Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

Полосухин. – Вы знаете, как нам досталось...

– Знаю, Виктор Иванович, – перебил Говоров, -

пятидесятая и восемьдесят вторая дивизии выделят основные

силы для подвижного резерва армии. По четыреста штыков

каждая. – И он протянул руку Макарову и Брусничкину.

Штаб артиллерийского полка располагался в небольшой

деревеньке, в которой уцелело четыре избы, колхозная

конюшня да две бани. В двух избах размещалось

командование и штаб, а две другие определили под санчасть.

Конюшню отдали тылам, а бани использовали по прямому

назначению.

В тот же вечер Макаров, Брусничкин и Судоплатов

впервые за два месяца напарились в хорошо натопленной

бане. А потом в теплой избе решили вместе поужинать. Ужин

готовила Саша, помогали ей Чумаев и Коля. После гибели

Акулова Брусничкин по совету Глеба взял себе в ординарцы

Чумаева, а Коля был выдвинут на должность ординарца

командира полка. Глеб полюбил мальчонку и относился к нему,

как к родному сыну. Вообще этот общительный ласковый

паренек вскоре стал любимцем полка. Пожилые бойцы

называли его сынком, командиры – Колей-Николаем.

На ужин раздобыли картошки, Саша пожарила ее со

свиной тушенкой. Получилось отменное блюдо. Спирт

разводили не водой, а крепким холодным чаем. Закусывали

солеными огурцами и квашеной капустой. За столом сидели

вчетвером: трое мужчин и Саша. Прежде всего сообщили

Александре Васильевне, что ее благодарит командарм за

маскировочные сетки, и поздравили ее: шутка ли, отмечена

самим командующим эта неутомимая женщина, везде

поспевающая.

Говорили о бане, о русской парилке с веником, о том, как

она полезна для здоровья. Брусничкин с изумлением

рассказывал Саше, как Макаров выскакивал из парилки за

дверь, розовенький, разгоряченный, катался в снегу, а затем

снова бежал на полок – в огненный ад, где нечем дышать,

нещадно хлестал себя веником.

– Уму непостижимо! – говорил Леонид Викторович. – Я

такое в первый раз в жизни вижу собственными глазами, чтоб

разгоряченный – и в снег. Это же явное воспаление легких,

самоубийство. Я, конечно, читал об этом лихом обычае. Но тут,

представляете, Александра Васильевна, воочию увидал. Это

же самоистязание.

– Да какое ж тут самоистязание? Одно удовольствие, -

возражал Судоплатов. – Я, конечно, в снег не рискнул, но веник

и крепкий пар почитаю. Это блаженство!

В разгар ужина в избу вошел высокий пехотный

лейтенант, доложил, глядя на Макарова:

– Командир стрелкового взвода лейтенант Сухов прибыл

в ваше распоряжение.

Макаров и Брусничкин обменялись довольными,

веселыми взглядами, которые говорили: сверхоперативно

комдив выполнил свое обещание.

– Только командир или взвод во главе с командиром? -

спросил Макаров. – Насколько я помню, ваш взвод погиб на

Бородинском поле.

– Прибыл во главе взвода, – кратко ответил Сухов,

облизав по-девичьи пухлые губы.

– Взвод ваш полностью укомплектован личным составом?

– спросил начальник штаба.

– Полностью, товарищ майор. – Сухов мельком взглянул

на Судоплатова и опять перевел взгляд на Макарова.

– Хорошо, лейтенант, – сказал Макаров. – А теперь

присаживайтесь с нами поужинать.

– Благодарю, товарищ подполковник, меня ждут бойцы, -

ответил Сухов, скользнув далеко не равнодушным взглядом по

аппетитно сервированному столу.

Саша быстро подала ему рюмку со спиртом, он,

смущаясь, принял ее, не зная, однако, как поступать дальше.

Тогда Глеб взял свой стакан и, поощрительно подмигнув

Сухову, чокнулся с ним. Лейтенант посмотрел на Брусничкина и

Судоплатова, стеснительно и невнятно обронил "будем

здоровы" и выпил. Не садясь за стол, стоя, второпях закусил

соленым огурцом и попросил разрешения выйти.

