Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

основательные причины. Бен улизнул от полиции, и, как он

думал, улизнул чудом, благодаря своей ловкости и

находчивости, и решил, что ему сейчас лучше не появляться

на городской квартире. Вилла матери казалась более

надежным в смысле безопасности местом. В отношении своей

ловкости и находчивости он явно заблуждался: в планы

полиции не входило задержание Бенджамина Раймона.

Напротив, полиция должна была действовать так, чтоб оный

преступник и его дружки смогли беспрепятственно скрыться.

После принятия в ООН резолюции, объявляющей

сионизм формой расизма и расовой дискриминации, подонки

из "Лиги защиты евреев" решили, не откладывая в долгий

ящик, завтра же, то есть на другой день, наказать

аккредитованных в США представителей тех стран, делегации

которых голосовали за резолюцию. Конечно, не всех сразу – их

насчитывалось ни много ни мало как семьдесят две страны,

что составляет большинство ООН, – наказать решили для

начала тех, кто последовательно выступает против сионизма и

расистской политики Тель-Авива. На первый случай наметили

нападение на посольства Ливана, Сирии, Египта, Уганды,

Чехословакии, Кубы, Ливии, а также на советскую миссию в

ООН.Бен не знает, успешно ли сработали его коллеги из

других групп. Ему и его приятелю Арту Эйзенштоку было

поручено советское представительство. Арт был за старшего,

Бен – его подручный. Еще засветло, днем, они осмотрели дом,

в котором жили советские дипломаты, внимательно, как

опытные уголовники, изучили скрытые подходы, парадный

вход, окна квартир. Арт считал, что произвести взрыв или

поджог помещения представительства связано с некоторым

риском. Куда проще обстрелять квартиру. Бен находил такое

решение вполне резонным. К дому они подъехали вечером.

Бен сидел за рулем. В окнах намеченной для обстрела

квартиры горел свет. Там были люди, семья: муж, жена, дети.

Но это абсолютно не тревожило Бена и Арта, не задевало ни

мыслей, ни чувств. Тех, кто находился там, за освещенными

окнами, они не считали за людей: их они называли врагами,

личными врагами, врагами Израиля и, следовательно,

Америки, поскольку для Бена Раймона и Арта Эйзенштока

Израиль был особым, возможно самым главным, штатом

США. И Арт стрелял по окнам хладнокровно, с жестокостью

профессионального убийцы. После выстрелов они в ту же

минуту умчались на большой скорости и затем в условленном

месте бросили машину и сами скрылись, разойдясь в разные

стороны. Машина принадлежала одному из их же шайки, они

ее "угнали", разумеется, с согласия владельца, который по

договоренности с "угонщиками" заявил в полицию об угоне его

машины именно в то самое время, когда Арт стрелял по окнам

квартиры советских дипломатов. Вскоре после этого, как и

следовало, "угнанная" машина нашлась, и все было о'кей.

Тем не менее Бен волновался. Беспокоили его слова

Виктора – неужто и в самом деле знает, где он был и что

делал? Но откуда такая осведомленность? Виктор может

рассказать родителям, Флоре, а та – своим родителям, и тайна

преступления перестанет быть тайной для полиции. Советский

посол, разумеется, заявит протест и потребует наказать

виновных, особенно если их акция привела к человеческим

жертвам.

О возможности человеческих жертв он подумал лишь

сейчас, запершись в своей комнате. И не жалость к жертвам

шевельнулась в нем. Мысль эта не задела ни одной струны

души. Лишь разум напомнил о возможной расплате. Но он

утешал, успокаивал себя убеждением: расплаты не будет. Он

припоминал, сколько подобных акций совершила "Лига защиты

евреев". 1968 год. В Нью-Йорке, Вашингтоне, Филадельфии и

Бостоне мальчики из лиги устроили побоище неграм и

пуэрториканцам, а заодно и полицейским, пытавшимся

вмешаться и навести порядок. 1969 год. Попытка ворваться в

помещение ТАСС и учинить там погром. Попытка поджечь

дома арабских дипломатов. 1970 год. Манифестация перед

зданием советской миссии в ООН и стычка с полицией.

