Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

Гальвиц привел откровенно циничное высказывание

американского публициста Ф. Кука: "Любая тактика, даже

первым прибегнуть к атомной войне, дозволена, если она

может привести к истреблению миллионов во имя благородной

цели сохранения и распространения нашей системы".

Глеб Трофимович был приятно поражен, прочитав далее

полные убийственного сарказма строки Вилли Гальвица: "Итак,

что это за система, во имя которой дозволено истребить

миллионы ни в чем не повинных людей? Хозяева этой

системы именуют ее "свободным миром". На самом же деле за

ширмой свободы скрывается несколько необычное

полицейское государство, необычное тем, что в нем слиты

воедино капитализм янки и империализм сионистов

(последний маскируется первым). А некоторые свободы,

которыми так кичится официальная Америка, – просто блеф,

видимость, обман общественного мнения через средства

дезинформации. Любая система, – продолжал далее Гальвиц, -

начинается с нравственного разложения общества, духовного

опустошения, убожества и примитива. Возьмите Рим времен

Цезаря. Саллюстий в своих "Письмах" к Цезарю считает

главной причиной разложения римского общества

нравственное несовершенство граждан. В наши дни США, да и

вообще капиталистический мир, переживают период духовного

упадка и разложения, подобно тому состоянию, в каком

находилась Германия в начале сороковых годов. Милитаризм -

это бодряческая маска, прикрывающая социальную и

духовную гниль. Русские победили Гитлера потому, что были

нравственно выше и чище. Они и сейчас превосходят

кичливых американцев и вообще так называемый Запад в

нравственном отношении. Это понимают некоторые

политические боссы Америки, но, вместо того чтоб попытаться

лечить свою систему, подняв ее в нравственном отношении,

они бросились изо всех сил подтачивать силу русских. Идет

великая идеологическая война, которая поглощает едва ли

меньше сил и средств, чем поглощает их гонка вооружений и

содержание армии".

Прочитав эти строки, Глеб Трофимович отложил книгу в

сторону и задумался. Мысленно продолжил слова Гальвица:

"Идет великая идеологическая война, стратегическая цель

которой – подтачивать нравственную силу советских людей, не

самим подняться до нас в моральном отношении, а опустить

нас до уровня их, американской, вернее, буржуазной морали.

Удивительно: немец понял стратегическую цель

империалистических идеологов, а мы? Все ли мы ее

понимаем? Например, Брусничкин? Непохоже, к сожалению".

Что это – беспечность или что-то другое, чему он, генерал

Макаров, еще не нашел названия? И тогда, словно подводя

чему-то итог, он вслух произнес:

– В наше время идеологическая беспечность

равносильна беспечности военной.

Пришедшая с работы Александра Васильевна, услыхав

голос мужа, решила, что он не один дома. Глеб Трофимович

вышел в прихожую и поцеловал жену. Губы ее были

холодными, а розовые щеки хранили волнение.

– У нас кто-то есть? – спросила вполголоса Александра

Васильевна.

– Никого, – удивленно ответил Глеб Трофимович. –

Почему ты решила?

– Я слышала, ты с кем-то разговаривал.

– Ах да, просто мысли вслух, – смущенно заулыбался Глеб

Трофимович, помогая жене снять плащ. – Как прошло

собрание? Ты выступала?

– Потом расскажу все по порядку. Ты ужинал?

– Ждал тебя. Сейчас поставлю разогревать. – И Глеб

Трофимович ушел на кухню, а Александра Васильевна – в

ванную.

Затем, умывшись и переодевшись в домашнее, за

ужином, все еще взволнованная, она рассказывала:

– Собрание прошло бурно, и я выступала. Может быть,

слишком горячо и резко, но, ты понимаешь, Глеб, иначе я не

могла. Кто-то должен был об этом сказать, потому что нельзя

так дальше, преступно, ты понимаешь? – С каждой фразой она

все больше возбуждалась, голос ее, обычно мягкий, певучий,

грубел, в нем слышался звон металла, а глаза округлялись и

холодно темнели, придавали ее лицу выражение

непримиримой суровости.