– Скромный парень, – решил Брусничкин, когда за

Суховым закрылась дверь.

– Его взвод на Бородинском поле прикрывал наши танки,

вкопанные в землю, – сообщил Макаров.

Керосиновая лампа, висящая над столом, тускло

освещала большую квадратную комнату. Брусничкин сидел в

"красном углу" под иконами. Большие глаза его возбужденно

блестели в полутьме. Печать приятного возбуждения лежала и

на свежем лице. Он ел с аппетитом, шумно, то и дело

облизывал языком губы и в то же время ревниво, но с

деланным, притворным равнодушием следил за взглядами и

движениями Глеба и Саши.

Как всегда шумно, ворвался в избу стремительный и

восторженный Думбадзе. Он только что прибыл из Москвы,

куда Глеб посылал его справиться о здоровье сына. Лицо

вспотевшее, будто сто верст бегом бежал. От угощения не

отказался, но водрузил на стол где-то раздобытые бутылку

грузинского коньяка и бутылку портвейна. Александре

Васильевне персонально вручил плитку шоколада. Затем

положил на стол кружок сухой колбасы и баночку кетовой икры.

Сам от привезенного коньяка отказался, пренебрежительно

поморщившись, словно этот напиток ему давно опротивел, с

удовольствием выпил рюмку спирта с чаем. Бутылку вина по

предложению Глеба отдали Саше, как немужской,

несерьезный напиток.

Иосиф понимал, чего от него ждет командир, и потому не

стал тянуть, быстро и живо начал свой рассказ-доклад. У

Святослава все хорошо, поправляется, скоро выпишется из

госпиталя. Выглядит молодцом. Варвара Трофимовна

работает в госпитале. Устает. Недавно получила письмо от

мужа. Трофим Иванович большую часть времени проводит на

заводе. Вера Ильинична дома. Болела. Сейчас чувствует себя

лучше. Переживает смерть сына. Со всеми Думбадзе

повидался, все шлют свой сердечный привет и просят почаще

писать. Александре Васильевне – письмо от Варвары

Трофимовны. Глебу Трофимовичу – письмо от сына. Леониду

Викторовичу передает привет профессор Остапов Борис

Всеволодович.

Брусничкин в ответ молча закивал головой, глядя в

пространство грустными захмелевшими глазами. Тогда

неугомонный Иосиф выкатился из-за стола, полез в свою сумку

и извлек оттуда потрепанную книгу без переплета и названия.

Сказал, обращаясь к Брусничкину:

– По дороге нашел. Немцы разбомбили грузовик с

эвакуировавшимися. Книги разбросаны на снегу, валяются.

Поднял одну – вижу, что-то древнее, историческое. Про баню

тут интересно написано. Дай, думаю, возьму. Это по вашей

части, товарищ старший батальонный комиссар.

Он протянул книгу Брусничкину. Тот движением головы

выразил одобрение, быстро полистал несколько страниц,

пробежал глазами по тексту, оживился:

– Да ведь тут и "Повесть временных лет", и "Поучения

Владимира Мономаха", и "Слово Даниила Заточника".

Любопытный сборник. Да, вы правы, Иосиф, это по моей

части. – Голос у него внушительный, глаза влажные.

– Ну-ка, ну-ка, что там про баню, покажь, – потянулся к

книге Глеб. Он уже возбудился и от спиртного, и от вестей из

дому, привезенных Думбадзе. – Нам сейчас это кстати.

– Вот здесь, товарищ подполковник, я заложил страницу, -

показал Думбадзе.

Глеб взял книгу и вслух прочитал:

– "Удивительное видел я в Славянской земле по пути

своем сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна,

и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и

поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того

себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою

студеною и тогда только оживут. И творят так всякий день,

никем не мучимые, но сами себя мучат и этим совершают

омовенье себе, а не мученье".

Прочитал, поднял возбужденные глаза на своих

слушателей, словно призывая их прокомментировать.

Судоплатов сказал, покусывая губы:

– Какой-то иноземец написал. В каком году?

– Одиннадцатый век, – авторитетно ответил Брусничкин с

прежней внушительной интонацией в голосе.

