Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

свое время гитлеровцы. Он располагал неопровержимыми

доказательствами, фактами и документами, переданными ему,

как конгрессмену, представителями арабской общины в США.

Но он не хотел сейчас выкладывать их перед генералом

Пересом. Во-первых, потому, что практически это ничего не

даст и Перес останется Пересом, а Бен – таким же

поклонником Переса, Даяна и Кохане. Во-вторых, выступить

открыто с осуждением Тель-Авива и его жестокого

оккупационного режима – значит получить клеймо антисемита.

А с этим клеймом в стране, где фактическая власть

принадлежит сионистам, будешь чувствовать себя вечным

изгоем. Конгрессмен Флеминг, будучи человеком умным,

проницательным и честным, отлично знал, кто правит

Америкой, кто ее фактические хозяева.

– Мы многое позволяем своим врагам и так называемым

друзьям и союзникам, – прервал его размышления генерал

Перес. – Миндальничаем, церемонимся. Нас поучают негры.

Поучают и оскорбляют дикари из черной Африки. Нас скоро

начнут поучать и оскорблять наши собственные негры. Да, да,

дело к тому идет.

– А где выход? Что с ними делать?.. – как бы размышляя,

сказал Оскар, которого беспокоило движение американских

негров за гражданские права.

– Что делать? – быстро подхватил генерал и поднялся. -

Всех выселить в Африку.

– Вернуть на землю пращуров? – Легкая ухмылка

скривила тонкие бледные губы Оскара.

– Вот именно: пусть несут цивилизацию своим собратьям,

– подтвердил генерал. – Мы приобщили их к культуре. Пусть

теперь они возьмут на себя роль учителей. И не здесь, в

Америке, а на своей родине.

– Но их родина – Америка, – деликатно возразил

конгрессмен. – Они действительно кое-что сделали полезное в

истории Соединенных Штатов, оставили заметный след. Это

надо признать.

– След? – вспылил генерал, устремив на Флеминга

осуждающий резкий взгляд. – В истории? Мусорщики

наследили в истории?! Смешно, мистер Флеминг. Мы

предлагаем им благородную миссию, даем счастливую

возможность войти в историю. Пусть обучат бизнесу целый

континент. А некоторая тоска по Америке заставит их питать к

нам симпатии. Таким образом мы приобретем целый континент

союзников.

– А если все произойдет наоборот? – усомнился Оскар.

Он всегда все подвергал сомнению. – Если они сделают

черную Африку красной?

– Африка всегда была и останется черной, – замотал

большой головой Перес. – Неполноценность чернокожих и

цветных научно доказана.

– Шаткое доказательство, генерал, – заметил Флеминг. – А

что касается союзников, то их у нас нет – таких, на которых

можно было бы положиться. Вот вам пример: речь

представителя Саудовской Аравии, нашего союзника.

– О чем я говорю? – Генерал поднялся. – Я говорил нашим

властям, Киссинджеру и Шлессинджеру, – таких союзников

надо наказывать, как непослушных детей. Где они, наши

союзники? Кто нас поддержал во Вьетнаме?

– Вьетнам – наша ошибка, – сказал Оскар.

– Нет никакой ошибки, – резко возразил Перес. – Надо

было сбросить атомную бомбу на Ханой, и тогда не было б

никакой ошибки.

– А как бы на это посмотрели русские? И не только

русские, а и наши союзники? – сказал конгрессмен.

– Наплевать! И на тех и на других.

Ответ генерала обескураживал даже Оскара. На

подобные "идеи" и возражать неприлично. Но Бен решил

поддержать своего кумира, заметив:

– Нам бы Моше Даяна в министры обороны. И тогда все

было б о'кей!

– Нет, мой мальчик, ты заблуждаешься, – мягко сказал

Оскар. Он хотел продолжить свою мысль, но генерал перебил

его: – С Кубой в шестьдесят втором мы допустили ошибку.

