Текст книги "Бородинское поле"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)
поддержать. И действуй, не теряй минут.
Прохладное морозное утро 16 октября на Бородинском
поле оповестили не восход солнца, не алая заря на востоке, а
темная стая "хейнкелей", с угрожающим ревом плывущих с
запада. Они шли тремя волнами с дьявольской
самоуверенностью в своей неуязвимости, не обращая
внимания на торопливую скороговорку зениток и
крупнокалиберных пулеметов. Освещенные еще не
взошедшим солнцем, они с наглым вызовом слегка
покачивались, точно нежась, купались в первых, только им
доступных розовых лучах. Казалось, они насмехаются над
белесыми хлопками разрывов, что лопаются и тают, как дым
папиросы, над ними в голубом просторе холодного неба. Но их
форсу хватило ненадолго. Когда головная группа пересекла
линию Шевардино, одновременно от прямого попадания
снаряда один "хейнкель" взорвался в воздухе в мелкие щепки,
а второй вслед за ним, волоча темный, подрумяненный
солнцем хвост, кувыркаясь, упал в лесок, что между железной
дорогой и Багратионовыми флешами. Ночью в этот лесок с
юго-западной стороны, перейдя железную дорогу, прорвалось
несколько немецких танков. Они затаились с выключенными
моторами, выжидая момент, чтоб сделать молниеносный
прыжок на Багратионовы флеши с последующим выходом в
тыл Полосухину. А пока что они сторожили узкий коридор
вдоль железной дороги, который разрубил надвое оборону 32-
й дивизии. К ним-то и угодил сбитый зенитками ас из 2-го
воздушного флота.
Фельдмаршал Кессельринг заверил Бока, что в эти
решающие дни битвы за Москву вверенный ему 2-й
воздушный флот камня на камне не оставит от обороны
русских, после чего танкам Гёпнера и пехоте Клюге останется
лишь добить раненых и взять в плен уцелевших.
Дружный и довольно меткий огонь зениток нарушил строй
самолётов, а с ним и планы хвастливого воздушного
фельдмаршала. "Хейнкели" поспешили избавиться от
опасного груза, их штурманы не очень-то заботились о целях:
несколько бомб упало на деревню Шевардино, занятую
батальоном СС. Головорезам Гиммлера совсем не
понравилась "неуместная шутка" Геринга. Они-то ожидали
танков и минометов, чтобы в начале нового дня срезать
Шевардинский редут вместе с окопавшимися на нем
невероятно живучими артиллеристами. Они ждали, что сотни
бомб упадут на курган и вместе с орудиями разнесут и
маячащий на нем обелиск, и еще многого они ожидали в это
утро. Но когда в небе появились эскадрильи наших
"ястребков", "хейнкели", очевидно крепко запомнив
предыдущий воздушный бой над Бородинским полем, сочли за
благоразумие повернуть.
Атака на Шевардино была назначена на 7.00 – как раз
перед восходом солнца, – раньше не успели. На исходные
позиции вышли затемно. Залегли на снегу, прикрывшись за
косогором ручья. Кое-как нагребли каждый у себя под носом
неглубокого сыпучего снежка, получился снежный валик, в
сущности, бесполезный – от пуль не защитит, больше для
самоуспокоения. Ночью ефрейтор Павел Голубев, мрачный,
грубоватый и самоуверенный медведь, вместе с бойцом
Андреем Ананьиным, вислоухим, разболтанным, но отчаянным
парнем, ходили в разведку. Пробрались почти в самую
деревню не со стороны редута, а с противоположной,
северной. По берегу речушки шли, прикрываясь мелким
кустарником и косогором. Ананьин впереди, суетливый,
нескладный и взбалмошный, но совершенно лишенный
чувства страха; за ним сутулый Голубев двигался тяжело и
осторожно. Думал про себя: "С этим малахольным угодим
прямо в лапы эсэсовцев. Идет как у себя дома – никакой
предосторожности".