Нападение на арабских сотрудников ООН. Налет на советско-

американскую торговую компанию. 1971 год. Взрывы в

помещениях арабских, африканских и советских

представительств в США. Тогда был арестован их главарь

Меир Кохане и тут же освобожден. 1972 год. Подожгли здание

советской миссии в ООН. Погром в конторе советской

компании "Аэрофлот".

Да что вспоминать: лига действует активно, и счет ее

"побед" с каждым годом растет. И будет расти, Бен в этом

убежден, и убежденность эта возвращает ему спокойствие и

уверенность. Ничего с ним не случится: за его спиной раввин

Меир Кохане, а за спиной Меира – генерал Перес и еще боссы

рангом повыше. Они в обиду не дадут. Придет время, и они

загонят за колючую проволоку всех негров, пуэрториканцев,

.арабов, а вместе с ними и либералов типа конгрессмена

Флеминга. Они напомнят им, кто открыл Америку и для кого.

Они покажут им на практике, что представляет собой расизм и

расовая дискриминация. Нет, мистер Флеминг, ваша карта

бита, вы давно остались без козырей.

Бен поймал себя на мысли, что он сейчас злится

одновременно на Генри Флеминга и на свою мать. Ему

показалось это нелепым: какая между ними связь? На

Флеминга – понятно: не зря же генерал Перес считает его

"красным" конгрессменом, представителем "пятой колонны" в

конгрессе. Ну а мама, при чем тут она, что его взбесило? Эта

случайная фраза "Будто за тобой гнались"? Нет, разумеется,

дело не во фразе. Мать его раздражает постоянно всем своим

поведением, начиная с того, что разговаривает с ним по-

русски. Правда, Бен демонстративно и принципиально

отвечает ей только на английском. Но самое худшее, что она

русская, и от этого Бен страдает больше всего и злится, и,

возможно, временами ненавидит свою мать за то, что она

русская. Из-за этого он постоянно чувствует свою

неполноценность среди дружков по лиге. Ему кажется, что

чистокровные смотрят на него свысока, как на второсортного, и

не совсем ему доверяют. Вот и эти выстрелы по окнам

доверили не ему, а Арту, хотя Бен считается лучшим стрелком

в их группе. Иногда ему хочется упрекнуть отца жестоким

вопросом: "Ну зачем ты женился на русской?" Он понимает,

что это глупо, и изо всех сил старается выделиться,

отличиться, делом доказать свою преданность сиону.

В это же самое время, когда Бен Раймон перебирал в

памяти деяния "Лиги защиты евреев", конгрессмен Генри

Флеминг сидел у себя дома в кабинете и просматривал

документы и материалы, которые ему передали представители

арабской общины в США. Дело в том, что сегодня с самого

утра конгрессмена одолевали телефонными звонками

"избиратели" определенной политической окраски. Выражая

свое гневное возмущение принятой вчера в ООН резолюцией,

объявившей сионизм формой расизма и расовой

дискриминации, они требовали от конгрессмена публичного

протеста, они категорично требовали, чтоб конгресс США,

президент и его администрация предприняли соответствующие

строгие санкции против тех государств, представители которых

голосовали за резолюцию. Они открыто угрожали, если

конгрессмен не внемлет их голосу. Впрочем, и пресса той же

политической ориентации разразилась площадной бранью по

адресу "антисемитов", к которым оптом причислялись

граждане семидесяти двух суверенных государств. Им

пророчили страшные кары, на них сыпались изысканные

проклятия. Вся эта свистопляска Генри Флемингу была хорошо

знакома, он знал ее источник и его реальную власть и силу и

именно потому вчера вечером в довольно безобидной

дискуссии с генералом Пересом деликатно обошел вопрос о

сионизме и расистской практике правителей Тель-Авива. Он

хорошо знал о существовании зловещего сионистского ордена

"Бнай Брит" и его карающего отдела. Этот диверсионно-

террористический отдел занимается дискредитацией и

физическим уничтожением неугодных сионистам людей.