Нужно было бомбить, оккупировать. С Кастро можно было

покончить в один день. Как с Доминиканской республикой, где

мы наплевали на наших союзников. Против нашего вторжения

в Доминиканскую республику выступила вся Европа – Франция,

Норвегия, Голландия, Бельгия, Дания, Италия. Ну и что? Мы

знаем цену этим союзникам. С нас было достаточно

поддержки Организации американских государств. Нас

поддержала Бразилия. А что было бы, если б вовремя не

устранили президента Гуларта? А? Представляете? Бразилия

могла быть коммунистической. Куба – это коммунистическая

зараза. Да, да, она может заразить весь континент. С Кубой

надо кончать.

Он говорил так, словно судьба Кубы зависела от него.

– Куба не Доминиканская республика. За ее спиной стоят

русские, – напомнил Оскар.

– Я не понимаю вас: русские, русские! Почему мы их так

боимся? – горячился Перес. – Мы защищаем интересы нашей

безопасности.

– Этот довод убедителен для вас, генерал, но не для

русских, – решительно возразил конгрессмен. Безрассудный

экстремизм Переса его раздражал. – Мы взяли на себя

незавидную роль мирового жандарма. Русским, естественно,

это не нравится. В отличие от нас они поддерживают

национально-освободительное движение.

– По какому праву? – с нервной хрипотцой в голосе

выдавил из себя Перес, уставившись на конгрессмена.

– Вероятно, по тому же праву, по которому мы

поддерживаем самые реакционные режимы в разных частях

света, – совсем спокойно ответил Флеминг-старший.

– У нас там есть жизненные интересы, – как бы между

прочим заметил Оскар.

– Интересы монополий, – уточнил конгрессмен.

Постепенно он втягивался в спор и уже не в силах был

остановиться. Продолжал: – Мы не хотим трезво смотреть на

мир, на то, как он ежечасно меняется. Колониальная система

лопнула. Диктатура режимов изживает себя. Социализм,

вопреки нашим желаниям, привлекает все больше

сторонников. Народы тянутся к социализму, а мы, взяв на себя

роль мирового жандарма, становимся на их пути, начинаем их

душить. Имеем ли мы на это право – вот вопрос?

Конгрессмен обвел всех присутствующих спокойным

открытым взглядом, в котором сочетались искренность и

доверчивая откровенность. Наконец глаза его встретились с

удивленными холодными глазами генерала.

– Это что-то новое, мистер Флеминг, – глухо сказал Перес.

– Вы забываете, что не русские, а мы, американцы, оказываем

помощь слаборазвитым странам, мы их кормим и потому

имеем полное право хотя бы на благодарность.

– А те, кому мы отказываем в помощи, обращаются к

русским, и они их поддерживают, – парировал конгрессмен. – У

русских не было колоний.

– У нас тоже не было колоний, – опять встрял в разговор

Бен, решив, что он обязан поддержать генерала.

– Колоний не было, но мы в свое время получили из той

же Африки живой товар – рабов, мой мальчик, – сказал Оскар.

– Мы готовы возвратить Африке этот товар, даже с

лихвой. Мы брали дикарей, а можем вернуть цивилизованных,

чернокожую элиту. – И широкая улыбка расплылась по

самодовольному лицу генерала. Потом эта улыбка исчезла в

одно мгновение и то же лицо сделалось каменным, а глаза

холодными и колючими. Глядя на Флеминга-старшего, он вдруг

сказал: – А вообще, я не понимаю, почему некоторые наши

конгрессмены питают странную симпатию к русским и готовы

оправдывать все их действия, даже направленные против

интересов нашей собственной безопасности.

В его словах и во взгляде звучал вызывающий вопрос,

относящийся к Флемингу-старшему. Конгрессмен не спешил с

ответом. По добродушному лицу его пробежала тихая,

безобидная улыбка, а светлые глаза оставались задумчивыми

и грустными. Заговорил медленно, растягивая фразы и делая

паузы:– Видите ли, генерал, я смотрю на вещи трезво и лишаю

себя удовольствия националистических эмоций, подвергая

себя тем самым известному риску. Но зато совесть моя чиста...

Русские выиграли жестокую войну ценой неимоверных жертв.

Сейчас они одерживают еще одну победу: они выигрывают

мир. Русские в отличие от нас реалисты. Они трезво смотрят

на мир. Мы же делаем ставку на конфронтацию и не хотим

понять, что у нас нет шансов на победу даже не в ядерной, а в

обычной войне. Я имею в виду обычную войну в плане чисто

теоретическом, потому что на практике она непременно

перерастет в ядерную и вызовет всемирную катастрофу, где не

будет ни победителей, ни побежденных.