Через Шевардино пробегает разбитая дорога из Уваровки
на Семеновское. У самой деревни через промерзший ручей -
небольшой мосточек, по которому шли в белых маскировочных
халатах Голубев и Ананьин. Они залезли под мост, присев на
корточки, прислушались. В деревне слышалась немецкая
речь, кто-то колол дрова, в уцелевших избах топились печи, на
улице горел костер – весело, бурно: видно, в него подливали
бензин или солярку. Совсем неподалеку от моста стоял танк. В
танке дежурили. Но рядком – никого. Правда, невдалеке у дома
ходил часовой и несколько солдат пилили дрова. Из-за
поворота затрещали моторы, а затем промчались через мосток
два мотоцикла на Семеновское, осыпав разведчиков снежной
пыльцой.
– Пойдем дальше по ручью, – прошептал на, ухо Ананьин.
– Цс-с, – крепко зажал ему широкой ладонью рот Голубев.
Предосторожность ефрейтора, как старшего в разведке, не
была излишней: в десяти метрах – танк, в двадцати – часовой у
избы, а дальше – целая группа у костра. Прошептал на ухо
Ананьину: – Отходим.
– Взорвем мостик, – шепнул в ответ Ананьин. Голубев
отрицательно покачал головой.
– Бессмысленно. И себя обнаружим, – прошептал в лицо
Ананьину.
Но тот не хотел возвращаться, ни с чем. Посылая их в
разведку, командир сказал, что желательно бы достать "языка",
если предоставится возможность. А если не удастся, то
собрать сведения о противнике в Шевардино. Голубев считал,
что задача – собрать сведения – выполнена. Но у Ананьина
чесались руки. Ему казалось, что Голубев просто трусит. Не
столько расчетлив и осторожен, сколько боязлив и на риск не
пойдет. Голубев так рассуждал, сидя под мостом: "Легко
сказать – взорвать. Д чем? Хоть мостик и зачуханный, а
противотанковой гранатой его, пожалуй, не разрушишь. Надо
было разобрать, когда из Шевардино уходили. Да не до него
было: бежали от танков. Да и что толку – есть он, этот мост, или
нет, – танки и так через ручей пройдут. А пожалуй, и не пройдут,
застрянут: под тонким ледком – топь, увязнут, забуксуют. Да и
машины не пройдут. Ну и что, взорвешь, а они новый за
полчаса набросают. Сарай разберут и накидают бревен – вот
тебе и мост. Нет, Ананьин ерунду говорит. Шутоломный он -
сорвиголова. Ему б только шум-гам. А разведка – дело тихое,
тонкое. Высмотрел, где, что и сколько, доложил командиру.
Конечно, "языка" бы взять неплохо. А как его возьмешь? Да
хотя б и часового, который у избы, подождать, когда солдаты
напилят дров и уйдут. Опять же к нему скрытно не подойдешь,
и снег под ногами шуршит".
И Ананьин размышлял: "Хрен с ним, с мостом, он еще и
нам самим может пригодиться, когда обратно пойдем на
Шевардино. А вот танк стоит у моста – это уже худо, ни к чему
он тут. Сейчас его башня повернута прямо на Семеновское, на
тот случай, если мы в лоб пойдем. А что ему стоит развернуть
ее левей, вдоль ручья? Будет косить из пушки и пулемета,
живого места не оставит. Сколько людей положит. И в первую
очередь нас. Командир конечно же нас в голове наступающих
поставит: ведите, мол, указывайте дорогу. И поведем на пушку
и пулеметы танка. Ведь удобней дороги нет, чем по этому"
оврагу. А его, этот танк, можно запросто уничтожить, пока еще
не рассвело. Пашка, конечно, трусит".
– Слушай, Паша, – шепчет Ананьин. – Ты отходи, а я
останусь. Понимаешь, танк этот нельзя оставлять. Ты в
безопасности на гребне заляжешь и прикроешь меня, когда я
обратно побегу. Первым выстрелом снимай часового, иначе он
меня прихлопнет. А потом шпарь по двери, не давай им
выскочить, пока я буду мимо хаты бежать.
– Только смотри будь осторожен, зря на рожон не лезь, -
согласился Голубев. Предложенный Ананьиным вариант его
устраивал, и он, пригибаясь к земле, осторожно побрел по
оврагу мимо родникового колодца, вделанного в бетонное
кольцо, мимо избы, стоящей на косогоре оврага. И только он
миновал избу, как к колодцу, гремя ведром, спустился солдат,
настороженно посмотрел по сторонам, прислушался, что-то
сказал часовому.