Попасть в картотеку ЛБД – значит обречь себя на верную

гибель: в автомобильной или авиационной катастрофе, от

неожиданного сердечного приступа и еще в силу какого-то

несчастного случая. В арсенале профессиональных убийц из

"Лиги борьбы с дифомацией" большой ассортимент средств и

методов физической расправы. И Генри Флеминг испытывал

чувство страха перед ЛБД точно так же, как в свое время

прогрессивно настроенные граждане Германии испытывали

чувство животного страха перед гестапо и СС.

Флеминг не хотел поддаваться угрозам и шантажу. Он

считал резолюцию ООН справедливой и обоснованной. То, что

вытворяли в Израиле его правители в отношении арабского

населения, могло идти в сравнение разве что с произволом и

жестокостью фашистов на оккупированных территориях во

время второй мировой войны. Судьба арабских деревень

Икрит и Вирам, расположенных в Галилие, была типичной для

десятков и сотен других арабских деревень. В 1951 году в эти

деревни ворвались израильские военные и потребовали от

жителей всего на несколько дней покинуть свои дома. Они

сказали, что это необходимо в интересах безопасности

Израиля. Жителям предложили взять с собой только самое

необходимое и перейти в соседние деревни. Это была не

просьба, а приказ, и всякое ослушание влекло за собой арест,

насилие, лишение свободы и самой жизни. Тысяча человек из

Бирама и семьсот человек из Икрита покинули свои дома.

Прошла неделя, другая, приближалось рождество -

жители Икрита и Бирама были христиане и хотели встретить

свой самый большой праздник у себя дома, в семейном кругу, -

но израильские власти не разрешали им вернуться в свои

деревни. Тогда они обратились в Верховный суд. Наивные, они

искали законности и справедливости у тех, кто издавна считает

своим высшим благом, своим правом и привилегией

надругаться над святыми понятиями: закон и справедливость.

Больше того, эти люди – Флемингу никак не хотелось назвать

их людьми, – наделенные инстинктом садистов, решили

заодно поглумиться над религиозными чувствами своих жертв.

В ночь под рождество они взяли почетного жителя деревни

Икрит Мабди Дауда, привезли на ближайший от его родной

деревни холм и приказали "полюбоваться" рождественским

зрелищем. Израильские самолеты массированной бомбежкой

превратили деревни Икрит и Вирам в груды руин. Конгрессмен

Флеминг медленно читал опубликованные в печати показания

свидетелей и очевидцев. Вот слова старейшины деревни

Кисар Ибрагима Имтанс: "Более страшного дня мы не знали за

всю свою жизнь. Мы стояли на вершине холма и с

беспомощным гневом смотрели, как один за другим рушатся

наши дома". Вот слова священника Иосифа Сусана: "Мы

собственными глазами видели, как самолеты бомбили и

уничтожали наши дома, сжигали поля. Души наши застыли от

ужаса. Землевладельцы превратились в поденщиков, познали

нужду и жизнь беженцев. Многие вынуждены были стать

батраками на собственных виноградниках, сданных теперь в

аренду другим".

Беженцы. Их миллионы, арабов, насильно согнанных

израильтянами со своей земли. Дома их разрушали

бульдозеры вместе со всем имуществом. Слезы, горе,

проклятие. Ничто не принимается современными варварами

во внимание. Конгрессмен Флеминг листает только что

вышедшую из печати книгу израильского юриста Фелиции

Лангер под названием "Своими собственными глазами". Автор

– объективный свидетель злодеяний своих соотечественников.

Флеминг читает: "От деревень в районе Латурна не осталось

камня на камне. Что означает последнее выражение, я поняла

по-настоящему лишь тогда, когда увидела голое место,

оставшееся там, где некогда стояли дома. Пожалуй, римляне в

подобных случаях действовали с меньшей основательностью:

они по крайней мере оставили нам одну стену".

Он вчитывается в скупые строки, где каждая страница

наполнена человеческим страданием. "Клубы пыли, поднятой

взрывом, взметнулись к серому летнему небу, не оставив

после себя и следа. Позади звон разбитых стекол в

деревенских домах и содрогание почвы под ногами,

окоченевшими от страха. Было пять домов – и нет их. Пять

надежных очагов... превращены в развалины. Нет, это не

страшный сон. Да увидят глаза твои и никогда не забудут!..