– Но почему вы решили, что у нас нет шансов на победу?

– стремительно перебил генерал, а про себя он уже твердо

решил, что конгрессмен Флеминг, несомненно, "красный", во

всяком случае, не патриот.

– На основании уроков минувшей войны, генерал. Русские

победили Гитлера потому, что они были правы. Они были

жертвой агрессии, а жертва агрессии в моральном отношении

всегда сильнее своего врага, потому что правда и право на ее

стороне.

– Это все лирика, мистер Флеминг. Мы достаточно

сильны, чтоб навести в мире порядок и покой.

– Кладбищенский порядок и покой, – горько усмехнулся

конгрессмен.

– Тоже лирика, – небрежно обронил генерал. – Мир

разделен на Запад и Восток. Это надо помнить.

– Есть еще север и юг, – не то всерьез, не то шутя заметил

Дэн, но Перес понял его по-своему, сказав небрежно:

– Страны "третьего мира" ничего не решают.

– Какая ирония судьбы! – с грустью сказал конгрессмен. -

Мы – запад, закат. Мы на пороге ночи. А перед ними новый

день. Да, ирония судьбы, они – восход.

– А вот это уже мистика, мистер Флеминг, – обрадовался

своей находчивости Перес. – Представьте себе, что будет, если

коммунисты придут к власти в Италии и Франции? Это же

революция! Конец свободной Европе.

– Вы имеете в виду радиостанцию "Свободная Европа"?

– сострил Дэн. Перес метнул на него быстрый уничтожающий

взгляд, но ответом не удостоил.

– Ты не прав, Майкл, – вмешался Оскар. – Некоторые

западные коммунисты революцию желают в теории. На

практике она им не нужна. Они ее боятся. В Италии

социалисты уже были у власти. Что изменилось? В некоторых

странах Запада социалисты и сейчас у власти. В Израиле у

власти рабочая партия, а ее лидер Голда Меир – вице-

президент социалистического интернационала. И этому надо

радоваться, когда социалисты у власти. Потому что никто так

не может скомпрометировать социализм, как сама социал-

демократия. Находясь у власти, она дискредитирует саму идею

социализма, разбивает в массах его притягательную силу.

– Ты говоришь о социалистах, разных там Миттеранах,

Ненни, а я говорю о коммунистах. Разница есть? – энергично

возразил генерал.

– Согласен, разница есть. Но и коммунисты, особенно их

лидеры, тоже не везде одинаковы. Есть и такие, с которыми

мы можем договориться и ладить. Нужно, чтоб у руководства

компартий стояли наши люди.

– Нет, Оскар, я не верю в хороших коммунистов, -

решительно отрезал генерал. – Для меня коммунист хорош,

когда он мертв.

– По-твоему, Майкл, война, никакой альтернативы? -

мягко, но настойчиво возразил Оскар. – Думаю, что Генри прав:

в войне с русскими мы не победим. Все погибнем. Мир

погибнет.

– Знаешь, отец, – по-петушиному вмешался Бен, – лучше

быть мертвым, чем красным.

– Я уже это слышал от одного сумасшедшего, – походя, не

взглянув на сына, обронил Оскар.

– Ерунда! – сказал генерал. – Наша океанская стратегия

создают необходимые предпосылки для победы. Мы укроем

свои ракеты в океане, где они будут недоступны для

контрудара.

– Но русские нанесут ответный ядерный удар по нашим

городам, промышленным объектам, по наземным гарнизонам.

Кто же и что уцелеет? Сотня подводных лодок? – не

соглашался Оскар, но и генерал не хотел уступать и даже

логике и здравому смыслу вопреки все же сказал:

– И они, эта сотня подводных лодок, окажутся в роли

ноева ковчега – начнут новую историю на Земле.

– Не начнут генерал: Земля будет надолго смертельно

опасной для всего живого, – сказал Дэн.

