Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)

когда в лесу лопаются почки, а шаловливый серп

молоденького месяца цепляется за верхушки деревьев, когда

дрозды отбивают вечернюю зарю, Федоров мечтал о

предстоящей встрече, теряя всякое терпение. А весна

наступила стремительно, бурно. Приближался май, минул срок

предполагаемой командировки Новеллы, а от нее ни слуху ни

духу. Федоров написал ей письмо: когда же наконец? И совсем

неожиданно, скорее, чем думалось, пришел от нее ответ,

вернее, коротенькая записка, вложенная в конверт: мол, я уже

в Энске, пробуду всего день, нахожусь по такому-то адресу и

жду тебя, очень жду.

Нет, не обрадовала эта записка Геннадия Федорова. В

смятение повергла: отворачивалась от него фортуна. Дело в

том, что как раз в день пребывания Новеллы в Энске

подразделение Федорова должно заступить в наряд. Вначале

старший лейтенант растерялся: не знал, что и придумать.

Пойти к подполковнику Шпакову и отпроситься. Но он тут же

отвергал такой вариант: никаких шансов. Думал: не отпустит.

Скажет: "Кто она тебе, жена?" А для Федорова она, может,

больше чем жена. Но как же быть? Ведь ждет человек. С кем

поделиться-посоветоваться? Среди младших офицеров у

Геннадия не было здесь близких друзей, которым он мог бы

открыть сокровенное. Единственный, с кем сложились у него

доверительные отношения, был младший сержант Остапов.

Случай со взрывом как-то сблизил их. Игорь недолго пробыл в

санчасти. Слух его быстро восстановился, и он продолжал

нести службу как ни в чем не бывало. Обычно замкнутый,

Игорь накануне поделился с Федоровым своим твердым

решением остаться в армии на всю жизнь: осенью он будет

поступать в высшее военное училище.

– Только я вас прошу – пока никому об этом не говорите. Я

даже родителям не говорил, даже самым близким, – попросил

Игорь. – Только вам вот проговорился. Не знаю почему.

– Значит, ты мне доверяешь. И я ценю твое доверие.

И вот, получив записку от Новеллы, наконец после

томительных раздумий, душевных метаний в поисках выхода

из создавшегося положения, после того, как уже было принято

решение, Федоров посчитал возможным поделиться своими

мыслями с Остаповым. Разумеется, разговор должен быть

строго доверительным, под честное слово. Правда, у старшего

лейтенанта были сомнения: поймет ли его правильно

младший сержант – уж больно он строг и аккуратен, хотя в

общем-то человек душевный и понимающий. Вспоминая

вчерашнее доверительное признание Остапова о его решении

поступать в военное училище, Федоров обратил внимание на

фразу: "...родителям не говорил, даже самым близким". Как

понять: "самым близким"? Кого он имел в виду – родителей или

кого-то еще? Девушку?

С этого Федоров и начал с Остаповым свой разговор.

Апрельский закат тревожно догорал в еще голом,

безлистом лесу, и багряно-фиолетовое пламя его ярко

просеивалось сквозь темную сеть ветвей, на которых звучно

лопались почки. Усевшись на самой макушке высокой ели,

громко насвистывал свои рулады освещенный закатом дрозд-

белобровик. Под кустом орешника, развесившего янтарные

сережки, сиренево цвело волчье лыко. Под ногами шуршала

прошлогодняя листва, из которой зазывно торчали темно-

коричневые пики строчков. Но сейчас и Федоров и Остапов -

любитель грибов – не обращали на них внимания.

– У тебя есть девушка? – начал издалека Федоров,

которому никак не удавалось скрыть своего волнения. Игорь

видел напряженное состояние своего командира, только не

понимал причины.

– Есть, – коротко, не желая распространяться на тему

столь сокровенную, ответил Игорь.

– Ты любишь ее? – Федоров смотрит на сполохи заката

как-то задумчиво-отрешенно.

– Не надо об этом, товарищ старший лейтенант.

Ответ несколько покоробил Федорова, задел самолюбие,

но он стерпел.

– Понимаю, Остапов. Не хочешь, и не надо. Это дело

щепетильное. Тут много всяких нюансов.