Ананьин затаил дыхание: вот бы "языка"! Хотя и
понимал, что трудно его было бы взять бесшумно и почти на
виду у часового. Он подождал, пока солдат с полным ведром
вскарабкался на косогор и скрылся в избе. Повесил на шею
автомат, достал из карманов противотанковую гранату и
бутылку с горючей смесью. Не спеша вставил запал в гранату.
Спешить было некуда – надо дать время Голубеву удобно
расположиться. Подумал: "А что, если Пашка не успеет снять
часового вовремя и не прикроет мой отход?" Мысль была
неприятна, и он тут же прогнал ее: а, будь что будет – двум
смертям не бывать, одной не миновать. Ему почему-то
казалось, что самой серьезной опасностью для всего
батальона и лично для него, Андрея Ананьина, стал именно
этот танк, и если его не уничтожить, то погибнет весь батальон.
Мысль эта сделалась навязчивой, она заслоняла все другие,
мешала здраво подумать о том, что танк этот в Шевардино
сейчас не единственный, что есть и другие, которые тоже
встретят батальон огнем пушек и пулеметов.
Ананьин был доволен и даже рад, что остался один: так
лучше, никто тебе не мешает, не навязывает тебе свою волю.
Действуешь как знаешь, как тебе совесть подсказывает и твой
воинский опыт. И сам за себя в ответе. Оступился, дал промах
– жизнью своей расплачивайся. Он осторожно вышел из-под
моста и, держа в правой руке гранату, в левой бутылку, на
локтях пополз по неглубокому кювету. Он двигался мягко,
расчетливо, прижимаясь к земле белым маскировочным
халатом, но снег все-таки шуршал под ним, и он опасался, что
его могут услышать и справа – часовой у избы, и слева – экипаж
в танке. Полз медленно, мешали халат и автомат, и каждый
метр давался с трудом, хотя ползти надо было всего метров
десять, чтобы оказаться на одной линии с танком. А когда он
был уже у цели и оставалось сделать бросок, услышал
недалекие голоса – разговаривали немцы, идущие от костра в
сторону танка, – возможно, шли в избу, что над оврагом
напротив колодца. Шли к колодцу за водой, гремя ведрами, и
Ананьин понял, что встречи с ними никак не избежать, и эта
встреча путала все его планы. Почувствовал явственно, как по
спине пробежали мурашки. Конечно, он может сразить их
очередью из автомата, но тогда едва ли выгорит дело с
танком. А солдаты все ближе к дороге. Их темные неуклюжие
силуэты четко рисуются на фоне мечущегося пламени костра.
Надо бы приготовить автомат, но Ананьин что-то медлит.
Солдаты подошли к танку, один грохнул пустым ведром по
броне, окликнул:
– Зигфрид!
Решение пришло мгновенно, и так же мгновенно, чуть
приподнявшись, Ананьин бросил гранату в корму танка и
прилег к земле. А как только прогремел взрыв, он подхватился
и, прыжком очутившись у танка, неистово ударил бутылкой по
развороченному взрывом радиатору. В азарте и волнении он
слишком близко, почти в упор, приблизился к танку и слишком
сильно ударил по нему бутылкой, так что она раскололась
вдребезги, а горящие осколки стекла разлетелись во все
стороны, как при взрыве гранаты. Упругое пламя охватило
танк, но от близкого расстояния часть брызг попала на
Ананьина. Загорелся халат в нескольких местах, и это теперь
демаскировало его. И хотя, как было условлено, Голубев
стрелял по часовому и по окнам избы из винтовки, огонь его
оказался малоэффективным, особого вреда немцам не
принес, потому что Голубев занял позицию на значительном
расстоянии от избы, да и видимость была неважнецкая – он
часто часового вообще терял из виду. Зато Ананьин оказался
довольно заметной мишенью для немцев. У самого колодца он
упал, раненный двумя пулями в ноги, но, разгоряченный, боли
сразу не почувствовал, навалился автоматом на бетонное
кольцо колодца и начал длинной очередью поливать избу, из
которой выбегали эсэсовцы. И не заметил, как разрядил весь
магазин, до последнего патрона. А запасного не было, не
хотел тащить лишний груз, идя в разведку. На него навалились
несколько фашистов, скрутили руки, били прикладами и
кулаками по голове до потери сознания. Очнулся в избе,
промокший до нитки, подумал: где же это он так искупался? Он
лежал на деревянном, залитом водой полу. За окном серел
рассвет, на столе, за которым сидел офицер СС, густо коптили
две плошки. Один солдат стоял у порога, расставив широко
ноги и скрестив на животе пудовые кулаки, другой, из унтеров,
сидел на деревянных полатях. Он был за переводчика.