"Все-таки Нина права, – подумал Оскар о Пересе. – Майкл

безнадежно глуп и прямолинеен, потому опасен. Таких нельзя

допускать к решающим рычагам войны и мира. Слава богу, что

наша международная политика находится в руках такого

мудрого и осторожного дипломата, как Генри Киссинджер. Да и

новый министр обороны, Джеймс Шлессинджер, не сделает

безрассудного шага". Обоих этих деятелей Оскар хорошо знал.

Кадровым военным он не доверял, был о них невысокого

мнения, считал, что им не хватает политической гибкости и

широты мышления. Новый министр обороны – человек в

общем-то штатский, доктор экономических наук, так сказать

теоретик военно-промышленного комплекса, преуспевающий

представитель деловых кругов. В свои сорок лет он уже был

председателем комиссии по атомной энергии, а еще через два

года – директором ЦРУ, где не проработал и года, как получил

высокий пост министра обороны. Киссинджеру и

Шлессинджеру Оскар Раймон симпатизировал и возлагал на

них надежды. Он считал, что два деятеля, в руках которых

практически находятся главные рычаги администрации США,

едва ли разделяют "океанскую стратегию", в которую так верит

генерал Перес. Сейчас он подумал об иной стратегии, которую

считал в настоящее время самой универсальной и простой. Он

излагал ее уже и прежде в узком кругу друзей и решил сейчас

вновь повторить.

– Русских мы должны победить, но в другой -

идеологической войне. Надо понять, что в настоящее время

идеологическая битва будет решать гамлетовский вопрос:

быть или не быть. В этом отношении преимущества на нашей

стороне. У нас больше опыта, больше возможностей влиять

разлагающе на нашего противника, лишить его главного

оружия – идейной убежденности, нравственного превосходства.

Что ни говорите, а Гальвиц в этой части своей книги был

прав... Я, разумеется, не против стратегии устрашения. Мы

должны быть сильными в военном отношении. Русских нужно

измотать экономически. Пусть тратят больше на вооружение,

пусть затягивают потуже пояс. Их экономика не выдержит

соревнования с нами.

– Я думаю, ты переоцениваешь наши преимущества в

идеологической войне, – сказал конгрессмен, возражая Оскару.

– Наша система имеет столько изъянов, что никакая

пропагандистская завеса не может их скрыть от мировой

общественности, да и от рядовых американцев. Мы много

шумим о нашей демократии, свободе, о правах человека и в то

же время попираем эти права, душим свободу, как за

пределами своей страны, так и у себя дома. Во имя нашей

демократии мы жестоко расправляемся с инакомыслящими,

запросто убиваем своих президентов и борцов за гражданские

права. Вспомните майскую демонстрацию у Капитолия в

семьдесять первом году. За два дня было арестовано десять

тысяч человек по явно политическим мотивам.

– Они нарушали порядок, – нетерпеливо бросил реплику

генерал, но конгрессмен ее игнорировал.

– В СССР столько не было арестовано за все

послевоенные годы. Это факты. Семь миллионов безработных

– это факт, и он не в нашу пользу в идеологической войне. А

наше правосудие! Оно идеально для тех, кто имеет деньги,

положение и еще кое-что. А для бедняков, для расовых

меньшинств, для молодежи, которая бросает вызов

установленному порядку, существует другая правовая система,

действуют свои законы: превентивное задержание и

заключение под стражу, подслушивание и записи разговоров,

суровые приговоры на основании заведомо ложных обвинений

и показаний лжесвидетелей.

Слушая свата, Оскар недовольно морщился. Он понимал

справедливость слов конгрессмена, но его коробили

откровенность и прямота, да еще в присутствии Переса. Он

знал, что генерал уже кипит от ярости, и это не только не

останавливает Флеминга-старшего, но еще пуще разжигает в

нем страсть. Теперь их не остановишь.

– А из вас, мистер Флеминг, мог бы получиться

прекрасный коммунистический пропагандист, – процедил

генерал. – Я всегда считал, что наш конгресс, особенно палата

представителей, более чем наполовину состоит из "красных".

В конце концов этот факт может иметь для Америки

трагические последствия.