– Черт с ним, с иноземцем, – разгоряченно сказал Глеб. -

А ведь здорово, а? Удивлялся, но все понял: "совершают

омовенье себе, а не мученье". И так всякий день. Умели наши

предки держать тело в чистоте да здоровье.

– Так ведь она же, баня, заменяла им поликлинику и

санаторий, – сказал Судоплатов.

Глеб продолжал листать книгу. Он увлекся. Вслух читал:

– Ага, вот интересно – "Поучения Владимира Мономаха",

тысяча сто семнадцатый год. Давненько. Ну-ка послушаем,

чему этот князь учил. "Еде и питью быть без шума великого,

при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться,

с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя,

а побольше разуметь..." Как думаешь, комиссар, по-моему, это

поучение и для нас годится?

– Вполне приемлемо, – отозвался Брусничкин. Глеб

продолжал читать:

– Слушайте дальше: "Не свиреповать словом, не хулить в

беседе, не много смеяться, стыдиться старших, с непутевыми

женщинами не беседовать и избегать их, глаза держать книзу,

а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни

во что ставить всеобщий почет. ."

– Князь был великий лицемер, – со знанием заметил

Брусничкин, перебив Глеба. – Сам-то он зело увлекался

властью, почет и славу вельми любил.

– А кто не любит власть и почет? – сказал Глеб и

продолжал читать: "Старых чти, как отца, а молодых, как

братьев. В дому своем не ленитесь... На войну выйдя, не

ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не

предавайтесь, ни спанью... Лжи остерегайтесь, пьянства и

блуда, от того ведь душа погибает и тело..." А что, этот

Мономах, видно, не дурак был, и поучения сии не грешно бы и

нам, его далеким потомкам, уразуметь. Как думают на этот счет

историки? – Посмотрел весело на Брусничкина и подал ему

книгу.Леонид Викторович снисходительно улыбнулся, листая

машинально страницы, ответил:

– История – предмет живой и самый наглядный,

конкретный, как ничто другое. Умным она помогает, глупых -

наказывает. Вот что говорит Даниил Заточник: "Не лиши хлеба

мудрого нищего, не вознеси до облак глупого богатого. Ибо

нищий мудрый – что золото в навозном сосуде, а богатый

разодетый да глупый – что шелковая наволочка, соломой

набитая... Лучше слушать спор умных, нежели указания

глупых".

Он читал вяло, с ленцой, как человек, давно постигший

эти древние истины и знающий цену всему.

Глеб взял книгу у Брусничкина. Перелистывая страницы,

он заинтересовался какими-то строчками и стал их

внимательно читать, затем сказал громко и оживленно:

– Послушайте, как Владимир Мономах бдительности

поучает: "...Сторожей сами наряжайте и ночью, расставив

охрану со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте

рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись

по лености, внезапно ведь человек погибает. ."

– Это и к нам имеет прямое отношение, – отозвался

Судоплатов.

– Конечно, – поддержал его Брусничкин. Взглянув на

Сашу, он добавил: – Мы, Александра Васильевна, наверно,

утомили вас историческими экскурсами. Оставим историю и

нальем еще по глотку прекрасного грузинского напитка,

которым одарил нас сегодня Иосиф. За хозяйку стола. Ваше

здоровье, Александра Васильевна. – Он поднялся и чокнулся с

Сашей.

Поднял стакан и Глеб, подошел к Саше, посмотрел ей в

лицо мягко и печально, сказал негромко:

– За вас, Александра Васильевна. Чтоб вас миновали

вражеские пули, снаряды и бомбы.

– И мины, – подсказала Саша и в смущении опустила

глаза.– И мины, – согласился Глеб.

Саша выпила, ни на кого не глядя, до дна. Поставила на

стол рюмку, резко вскинула голову и с каким-то смелым

вызовом посмотрела на Глеба долго и проникновенно. Сказала

почти шепотом:

– Спасибо.

Брусничкин вылез из-за стола и потянулся к висящему на

гвозде полушубку. Ничего не говоря, Глеб тоже стал одеваться.

Саша посмотрела на него грустно, спросила вполголоса, глядя

в глаза робко, смущенно:

– Вы уходите?