Место действия – деревня Абу-Дайс, расположенная

поблизости от арабской части Иерусалима".

Он вчитывался в обвинительные документы, дрожа от

ярости и гнева. Ему хотелось закричать на весь мир, чтоб о

том, что знает он, узнало все человечество. Но он чувствовал

свое бессилие, потому что мировая трибуна подвластна опять

же тем, кто творит беззаконие, произвол и жестокость, цинично

прикрывая свои преступления ворохом засушенных и

выцветших от неуместного и бесстыжего употребления слов:

"демократия", "свобода", "закон", "справедливость", "права

человека". Перед глазами Флеминга стоял образ одной из

жертв этой "свободы" и "демократии", "законности" и

"справедливости" – Сулеймана аль-Наджаб. Израильские

палачи схватили его средь бела дня на улице Иерусалима,

втолкнули в автомашину, завязали глаза и стали избивать.

Флеминг читал: "...первые две недели он совершенно не видел

света, так как все это время у него были завязаны глаза. Его

правая нога была прикована цепью длиною сантиметров

тридцать к железной двери камеры. Он не мог отойти от двери

для того, чтобы вздремнуть в короткие перерывы между

допросами. Во время допросов его нещадно избивали, раздев

догола. Его били толстой длинной палкой. Иногда сажали на

стул, привязав ноги и руки к ножкам и спинке стула, затем в

таком положении клали на пол, так что его ноги повисали в

воздухе, и били палкой по ступням".

Тяжело читать такое, жутко. А страница за страницей

скупыми словами излагали все новые факты. "Инженер

Мухамед Аббас Абд-аль-Хакк. Арестован 4 мая 1974 года. В

тюрьме Наблуса был подвергнут пыткам. 26 мая 1974 года его

перевели в военную тюрьму. Там его, голого, поместили в

малюсенькую камеру, объемом не больше холодильника. Пол

камеры был усыпан острой щебенкой. Его выводили во двор и

там заставляли ползать на четвереньках, в то время как

солдаты садились на него верхом". "Халил Хиджази.

Арестован 22 апреля 1974 года. Большую часть времени он

находился в камере голым, ему не разрешали умываться,

круглые сутки не давали ни есть, ни спать и лишали воды. Ему

угрожали, что приведут в тюрьму жену, где четверо солдат

станут ее насиловать. В один из дней к нему неожиданно

привели жену и немедленно увели, не дав даже

поздороваться. Представитель "Шин-бет"1 заявил Халилу, что

его жену отвели к солдатам, как и предупреждали".

Нет, конгрессмен Флеминг не мог больше читать

душераздирающие документы. Он поднялся из-за стола и,

сложив на груди руки, медленно прошелся по просторному

кабинету. Он думал теперь не о жертвах, а о палачах. Кто

1 "Шин-бет" – израильская контрразведка.

они?.. Люди? Не-е-т, это уже не люди, это выродки

человечества. И какой цинизм – они считают себя цветом

цивилизации, божьими избранниками, призванными

повелевать другими народами! Он представил себе, как,

завладев миром, эти выродки-садисты велят человечеству

стать на четвереньки, а сами сядут на него верхом. Зрелище

получилось жутковатое и совсем не фантастическое. Америка

уже опустилась на четвереньки, подставив свою спину

наездникам из военно-промышленного комплекса, и генерал

Перес уже самоуверенно размахивает кнутом. Осталось

совсем немного.

Будущее своей страны Генри Флемингу представлялось

мрачным и безысходным. Никаких обнадеживающих

перспектив – страна идет к своему закату, и ничто не может ее

спасти. Он не видел в США силы, которая могла бы

противопоставить себя генералу Пересу. Да появись такая

сила, и Перес раздавит ее еще в колыбели. Он знал, что во

главе американских профсоюзов стоят такие же пересы. И

хотя на них нет военных мундиров, зато они вышколены в

политической демагогии. Для него не были секретом

просионистские взгляды главного профсоюзного босса

Джорджа Мини.