– Не волнуйтесь, генерал. Трагедию Америки таит в себе

иная сила, не призрачная, а вполне реальная, страшная сила -

политическое

лобби,

коалиция

национализма,

антикоммунизма и милитаризма. В нее входят в основном

реакционно настроенные джентльмены и частично честные,

но одураченные граждане. Движущая сила этой коалиции -

животный страх перед коммунизмом, боязнь за частную

собственность, за капитал. Это, повторяю, безумная сила, и не

дай бог дотянуться ей когда-нибудь до роковой кнопки

ядерного оружия. Если это, к несчастью всего человечества,

произойдет, то уверяю вас, генерал, вы не отличите праха

коммуниста от праха Оскара Раймона. Впрочем, вы и сами

тогда будете мертвы.

К удивлению и Генри и Оскара, генерал не бросился

сразу возражать и спорить. По его каменному лицу пробежала

тень задумчивости, а в желтых мятежных глазах сверкнули

искорки озабоченности и страха. Очевидно, его смутила

последняя фраза конгрессмена. Напряженная пауза казалась

излишне долгой. Наконец Перес произнес негромко, с

холодной рассудительностью:

– Атомное оружие изживает себя, как дорогостоящее.

Куда выгоднее бактерии и вирусы. Во-первых, дешевле. Во-

вторых, сохраняются материальные ценности, разные там

памятники культуры. А эффект тот же.

– Это палка о двух концах, – сказал Оскар.

– А разве у бомбы один конец? – заметил Дэн.

– Преимущество биологической войны еще и в том, что

она может быть необъявленной, тайной, – так же ровно и

деловито продолжал генерал. – Москва может вымереть от

эпидемии сибирской язвы, чумы, холеры. И Кремль не сможет

никого обвинить. Как докажешь, что вирусы этих болезней

были оставлены нашими агентами в метро, в кинотеатре или в

поезде дальнего следования?..

Вошел Виктор, сказал:

– Отец, тебя к телефону.

– Кто?

– Из полиции.

Неприятный разговор оборвался. Все ждали чего-то в

напряжении. Оскар возвратился в зал через две минуты,

взволнованный. Сказал дрогнувшим голосом:

– Слава богу, она нашлась. Флора нашлась, – повторил он

и засуетился возле стола. – Она в полиции. Вам, Дэн, нужно

сейчас же поехать туда.

– Поздравляю, – сказал генерал. – Очень рад. Я знал, что

все так кончится. Хиппи изжили себя. Мода на них проходит,

вернее, уже прошла. Перебесились и теперь займутся делом.

Дэн, пожалуйста, если нужна будет моя помощь – як вашим

услугам. А пока желаю удачи, и доброй ночи.

Перес взглянул на конгрессмена, хотел что-то сказать, но

воздержался, ограничился легким вздохом и ушел. Никто,

кроме Бена, не обратил внимания на его уход: все были

заняты главным. Вслед за генералом поспешил в полицию

Дэн. А Нина Сергеевна и Наташа приставали к Оскару с

вопросами:

– Что она? Почему в полиции? Здорова ли?

Оскар взволнованно ходил по залу, точно пытался

уклониться от сыпавшихся на него вопросов, и отвечал:

– Не знаю, не знаю. Вернется Дэн вместе с ней, и мы все

узнаем.

– А они куда приедут: домой или сюда? – суетливо

спросила Наташа.

– Не знаю, ничего не знаю, – отмахнулся Оскар и

подосадовал, что не условился с Дэном, куда возвращаться из

полиции.

3

На родительском совете решили не донимать Флору

расспросами: девочка сама расскажет, где и как она жила эти

полгода, если появится у нее такая потребность. Флора не

захотела оставаться в городе: после скитаний по Европе,

после бурного бродяжничества ее потянуло к уединению и

одиночеству, где бы можно было сосредоточенно и спокойно

поразмыслить над прошлым и подумать о будущем.

Подходящим местом для затворничества она считала

загородную виллу бабушки Нины. Нина Сергеевна с радостью

восприняла желание внучки пожить у нее.

Флора очень изменилась за эти шесть месяцев – это

находили все. Она заметно похудела, вытянулась, под глазами

появились темные круги. Взгляд углубленный, задумчиво-

сосредоточенный, словно она смотрит себе в душу, пытаясь в

чем-то разобраться и понять. В холодных глазах застыли

печаль и разочарование. Прежде бойкая, говорливая, острая

на язык, она приумолкла, на вопросы отвечала неохотно,

кратко и односложно либо вовсе уклонялась от ответов.