– Пока не понимаю, – мягко ответил Глеб Трофимович,

качая головой.

– Я говорила о заведующем хирургическим отделением, о

нашем достопочтенном Михал Михалыче, или, как мы между

собой его называем, Нахал Нахалыче. Хорошо: светило

хирургии, золотые руки, членкор. Но все это в прошлом.

Сейчас ему восемьдесят лет. Бывшие золотые руки не могут

вставить ключ в замочную скважину, они дрожат. А он

продолжает делать операции, рискуя человеческой жизнью. Он

обязан их делать по должности – две операции в месяц. Такой

порядок, а вернее, беспорядок. Оперирует плохо, об этом все

знают – и врачи и больные. Идут разговоры, люди

возмущаются. А он не может этого понять, он пользуется своим

прошлым авторитетом, эксплуатирует его. Ему бы давно уйти

на пенсию, с почетом...

– Брусничкин сказал, что сейчас на пенсию добровольно

не уходят, на пенсию выгоняют, – вставил Глеб Трофимович.

– Его не выгонишь, потому что он Нахал Нахалыч. В конце

концов он мог работать консультантом. Так нет же, держится

обеими руками за кресло заведующего отделением,

трясущимися руками, и продолжает делать операции. Не

понимаю я таких людей. Какой-то жестокий эгоизм сидит в них.

– Должностной эгоизм, – сказал Глеб Трофимович. – Да, ну

и что, тебя поддержали?

– Открыто поддержал только один человек – наш

рентгенолог. Двое меня осудили за резкость и неуважительный

тон. Но было молчаливое большинство. Это "молчаливое

большинство" подходило ко мне в перерыве и тайком,

украдкой благодарило: мол, правильно, молодец. А вот

рентгенолог оказался действительно молодцом. Он не только

поддержал меня в отношении Михал Михалыча. Он поставил

вопрос о лихоимстве и вымогательстве. Ведь до чего дошло:

некоторые хирурги уже открыто требуют с больных плату за

операции!

Все это знают, и все делают вид, что так и должно быть,

что ничего в этом плохого и порочного нет, что все это чинно.

За хирургами пошли дантисты, фармацевты. Попробуй достать

в аптеке дефицитное лекарство! Не всегда получишь даже по

рецепту. А по знакомству да втридорога – пожалуйста. И об

этом говорил на собрании рентгенолог. В этой части его

поддержали другие коммунисты, приводили конкретные

факты, называли имена. Словом, собрание было бурным и,

думаю, полезным. По крайней мере, и администрация и

партбюро сделают для себя выводы.

– И выгонят тебя вместе с рентгенологом на пенсию, -

смеясь, сказал Глеб Трофимович.

– Ну нет, такой номер со мной не пройдет. Вопрос о

пенсии я решу сама. Уйду вместе с тобой, через два года. Да,

кстати, по поводу "выгонят на пенсию". Есть у нас психиатр

Воронецкий. Специалист не ахти какой, лодырь, но с

претензией. Ему уже под семьдесят, и руководство наше

решило проводить его на пенсию, все как полагается, с

почетом. А он не хочет. Ему давно, еще лет пять тому,

предлагали. Куда там, встал на дыбы. Писал жалобы во все

инстанции, что его травят, от него хотят избавиться. Оставили.

Вот он лет пять продержался так: шаляй-валяй. Начали

поступать на него жалобы от больных. Ну, наконец решили

проводить на пенсию, твердо решили. А он тоже решил – не

уходить. И что бы ты думал? Сегодня на партсобрании

выступил. Да как! Начал критиковать главврача, заведующую

поликлиникой, секретаря партбюро. Надергал каких-то мелких

фактиков, кляузных, подтасованных. И дал волю своему

красноречию. А язык у него подвешен, как у хорошего юриста.