. – Да никаких таких нюансов нет. Просто это мое личное.

Наше – Галинкино и мое.

– Согласен и одобряю. Галина. Красивое имя. А знаешь,

что оно означает? – Игорь не знал, молчал. Федоров пояснил: -

Это имя пришло к нам из Византии. Означает оно тишину,

спокойствие.

"Интересно, – подумал Игорь. – Галинка – и тишина". А он

думал, Галина – это веточка. И откуда старший лейтенант про

такое знает? Вообще он человек эрудированный, Игорю это

нравится, с ним интересно.

– А мою невесту зовут Новелла, – вдруг сообщил

Федоров. – Как тебе нравится такое имя?

– Ничего, хорошее имя, редкое, – ответил Игорь. Федоров

обиделся.

– Ничего, говоришь, хорошее? Эх ты, проза. Да это же

прекрасное имя, необыкновенное, божественное, если хочешь

знать. Звучит как – Новелла! Поэзия.

– Но новелла, если я не ошибаюсь, это проза, – мягко

поддел Игорь и тихо улыбнулся.

– Сам ты проза! У Тургенева есть рассказы, которые

называются стихотворениями в прозе. У Гоголя "Мертвые

души" – поэма. У Сергеева-Ценского "Печаль полей" – тоже

поэма. А написано как бы прозой. Так и новелла – тоже

относится к разряду поэзии. А ты бы посмотрел на нее,

Остапов! Девушка – мечта. Афродита! И познакомились мы с

ней как! О, это целая поэма! Я шел к ней через муки, через

преграды. Она мне досталась дорогой ценой. Суд чести, ты

понимаешь?..

– Разве она имеет отношение... к тому случаю? – спросил

Игорь.– А как ты думал?! Самое непосредственное.

И Федоров поведал всю историю своего знакомства с

Новеллой. При этом он то и дело называл ее невестой,

говорил, что в ближайшее время они поженятся, что вопрос

этот решен. И тут же рассказал о ее письме, о том, что она

ждет его в Энске (надо обсудить конкретные вопросы

свадьбы). И если она уедет из Энска, не повидавшись с ним,

тогда все рушится, все летит вверх тормашками. Новелла

подумает о нем черт знает что и не простит. Вот почему он

должен встретиться с ней, чего бы это ни стоило.

– Да, да, Остапов, любой ценой, – повторил он

решительно и непреклонно.

– И что вы решили? – настороженно спросил Игорь.

Федоров посмотрел на него пристально и строго. Сказал,

понизив голос до полушепота:

– Я решился на крайность. Но об этом будешь знать

только ты. И больше ни одна душа. Понимаешь? Никто. Тебе я

верю. Потому что ты такой... ну, понимаешь, на душу лег мне.

Ты мужик настоящий. Я решил после отбоя махнуть в город.

Утром я вернусь. Ничего не случится. Ты меня понял?

– Без разрешения? – тихо спросил Игорь.

– Ну конечно.

– А почему бы вам к подполковнику Шпакову не

обратиться?

– Бесполезно.

– А вдруг?

– Шансов один из ста. Откажет – тогда уже все. Нет, лучше

так: поеду, а к утру вернусь.

– Но ведь это чепе.

– А кто узнает? Разве что ты доложишь. Скажешь ведь?

– Вы ставите меня в неловкое положение. Если спросят,

скажу, – твердо ответил Игорь. То, что задумал Федоров, ему

казалось невероятным, легкомысленным и даже преступным.

Ему все еще не верилось, что такое решение окончательно.

Возможно, старший лейтенант просто испытывает его.

– Если спросят – это уже другое дело. Ты на всякий случай

адрес запомни: улица Заречная, дом четыре, квартира тоже

четвертая. Легко запомнить.

– Геннадий Николаевич, – Игорь впервые обратился к

Федорову так, – очень прошу вас – не ездите. Это нехорошо.

– Плохо, говоришь? – Голос Федорова прозвучал резко,

недовольно, с вызовом.

– А вдруг тревога? Можете себе представить?

– Тревога, говоришь? А ее не будет. Вот так-то. Не будет! -

точно дразня и заклиная, выталкивал Федоров жесткие слова.