Спросил на довольно чистом русском языке:
– Очнулся? Вот и хорошо. А теперь вставай, садись -
будем знакомиться.
Ананьин только сейчас почувствовал боль, понял, что
ноги его забинтованы. И еще понял, что жизнь его кончилась и
что надеяться ему не на что, и самым страстным его
желанием теперь было как-нибудь избежать мучений. Он знал,
что перед тем, как убить, его будут пытать, истязать, но он все
равно ничего им не скажет. Пытать будет, разумеется, тот
верзила, который своей грузной фигурой заслонил дверь. А
этот остролицый блондин с тонкими губами, сидящий за
столом и хищно уставившийся свинячими глазами на свою
жертву, – этот будет задавать вопросы. Вот бы улучить момент,
схитрить и внезапно вцепиться в его горло – зубами, руками, -
тогда он получит легкую смерть от пули. Надо попробовать.
Эта мысль начала настойчиво и стремительно овладевать им.
Переводчик поставил посреди комнаты табуретку, помог
Ананьину встать и усадил напротив офицера – сам сел на угол
стола, приготовившись записывать.
– Имя, фамилия? – спросил просто, по-домашнему.
– Андрей Ананьин, – машинально, поддавшись тону
переводчика, ответил боец и тут же пожалел о сказанном.
Можно было назваться кем угодно.
– Из какой армии?
– Из Красной, – ответил Ананьин.
– Я спрашиваю номер армии... – не повышая голоса,
сказал переводчик.
– Откуда мне о таких номерах знать. Я обыкновенный
боец.– А фамилию командующего армией знаешь?
– А то нешто вы не знаете?
– Тебя спрашивают, ты отвечай по существу.
– Ну, Сталин командует.
Переводчик ухмыльнулся и начал объяснять. Лицо
офицера презрительно морщилось.
– Сталин – это в Москве. А здесь кто командует дивизией?
– В голосе переводчика прозвучали раздражительные нотки,
– Кутузов, – серьезно ответил Ананьин, делая глуповатое
лицо.– Он генерал, этот Кутузов? – недоверчиво переспросил
переводчик, сделав заметку в блокноте.
– Стало быть, генерал. А может, и маршал. Я с ним не
встречался, – так же простецки ответил боец.
– А полком кто командует?
– Багратион.
Теперь переводчик все понял.
– Багратион? Хорошо. А ты жить хочешь? – Переводчик
вскинул на Ананьина ожесточенный взгляд. – Или ты хочешь,
чтобы мы тебя распяли вот на этой стене? Хочешь?
Ананьин не ответил. Он смотрел перед собой на
оклеенную старыми, порванными обоями стену тупо и широко,
пытаясь представить себе, как его, живого, будут ржавыми
гвоздями прибивать к стене. Может, сейчас самое время
броситься на офицера и вцепиться в горло? Но его раненые
ноги не выдержат. На стене в маленькой рамочке без стекла -
фотография девушки. Должно быть, хозяйской дочки. Темные
волосы и большие глаза. Похожа на Люду, его невесту. Нет, не
дождется Люда жениха. Разревелась на вокзале у вагона, когда
прощались. Наверно, чувствовала, что навсегда. Пришлют
похоронку – пропал без вести. А может, и вообще не сообщат.
Командир подумает, что он в плену. А может, и не подумает.
Пашка Голубев расскажет – он видел, как его взяли. Да что
Пашка – сам виноват, по глупости попал. А все-таки танк
гробанул и тех двоих, что шли по воду. А может, и танкистов.
Нет, пожалуй, танкисты успели выскочить. Они-то его и
схватили. Как цыпленка. Бегут мысли... Резкий голос
переводчика обрывает их:
– Где твой полк? Отвечай!
– Там... – Ананьин кивнул на окно.
– Где там?
– На Бородинском поле.
– А точнее, где?
– По всему полю. В окопах,
– Танков много?