Ты бы послушал: такой непримиримый борец за

справедливость, такой непогрешимый правдолюб, такой

принципиальный и прямой. Все удивились: что такое? И сразу

все выяснилось, когда он закончил свою обвинительную речь

примерно такими словами: "Я знаю, что это мое выступление

мне дорого будет стоить, такого не прощают, я меня могут

уволить с работы за критику, которую у нас не любят. Но, как

гражданин и честный коммунист, я не могу молчать. Это мой

долг – сказать правду в глаза". Конечно, все коммунисты

поняли этот ход. Но представляешь положение начальства:

отправь его на пенсию – снова начнет писать жалобы, мол, со

мной расправились. Он выступал до меня, и я в своем

выступлении назвала поступок Воронецкого бесчестным. Ты

как считаешь, правильная поступила?

– Правильно, – ответил Глеб Трофимович, глядя на жену

долгим теплым взглядом, в котором были и нежность, и

восхищение, и душевная благодарность, и что-то самое

сокровенное и еще не высказанное, что не нуждается в словах.

3

Октябрь моросил мелким холодным дождем.

Отопительный сезон в Москве еще не начался, и Варвара

Трофимовна Остапова, или просто Варя, как называли се

друзья и близкие, сидела дома за письменным столом,

включив электрический камин. Переводчик издательства

иностранной литературы, Варя часто работала дома. Здесь ей

никто не мешал и раньше: Олег Борисович целыми днями

находился на службе, единственный сын Игорь – в школе, а

после занятий – в своей комнате; а сейчас и подавно. Две

недели назад Игоря проводили в армию, и теперь Варя со

своими переводами располагалась за его письменным столом.

Находясь целыми днями в большой квартире, она чувствовала

нечто непривычное, какую-то пустоту и тревогу. Ей не хватало

Игоря. Впервые в жизни – если не считать тех далеких дней

сорок первого, когда Олег ушел на фронт, – она испытывала

одиночество и тоску. Внезапно атакованная думами о сыне,

она не находила себе места. Эти беспокойные материнские

мысли мешали ей сосредоточиться на тексте перевода. Роман,

который она переводила с французского, казался пошлым,

никчемным, в нем эротика и секс посыпались, как сахарной

пудрой, мелкой философией и дешевым психоанализом. Но

"пудра" эта вовсе не занимала и не интересовала читателя, и

автор, должно быть, отлично это понимал.

Варя не хотела, чтоб подобными романами увлекался ее

сын. Она оставляла рукопись и уходила в спальню, погружаясь

в думы о сыне. До сих пор она не могла смириться с фактом,

что Игорь не поступил в институт: не хватило одного балла. Ее

возмущали легкомыслие самого Игоря и безразличие Олега к

судьбе своего единственного ребенка. Именно так она

расценивала спокойствие, с которым и сын, и его отец

восприняли провал на экзаменах. А Олег как будто даже был

доволен, что Игоря призвали в армию: мол, пусть пройдет и эту

школу жизни. Что это за школа, Варя не очень ясно себе

представляла, вернее, представляла ее по-своему, видя

сплошные трудности и напрасную потерю времени: ведь Игорь

не собирался быть военным. Олег возражал: служба в армии -

гражданский долг и обязанность, в конце концов, защита

Отечества. А институт никуда от него не уйдет – было бы

желание.

Сегодня Варя ждала возвращения Олега с нетерпением -

с утра он уехал в Подгорск, старинный подмосковный город,

для которого он должен создать проект новой гостиницы.

Десять лет назад Олег Остапов построил в Подгорске Дворец

культуры. То было его первое общественное здание, он

гордился им, хотя славы ему оно не принесло, скорее,

наоборот: Дворец культуры был открыт в то время, когда

определенные "круги общества" предавали анафеме высотные

здания Москвы. В подгорском Дворце культуры яростные

хулители высотных зданий нашли архитектурные излишества в

виде колонн, стенной мозаики экстерьера и деревянной

отделки интерьера. Но главной мишенью критики была

восьмигранная шатровая башня, на шпиле которой

возвышался старинный герб Подгорска. В стеклянном фонаре

башни размещался читальный зал. По поводу башни и

флюгера профессиональные острословы израсходовали

немало яда, повергая в недоумение аборигенов, которым их

Дворец культуры пришелся по душе.