– А если будет? Она может быть в любую минуту.

– А ты не каркай! Ты и взрыв вот так же накаркал.

Они разговаривали на ходу. Последние слова обидно

задели Игоря. Он этого не заслужил. За что такое

оскорбление? Игорь остановился. Остановился и Федоров,

прищурил на Игоря темные колючие глаза, в которых заиграли

огоньки презрения.

– Нет, Остапов, ты никогда не любил. И не знаешь, что

такое настоящая любовь. Не знаешь и, возможно, никогда не

узнаешь. Ты сухарь, рационалист, автомат, робот. "Любовь

сильнее смерти" – это сказал Тургенев. А он умел любить. Для

большой любви нет преград. К любимой пойдешь через

минное поле, через десять рядов колючей проволоки, под

пулеметным огнем. Мне, Остапов, жаль твою Галю: она

ошиблась в тебе, как ошибся и я. Да, ошибся, поверял в тебя.

Обрушив на Игоря поток колючих, обидных слов, он вдруг

умолк, бледный, расслабленный, готовый еще что-то сказать в

заключение, поставить точку. Поэтому Игорь выжидательно

молчал.

– Вот что, Остапов, – наконец приглушенно сказал

Федоров, – я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.

Забудь, выбрось из памяти, зачеркни.

С этими словами он резко повернулся и быстро зашагал

в сторону гарнизона, шурша прошлогодней листвой, оставив

удрученного, растерянного Игоря наедине с болезненно

противоречивыми, путаными мыслями.

Игорь не сразу пошел в часть. Он хотел здесь, в этой

апрельской роще, оглушаемой вечерним пением дроздов и

зябликов, разобраться в путанице дум.

У него было свободное время – личный час, когда

солдаты пишут письма, читают книги, приводят в порядок свое

обмундирование, или, как он, Игорь Остапов, уединясь в

березовой роще, общаются с природой с глазу на глаз. А он

любил природу, умел ее понимать душой. Природу по-

настоящему он почувствовал и познал лишь в последние годы,

находясь на военной службе, вот здесь, в этом полнозвучном

лесу, где среди белоногих берез и шатровых елей стоят их

грозные ракеты. Она открылась ему однажды яркой осенью,

когда он еще тосковал по Москве, – открылась багряно-звонкая,

с грибным ароматом и золотым листопадом, и вошла в него

как праздник, неожиданный и навек желанный, и теперь она

была всегда с ним, в нем самом, потому что она окружала его

постоянно и неотступно, всегда – весной и летом, осенью и

зимой. И всегда она была разная, но неизменно прекрасная,

наполняла сердце радостью и ощущением чего-то великого и

вечного, торжеством жизни.

Игорь медленно шел опушкой, глубоко и с наслаждением

вдыхал полной грудью сладковатый апрельский воздух,

настоянный на прелой прошлогодней листве и ароматах

весенних почек, слышал удаляющееся шуршание быстрых и

дерзких шагов старшего лейтенанта и медленно погружался в

пучину обложивших его со всех сторон трудных дум. Было ему

непонятно, как все-таки поступит Федоров. Как все-таки

понимать его последние слова? Как отказ от своего решения

ехать в Энск? Или он все-таки поедет? Если так, то это

безумство, непростительное легкомыслие. Игорь не знал, как

ему быть, хотя и чувствовал потребность, необходимость что-

то предпринять. В части готовится явно чепе, он, младший

сержант Остапов, единственный знает об этом, и его долг,

обязанность предотвратить это чепе, не допустить позора,

который ляжет на всю часть. И в конце концов спасти самого

Федорова. В интересах всей части, в том числе, и даже прежде

всего, в интересах старшего лейтенанта, должен действовать

он, младший сержант, комсомолец Игорь Остапов. Как

действовать? Очень просто: пойти и рассказать подполковнику

Шпакову.

Но только было так подумал, как появились серьезные

сомнения в правильности подобного шага. Прежде всего,

спросил он самого себя, а не будет ли это с его стороны, грубо

говоря, предательством? Если не предательство, то по крайней

мере что-то дурное, неприличное, недостойное порядочного

человека. Он испытывал неприятное чувство тревоги, обиды и

горечи, словно сам попал в какую-то грязную историю...