– Много.
– Сколько?
– Не считал. Может, сто, а может, и тысяча.
– Где танки русских?
– Везде.
Переводчик что-то сказал офицеру по-немецки. Тот
лениво поднялся, обошел вокруг табуретки, стал у Ананьина за
спиной. Переводчик сказал:
– В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?
– Я отвечаю.
Переводчик слегка кивнул, глядя мимо Ананьина. И в тот
же миг эсэсовец нанес сильный удар. И хотя Ананьин ожидал
удара, все ж не удержался, свалился на пол. Офицер пнул его
трижды сапогом и что-то взахлеб проговорил. Переводчик
сказал:
– Кто тебя послал в эту деревню?
– Сам пришел, – ответил Ананьин, пытаясь встать.
– Зачем?
– Чтоб уничтожить ваш танк, который уничтожил моих
товарищей.
Офицер снова что-то быстро и в ярости прокричал,
переводчик перевел:
– Кто командует артиллерией на кургане? Здесь, под
Шевардино? На редуте?
– Командир.
– Фамилия? – стремительно спросил переводчик.
– Не знаю. Я с ним не знаком.
Ананьин думал: как только офицер приблизится, схвачу
его за ноги, опрокину – и делу конец. До распятия не дойдет:
они пристрелят. Это самое лучшее, чего можно желать в
данной ситуации. Но офицер, словно разгадал его замысел,
отошел в сторону и держался на некотором расстоянии. Ныли
раны, болел бок от пинков сапогом. Пора бы кончать
"представление". Еще минута – и Ананьин не выдержит,
потеряет самообладание, сорвется. Он весь переполнен
ненавистью к палачам. До жути. Печально плачут на стене
ходики, мечется маятник в странной тревоге. Незаметно ползут
стрелки. Скоро семь. Но Ананьин не знает, что атака
батальона назначена на семь утра: идущему в разведку не
положено этого знать.
– Мы будем тебя живого палить на огне, – стиснув зубы,
шипит переводчик. – Сначала распятие, потом огонь.
Ананьин понимает – это не угроза. От этих людоедов
всего можно ожидать. И вдруг. . гул самолетов, явственный,
тугой, ноющий, как зубная боль. Офицер кивнул верзиле, и тот
вышел за дверь – посмотреть. Через минуту вернулся с
веселой миной, и Ананьин понял: немцы полетели бомбить
Бородинское поле. А вот и первые отдаленные взрывы
встряхнули избу. И еще, уже близко, ухнуло так, что полетели
остатки стекол в окнах. Переводчик и офицер вскочили со
своих мест и недоуменно переглянулись: это уж слишком. Но в
тот же момент от нового мощного взрыва бомбы изба
покачнулась, будто фантастический богатырь толкнул ее в
сторону, заскрипели вверху стропила, угол потолка обвалился.
Да, асы фельдмаршала Кессельринга не рассчитали.
Когда от их бомбы обрушился угол потолка в шевардинской
избе, где допрашивали Ананьина, все эсэсовцы в панике
метнулись вон.
На стене остановились ходики. Было без пяти семь.
Опираясь на руки, Ананьин пополз в переднюю. Он
рассчитывал, что в крестьянской избе должен быть подпол, где
можно будет укрыться, но, к досаде своей, не обнаружил в
передней подпола. Мысль работала напряженно,
подталкиваемая бешеным желанием выжить. Он знал, что
немцы не оставят его в покое, они вернутся в избу, как только
придут в себя. Он с трудом поднялся на руках, опустился на
стоящую у стенки лавку, машинально взглянул в окно и, к
своему ужасу, увидел идущих к избе все тех же фашистов. Но в
это время произошло что-то страшное. Точно дьявольский
ураган пронесся над Шевардино: воющий свист потряс воздух,
небо обрушило на землю десятки огромных железных сигар,
которые, взрываясь, исторгали огонь и сотни тысяч осколков.
Ананьин понял все: это дали залп наши "катюши". Он видел,
как немцы, не добежав до избы, упали на землю, вдавливая
себя в снег и закрыв руками голову. И Ананьина охватил дикий
восторг.
– Ага-а-а! Не нравится! – кричал он в окно
торжествующим голосом. – Что, получили, паразиты?! Ну еще,
"катюша", родная, садани еще! Ну дай же, дай им, гадам!