Вся эта критическая свистопляска не смущала Олега: он

был твердо уверен в своей правоте и, работая над проектом

дворца, исходил из уже сложившегося столетиями облика

древнего Подгорска, камертоном которого был выразительный

архитектурный ансамбль старинного монастыря, с его высокой,

массивной стеной и шатровыми башнями. Дворец культуры

своими очертаниями не то чтобы вписывался в ансамбль

центральной площади, прилегающей к бывшему монастырю, -

он как бы раздвигал пространство, не нарушая, однако, общей

гармонии. Ведь в это пространство центральной площади

входило двухэтажное здание бывшей гимназии, построенное в

начале 19-го века, должно быть, талантливым зодчим в стиле

русского терема. Вместе с монастырскими постройками оно

создавало законченный архитектурный ансамбль. В здании

этом теперь размещались горком партии и городской Совет.

Конечно, внутренняя планировка была изменена: классы

превращены в кабинеты, просторные залы разделены на

несколько комнат. И все равно и горком и горсовет испытывали

известную тесноту и неудобства. В начале шестидесятых

годов, уже после открытия Дворца культуры, встал вопрос о

строительстве нового административного здания для

руководящих учреждений города. Вот тогда-то по собственной

инициативе Олег Остапов предложил подгорцам свой проект

реконструкции здания бывшей гимназии. Не нарушая общей

композиции здания, он предлагал пристроить еще один этаж и

два крыла. При этом он ссылался, как на весьма удачный

пример подобной же реконструкции, на здание Моссовета,

когда Дмитрий Николаевич Чечулин поднял известный

архитектурный памятник, созданный гением Казакова, на два

этажа. Столичные шутники по этому поводу незлобно острили:

"Чечулин поднял Казакова на новую высоту, сделавшись

соавтором великого зодчего".

Местным руководителям понравилась как сама идея – не

хотелось покидать здание, расположенное в самом центре

города и уже основательно обжитое, – так и проект, по которому

площадь помещений увеличивалась более чем в два раза. Но

в вышестоящих архитектурно-планировочных инстанциях

проект Остапова не нашел поддержки, и было принято

решение построить новое административное здание рядом с

Дворцом культуры. Проектировать его было поручено отцу

Ариадны Брусничкиной – Павлу Павловичу Штучко. Архитектор

Штучко был старше своего зятя на три года, среди зодчих слыл

большим эрудитом, обладающим острым чутьем ко всему

новому, необычному, оригинальному. Такие, как Штучко, всегда

"в курсе", они могут вам обстоятельно рассказать о последних

новациях в градостроительстве Японии и Западной Европы, об

архитекторах Австралии и США, о том, что сейчас считается

прогрессивным, а вернее, модным в архитектуре. Они знают

популярных поэтов, музыкантов, художников. Словом, эти

интеллектуалы считают себя авангардом, идущим в ногу со

временем, и если не в теории, то на практике начисто

отметают традиции независимо от того, хороши они или плохи.

Национальные формы, их стилевое разнообразие они считают

пережитком, мешающим сближению и взаимопониманию

народов. В этом отношении Брусничкин и Штучко сошлись во

взглядах и вкусах. Но если тесть обладал незаурядным

талантом архитектора и завидным трудолюбием, проектировал

много и строил также немало, поскольку с готовностью вносил

в свои проекты любые исправления, какие ему предлагали во

всевозможных инстанциях, то зять в вопросах истории и

теории архитектуры был ловким дилетантом.