Разговаривала тихо, вполголоса. Во всем ее поведении не

было намека на раскаяние или сожаление о случившемся.

Всем видом своим она словно говорила: "Это вас не касается,

это мое личное, я взрослый человек". Спросила Виктора:

– А ты с нами не едешь?

В вопросе слышалась скрытая просьба и приглашение

Виктору поехать вместе с ними на виллу. Виктор понял

прозрачный намек и охотно согласился. Они уехали на другой

день: так пожелала Флора. В день приезда на виллу Флора

уединилась в своей комнате и слушала музыку – старые

записи, хранившиеся здесь уже несколько лет. Она слушала с

умилением: музыка напоминала ей школьные годы и

волновала, вызывала в памяти сердца нечто трогательное,

неповторимое, навсегда ушедшее.

Виктор задержался в городе и обещал приехать к вечеру.

Флора ждала его. С ним, и только с ним, ей хотелось

поделиться самым сокровенным, рассказать все начистоту,

душу отвести, как бывало прежде. Прежде... Но оно, это

"прежде", теперь казалось таким далеким, невозвратимым,

оставшимся за чертой, преодолеть которую едва ли возможно.

Между тем "прежде", когда они с Виктором вели

доверительные беседы, и сегодняшним днем стояла стена ее

шестимесячных скитаний с группой запоздалых, последних

хиппи. "Полгода греховной любви" – так она и ее приятели

назвали время, о котором сейчас не хотелось вспоминать. Нет,

она ни о чем не жалела, ничего и никого не стыдясь, и все, что

с ней случилось, казалось таким естественным и даже

необходимым. Она до дна испила чашу свободы и

независимости, любви и разочарований, и этот сладко-горький

напиток не утолил ее жажды, а лишь создал в душе пустоту и

апатию, безысходность и полное равнодушие, граничащее с

отвращением к окружающему миру. Она считала, что ее чаша

оказалась не так горька, как у ее подруг Мэри и Бэллы. Мэри

забеременела, а Бэлла пристрастилась к наркотикам. Флору в

этом отношении бог миловал. Что касается наркотиков, то она

обязана Виктору: он познал их "прелесть" на себе и строго-

настрого предупреждал ее, можно сказать, умолял

остерегаться. Уж лучше спиртное. Она послушалась совета

своего доброго дяди, хотя это ей стоило большой внутренней

борьбы.

В ожидании вечера, а вернее, Виктора Флора зашла в его

комнату. На стенах висели те же фотографии девиц, а

журнальный стол завален кассетами звукозаписи. И кажется,

тут ничего не изменилось, все оставалось на своих местах, как

и полгода тому назад. Не было лишь нашумевшего в свое

время романа Джозефа Келлера "Что-то случилось". Книга эта

лежала в верхнем ящике письменного стола. Год назад Флора

с увлечением прочла ее, хотя Виктор и не советовал. Теперь

этой книги не было. Почему же вспомнился ей сейчас роман

Келлера? Она помнила его и потом, в дни и месяцы своих

скитаний. Воспоминания о прочитанном щекотали нервы,

вызывали на сравнения с собственным поведением,

возбуждали похотливые желания. Теперь ей захотелось снова,

если не перечитать, то хотя бы полистать книгу Келлера. С

сожалением Флора покинула комнату Виктора и заглянула в

комнату Бена. И какая радость: на диване лежал роман "Что-то

случилось". Она схватила его и быстро ушла к себе. Незадолго

до того, как уйти из дома, она прочитала эту книгу. Раньше ее

читал Виктор, читал сосредоточенно, серьезно. Она как-то

застала его за чтением, хотела о чем-то поговорить, а он

впервые нетерпеливо отмахнулся: видно было, что парень

увлекся романом. Тогда она полюбопытствовала:

– О чем книга?

– Об одной семье, и вообще... – нехотя отозвался Виктор,

продолжая читать.

– Я хочу прочитать эту книгу.

– После меня. Только она не для тебя. Тебе не

понравится.

– Почему ты думаешь?

– Скучная, потому что серьезная.

– По-твоему, я несерьезная, легкомысленная девчонка.

– Я этого не сказал.

