Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

дирижера было много всевозможных планов, выдумок,

соображений. На то он и творческий работник. Были и дерзкие,

смелые замыслы и планы. Они, как правило, осеняли

дирижера неожиданно, в одно прекрасное мгновение.

Например, однажды его осенила мысль, что высота потолка в

два метра и девяносто пять сантиметров гораздо лучше, чем в

два метра и восемьдесят пять сантиметров. А почему бы в его

квартире не прибавить эти десять сантиметров к двум метрам

и восьмидесяти пяти сантиметрам? С этим вопросом он

обратился к теоретику архитектуры, своему доброму и верному

другу Брусничкину. Леонид Викторович погладил свой

выпуклый блестящий лоб, поднял взор к потолку, что-то

взвешивая и прикидывая, и ответил весьма неопределенно:

– Трудновато. Тут много всевозможных "но".

– А именно? – Будучи человеком практичным, дирижер

любил конкретный разговор.

– Во-первых, за чей счет? – ответил Брусничкин.

– Разумеется, за мой, – с маху сразил его Матвеев.

– Это само собой. Но я не в том смысле.

– А в каком? – Дирижер был решителен и категоричен.

– Тебе прибавить, а у кого-то, а конкретно – у нижнего

соседа твоего, убавить.

– Ну и что? Зачем Ваське эти десять сантиметров? Они

ему совсем ни к чему. Хватит с него за глаза и два семьдесят

пять. Да он даже и не заметит.

– Во-вторых, кто такой Васька? Что за человек?

– Художник. Тишайший, добрейший и бессловесный.

Пишет разные баталии, древних князей, каких-то Пересветов и

тому подобное. Сам он не от мира сего. Он весь в прошлом.

Он так рад этой квартире, что даже если не десять

сантиметров, а целых полметра у него отхватить, и то не

пикнет. А если что, можно припугнуть. Нет, это "но" снимается.

Дальше?

– В-третьих, нужно согласие архитектора, – протяжно и с

явным намеком ответил Брусничкин.

– Я надеюсь, Ариадна Павловна не станет возражать, -

сказал Матвеев.

– А я в этом не уверен. Она – женщина принципиальная. К

ней нужен подход, ключи нужны.

– Неужели она тебе откажет? Ключи будут, за нами не

станет.

– В-четвертых, даже если она и согласится, есть еще

строители.

– Но она может повлиять. Власть женщины, как я

понимаю, всесильна и державна.

Брусничкин понял намек, догадывался, какую власть и

над кем конкретно имеет в виду Матвеев, не решившийся

назвать имя Николая Фролова. Сказал:

– За так они делать не будут.

Кто "они" – сам соображай: рядовые строители или

архитектор с прорабом. И Матвеев сообразил, произнес с

напускной обидой:

– Леня, ты ж меня знаешь, я не поскуплюсь: и Ариадна

Павловна, и старший строитель, от кого это дело зависит,

останутся довольны.

Точки над "i" были расставлены, и Брусничкин пообещал

поговорить с женой.

– Но ты не затягивай, время идет, чтоб не было поздно, -

предупредил Матвеев, и Брусничкин дружески кивнул.

Леонид Викторович и в самом деле определенно не знал,

как отнесется его жена к довольно смелому и рискованному

предложению Матвеева. Прежде всего он проконсультировал

этот "фокус" у специалиста: мол, возможно ли такое с

технической точки зрения. Консультант – а им был Павел

Павлович Штучко – дал положительный ответ: мол, вполне

возможно. На всякий случай спросил зятя:

– А это зачем тебе?

– Да так, один знакомый журналист интересовался, -

солгал Брусничкин, чтоб не вызвать подозрений.

В последнее время отношения между Ариадной и

Николаем Фроловым стали неустойчивыми, как мартовская

погода: то дождь со снегом, то солнышко. Время бурных

страстей миновало, начались взаимные претензии, однако

совместная работа мешала их окончательному разрыву, и они

хотя и редко, но еще встречались, скорее по привычке, чем по

зову сердца. Наблюдательный Брусничкин и об этом знал. И

как это ни парадоксально, теперь он не желал их разрыва, по

крайней мере до того, как он исполнит просьбу Матвеева.

Однажды за ужином, воспользовавшись хорошим

настроением жены, Леонид Викторович сообщил:

– Видел сегодня Матвеева. Их оркестр едет на гастроли

во Францию. Он спрашивал, что тебе привезти.

Оркестр действительно готовился в зарубежную поездку,

но разговора с Матвеевым о подарке для Ариадны не было,

все это Брусничкин сочинил с определенной, конечно, целью.

Ариадна приняла это за шутку.

– Мне?.. – удивленно переспросила она. – С какой стати?

– Значит, он питает к тебе особую симпатию, – вполне

серьезно ответил Брусничкин, и эта его серьезность

настораживала Ариадну и порождала вопрос: а нет ли тут

какого-то подвоха со стороны мужа? С Матвеевым у Ариадны

не было никаких интимных отношений, хотя он ей одно время

нравился.

– Плоско острите, товарищ Брусничкин, – шутливо

заметила Ариадна.

– Нет, дорогая, я вовсе не собираюсь острить. Плохо ты

знаешь Гришу Матвеева. Он, конечно, широкая натура, но

зазря не станет сорить деньгами. Значит, у него есть к тебе

личный интерес.

– Какой же? – Теперь уже Ариадна догадывалась, что муж

не шутит, и с напряжением ожидала.

Леонид Викторович спокойно и по-деловому изложил ей

просьбу Матвеева, не удержался и от собственного мнения на

этот счет: просьбу, мол, надо уважить, никакого тут риска нет.