Вопрос был ненужным, но в нем и Макаров и Брусничкин

нашли тайный смысл: вопрос ее касался только Глеба, она

явно не хотела, чтоб он уходил. Ей надо было с ним

поговорить, именно с Глебом, наедине, ведь такой случай не

часто выпадает. А может, даже ничего не говорить, просто

посидеть, помолчать... Но он, нахлобучив на большой лоб

ушанку и неторопливо застегивая полушубок, ответил тихо и,

как ей показалось, нежно:

– Да, надо. – И, уже уходя, с порога, прибавил: – Я Колю

пришлю, покормите его получше.

Она благодарно закивала в ответ, провожая их горящими

растроганными глазами. Затем подошла к маленькому,

висящему в простенке зеркальцу, посмотрела на свое лицо и

только теперь увидела, как горят ее щеки. Поправила копну

лунных волос, улыбнулась себе самой, но улыбка получилась

горькой, досадной. Потом начала убирать со стола бутылки:

недопитый коньяк, нераспечатанный портвейн и разведенный

чаем спирт. Думала о командире и комиссаре: "Какие они

разные... И характеры, и помыслы, и... отношение ко мне. О

Коле моем заботится. Как о сыне. А на меня смотрит робко,

стеснительно. Ушел вместе с комиссаром, а мог бы и не

уходить. Боится разговоров. Не боится, а не хочет. Славный

он. И добрый, настоящий, цельный..."

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Во второй половине ноября операция "Тайфун" достигла

своего накала. Бок поставил на карту все, что имел, он бросал

в бой последние резервы. Подчиненные ему полевые и

танковые армии истекали кровью от тяжелых ран, полученных

в невероятно жестоких сражениях у самого порога Москвы;

здравый смысл подсказывал, что раны нужно перевязать, а

раненому дать хотя бы небольшой отдых, но Бок и слушать не

хотел ни о каком отдыхе. Он понимал, что тяжелораненый

какое-то время может стоять на ногах и даже сражаться в

горячке, но стоит ему остановиться, как он непременно упадет,

потеряв сознание. Фельдмаршал и хотел выиграть вот это

самое "какое-то время", фанатически веря, что именно оно и

решит исход битвы в пользу немецких войск, и тогда раненый

может падать без сознания. Он считал, что его противник тоже

ранен, и ранен смертельно, поэтому часы его жизни сочтены -

еще одно, последнее усилие, и можно будет подводить черту

под генеральным наступлением.

21 ноября в дневнике Гальдера появилась запись:

"Фельдмаршал фон Бок, однако, серьезно обеспокоен

упорным характером происходящих боев. Моя бывшая 7-я

пехотная дивизия понесла большие потери. В полках осталось

по 400 штыков; одним полком командует обер-лейтенант".

Признание красноречивое. Гальдер симпатизировал

Боку, даже был с ним в дружбе, поэтому он подбирал в своем

дневнике для командующего группой армий "Центр" наиболее

благоприятные, мягкие слова. 22 ноября он записал:

"Фельдмаршал фон Бок лично руководит ходом сражения под

Москвой со своего передового пункта. Его необычайная

энергия гонит войска вперед... Фон Бок сравнивает

сложившуюся обстановку с обстановкой в сражении на Марне,

указывая, что создалось такое положение, когда последний

брошенный в бой батальон может решить исход сражения.

Противник между тем подтянул на фронт свежие силы. Фон

Бок бросает в бой все, что возможно найти..."

Итак, Боком брошены в бой последние батальоны, а

казалось, смертельно раненный русский противник стоит у

порога своей столицы неприступной скалой, о которую

лихорадочно бьются, на глазах теряют силу и гаснут волны

зловещего "Тайфуна". Тяжелораненый не может долго

сражаться, он вот-вот упадет. Бок это видит, но не хочет

признаться; зато более трезвый Гальдер уже через несколько

дней, 3 декабря, записывает в своем дневнике: "На фронте 4-й

армии наступающие части медленно и с большим трудом

продвигаются вперед. В то же время противник на некоторых

участках фронта частными контратаками добивается успехов,

окружая отдельные немецкие части. Так, например, в

результате контратак противника оказалась окруженной 258-я

пехотная дивизия".

"Тайфун" иссяк. Но его последние вихри еще метались

над пятой армией три первых декабрьских дня.