– А я люблю серьезное. Я хочу, чтоб все было серьезное,

– с вызовом сказала она, точно хотела утвердить себя.

Роман Джозефа Келлера она тогда же прочитала скорее

назло Виктору и не была от него в восторге. Ей нравились

отдельные, живо схваченные бытовые сценки. Психоанализ ее

не интересовал, и она пропускала целые страницы и даже

главы. О Келлере она вспомнила потом, скитаясь по странам

Европы со своими приятелями, вспомнила случайно, в минуты

горестных раздумий, предаваясь самоанализу, и находила

нечто знакомое в характере дочери главного героя романа.

Теперь, войдя с книгой в руках в свою комнату, она легла

на постель и, включив у изголовья свет, начала листать. На

полях некоторых страниц кричаще выступали прочерки,

сделанные толстым синим фломастером. Отдельные абзацы

были жирно обведены. Она сразу узнала манеру Бена: это он

отмечал заинтересовавшие его места. Решила перечитать

роман, но пометки на полях и подчеркнутые строки

интриговали, и она начала листать страницы, читая лишь

помеченное. Было любопытно, что же привлекло внимание

Бена.Интерес Бена не оставлял сомнений. Ее же чувств

прочитанное нисколько не задевало, лишь вызывало в памяти

минувшее, которое хотелось забыть. Сексуальное

раскрепощение прошло через нее как низкопробный спиртной

суррогат со всеми тошнотворными последствиями горького

похмелья.

В прихожей послышались разговоры – кто-то приехал.

Похоже, что Виктор, его голос. Ей хотелось выйти, встретить

его, но она поборола в себе это желание, знала – сам зайдет. И

Виктор действительно зашел к ней через четверть часа.

Флора по-прежнему лежала с книгой в руках и, когда

вошел Виктор, спустила на пол босые ноги и поправила

халатик, соблазнительно обнаживший ее острые коленки. Она

обрадованно улыбнулась и спросила, что нового в городе,

спросила просто так, без определенного интереса. Виктор это

понимал и ответил тоже неопределенно:

– Холодно. Ты превосходно выглядишь, дитя мое, -

прибавил он заранее приготовленные слова. Она не ответила,

и он продолжал, садясь в низкое кресло напротив Флоры: – А

я, поверишь, скучал тут без тебя. Как-то не хватало мне тебя.

– Мне тоже, – тихо отозвалась Флора, и голос ее звучал

искренне и нежно.

– У тебя были твои приятели.

– У тебя тоже были приятельницы.

– Они мне не могли заменить тебя.

– Что так?

– С ними скучно.

– Не припомню, чтоб ты веселился со мной.

– С тобой интересно. А с ними говорить не о чем, с ними

можно только забавляться.

– Значит, они забавные? В наш век это уж не так плохо.

– Я имел в виду не те забавы, о которых ты говоришь, -

уточнил Виктор – и сразу, без перехода: – Читаешь Келлера?

– Так, смотрю и вспоминаю. Тут пометки Бена. Он, видно,

активно забавляется и не скучает, в отличие от тебя.

– Его на все хватает, на всевозможные забавы. Вчера он

затащил меня на заседание в ООН.

– И ты там скучал?

– Представь себе, было чертовски весело.

– Даже? Что тебя там развеселило?

– Сионизм приравняли к расизму и расовой

дискриминации. Большинством голосов.

– Это хорошо или плохо? – наивно спросила Флора.

– Бен взбешен. Он объявил войну всем, кто проголосовал

за резолюцию, осуждающую сионизм.

– Это неинтересно. Расскажи лучше, чем ты занимался

все эти долгие-предолгие месяцы?

– Все тем же. – Виктор смотрел на племянницу

пристально, и в его взгляде было что-то интригующее.

– У тебя появились новые увлечения? – словно отвечая на

его взгляд, спросила Флора.

– Пожалуй, нет. Ничего интересного. Они все

поразительно похожи, точно сошедшие с одного конвейера.

– И ты до сих пор не нашел ничего достойного твоего

внимания?

– Мне кажется, что это вообще невозможно. По крайней

мере, у нас, в Штатах.

– В Европе то же самое, – с грустью ответила Флора, и

печальный вздох помимо воли вырвался из ее груди.