...После заступления в наряд сразу же и обнаружилось

отсутствие старшего лейтенанта Федорова. Пополз

беспокойный, взволнованный шепоток:

– Где Федоров? Что с Федоровым? Почему нет старшего

лейтенанта Федорова?

Сначала тихо, вполголоса. А потом все громче,

тревожней:

– Федоров! Где Федоров?!

Игорь Остапов чувствовал себя прескверно. "Федоров?

Где Федоров? Что с Федоровым?" – эти взволнованные слова,

точно плетью, хлестали его, и он не смог молчать, он сказал,

что знает, где старший лейтенант Федоров. И тотчас же в Энск

на Заречную улицу среди ночи на машине выехал офицер.

Федоров и Новелла сидели в маленькой квадратной

комнатушке в одно окно, выходящее на улицу, и ужинали. Ужин

подходил к концу. Пустые бутылки из-под шампанского и водки

маячили среди остатков скромной закуски; Федоров, сняв

галстук и расстегнув ворот рубахи и расположившись за

столом совсем по-домашнему, осоловело глядел на

розоволицую Новеллу и вполголоса, чтоб не слышали в

соседней комнате, говорил ей хмельные нежности. В полночь у

дома номер четыре, сверкнув зажженными фарами,

остановилась машина, хлопнув дверцей, и от этого хлопка

Федоров интуитивно вздрогнул. Обостренным чутьем

человека, находящегося в состоянии нервного возбуждения и к

тому же подогретого спиртным, он догадался, что это приехали

за ним. И когда через минуту в квартиру номер четыре вошел

высокий капитан, Федоров нисколько не удивился, а только

вслух сказал, ни к кому не обращаясь:

– Сработал закон подлости.

Уже сидя в машине, в пути, и думая о последствиях, о

том, что ожидало его, он вспомнил Игоря Остапова и

мысленно упрекнул его за то, что тот сообщил адрес и тем

самым испортил ему свидание с Новеллой. Мол, теперь уж все

равно: семь бед – один ответ. И еще подумалось об Остапове:

накаркал, мол. Слово "накаркал" вызвало в нем неприязнь к

Остапову, словно он был повинен в том, что случилось. Люди,

подобные Федорову, самовлюбленные и заносчивые,

самоуверенные и безответственные, никогда не признаются в

своих ошибках и всегда ищут козлов отпущения, пытаясь на

них свалить свою вину. Теперь Федоров уже был уверен, что во

всем виноват этот неблагодарный "служака" Игорь Остапов.

Он корил себя не за свой поступок, а за то, что доверился

Остапову, не разглядел в нем "подлую душонку и предателя".

Эти последние слова он произнес вслух.

– Вы о ком? – спросил сидевший рядом с шофером

капитан.

– Да так. О некоторых, которые выслуживаются.

Генералу Думчеву доложили о том, что старший

лейтенант Федоров, когда подразделение находилось в

наряде, самовольно ушел из части и что за ним в Энск, где

предположительно он находится, послан офицер.

Имя старшего лейтенанта Федорова было известно

Думчеву с дурной стороны, и когда подполковник Шпаков

доложил ему о последнем, сегодняшнем проступке старшего

лейтенанта, генерал взорвался:

– Проступок? Преступление, подполковник, совершил

ваш Федоров, и в этом повинны вы лично! Вот к чему приводит

ваша так называемая доброта и терпимость. Хотите быть

добреньким, этаким воспитателем детского сада. А здесь не

детский сад и не ПТУ. Федорова давно надо было увольнять из

армии. А вы либеральничали, защищали, прощали ему, мол,

хороший специалист, и не хотели видеть в нем плохого

офицера. А он не достоин носить это высокое звание. Ему

нельзя доверить серьезного дела, на него нельзя положиться.

Разве не так, разве вы об этом не знали? У вас другое мнение?

Удрученный и раздосадованный Шпаков в обстановке

серьезного происшествия чувствовал и понимал правоту

генерала. Думчев смотрел на него строго, суровый голос его

звучал резко и беспощадно.