И в это морозное утро 1 декабря все начиналось по

старой схеме, по тому классическому шаблону, который

действовал почти на протяжении всей войны. Сначала

бомбовый удар с воздуха по нашей обороне, затем

артиллерийский налет, и после пошли танки.

Взвод лейтенанта Сухова занимал небольшой лесок,

лежащий темным островком среди ослепительно ярких снегов,

залитых утренним солнцем. Островок этот был своего рода

фортом перед полком Глеба Макарова, и в задачу стрелкового

взвода входило главное – отсечь вражескую пехоту от танков.

Взвод располагался редкой цепочкой, укрывшейся за

нагромождением сваленных деревьев. Подступы к лесному

островку были заминированы с трех сторон: юга, запада и

севера. Отделения также строили фронт своей обороны на три

направления: на север, запад и юг. В течение трех дней бойцы

Сухова оборудовали свои позиции, разгребали глубокий снег и

затем кирками и лопатами вгрызались в промерзшую,

неподатливую землю. Крепкий мороз и корневища деревьев

превратили ее в бетон, и бойцам стоило большого труда

отрыть на каждого стрелковую ячейку метровой глубины.

Ходом сообщения служила вырытая в снегу траншея. Лесных

завалов по всей линии обороны было много, в том числе и

"вал Бригвадзе", расположенный невдалеке; бойцы Сухова

сидели в белых маскировочных халатах, поэтому немецкие

самолеты не обратили внимания на их островок и не бомбили,

артиллерия врага также пренебрегла ими, сосредоточив весь

свой огонь по основным, главным образом артиллерийским,

позициям нашей обороны.

Танки шли цугом, построившись в колонны,

одновременно в разных местах, примерно по тридцать машин

в колонне. Этот строй был несколько необычен, очевидно,

немцы опасались минных полей, хотя нечто подобное

артиллеристы Макарова уже видели на Бородинском поле у

Багратионовых флешей. На броне сидели автоматчики. Когда

первый подорвавшийся на мине танк остановился, шедшие

следом обогнали его и продолжали упрямо идти вперед,

разгребая суметы и стреляя на ходу из пушек и пулеметов. До

них было далековато, из автоматов не достать, и Сухов

приказал перебросить все пулеметы на южную сторону и

открыть огонь по облепившим танки пехотинцам. Фланговый

огонь станкового и трех ручных пулеметов был внезапным и

действенным: он как ветром сдул с брони стрелков, и они

серыми точками падали в снег. Сухов сам находился здесь, у

пулемета, а на противоположной, северной, стороне леса с

третьим отделением оставался его помощник сержант Олег

Остапов.

Танки поднимали тучи снежной пыли. Под огнем батарей

полка Макарова их строй нарушился, они спешили побыстрей

выскочить на артиллерийские позиции и выйти затем в тыл

обороняющихся. Пулеметный огонь Сухова их не беспокоил,

тем более что с выходом танков на артиллерийские позиции

лесной островок со своим гарнизоном оказывался уже в

окружении. Прижатые пулеметным огнем немецкие пехотинцы

зарывались в снег и не делали попытки двигаться ни вперед,

ни назад: они выжидали исхода танковой атаки. С волнением

следил за атакой танков и лейтенант Сухов. Одно время ему

казалось, что судьба полка Макарова решена – это когда на

дорогу, во фланг батарее Думчева, выскочило два немецких

танка. Но в это время один за другим прогремели три мощных

взрыва, от которых даже здесь, на большом расстоянии,

вздрогнули старые ели, обдав Сухова снежной пылью. Это

взорвались трехсоткилограммовые фугасы. Такой силы взрыв

отрезвил не в меру ретивых танкистов. Оставив перед

артиллерийскими позициями четыре подбитые машины,

фашистские танки повернули обратно. Однако от колонны

отделились два танка и пошли на лесной островок: один шел с

южной стороны прямо на пулеметный огонь, а другой – с

восточной, то есть с тыла, как раз с той стороны, где не было

мин. Первый танк приблизился к роще на полтораста метров и

остановился, не дойдя совсем немного до минной полосы,

точно чувствовал или догадывался, что дальше идти опасно.