Он совсем не думал о том, что снаряд "катюши"' может
угодить в избу и разнести ее в щепки вместе с ним, Андреем
Ананьиным. Но, к его досаде, "катюши", сделав один залп,
замолчали. Ананьин с выжидательным любопытством смотрел
на немцев. Переводчик в судорогах корчился на снегу,
очевидно, был ранен; офицер лежал неподвижно в прежней
позе, держась за голову, а верзила эсэсовец поднялся во весь
рост, ошалело посмотрел вокруг, и вдруг его безумный взгляд
устремился на окно, в котором расплылось в ликующей улыбке
довольное лицо Ананьина. И тогда фашист выхватил из
кобуры пистолет, но не выстрелил в окно, а бегом бросился в
избу. Остановившись на пороге в позе профессионального
убийцы, он уставился на Ананьина тупыми, кроваво-бычьими
глазами. Ананьин понял, что произойдет в следующую секунду,
понял и захохотал в лицо эсэсовцу:
– Что?! Получили? Капут! Гитлер капут!
– Капут! – в тон выкрикнул фашист и разрядил в Ананьина
всю обойму.
А через четверть часа батальон ворвался в Шевардино,
завязав с батальоном СС рукопашный бой. Павел Голубев
озверело орудовал штыком и прикладом, крепко матюкался,
приговаривая: "Это вам за Ананьина! За Андрюшу!" Но Андрей
Ананьин ничего уже не видел и не слышал. Он лежал на
холодном грязном полу полуразрушенной избы с перебитыми
ногами и простреленной грудью, приоткрыв смеющийся рот.
Он был мертв. Не знал он о том, что спустя час после того, как
ударили по эсэсовцам "катюши", полковник Полосухин
докладывал генерал-майору Лелюшенко, что немцы выбиты из
Шевардино и что батальон, преследуя фашистов, ворвался в
деревню Фомкино.
– Молодцы! Давно бы так! – кричал в телефон командарм.
Но торжество было преждевременным. Частный успех
одного батальона, полка или даже целой дивизии – это еще не
победа. И день 16 октября принес на Бородинское поле много
огорчений.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После, бомбежки и артиллерийской подготовки немцы
крупными силами пехоты и танков перешли в наступление на
всей полосе обороны пятой армии генерала Лелюшенко.
Гитлер торопил Бока, а тот в свою очередь поторапливал
Клюге, Гёпнера и Гота. Ночной морозец сковал землю и дал
больше простора для танков, бронетранспортеров и
мотоциклистов.
На правый фланг 32-й дивизии, где до сего времени
положение было более или менее благополучным и оборона
казалась прочной и стабильной, 16 октября ринулось около
пятидесяти танков. Отряд ополченцев и мотоциклетный полк
оборонялись отчаянно. Их бутылки с горючей жидкостью,
противотанковые ружья и гранаты, а также батареи
сорокапяток подожгли несколько танков и транспортеров,
прижали к земле пехоту у извилистых западных берегов реки
Колочь, но все это не дало возможности сдержать мощного
бронированного удара. В двух местах оборона лопнула, и в
образовавшиеся проломы хлынули танки, заняли деревни
Бородино, Горки и нацелились дальше на восток. Нависла
непосредственная угроза не только над КП Полосухина, но и
Лелюшенко. Гитлеровские танкисты уже ставили свои
автографы на гранитном обелиске, установленном на. месте,
где когда-то находился командный пункт фельдмаршала
Кутузова, на белых памятниках лейб-гвардии Егерскому полку
и матросам гвардейского экипажа. А фашистские пехотинцы
фотографировались на фоне огромного чугунного памятника в
виде креста, возвышающегося над старинной мортирой и
опущенным бронзовым флагом. Им не терпелось увековечить
себя на историческом поле русской славы, им было лестно
послать эти фотографии в Берлин как победные реляции. А с
колокольни бородинской церкви через речку Колочь тяжелый
пулемет немцев бил по памятникам седьмой пехотной дивизии
и второй конной батарее, между которыми размещался
наблюдательный пункт Полосухина.