Прибавила: – Ложь, лицемерие, эгоизм. Свобода! – невесело

усмехнулась она. – Для кого? Мы были свободны, так мы

считали. Свободны и независимы, пока у нас водились деньги.

Свободны в любви. Любовь мы сделали своим знаменем и

хотели пронести ее по всему миру, размахивали им перед

лицом всего человечества и кричали: "Любите друг друга!"

Человечество нас не поняло и отвечало презрением или в

лучшем случае выражало сострадание, нас жалели. И в

общем-то были правы: то, что мы называли любовью, в

действительности был обыкновенный секс, как у Келлера. -

Она кивнула на книгу.

– У тебя был мальчик?

– Был. Бесхребетный, бесхарактерный мечтатель.

Сначала он мне нравился своей нежностью и добротой. Потом

вызывал жалость. В нем не было ни капельки мужчины.

Вскоре мы разошлись.

– Короче говоря, ты изменила ему.

– Это не считается изменой.

– И у тебя появился другой мальчик.

– Полная противоположность Бобу. Эгоист с садистскими

наклонностями. Считался только со своими желаниями.

Фанатик и мистик, истерик и наркоман. Не стоит об этом,

Виктор.

– Ну а где вы жили? Это интересно.

– Я расскажу тебе потом. В другой раз... Сегодня ночью.

Хочешь? – И в голосе и во взгляде сквозило греховное

таинство, давно желанное, но совершенно неожиданное для

Виктора. – Ты придешь ко мне? – спросила она, не сводя с него

тающих, влажных глаз.

Виктор понимающе кивнул, поднялся и, уходя, ласково

потрепал ее волосы, сказав вполголоса:

– Кажется, Бен заявился. Неожиданно и странно.

– Я буду ждать, – полушепотом напомнила Флора.

4

Встретив в прихожей Бена, Нина Сергеевна ужаснулась.

– Что с тобой, сынок, где ты так вымазался? Будто за

тобой гнались, – сказала она по-русски.

– На дворе дождь и грязь, – грубо и недружелюбно

ответил Бен по-английски. С матерью у него в последнее

время назревал конфликт. Ей не нравилось поведение сына.

Она пробовала как-то повлиять на него, предостеречь, но все

ее разговоры вызывали у Бена новый бешеный взрыв протеста

и возмущения, в котором уже открыто сквозила ненависть к

матери. В такие минуты он не только не считал ее

американкой, но готов был видеть в ней врага Америки.

Нине Сергеевне почудилось, что ее фраза "Будто за

тобой гнались" попала в точку и потому взбесила сына. Живя в

постоянной тревоге за детей, и главным образом за Бена, с

которым, по ее мнению, должно что-то недоброе случиться,

она в эту минуту с ужасом решила: случилось.

– Что случилось, Бен? – спросила она натянутым от

подступающего волнения голосом.

– Ни-че-го! Понимаешь?! Ровным счетом нуль! -

раздраженно вскричал Бен прямо в лицо матери. В этот

момент Виктор вышел от Флоры и появился в прихожей,

услыхав такой напряженный разговор, который его всегда

возмущал.

– Не смей так с мамой разговаривать, – стараясь

сохранить спокойствие и в то же время строго оборвал брата

Виктор. Суровый взгляд его выражал непреклонную

решимость. Бен обратил на это внимание и ответил,

оправдываясь:

– Пусть она не пристает. Что ей от меня надо?

– Мама не пристает, мама спрашивает, потому что она

права, – так же строго, но уже повысив голос, сказал Виктор. -

И ты обязан ей ответить, спокойно, по-человечески объяснить,

а не орать. Я ведь знаю, где ты был и что делал и почему у

тебя такой замызганный вид, – с тайным намеком прибавил

Виктор и удалился в гостиную включить телевизор.

Похоже, что последняя фраза Виктора смутила младшего

брата.

– Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь, – растерянно

огрызнулся Бен и, торопливо сняв с себя мокрую, испачканную

куртку, скрылся в своей комнате.

Виктор в самом деле ничего не знал и, как говорится,

брал Бена на пушку, делая вид своей осведомленности. А Бен

принял его слова всерьез и немного струхнул. Для этого были