– Нет у меня другого мнения, товарищ генерал, – негромко

и глухо выдавил Шпаков. – Я был не прав.

Думчев молчал, углубившись в свои мысли. Казалось, он

не слышал ответа подполковника и задал вопрос просто так,

как размышление вслух.

Вошел дежурный, доложил, что старший лейтенант

Федоров доставлен в часть.

– Давайте его сюда, – приказал Думчев.

– Товарищ генерал, – дежурный смущенно перевел взгляд

с Думчева на Шпакова, – он не в состоянии нормально

разговаривать.

– Это как понимать? – удивился Думчев, сурово хмурясь. -

В каком же он состоянии?

– В нетрезвом, товарищ генерал.

Думчев с негодованием покачал головой: разговаривать с

пьяным он не имел никакого желания, да и смысла не было.

Спросил:

– Он где был, где его нашли?

– У женщины, – коротко ответил дежурный.

– Хорошо, пусть проспится. Завтра поговорим. Вы

свободны.

Когда дежурный ушел, Думчев сказал Шпакову:

– Готовьте материал на Федорова. Уволить. Такие в

армии не нужны.

– Есть, – тихо и грустно ответил Шпаков.

– Вы что, не согласны? – Думчев поднял на

подполковника уже совсем не строгий, а какой-то дружеский,

"домашний" взгляд.

– Да нет, все правильно, – вздохнул Шпаков.

3

Генерал Новиков инспектировал подчиненные Думчеву

части. Больше, чем в других подразделениях, он задержался у

подполковника Шпакова.

У Новикова с Думчевым были сугубо официальные

отношения. Очень разные и по возрасту и по характеру, они

имели и разные взгляды на вопросы воинского воспитания и

другие чисто военные проблемы. Когда отгремели последние

залпы Великой Отечественной войны, Витя Новиков

заканчивал последний класс восьмилетней школы, где его

мама заведовала учебной частью. Новиков принадлежал к

категории тех молодых военачальников, которые в высших

военных училищах и академиях глубоко изучили не только

опыт прошлых войн, но и новую стратегию и тактику

современных армий. От своих старших товарищей, прошедших

по огненным дорогам войны, они отличались широкой

эрудицией, остротой и свежестью мышления, солидным

багажом военно-научной и общественно-политической

информации. Они торопились занять места ветеранов войны,

будучи твердо убеждены, что те свое дело сделали и

завоевали себе право на заслуженный отдых – так пусть

поспешат воспользоваться этим правом. Но Думчев не

спешил. В свои пятьдесят четыре года он был полон сил и

энергии, чтобы выполнять возложенные на него обязанности.

Он не чувствовал за собой пробелов в теоретических

вопросах, а что касается практики, то тут и разговору быть не

может.

Думчева не радовало то, что вверенные ему части

инспектирует именно генерал Новиков, а не кто-нибудь другой.

Он ожидал мелочных придирок и субъективных выводов,

которые официально будут доложены вышестоящему

начальнику. Разумеется, перед этим Новиков обязан

проинформировать и его, генерала Думчева, о результатах

своей инспекции. Так оно и было.

Перед своим отъездом в Москву генерал Новиков

встретился с Думчевым в его просторном светлом кабинете,

залитом ярким весенним солнцем, лучи которого проникали

сюда сквозь молодую листву, разбрасывая по паркетному полу

золотисто-зеленоватые пятна. У Новикова было веселое,

благодушное настроение, под стать теплому майскому дню, и

весь он сиял свежестью и здоровьем, а располагающие к

откровенности глаза и отсутствие официальной натянутости в

жестах и в тоне, каким он разговаривал, должно было

действовать на Думчева успокоительно. Но Думчев -

стреляный воробей, его на мякине не проведешь, он смотрел

на Новикова внимательно, пристально, словно пытался

заглянуть ему в душу, чтобы понять, что в действительности

кроется за дружеской улыбкой и внешним расположением. Он

знал людей, которые мягко стелют, да спать-то потом больно

жестко, и опасался, что Новиков один из таких. Но он ошибся:

Новиков сделал гораздо меньше замечаний, чем Думчев

ожидал, замечания его Думчев считал совершенно

справедливыми, даже мягкими, – никаких придирок, все

объективно, честно и благородно. Словом, совершенно

неожиданно для Думчева все обернулось не так, как он

предполагал.