Виктор Иванович видел, что железное кольцо вокруг
дивизии сжимается. Отряду ополченцев, занявшему оборону
на восточном берегу Колочи, севернее Бородино, приказал
держаться до последнего, а небольшой свой артрезерв
сорокапяток выдвинул в заросли кустарника на южный берег
речки Стонец. Его больше всего беспокоило положение отряда
ополченцев и мотоциклетного полка, на которых с тыла могли
в любую минуту наброситься танки. Но танкисты имели
строгий приказ: не задерживаться и не топтаться на окопах, не
терять времени, а идти вперед, напролом, устремляться к
Можайску – последнему, как считали немцы, опорному пункту
перед Москвой. Они, конечно, знали, где находится штаб пятой
армии и командный пункт Лелюшенко. Немецкие танки,
двинувшись по шоссе из Горок на Татариново и угодив под
фланкирующий огонь сорокапяток с южного берега реки
Стонец, сразу же повернули на северо-восток. Этот маневр
видел Полосухин со своего НП и тут же позвонил командарму,
чтобы предупредить его об опасности, ну и, конечно, попросить
помощи: над отрядом добровольцев по-прежнему висела
угроза танковой атаки с тыла.
– Всеми силами держите оборону южного берега реки
Стонец и восточного берега Колочи, распорядился командарм.
– Контратакуйте в направлении Бородино и Горок. Пусть
пример батальона Щербакова послужит вам уроком. Все,
комдив, действуйте!
Положив трубку, встревоженный Лелюшенко вызвал
командира 20-й танковой бригады полковника Орленко.
– Тимофей Семенович, пришел твой час. Фашистские
танки идут сюда, на КП. Немедленно контратакуй!
"Пример батальона Щербакова послужит уроком", -
звенели в ушах Полосухина слова командарма. В них звучали
и приказ, и упрек одновременно. Комдив понимал, что урок
уроком, но ситуация у Щербакова под Шевардино
складывалась несколько иная, чем сейчас здесь. Там наша
пехота при поддержке танков, артиллерии и "катюш" атаковала
вражескую пехоту внезапно на рассвете, здесь же, в Бородино
и Горках, были немецкие танки и прорвавшиеся вслед за ними
на бронетранспортерах автоматчики. А Полосухин не имел под
рукой резерва, который можно было бы бросить по тонкому
льду рек Стонец и Колочь на Бородино и Горки. Больше того,
Виктор Иванович еще не знал, что батальон Щербакова под
напором десятикратно превосходящих сил противника снова
вынужден был оставить только что занятое Фомкино и что у
Шевардинского редута сейчас идет ожесточенное сражение
батареи Николая Нечаева с тридцатью фашистскими танками.
Ему доложат потом, как орудийный расчет сержанта Алексея
Русских подбил пять танков, а когда упал на лафет смертельно
раненный командир орудия и из всего расчета в живых
оставался только наводчик Федор Чихман, Шевардинский
редут продолжал яростно огрызаться прицельным огнем.
Танки были уже рядом: три из них шли в лобовую, напролом,
другие обтекали редут слева и справа, устремившись вперед -
на Семеновское и Багратионовы флеши – с целью выскочить
на станцию Бородино, а оттуда одним махом достичь
Можайска, замкнуть кольцо вокруг пятой армии и похоронить
ее на Бородинском поле. Три танка, стреляя из пушек и
пулеметов по кургану, где у единственного уцелевшего орудия
оставался единственный живой наводчик, шли на штурм,
казалось, неуязвимого бессмертного редута. Федор Чихман
сам подносил снаряды, сам заряжал, сам наводил пушку и сам
себе подавал сокращенную, неуставную, команду:
– По фашистскому гаду, бронебойным, огонь!
И после выстрела уже не три, а два танка продолжали
зловеще ползти к редуту. Потом снова выстрел – теперь почти
в упор, – и черный дым из стальной утробы потянулся в
морозное небо упругими клубами. Но тот, третий, последний,
танк на минуту остановился и тоже саданул ответным
снарядом по орудию. Как будто электрическим током пронзило
Федора Чихмана, но он удержался на ногах, схватившись
левой рукой за щит. В первый миг он ничего не понял, даже
боли не ощутил – он просто видел, как уже к самому подножию
холма приближался последний, третий, танк, медленно
поднимая тупорылую пушку, и на ней, на этой пушке, готовой
вновь плюнуть снарядом, сосредоточилось все внимание
Федора Чихмана. Надо было опередить врага, выстрелить
раньше, чем это сделает танк, и Федор нагнулся, чтобы взять
снаряд, и только в этот миг, не чувствуя боли, увидел, что у
него нет правой руки, увидел оголенную, окровавленную кость
и, еще не сообразив, что с ним произошло, инстинктивно
схватил левой, целой и невредимой, рукой снаряд, дослал его
в казенник и, почти не целясь, выгадывая секунды, выстрелил.