Флеминг считал, что для США началом хаоса и затем

катастрофой послужит небывалый экономический кризис,

который вызовет цепную реакцию других проблем и кризисов,

и ее последствия он не мог себе вообразить. Будущее мира

ему также виделось неопределенным, внушающим серьезные

опасения: его беспокоила безудержная гонка вооружений,

угрожающая выйти из-под контроля правительств.

Он конгрессмен, чувствовал свою беспомощность и

бесполезность. В палате представителей, а тем более в

сенате, у него было немного единомышленников, и их голоса,

их мнение совершенно не влияли как на внешнюю, так и на

внутреннюю политику президента и его администрации. Его

взгляды и поведение вызывали недовольство в кругах

генерала Переса, ему ясно дали понять, что на новый срок в

конгресс он не сможет одержать победу, поэтому Генри

Флеминг решил больше не добиваться своего избрания.

Каскад сегодняшних телефонных звонков вывел его из

равновесия. Он никому ничего не обещал и не собирался

предпринимать никакого демарша в связи с резолюцией ООН.

"Правильная резолюция, справедливая", – подумал он и

обрадовался. Обрадовался потому, что вдруг понял: а ведь это

грандиозное поражение Переса и К?. И дело даже не в самой

резолюции как юридическом и политическом документе.

Главное ведь заключается в том, что большинство

человечества поняло античеловеческую сущность сионизма,

поняло и осудило на самом высоком уровне, осудило от имени

своих правительств. И хотя этот знаменательный факт нельзя

было еще считать победой прогрессивного человечества над

современными "цивилизованными" варварами, поскольку

варвары были всего лишь разоблачены, но не обезврежены,

все-таки в самом разоблачении было их поражение и первый

шаг к победе добра над самым страшным злом.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Борис Всеволодович обиделся: скоро минет две недели,

как прибыл на побывку его любимый внук Игорь, а старика не

соизволил навестить. Вот тебе и любимый! А ему так хотелось

на даче, в вишневой беседке, в задумчивой тишине уходящего

лета поговорить по душам с будущим офицером, сказать ему

то, что в свое время не сказал своему сыну Олегу -

сокровенное и заветное. Кто знает, встреча может оказаться

последней. Годы, их не сбросишь с плеч, не отмахнешься.

Старость, она штука нетерпеливая: нет-нет да и напомнит о

себе. И Варвара Трофимовна и Олег Борисович укоряли сына:

"Несовестно: через два дня уезжаешь, а с дедушкой так и не

виделся! А ведь он ждет и обижается".

Дед, конечно, прав – Игорь понимает свое упущение и

готов исправиться, но всему свое время. Он запланировал

поездку на Дачу к Борису Всеволодовичу накануне своего

отъезда в воскресный день. Договорились ехать на дачу

втроем – Галя, Андрей и он. Раньше никак не получилось:

закрутился, помешали более важные дела. Деду этого не

понять, для него самое важное – повидаться с внуком. А у

внука есть дела куда поважней.

Дети часто невнимательны к родителям, тем более к

бабушкам и дедушкам, даже самые "образцово-

показательные", как иронически называет Андрей Орлов Игоря

Остапова. Это в отместку за любимого внука, каким считает

Борис Всеволодович не Андрея, а Игоря. Ну что ж, пусть

считает, Андрею на это наплевать, сам-то он ставит себя куда

выше Игоря. А всех этих "положительных", ортодоксальных,

"примерных" он презрительно окрестил "образцово-

показательными". К деду Андрей не питает никаких

родственных чувств, и совсем не потому, как он сам думает, что

дед набрал своим любимцем не его, а Игоря. Просто дед по

своей психологии, по системе взглядов и вкусов, симпатий и

антипатий полный антипод Андрею. И не только Андрею, а и

дочери своей, и зятю – словом, всему семейству Орловых. Дед

– "подпорченный продукт прошлого", как дешево острит о нем

Александр Кириллович Орлов, того прошлого, в котором

Орлов-старший начинал свою карьеру, а Орлов-младший

только-только появился на свет и представляет это прошлое в

изрядно искаженном виде. Тем не менее Андрей старается

при всяком удобном случае демонстрировать перед дедом

свои к нему если не нежные чувства, то по крайней мере

расположение. Андрей, при всей его внешней бесшабашности,

не лишен чувства перспективы и трезво смотрит в день

грядущий. Ему нравится дедова дача: она такая уютная,

ухоженная, обжитая. У Орловых есть и своя дача – щитовой

домик в две комнаты с верандой и без мезонина. На участке

одни березы да ели, и никаких тебе фруктов, ягод и цветов. И.