– Вот в таком духе я и буду докладывать руководству, -

сказал Новиков, как бы подводя черту. Он уже взялся за

подлокотники кресла, в котором сидел: казалось, еще одно

усилие, он встанет, протянет на прощание руку и уедет, оставив

Думчева в хорошем настроении. Но неожиданно Новиков

убрал руки с изогнутых деревянных подлокотников и опять

утонул в кресле, откинувшись головой на высокую мягкую

спинку. Заговорил как бы вскользь, точно вспомнил:

– Да, Николай Александрович, есть один не относящийся

к этому делу вопрос. Вопрос и просьба, притом не только моя,

но и наших товарищей.

Он посмотрел на Думчева дружески, но упорно,

настойчиво и очень серьезно, и этот взгляд его говорил о том,

что все, что говорено до сей минуты, было делом

второстепенным, пусть важным, но не главным, а то, что он

скажет сейчас, и есть самое главное. Думчева насторожил этот

взгляд, заставил собраться и сосредоточиться. Он негромко

сказал:

– Пожалуйста, Виктор Федотович.

– Дело касается старшего лейтенанта Федорова, которого

вы решили уволить из рядов Советской Армии. – Новиков

сделал паузу, словно подыскивал наиболее точные слова. Он

теперь смотрел в угол, слегка щуря глаза. – Есть мнение, что

вы здесь немного погорячились. Но теперь, когда все улеглось,

устоялось, можно спокойно разобраться в проступке Федорова

и трезво оценить его. Я согласен – Федоров заслуживает

строгого взыскания, но не такой крайней, что называется,

высшей меры. Это слишком жестоко и несправедливо.

Новиков поджал тонкие губы, и лицо его сделалось

пунцовым, а глаза потемнели. Все это свидетельствовало о

внутреннем напряжении. С опаской он ждал ответа. Думчев

нахмурился: он не ожидал подобного разговора. Его упрекнули

в необдуманном решении: мол, погорячился. Упрек этот

оскорблял, но он решил держаться того же мягкого, любезного

тона, который предложил ему Новиков.

– Вы говорите о проступке Федорова, – спокойно начал

Николай Александрович. – Уйти с поста – это всего-навсего

проступок. А что тогда считать преступлением? Офицер в

наряде оставляет свой пост, уходит к женщине, напивается.

Ничего себе – проступок! Проступки у Федорова были и

раньше, серьезные, где-то на грани преступления. Его

наказывали, судили судом чести. Но он оставался верен себе.

– Простите, Николай Александрович, – как-то быстро

перебил Новиков, – я понимаю: соверши он нечто подобное в

военное время, в боевой обстановке, тогда другое дело, там

бы не было разговора.

– Вот именно: там бы его судил трибунал.

– Возможно. Но здесь надо учитывать многие

обстоятельства.

– Что за него просили, ходатайствовали, что его отец

заслуженный человек! – уже начал горячиться Думчев.

– Не только это.

– Я уважаю его отца, но не могу потакать его сыну. Не

имею права. К тому же это претит моему характеру, моему

мировоззрению, если хотите.

– Николай Александрович, давайте спокойно разберемся,

не будем горячиться. Парень молодой. У него любовь, может

быть первая, сильная, которая иногда лишает рассудка не

только юнцов, но и убеленных сединой мужей. Она его

невеста, его будущее. Они договорились, списались заранее,

она специально приехала на свидание, чтоб сказать то

окончательное, решающее "да". Никто же не знал, что так

получится, что совпадет с его дежурством. Конечно же он

должен был получить разрешение, отпроситься. Он этого не

сделал по легкомыслию, по молодости. В этом его вина, и он

ее осознает, искренне раскаивается.

– Он много раз "осознавал" и "раскаивался", – ядовито

сказал Думчев.

– Этот случай особый, – нетерпеливо перебил Новиков.