Вкусы и взгляды на вопросы градостроительства и

архитектуру Штучко и Остапова были самыми

противоположными. Эти зодчие принадлежали к разным

школам и направлениям и относились друг к другу если не

враждебно, то по крайней мере без взаимных симпатий. И вот

в прошлом году по проекту Штучко между Дворцом культуры и

монастырскими храмами и башнями Подгорска было

построено четырехэтажное серое здание, сооруженное из

стекла и бетона. Всем своим видом оно вызывающе

контрастировало с окружающими строениями и было похоже

на индюка, случайно зашедшего в лебяжью стаю. И если

Остапов в оправдание своего проекта ссылался на пример

здания Моссовета, то автор нового административного здания

в Подгорске ссылался на пример Кремлевского Дворца

съездов. Вообще-то построенное Штучко административное

здание как по интерьерам, так и по внешнему виду не

вызывало возражений. В нем не было кричащего модерна или

утилитарного примитива, и оно вполне могло стать

центральным в каком-нибудь совсем новом, молодом городе,

которые едва ли не ежегодно появляются на карте нашей

страны. Такое здание могло быть построено где угодно: в

Киргизии, Эстонии, Молдавии, Башкирии, в Африке или в

Канаде, если бы не вступало в вопиющий контраст со своими

более древними соседями. Как бы то ни было, а гармония

архитектурного ансамбля центральной площади города

Подгорска была нарушена. Ценители подлинно прекрасного

сокрушались, но дело было сделано, оставалось лишь

утешать себя далеко не утешительной фразой: "Дань

времени".

Олег был несколько удивлен, когда ему в Москву

позвонили из Подгорска и спросили, как он посмотрит, если бы

ему предложили построить в Подгорске здание гостиницы.

Предложение было настолько неожиданным, что Олег ответил

неопределенным: "Не знаю". Но потом, оправившись,

поинтересовался, где, в каком месте планируется строить

гостиницу.

– В центре, неподалеку от Дворца культуры.

Предложение казалось заманчивым, и Олег согласился

приехать в Подгорск, чтоб на месте обсудить его с заказчиком.

Варя ждала результатов этой поездки. Она уговаривала

мужа согласиться на проектирование и строительство

гостиницы, несмотря на то что архитектурный ансамбль

площади был испорчен железобетонной серятиной.

Олег приехал под вечер, возбужденный и веселый, и еще

в прихожей, раздеваясь, сообщил:

– Хорошая вещь может получиться, Варенька. Я все

взвесил, продумал и согласился.

Потом за ужином он продолжал, все больше

воодушевляясь:

– Понимаешь, Варенька, отличное место! Сносится

ветхое купеческое строение, и на его месте будет гостиница.

Рядом с Дворцом культуры. По силуэту я привяжу ее к дворцу и

монастырю. Центр площади будет смещаться от монастыря к

гостинице и Дворцу культуры, сама площадь расширится, и

весь ансамбль примет законченный вид. Для оформления

интерьера, а также фасада здания я снова хочу пригласить

Валентину Ивановну. Я думаю, Валя не откажется.

– Будет рада, – согласилась Варя. Ее всегда радовала в

муже вот эта вспышка творческого вдохновения. Глаза его в

эти минуты светились счастливым огнем, и во всем облике

было что-то юношеское, задорное, устремленное и

зажигающее. Варя знала, что в это время муж осенен

творческой находкой, и радовалась вместе с ним, и

восхищалась им, и немножко по-хорошему завидовала ему.

Валю Макарову – жену Святослава – сразу же после

окончания Строгановского училища Олег пригласил

оформлять подгорский Дворец культуры. Дело в том, что

соседствующие с дворцом монастырские здания снаружи были

расписаны фресками и орнаментом. Это обстоятельство

диктовало необходимость подобным образом оформить

экстерьер Дворца культуры, разумеется современными

мотивами. Молодая художница-монументалистка успешно

справилась с непростой задачей. Она глубоко проникла в

замысел зодчего – сохранить стилистическое единство

ансамбля.

В прихожей раздался звонок. Варя вздрогнула: они никого

не ждали.

– Может, Игорь? – сорвалось у нее.

– С какой стати?

Пришла Людмила Борисовна – сестра Олега,

румянолицая холеная брюнетка. Она была всего на год старше

Вари, но природная полнота и чрезмерная косметика не

молодили ее, а напротив – выдавали истинный возраст. От

отца она унаследовала резкие черты лица, крупную кость и

самоуверенный характер. Глядя на нее и Олега, трудно было

поверить, что это брат и сестра. Скорее по настоянию Бориса

Всеволодовича, чем по зову сердца, Людмила Борисовна

пошла по медицинской части, окончила аспирантуру, защитила

кандидатскую диссертацию и поступила работать в научно-

исследовательский институт. Своим положением она не только

была довольна, но и откровенно гордилась, о себе была

высокого мнения.