И тут же упал без сознания.
Через тридцать лет после этого боя Дмитрий
Лелюшенко, Николай Нечаев и Федор Чихман встретятся на
Бородинском поле солнечным летним днем, вспомнят тот
тяжелый октябрь сорок первого и боевых друзей, что лежат в
братских могилах возле станции Бородино и на западной
окраине деревни Горки. Но в те минуты, когда на правом
фланге фашистские танки рвались на КП армии, Виктор
Иванович Полосухин еще не знал, что на левом фланге другая
группа танков штурмует Шевардинский редут. Лишь когда он
положил трубку полевого телефона после разговора с
командармом, на его НП снова раздался телефонный звонок.
Подполковник Макаров натянутым, искусственно сдержанным
голосом докладывал, что от Шевардино в направлении
Семеновского и Багратионовых флешей идет свыше двадцати
танков врага. Полосухин выслушал его очень спокойно и
неожиданно переспросил:
– Сколько ты сказал? Около двадцати?.. Это ничего, это
совсем немного. Для вас это пустяк, сущий пустяк. Сейчас
здесь, На правом фланге, тяжеловато, здорово жмет. Главный
удар немец направил сюда. Занял Бородино. Ты вот что, Глеб
Трофимович, рассчитывай на свои силы, на себя надейся.
Только на себя. И смотри – чтоб ни один танк не проскочил. Я
надеюсь на тебя и верю – твои молодцы не подведут, не
дрогнут. Так и передай им. Желаю удачи.
Он хотел сказать, что прошедшей ночью хорошо
поработали минеры, что перед орудиями полка на всем
протяжении оборонительной линии густо поставлены
противотанковые мины, но Макаров об этом и сам знал. И не
только он, знали и командир дивизиона капитан Кузнецов, и
командир батареи старший лейтенант Думчев, и командир
взвода лейтенант Гончаров, и командир орудийного расчета
сержант Ткачук, и наводчик ефрейтор Лихов, знали все
артиллеристы, не исключая Чумаева и Акулова.
От Шевардино шли немецкие танки. Артиллеристы Глеба
Макарова молчали: таков был приказ командира полка – пока
не пройдут минное поле, не обнаруживать себя. Шли они по
обе стороны старинного тракта, окаймленного древними,
видавшими виды березами, на которых вызывающе нарядно и
ярко сверкал и переливался первый иней. По самой дороге
уступом назад двигалась группа саперов с миноискателями -
немцы были уверены; что если и поставлены мины, то прежде
всего на дороге. Глеб, прильнув к окулярам, проговорил:
– Осторожничают, паразиты, минеров пустили. А дорога-
то как раз и не минирована, проход для своих, для Щербакова
и Нечаева, оставили. – Затем обратился к стоящему рядом
Кузнецову: – Артем Артемыч, прикажи угостить минеров из
одного орудия, чтоб по проспекту не ходили. Пусть отвыкают от
дурных привычек.
– Есть, товарищ подполковник, это мы с удовольствием, -
с будничной веселостью ответил Кузнецов и, подойдя к
телефонному аппарату, распорядился.
Грохнул выстрел, затем второй, третий.
Глеб видел в стереотрубу, как минеры шарахнулись за
толстые стволы берез, залегли, притаившись. Сказал, не
отрываясь от окуляров:
– Жалко, один снаряд в березу угодил. А она как-никак
современница Кутузова. Живая реликвия.
Егор Чумаев и Кузьма Акулов стояли в сторонке и
напряженно всматривались в зловещее движение танков.
Невозмутимое поведение командира полка, его кажущаяся
беспечность или даже бравада действовали благотворно на
окружающих. По крайней мере, капитан Кузнецов проявлял
завидное самообладание и, казалось, не то что подражал
своему командиру, а старался перещеголять подполковника в