Сухов стоял за толстым стволом ели среди бойцов первого

отделения и пулеметчиков, теперь уже прекративших огонь, к

вслух зазывал вражеский танк:

– Ну что ты остановился? Ну иди же к нам, иди. Ну еще

немножко. Всем взводом просим тебя, подойди поближе.

Однако танк продолжал с места стрелять по лесу из

пушки и пулемета. Он делал это как-то размеренно,

неторопливо, посылал снаряд за снарядом с

продолжительными интервалами. "А ведь это не случайно, -

размышлял лейтенант. – В действии танкистов кроется какой-

то замысел". И неожиданно он встрепенулся от неприятной

догадки: "Отвлекает на себя, а тем временем второй танк идет

на нас с тыла". Во взводе было три противотанковых ружья, по

одному в каждом отделении. Сухов послал связного к своему

помощнику с приказом – взять бронебойщиков второго и

третьего отделения и немедля выйти навстречу второму танку.

Однако приказ этот оказался излишним: Олег Остапов уже

раньше принял такое решение и теперь пробирался сквозь

чащу к восточной опушке, где надрывно гудел мотор немецкого

танка да периодически раздавались короткие пулеметные

очереди.

Олег шел с противотанковой гранатой в руке, за ним

гуськом след в след – четыре бойца: два автоматчика и два

бронебойщика бороздили рыхлый глубокий снег. Олег

находился в состоянии душевного подъема, но не охотничьего

азарта, а какого-то более возвышенного, что можно было бы

назвать праздником души, для которого были свои основания и

причины. Позавчера лейтенант Думбадзе вручил ему письмо

от Вари и затем подробно рассказал о своей поездке в Москву,

а вчера Олег встретился с подполковником Макаровым,

беседовал с ним задушевно, по-родственному. Встреча с

Глебом окрыляла Олега, наполняла чем-то живительным,

волнующим, праздничным, и вовсе не потому, что с ним

говорил командир полка, а потому, что это был родной брат

Вари, образ которой сопровождал его повсюду. Олег бежал

навстречу танку уверенно и легко, совершенно не чувствуя

страха. Он даже не знал, один там, на восточной опушке, танк

или несколько, словно это не имело особого значения. Лесная

чаща позволяла бойцам приблизиться к танку незамеченными

на расстояние верного броска гранаты или бутылки, стволы

деревьев служили неплохим укрытием от пуль.

Очевидно, и танкистов охватили сомнения, как только

они прошли по лесу первые полсотни метров, подминая под

себя засыпанные снегом, точно одетые в маскхалаты,

молодые елочки, за которыми им чудились притаившиеся

гранатометчики. И когда командир немецкого танка

почувствовал два щелчка по броне – стреляли невидимые

бронебойщики, – он принял благоразумное решение: дав

задний ход, быстро вывел танк на опушку, одновременно

поливая лес из пушки и пулемета. Танк пошел вдоль леса в

южном направлении метрах в пятидесяти от опушки, так, чтоб

до него не долетела граната. Командир танка, видно, был

опытным и осторожным. Вскоре он вышел на южную сторону

леса – ко второму танку и остановился невдалеке от него,

пройдя благополучно через минный пояс. Сухов и бойцы

досадовали: надо же, должно, в промежутке двух мин

проскочил. Просто повезло ему.

Началась дуэль двух танков и бронебойщиков, которая,

впрочем, продолжалась не более десяти минут. Ее прекратили

танки, уйдя восвояси. И тут только Сухов сообразил, что эти

два фашистских танка, в сущности, прикрыли отход своих

пехотинцев, отвлекли огонь взвода на себя. Сухов был огорчен:

позволил немцам перехитрить себя. Он отослал пулеметчиков

и бронебойщиков по своим отделениям, сам пошел на КП,

чтобы по телефону доложить командиру полка о том, что

попытка двух танков прорваться в расположение взвода

отражена без потерь с обеих сторон. Но оказалось, что

полевой телефон не работает. Должно быть, где-то обрыв

провода. Остапов вызвался проверить и исправить. Сухов

согласился. Олег быстро нашел место обрыва: нетрудно было

догадаться – там, где танк прошел. Он соединил провода и

замотал изоляционной лентой. Через полчаса Сухов уже

разговаривал по телефону с Судоплатовым, докладывал

обстановку.