Он вообще имел привычку в споре стремительно атаковать

своего оппонента, заставить его меньше говорить и больше

слушать. – Здесь вопрос касается такой тонкой области, как

чувство. К сожалению, мы мало на это обращаем внимания,

зачастую пренебрегаем таким существенным предметом, как

психология, и не хотим видеть в каждом подчиненном прежде

всего индивидуума, неповторимого, не похожего на других. У

всех солдат форма одинаковая, но характеры-то разные. И мы,

воспитатели – а я считаю, что командиры всех степеней прежде

всего воспитатели, – мы не можем не считаться с

особенностями характера каждого подчиненного, будь то

рядовой или офицер.

Эти довольно прозрачные намеки Думчев воспринимал

как упреки в свой адрес и готовился возразить, но Новиков

говорил без пауз, не позволяя вставить ни единого слова,

прерывать же его Николай Александрович считал бестактным.

А Новиков продолжал, чеканя фразы, будто он находился на

трибуне. Казалось, он любуется своим голосом.

– Современный молодой человек, в том числе и

военнослужащий, в плане психологическом во многом

отличается от своих сверстников времен Великой

Отечественной. Это тоже нужно учитывать. Наконец, мы не

имеем просто морального права не дорожить кадрами

молодых офицеров, грамотных, хороших специалистов. А

Федоров по характеристикам всех своих прямых и

непосредственных начальников, в том числе и командира

части, с мнением которого нельзя не считаться, Федоров -

грамотный офицер, отличный специалист. Выгнать человека,

избавиться от него таким образом проще всего. Труднее

воспитать, вовремя предостеречь от ошибок.

В последних словах Новикова Николай Александрович

уловил явное нравоучение, и это задело самолюбие боевого

генерала, ветерана Великой Отечественной, Посмотрев

Новикову прямо в глаза сухо и холодно, он сказал довольно

резко и категорично:

– Федоров никогда не сможет стать настоящим

офицером, потому что он случайный в армии человек. И мне

странно слышать от вас, генерал, речи, похожие на

нравоучения.

Резкость тона и обращение не по имени и отчеству, а

просто "генерал" несколько обескуражили Новикова, и он,

верный своей привычке, быстро и стремительно заговорил,

изображая на своем молодом, цветущем лице невинную

улыбку:

– Ну что вы, Николай Александрович, мне ли читать вам

нравоучения! Помилуйте! Вы меня неверно поняли. Я с

глубоким уважением отношусь к вам, потому и начал этот,

можно сказать, сугубо личный разговор, хотя, повторяю, это не

только мое личное мнение и просьба. Это мнение

вышестоящих.

– Кого именно? – в упор спросил Думчев.

– Не будем уточнять, – морщась, уклонился Новиков и

легко встал. Поднялся и Думчев, выйдя из-за стола. Они

стояли друг перед другом, непримиримые, готовые вот так и

расстаться, каждый оставаясь при своем. Но Новиков не

спешил протянуть на прощание руку. Он внимательно и

участливо посмотрел в глаза Думчеву и сказал тоном, полным

сочувствия:

– Поймите меня правильно, генерал: Федоров мне не

сват и не брат. Но в отношении его вы не правы.

– Дело не в моей правоте или неправоте, – спокойно

ответил Думчев. – Дело в объективном отношении. Для меня

справедливость, правда, объективность выше всего, в том

числе родственных и иных отношений и связей. Все равны

перед законом – и сват, и брат, и сын, и зять. Все...

Тонкие губы Новикова скривились в иронической улыбке.

Думчев угадал смысл этой улыбки и ответил на нее со

свойственной ему прямотой:

– Может, я устарел и думаю отжившими категориями, не

по-современному. Может, я чего-то недопонимаю... – Он не

закончил мысль, потому что Новиков опять перебил его тоном

тихого сожаления:

– Да, генерал, именно так. Вы погорячились, решая

судьбу Федорова, не подумали...

– О последствиях?

– О судьбе молодого способного офицера. И человека, -

уклончиво ответил Новиков, щуря вдруг потемневшие глаза, в

которых искрились злые огоньки. И они-то вывели из себя

обычно спокойного, уравновешенного Думчева. Он вспылил:

– Если мои решения и приказы глупы, тогда меня нужно

увольнять! В отставку!