Людмила Борисовна демонстрировала свое

превосходство дорогими нарядами и обилием драгоценностей,

которые она выставляла напоказ. Большие темные глаза ее

смотрели холодно и строго, оттого взгляд ее казался

властным, не терпящим возражений. Движения ее были

спокойны и величественны.

Брат и сестра встречались редко: Людмила Борисовна не

ладила с Варей – по характеру, по взглядам на жизнь это были

до такой степени разные женщины, две противоположности,

что всякая общность между ними исключалась. Поэтому

неожиданный визит Людмилы Борисовны удивил Олега и

озадачил Варю.

– Извините, что я без предупреждения, – сказала

Людмила Борисовна, – Была по делам в вашем районе... -

Большие глаза ее холодно заулыбались. И улыбка эта

обнажила крупные крепкие зубы. – Как Игорь? Пишет?

– Два письма получили, – ответила Варя и, пригласив

гостью в большую комнату, предложила: – Поужинаешь с

нами?– Нет, благодарю. Я на минутку. – Людмила Борисовна

быстрым уверенным взглядом осмотрела комнату, обратила

внимание на небольшой пейзаж, солнечный и яркий: куст

цветущего жасмина возле крыльца и солнечные блики в

зелени. Оценила: – Какая милая вещица! Очаровательная!

Олег писал?

– Нет, Дмитрий Никанорович, – ответила Варя.

– Никулин? Он что, и живописью занимается? – строго и

как бы осуждающе спросила Людмила Борисовна. Искорки

восторга погасли в ее глазах.

– Дмитрий Никанорович – отличный художник, – сказал

Олег, на что Людмила Борисовна ответила презрительной

гримасой.

– Что пишет Игорек? Доволен? – И, не дожидаясь ответа,

продолжала: – Ох, дети, дети! Беда с ними. Пока их выведешь

в люди, настрадаешься-изведешься. – Она все ждала, что ее

спросят о сыне Андрее, поступившем в этом году в институт,

но ее не спрашивали, и эта неучтивость брата и золовки

обижала и возмущала Людмилу Борисовну. – А я к тебе по

делу, Олег, – сказала, садясь на диван, и закурила сигарету.

Умея хорошо владеть собой, она все же не могла скрыть

волнения, а возможно, и не хотела: пусть знает брат, как она

расстроена.

– Я сделаю кофе, у нас растворимый, – сказала Варя и

ушла на кухню.

– Что случилось, Люда? – Олег сел в кресло и

настороженно уставился на сестру, которая лихорадочно

затягивалась дымом, не спеша, однако, с ответом.

– Я знаю, у тебя есть приятель или хороший знакомый из

милицейского начальства, – начала она четко, с паузами,

низким, грудным голосом, в котором слышались боль и

негодование. Олег выжидательно молчал, и она продолжала

выпускать густые клубы дыма. – У Андрея в институте большая

неприятность. Собственно, дело выеденного яйца не стоит,

вообще никакого дела нет, но при желании из ничего можно

создать что угодно.

Вошла Варя, поставила на журнальный столик банку с

растворимым кофе, чайник с кипятком. Достала из серванта

чашки, ложки и сахарницу. Людмила Борисовна пересела в

кресло.

– Ну, а все-таки что произошло? – нетерпеливо спросил

Олег. Людмила Борисовна вмяла начатую сигарету в

пепельницу, посмотрела на Варю, затем на Олега долгим

страдальческим взглядом и ответила:

– В институте ребята, студенты-первокурсники, после

занятий затеяли разговор о событиях на Ближнем Востоке.

Кто-то начал хвалить Насера и ругать Даяна, кто-то, наоборот,

хвалил Даяна и ругал Насера. Ну, знаете, как это бывает у

мальчишек: одни "за", другие "против". Андрей тоже не остался

в стороне. Он такой: где дискуссии, споры, там и он. Назвал

Насера диктатором. В общем-то он прав: всем известно, кто

такой Насер.

– Что именно известно? – перебил ее Олег.

– Мне, например, известно, что Насер – национальный

герой арабов, – заметила Варя, уставив на Людмилу Борисовну

глубокий, пристальный взгляд.