место сырое, затемненное, не то что у Бориса Всеволодовича.

Он как-то спросил мать, кому достанется дедова дача после

его смерти. Людмила Борисовна ответила не задумываясь,

просто, как давно решенное, само собой разумеющееся: "Тебе

и Игорю".

Тогда он подумал: а зачем, собственно, Игорю дача? Его

"дача" где-то в отдаленном гарнизоне. И вообще кадровому

военному дача ни к чему. Нет же ее у отца и сына Макаровых,

нет и у генерала Думчева.

Поехать на дачу к деду втроем предложил Андрей,

конечно же на его машине. У Андрея не какой-нибудь

"Запорожец" или "Москвич", и даже не "Жигуленок", а "Лада".

Одно и то же? Нет, не скажите: "Лада" это "Лада" – экспортный

вариант. Он предложил Игорю и Гале навестить старика.

Лишний раз показаться на глаза деду не мешает.

С утра день выдался пасмурным, вопреки прогнозам

синоптиков, пообещавших солнечную теплую погоду, и это

обстоятельство портило Андрею настроение: того и гляди

пойдет дождь. Андрей терпеть не мог мокрый асфальт, а тем

более скользкую проселочную дорогу, а ее километра два от

шоссе до дачи Бориса Всеволодовича. Но на этот раз мудрые

синоптики угадали: дождя не было, тонкая пелена облаков

быстро рассеялась, и, когда они выскочили за кольцевую

дорогу, неяркое солнце уходящего лета ласкало убранные поля

и тихие, смиренные перелески. Игорь и Галя расположились

на заднем сиденье и рассеянно слушали неистощимую

болтовню Андрея, вдохновенно живописавшего свои

похождения, в которых почему-то всегда участвовали

представители милиции.

– Однажды с таксистом подискуссировали, – делился

воспоминаниями Андрей. – Я был слегка под градусом, а

таксист оказался занудой, воображавшим из себя

интеллигента. Ему, видите ли, не понравился мой лексикон, он

почувствовал себя оскорбленным и, проезжая мимо отделения

милиции, доставил меня в дежурку. Дежурил старший

лейтенант далеко не приятной наружности, соответствующей

его интеллекту. Выслушал таксиста, что-то записал, потом,

отпустив его, поскольку тот на работе, принялся за меня.

Документов у меня, разумеется, никаких. То есть они были при

мне, но я решил утаить сей факт. Фирма наша солидная -

Гостелерадио, и начальство не одобряет подобных связей с

милицией. Первый вопрос ко мне: "Фамилия?" "Андрей

Орлов", – отвечаю. Тут же мне вопрос: "Отчество?" "А зачем

отчество?" – спрашиваю в свою очередь. "Как зачем? – обалдел

дежурный. – Положено". "Не обязательно, – говорю. – Вполне

достаточно имени и фамилии". "Вы что, – говорит, – иностранец

или незаконнорожденный?" "Вот именно: словечко-то

придумали – не-за-кон-но! – возмущаюсь я. – И вам невдомек,

капитан, что каждый человек законнорожденный. Он

рождается по законам природы, а не по вашим инструкциям:

"не положено"!" Дежурный стушевался. "Извините, – говорит, -

я хотел сказать: внебрачно рожденный". – "А какое это имеет

значение, капитан, в браке вас родили или вне брака? Он что -

внебрачный – хуже или лучше брачного? На ком из них ставят

знак качества?" Капитаном я его преднамеренно назвал: они

любят даже такую невинную лесть. Задумался страж закона: а

в самом деле – хуже или лучше? Дружески заулыбался мне и

говорит: "Вообще-то вы отчасти правы". Словом, расстались

мы с ним друзьями.