– Хорошо, товарищ Сухов, будьте начеку, – сказал

начальник штаба. – Немцы могут повторить атаку на нашем

участке. Сейчас они наступают на Акулово.

И действительно, в стороне Акулово вовсю гремел бой, и

даже по доносившимся сюда выстрелам и разрывам можно

было догадываться о его ожесточенности. А здесь было тихо.

Сухов решил пройти по отделениям и рассказать

солдатам о том, какие уроки нужно извлечь из только что

закончившегося боя, из которого, несмотря на

беспрепятственный отход фашистских автоматчиков, взвод

вышел победителем. И в самом деле: автоматчиков с танков

сшибли? Сшибли. Танки в расположение взвода не

пропустили? Не пропустили. И все обошлось без потерь. Но не

это он считал главным, а ту убежденность, что в лесу танки не

страшны, если они идут без прикрытия пехоты. В лесу танк

беспомощен, лес для него – опасная ловушка. Вот эту мысль

он и старался внушить каждому бойцу.

После полудня над расположением полка снова

появились "хейнкели". Они бомбили главным образом

артиллерийские позиции, но несколько бомб сбросили и на

лесной островок Сухова. Бомбы эти не причинили никакого

вреда. А потом начался минометный и артиллерийский

обстрел. По взводу Сухова били тяжелые минометы.

Некоторые мины рвались вверху, ударяясь о деревья, и их

осколки представляли опасность даже для бойцов,

укрывшихся в стрелковых ячейках. Именно таким осколком

был ранен лейтенант Сухов. Ранение было серьезным, рану

тотчас же перевязали двумя индивидуальными пакетами. Но

Остапов понимал, что нужна хирургическая операция,

раненого надо безотлагательно эвакуировать, и он позвонил

командиру полка. Выслушав Олега, Глеб сказал официальным

тоном:– Товарищ Остапов, командование взводом примите на

себя. Раненого нужно доставить на медпункт. У вас есть какие-

нибудь средства, носилки, что ли?

– Носилок нет, товарищ подполковник, – ответил Остапов.

– Да если и были бы, то на носилках трудно по глубокому снегу

нести. Нужна какая-нибудь волокуша, а еще лучше – санки.

– Да, санки, конечно, лучше, – согласился Глеб и

внимательно посмотрел на стоящую рядом Сашу.

Она поняла его взгляд и второпях проговорила:

– У нас есть санки, я пойду за ним и привезу.

А на другом конце провода Остапов говорил:

– Мы попытаемся что-нибудь из лыж соорудить. Хотя не

знаю, получится ли, снег глубокий и рыхлый.

– Не нужно, Олег Борисович, мы пришлем санки.

Встречайте санинструктора на восточной опушке, – перебил его

Глеб и, положив трубку, устремил глаза на Сашу.

– Можно идти? – спросила она разрешения,

– Одной нельзя, тяжело будет. Да и возвращаться

придется в потемках, – ответил Глеб и озабоченно обвел

взглядом землянку, в которой кроме них находились

Судоплатов, Думбадзе, Коля и боец-связист.

Саша посмотрела на сына, который сверлил ее

вопросительным, полным готовности взглядом. Потом этот

взгляд, уже умоляющий, Коля перевел с матери на Глеба. Но

Глеб не хотел отпускать от себя Колю и в свою очередь

довольно красноречиво посмотрел на Думбадзе. Этот

бессловесный обмен взглядами, до конца всеми понятый,

продолжался в течение каких-нибудь трех минут, пока Иосиф

не сказал, вытянувшись по струнке:

– Я готов, товарищ подполковник.

– Идите. – Глеб перевел глаза с Думбадзе на Сашу,

прибавил тихо: – Будьте осторожны.

Саша и Думбадзе взяли маленькие санки, постелили на

них соломы, укрыли попоной, бросили на санки одеяло и

быстро направились к лесному островку, до которого было

рукой подать. Однако идти пришлось по снежной целине, и до

места они добрались минут через сорок. Как было условлено,

их встретили на опушке леса. Здесь уже находился и раненый

лейтенант, которого бойцы осторожно доставили сюда.