– Так же как и Даян. Только один – побежденный, другой -

победитель, – язвительно обронила Людмила Борисовна и

быстро продолжала: – Но дело не в этом – история разберется,

кто герой, а кто не герой, и Андрею, конечно, не следовало в

данной ситуации употреблять это слово. Но он не дипломат и

не политик, он просто еще мальчишка и говорит, что думает.

– Погоди, я не понимаю, какой тут криминал, – снова

прервал сестру Олег. – Ребята поспорили, среди студентов

нашлись поклонники Моше Даяна, надеюсь, их было немного,

в их числе оказался Андрей Орлов. Но при чем тут милиция?

– Сначала спорили, потом увлеклись, разгорелись

страсти. Ну, знаешь, как бывает у мальчишек: Андрей кого-то

толкнул, тот неудачно упал, получил травму. Кто-то поспешил

вызвать милицию, составили протокол. Получилось дело.

Могут передать в суд. А там, чего доброго, отчислят из

института. Словом, большая неприятность. Александр

разговаривал с ректором и с товарищами из министерства.

Там обещали. Но нельзя допускать, чтоб этот в общем-то

мелкий инцидент превратили в уголовное дело. Поэтому

прошу тебя, Олег, поговори со своим приятелем из милиции.

Помоги.

Полная грудь ее вздымалась, а в глазах сквозило что-то

жестокое и холодное, большие ноздри ее раздувались.

– История, конечно, и забавная и неприятная, – сказал

Олег. – Но почему ты решила, что у меня есть какой-то

влиятельный приятель? Ты что-то путаешь.

– Я помню, ты как-то говорил, что он даже в гостях у тебя

был. – В гостях? – Олег удивленно раскрыл глаза.

– Начальник милиции из Подгорска, – подсказала Варя. -

Ты его, очевидно, имела в виду?

– Ну а при чем здесь Подгорск? – поднял светлые брови и

пожал плечами Олег. – Какое он имеет отношение к московской

милиции?

– Они же все друг друга знают, связаны друг с другом. У

них контакт, – не сдавалась Людмила Борисовна, стараясь

вызвать в нем сочувствие, хотя и поняла, что Олег ей ничем не

поможет. – Возможно, у твоего приятеля из Подгорска есть

приятели на Петровке.

– Нет, Люда, ты не дело говоришь. Это несерьезно,

наивно, – замотал головой Олег. Он сочувствовал сестре и в то

же время в душе осуждал ее. И она, словно разгадав его

мысли, сказала с надрывом:

– Пойми, я – мать. Я не могу допустить, чтоб из-за какого-

то нелепого случая страдал мой невинный ребенок. – Глаза ее

ожесточились, лицо сделалось суровым и решительным. Она

отхлебнула глоток кофе, резким жестом хотела поставить

чашку на стол, но потом передумала и залпом выпила все до

дна. – Если он не виновен, то он не пострадает, – сказал Олег,

будучи уверенным, что племянник его все-таки виновен. Олег

не любил Андрея за его высокомерие, нигилизм, непомерное и

безосновательное самомнение, а порой и изысканное хамство.

Он считал, что в этом повинна в какой-то степени и сестра, и

ее муж, Александр Кириллович Орлов, – ответственный

работник Госплана.

– Конечно, Олег прав, там разберутся, – мягко и

доброжелательно заметила Варя, чтоб только успокоить

Людмилу Борисовну. Но Людмила Борисовна не нашла в ее

словах и, главное, в голосе искреннего сочувствия и

заговорила раздраженно:

– А вообще, если разобраться по существу, то черт бы их

побрал, и тех и других! И на кой леший они нам сдались! -

Темно-карие холодные глаза ее таили неумолимую ярость.

– Ты что-то не то говоришь, сестра, – возразил Олег, но

эти его слова только подхлестнули Людмилу Борисовну.

– Нет, то, именно то я говорю! – зло вскричала она, голос

ее принимал зловещий оттенок, и мягкий, податливый Олег

Борисович решил, что лучше не возражать и вообще сменить

тему разговора.