А то однажды с девчонкой ехал. Едем как надо, все по

правилам, и скорость в пределах. Вдруг свистит и жезлом на

обочину указывает. Я затормозил прямо у его ног. Спрашиваю:

"В чем моя вина, капитан?" Этот был, кажется, лейтенантом. А

он мне: "Положите и правую руку на руль. В целях

безопасности". Вот стервец: издали усмотрел, где моя правая

рука. И надо же: только Андрей произнес "рука", как раздается

свисток. На этот раз капитан ГАИ требует остановиться.

Андрей сразу понял, в чем дело: превысил скорость. Сказал с

упреком Игорю:

– Говорил я тебе: надень форму – все-таки курсант, – и

вышел из машины, изображая на лице искреннюю

растерянность и наивное смущение. – Здравия желаю,

товарищ майор! Я к вашим услугам.

– Во-первых, я не майор, а капитан, а во-вторых...

– А во-вторых, – быстро перебил Андрей, – вы скоро

будете майором: у меня легкая рука. Когда мой двоюродный

брат был полковником милиции, я однажды назвал его

генералом. И представьте себе, ровно через неделю ему

присвоили генерал-майора.

Капитан посмотрел на Андрея исподлобья, строго, и в

наметанном взгляде его заиграли настороженность,

любопытство и подозрение. Андрей ожидал, что сейчас

капитан спросит фамилию его двоюродного брата, но ошибся:

капитан спросил, с какой скоростью шла машина. Андрей

изобразил на лице дружескую невинную улыбку и сказал

вместо ответа:

– А какой русский не любит быстрой езды? Эти слова

принадлежат великому гению России товарищу Гоголю

Николаю Васильевичу.

Но и этот маневр не удался: капитан охватил его с ног до

головы цепким, оценивающим взглядом и потребовал

документы. Андрей понял: осечка, – и быстро, с тревогой и

мольбой в голосе заговорил:

– Товарищ капитан, извините. Там в машине молодожены.

Курсант Остапов. У него завтра кончается отпуск, а сегодня он

попросил меня подвезти его и молодую жену на дачу к

дедушке. Может, слышали? Генерал-лейтенант медицинской

службы, член-корреспондент Академии медицинских наук,

Герой Соцтруда и лауреат Борис Всеволодович Остапов.

– Слышал, – ответил капитан и выразительным жестом

пальцев протянутой руки потребовал документы. – Вы забыли

сказать, что дедушка вашего лейтенанта лауреат Нобелевской

премии, депутат, член общества книголюбов.

С печальным вздохом Андрей достал талон и

водительские права.

– Понятно, – сказал капитан, рассматривая талон. – У вас

уже есть одна дырочка. Что ж, поставим еще одну, для

симметрии. Привет вашему двоюродному брату и

нобелевскому лауреату, – с язвительной улыбкой сказал

капитан и приложил руку к фуражке.

Обескураженный, с презрительной миной, садился

Андрей за баранку, злобно что-то прошипев по адресу

капитана.

– Что за нобелевский лауреат? – полюбопытствовал

Игорь, слышавший последние слова капитана.

– Остроты милицейские, – ядовито обронил Андрей и,

натянув на себя непроницаемую маску трагической скорби и

обиды, солидная доля которой приходилась на Игоря и Галю,

уставился в ветровое стекло.

Почти всю дорогу молчали. Попытки Игоря и Гали

развеселить Андрея, разогнать тоску-кручину успеха не имели:

он еще больше становился угрюм и зол на милицию, на своих

спутников, на деда и вообще на весь белый свет, в котором

трудно жить и тяжело дышать такому вольнолюбивому

человеку, как Андрей Орлов, поклоннику Гоголя и любителю

быстрой езды. Он думал о странах, где иные порядки, законы и

уклады, где нет ограничений и любые скорости дозволены,

если твой двоюродный брат и дедушка...

Он поймал в отражении зеркальца улыбающуюся,

счастливую физиономию Игоря и обидчиво принял эту

ироническую улыбку на свой счет, а точнее, на счет своих

сердитых, разгневанных мыслей. "Ехидина", – колюче

подумалось Андрею.