Щупленький паренек в белом маскхалате поверх ватника

негромким печальным голосом представился Думбадзе, хотя

они уже и были знакомы:

– Помощник командира взвода сержант Остапов.

– Командир взвода, – поправил его Думбадзе, протягивая

Олегу свою маленькую, но крепкую руку.

Сухова бережно уложили на санки и накрыли одеялом.

Он был в сознании и тихо стонал, изредка открывая глаза.

Думбадзе похлопал Остапова по плечу, напутствуя:

– Держись, дружище, ты молодец. Сухова и тебя за

сегодняшний бой к наградам представили.

. – Боя-то особого и не было, – с некоторым недоумением

пожал плечами Олег. – Так, постреляли малость, пошумели.

– И под шумок сбросили с танков пехоту, не допустили на

наши батареи, – задорно сказал Думбадзе и, взяв санки,

шагнул на поле.

Саша подала Олегу руку и, пристально глядя в его

осунувшееся строгое и грустное лицо, сказала:

– А я вас несколько другим представляла, Олег

Борисович. На фотографии вы не такой.

Он слегка улыбнулся и ответил с искренней теплотой в

голосе:

– Зато вас я сразу узнал: вы – Александра Васильевна.

Варя мне писала.

Саша торопливо закивала головой, помахала приветливо

рукой и, проваливаясь в снег, побежала догонять Думбадзе.

– Давайте, Иосиф, я повезу.

– Ни в коем случае.

– Тогда вдвоем. – Она взялась за веревку и пошла рядом

с Думбадзе, помогая тащить не очень тяжелые санки. – И

вообще вам не нужно было идти, я вполне одна могла

управиться.

– Одной нельзя. А если немцы? Я буду вас прикрывать

огнем. – Иосиф воинственно похлопал рукой по прикладу

автомата.

С немцами им не довелось встретиться. Зато

оставшимся в лесу Олегу Остапову и его бойцам в эту ночь

пришлось многое пережить.

Олег понимал, какая ответственность легла на его плечи

после ранения лейтенанта Сухова. Словам Думбадзе о

представлении к награде он не придал никакого значения, но

то, что их взводу поставили в заслугу удар по немецкой пехоте,

посаженной на танки, глубоко запало в сердце и заставило

задуматься. Он теперь четко видел задачу своего взвода: не

допустить вражеских стрелков до артиллерийских позиций

полка, а с танками артиллеристы сами справятся. Твердо

запомнил он и ту мысль, которую внушал им лейтенант Сухов:

в лесу, среди завалов, танки не представляют для них большой

угрозы. И он считал свой лесной островок крепостью, своего

рода Кронштадтом, перед артиллерийскими позициями.

Остапов находился во втором отделении, занимавшем

оборону по западной опушке. Здесь был аппарат полевого

телефона. С наступлением темноты немцы начали

артиллерийский обстрел позиций полка Макарова. В районе

Акулова стрельба вообще не утихала: там не прекращался

жаркий бой. Несколько снарядов залетело и сюда, в лесок

Сухова, как теперь его называли в штабе полка. Но обстрел

был вялый, с большими интервалами. В полночь, как и днем,

когда был ранен Сухов, в вышине, ударяясь о деревья, начали

рваться мины. Некоторые ложились прямо перед огневыми

позициями у лесных завалов, вздымая фонтаны снега.

Остапов сообщил по телефону в штаб полка о минометном

обстреле. К аппарату подошел сначала дежурный, а затем

трубку взял Брусничкин. Выслушав доклад Остапова, он

приказал усилить бдительность.

– От вас, Олег Борисович, зависит очень многое, судьба

всего полка, – сказал Леонид Викторович, давая понять

Остапову, как велика ответственность, возложенная на его

взвод. – И чтоб никаких помыслов об отходе. Полк никуда не

уйдет с занимаемых позиций. Разъясните это бойцам.

– Есть, товарищ старший батальонный комиссар, все

ясно – отступать дальше некуда.

– Вот-вот, – подхватил Брусничкин, – некуда. Пусть каждый

боец усвоит себе эту заповедь.

Лично для Олега эта священная и суровая истина давно