Варя предпочитала молчать; как женщина, как мать, она

понимала состояние Людмилы Борисовны и думала о своем

сыне: не дай-то бог нечто подобное случится с ее Игорем -

ведь мальчишка, совсем ребенок, и не всегда дает отчет своим

действиям и поступкам. Сначала делает, а потом уже думает.

4

Игорь Остапов стоял часовым на посту. Время шло к

полуночи, и ладья молодого чистого месяца медленно плыла в

морозном небе над западным горизонтом. Незаметно для

глаза она опускалась все ниже и скоро должна коснуться

темных зубцов настороженно затаившихся елей, а потом и

совсем исчезнет в лесной чаще. Тогда Игорю придет смена. А

возможно, и. раньше. Мороз заметно крепчал, в лесу то и дело

постреливали деревья, и в этой полуночной тишине их звуки

были единственными, резкими и потому непривычными. И хотя

Игорь знал, что это потрескивают подмороженные ели, все же

треск этот заставлял напрягать слух и зрение,

концентрировать внимание и, что греха таить, волноваться.

Игорь впервые нес службу часового у объекта. Два

месяца тому назад вместе со своими однополчанами -

молодыми солдатами, в канун пятидесятилетия Октября,

Игорь принял военную присягу. Теперь он был полноправным

солдатом Советской Армии. В руках у него был карабин с

комплектом боевых патронов. Игорь отлично понимал, какая

высокая ответственность возложена на него – охранять объект.

Что-то зашуршало в лесу, спугнуло мысли. Игорь

насторожился, предельно напряг слух. Нет, это не мороз

трещит в деревьях, что-то другое. Похоже, кто-то крадется.

Игорь крепче сжал в руках карабин, затаил дыхание. Теперь

уже не было сомнения, что по ту сторону проволочного забора

кто-то пробирается осторожно, делает частые остановки,

прислушивается. Судя по всему – не один. Выходит, на стороне

противника численное превосходство. Сколько их – двое, трое?

Чем вооружены, как будут действовать? Все эти вопросы

молнией пронзили мозг. Конечно же враги будут действовать

бесшумно, выстрелы исключены: они поднимут по тревоге весь

караул. Значит, будут действовать ножом. Меткий бросок

финского ножа. Через проволоку. Надо быть сверхискусным

жонглером, чтобы с такого расстояния нож пролетел в узком

проеме и не задел проволоку. Нет, нож исключается. Будут

стрелять из бесшумного оружия – вдруг осенила его тревожная

догадка. Слабый хлопок, напоминающий треск елей в

морозном лесу. Вот оно что! И не случайно выбрали морозную

ночь, чтоб не вызвать подозрение выстрелом из бесшумного

пистолета.

От такой мысли холодные мурашки пробежали по спине.

Нет, не за свою жизнь опасался Игорь Остапов: он знает и

помнит, как умирали на войне вот такие, как он. И дело не в его

гибели, коль уж выпал ему такой жребий. Главное, что, убив

его, враги проникнут на территорию охраняемого объекта и

сотворят свое черное дело. Что именно – Игорь представлял

смутно; возможно, совершат диверсию, да мало ли что. Этого

он не должен допустить. Выстрелом из карабина он

предупредит караул. А если его сразят сразу, наповал, и он не

успеет сделать ответный выстрел?

Мысли, как спугнутые птицы, мечутся в его голове.

Зоркие глаза внимательно всматриваются в глухую пучину

леса, такую враждебно затаившуюся, зловещую. Сомнений

нет: там кто-то скрывается, крадется. Игорю показалось, как

мелькнула тень между деревьями в просветах зыбкого месяца.

Показалось или он определенно видел? Да, он уверен, он

видел. Надо что-то предпринимать. Что именно, Игорь знает.

Он подходит к столбу и нажимает кнопку сигнализации. Через

несколько минут появляются начальник караула с солдатом и,

выслушав доклад часового, уходят туда, где, по мнению Игоря,

кто-то прячется. Утопая в глубоком снегу, они вскоре исчезли,

затерялись среди одетых в белые снежные шубы молодых

елочек. Игорь лишь слышит их удаляющийся шорох. И затем

вдруг громкий голос и отчетливые в морозном воздухе слова