Они уже въехали в дачный поселок, в котором жил Борис

Всеволодович. Игорь попросил остановиться у сельского

магазина: кончились сигареты. Андрей свернул на обочину.

– И я с тобой, – сказала Галя и попыталась выйти из

машины, но Игорь остановил ее:

– Зачем тебе? Оставайся здесь, я быстро.

Галя из окна машины провожала его взглядом, пока он не

скрылся за дверью. Она видела, как из магазина вышли трое

молодых людей и не очень твердой, шатающейся походкой

направились к их машине. Из кармана мятых брюк одного из

них, кудлатого и чумазого, торчала бутылка водки. Проходя

мимо машины, кудлатый стукнул кулаком по багажнику, явно

задираясь. Андрей мгновенно вздрогнул, словно ударили не по

машине, а по нему самому. Он крепко сжал челюсти и

заставил себя не обращать внимания на мерзкую выходку.

Бессильная злоба кипела в нем расплавленной лавой, но

выход наружу ей преградили усилие воли и страх. Связываться

с тремя подвыпившими хулиганами он не намерен. Лишь с

тайной надеждой посмотрел на дверь магазина, откуда

выходил Игорь. А трое тем временем придрались к шедшим

им навстречу юноше и девушке. Они были в тридцати метрах

от машины, и Андрей с Галей хорошо видели их: стройный

светловолосый паренек в сером свитере, из-под которого ярко

выглядывал желтый воротничок рубахи, и рядом такая же

хрупкая девчушка, возможно еще школьница. Не слышно

было, о чем там говорили трое пьяных и двое юных, но было

хорошо видно, как один из хулиганов положил девушке руку на

плечо и она с брезгливостью сбросила ее, что-то сказав в лицо

наглецу, но тот крепко схватил девушку за руку и резко крутанул

ее, так что девушка вскрикнула от боли и присела. Юноша

попытался было защитить ее, но кудлатый ударил его в лицо -

тот пошатнулся, но устоял на ногах. Тогда хулиган нанес ему

еще два удара. Паренек упал на землю, и третий собутыльник

пнул его ногой. Галя приоткрыла дверцу и закричала в сторону

магазина, откуда выходили покупатели:

– Помогите же! Там убивают!..

Вдруг увидела, как Игорь быстрыми, легкими прыжками

пробежал у машины и в один миг очутился, как говорится, в

гуще событий. Он попытался было пристыдить, унять

распоясавшихся хулиганов.

– Он с ума сошел! – услыхала Галя недовольный голос

Андрея, по-прежнему продолжавшего в невозмутимой позе

восседать в машине, положив на баранку крепкие, увесистые

кулаки.

Все дальнейшее происходило в таком бешеном темпе,

что Галя, растерянная, испуганная и беспомощная, стояла как

парализованная возле машины, держась за открытую дверцу,

и не могла ни слова произнести, ни шага ступить. Она

смотрела расширенными глазами, как один из хулиганов

толкнул Игоря в грудь и как Игорь вдруг нанес неожиданный

ответный удар, так что нападающий опрокинулся и упал на

спину. И тогда его приятель, тот кудлатый, выхватил из

кармана бутылку, замахнулся, и Галя в ужасе закрыла глаза,

представляя, как эта бутылка опустится сейчас на голову

Игоря. Но именно в тот же миг сзади юноша, с которого все

началось, схватил на взмахе бутылку, резким рывком вырвал

ее из рук кудлатого и швырнул на асфальт. Бутылка с треском

раскололась. Игорь ударил кудлатого – Галя как раз в этот миг

открыла глаза и увидела, как другой хулиган, приняв позу

разъяренного быка, готовится ринуться на Игоря. В руке у него

сверкнул нож. Тогда она издала ужасный вопль:

– Андрей помоги!.. – и сама бросилась на помощь, крича

на бегу: – Игорь, нож!..

Игорь обернулся, но было поздно: он зашатался и упал.

– Гады!.. Убийцы!.. – кричала Галя, и, возможно, эти ее

слова и вид окровавленной жертвы напомнили хулиганам, что

дело пахнет тюрьмой, – они бросились бежать. А Галя все