Новиков театрально развел руками, и этот

красноречивый жест подтвердил краткой, со значением

фразой:

– Всему свое время, – и протянул Думчеву руку.

4

Недели через две после отъезда генерала Новикова

Думчева вызвали в управление кадров. Николай

Александрович не на шутку забеспокоился: он ожидал вызова

к своему начальству по материалам инспекции, но начальство

его не приглашало, и вообще не было никаких разговоров на

этот счет. И вдруг – в управление кадров. Естественно,

одолевали вопросы: зачем, по какому делу? Николай

Александрович пытался строить догадки, прикидывал и так и

этак, перебрал различные варианты, строил всевозможные

предположения, из которых наиболее вероятными, реальными

были два: либо по делу увольнения Федорова, либо по

вопросу. . увольнения его самого на пенсию. Последний

вариант вызывал в нем тревогу и боль, какой-то осадок на

душе, наводил на грустные, тягостные размышления.

Совсем недавно, около месяца тому назад, ушел на

пенсию Глеб Макаров, его фронтовой командир и друг. Тут

было все естественно, нормально, как говорится, в порядке

вещей – Глебу Трофимовичу шел шестьдесят восьмой год.

Думчеву же в августе будет только пятьдесят четыре, можно

сказать, пора творческого расцвета. Он полон энергии и сил,

как физических, так и духовных, у подчиненных пользуется

авторитетом, начальство к нему претензий, по крайней мере до

сего дня, не имело, об отставке он и не помышлял, во всяком

случае, это был вопрос совсем не ближайшего будущего.

Значит, Федоров. Получается, что при любом варианте

причина вызова в управление кадров – Федоров.

Николай Александрович выехал в Москву утром и

вопреки обыкновению сел не рядом с водителем, а сзади. Он

хотел уединиться таким образом, собраться с мыслями и

спокойно, не торопясь проанализировать свои действия в

отношении Федорова, а также понять позицию Новикова в

деле Федорова. Новиков считает, что из Федорова может еще

получиться толковый офицер. Искренне ли он считает или из

уважения к отцу Федорова? Конечно же последнее, да и сам

Новиков этого не скрывает, напротив, он всячески старался это

подчеркнуть, ссылаясь даже на вышестоящее начальство.

Протекционизм всегда претил Думчеву, возможно потому, что

все, чего он достиг, досталось ему без чьей бы то ни было

помощи, содействия или покровительства. Сам, своим горбом,

не надеясь на дядю, строил он свою жизнь и всегда презирал

тех, кто пробирался в "сферы" с черного хода.

"Ну хорошо, – размышлял Думчев, – а если оставить

протекционизм и прочие субъективности и предположить, что

генерал Новиков искренне, по убеждению своему считает, что

Федорова следовало оставить в армии, то на чем основаны

его убеждения? Федоров – хороший специалист. Что ж, верно,

и он, Думчев, не станет этого отрицать. Но достаточно ли

одного этого для офицера? А дисциплина, исполнительность,

чувство высокой ответственности за порученное дело – разве

это не главное, разве без этих качеств может быть настоящий

офицер? И грош цена техническим знаниям и

профессиональному умению того офицера, который бросает

боевую технику, оставляет часть и самовольно уходит к

женщине, пусть даже к невесте или жене. Офицер – это

профессия, требующая призвания, таланта, как скажем,

профессия художника или композитора. Разве может человек,

лишенный музыкального слуха, сочинять музыку?

Дисциплина, исполнительность, внутренняя собранность,

как никогда, нужны современной армии: это же основа

боеготовности в эпоху межконтинентальных ракет. Думчев

убежден в своей правоте. И генерал Новиков, несомненно,

такого же мнения, и, отстаивая Федорова, он находился под

влиянием иных, преходящих мотивов. Кто-то его просил, кому-

то он пообещал, слово дал, жертвуя принципами. Вот почему

он был так настойчив, советовал, намекал, предупреждал.

Думчев не внял его советам, и вот теперь придется

расплачиваться за свою железобетонную принципиальность.

Уходить на пенсию Думчев не хотел. Он был убежден,

что его фронтовой опыт, знания очень нужны современной

армии, и было бы непростительным расточительством