Ну а что касается Матвеева, то он в долгу не останется,

отблагодарит и ее и прораба. Да и вообще Гриша свой человек,

и было бы непорядочно отказать ему. Вначале Ариадна

решительно запротестовала: мол, на что вы меня толкаете? На

явное преступление! Но Леонид Викторович попытался

убедить ее, что никакого преступления здесь нет и сосед-

художник не станет поднимать шума, да он и знать не будет:

подумаешь, каких-то десять сантиметров.

Алчная до вещей, Ариадна сначала как бы шутя, с

иронией в голосе, спросила:

– И что же Гриша обещал привезти из Франции?

– Конечно, не флакон духов.

– Пусть привезет финский холодильник, настенный и

плоский.

– Но, дорогая, ты путаешь Финляндию с Францией. Это

не одно и то же.

– Тогда автомобиль "рено". Так, кажется, у них называют?

– А если говорить всерьез, то модная шубка тебе не

помешает.

– А Фролову?

– С него достаточно бутылки коньяка "Наполеон" и какой-

нибудь безделушки.

– Ты плохо, Лео, знаешь Фролова.

– Согласен, ты знаешь его лучше. В конце концов ему

можно вручить в конверте сотенный банкнот.

– Дешево ты его ценишь. – В круглых глазах Ариадны

забегали иронические огоньки.

– Подлинная цена ему четыре рубля и двенадцать копеек,

– съязвил Брусничкин и, улыбаясь своей остроте, прибавил: -

Но если ты его попросишь, он все сделает. Тебе он не откажет.

И ты это прекрасно знаешь.

Ариадна не ответила. Мысль ее уже умчалась в далекий

Париж, в котором она в позапрошлом году побывала по

туристической путевке вместе с Брусничкиным. Представила

шубку – элегантную шубку из натурального волчьего меха.

Сейчас это модно. Французы умеют. И чем больше она думала

о Париже и шубке, тем проще и безопаснее казалась ей

просьба Гриши Матвеева. Да и сам Гриша становился ей как-то

ближе и заслонял собой Колю Фролова. Но без Коли не может

быть и шубки. Как поведет себя Фролов – этого она

определенно не знала. Напрасно Лео считает, что она имеет

безграничную власть над Колей. Нет, власть эта была когда-то,

а теперь между ними наступил холодок, и повинна в нем она

сама.Брусничкин в эту минуту думал совсем не о волчьей

шубке, а как заманить Колю. Встреча и знакомство с Гришей

Матвеевым могли быть удобным предлогом. И он перебил

приятные думы жены о французской шубке советом:

– Пригласи к нам Фролова, стол накрой, как положено,

для гостя дорогого. Придет Гриша, познакомим, все обсудим,

как полагается у порядочных людей.

И опять в этих словах его Ариадна заподозрила тайный

подвох: настораживали фраза "гостя дорогого" и "порядочных

людей" и фарисейский, с примесью елея голосок Брусничкина.

"Не задумал ли он против нас с Колей какой-то подлый

спектакль? И Гриша понадобился ему в роли свидетеля. Не

играй, Брусничкин, с огнем, смотри, как бы самому не

обжечься", – мысленно хорохорилась Ариадна, опасливо, с

тревогой воспринимая советы мужа. Сказала категорично:

– Не пойдет к нам Фролов.

– Почему? Пригласишь, тебе не откажет.

"Как это назойливо-грубо: "тебе не откажет"! Нет,

Брусничкин, спектакль устроить тебе не удастся. А что касается

Гриши, то я сама с ним поговорю, без посредников". Решив так,

она в тот же вечер позвонила Матвееву, кокетливо

поинтересовалась, почему он не приходит на стройплощадку

посмотреть, как быстро поднимаются этажи его дома. Дирижер

понял это как намек, стремительно спросил:

– Тебе Лео передал мою просьбу?

– А ты действительно едешь во Францию? – вопросом на

вопрос ответила Ариадна, и находчивый Матвеев решил

продолжать в том же стиле:

– Ты когда будешь на строительстве нашего дома?

– Могу завтра, если тебя это устроит.

– Вполне, мой повелитель. Назови время, и я, как

преданный раб, предстану перед моим ангелом, – дурашливо

ответил Матвеев и поспешил прибавить: – Ну а этот Фомин,

или как его, прораб, будет? Я увижу его?

– Фролов, – поправила Ариадна и назвала время встречи

на стройплощадке. Это означало одновременно и встречу с

прорабом.

3

Николай Фролов в последние два года любил проводить

воскресные дни со своим сыном в новых районах столицы. Это

вошло в привычку, стало какой-то внутренней потребностью.

Первое время к ним присоединялась и Зина, но ей эти поездки

не доставляли особой радости, быстро надоели, и она

предпочитала оставаться дома: благо в семье за неделю

накапливалось немало дел по хозяйству. Она не могла понять,

что так тянет мужа в выходной день в новые микрорайоны

столицы, притом прежде всего в те, где он строил. Разве не

надоели ему эти места во время повседневной работы, такой

однообразной и скучной, как считала Зина? Оказывается, не

надоели. Страстный и ненасытный в работе, Николай Фролов

на строительной площадке находил душевный подъем и

умиротворение. К строительству здания, будь то жилой дом

или административный корпус, он относился так, как относится

художник к своей картине, хотя и не все и не всегда шло гладко

в работе: были неприятности, досадные упущения, недоделки,

были напряженные дни и недели, когда не укладывались в

сроки, были задержки со стройматериалами, всякое бывало – и

огорчения и радость. Такова жизнь: без неудач и удачи по-

настоящему не оценишь. Но Николай Фролов находил в этом

смысл жизни и по-своему был счастлив.

За добрый десяток километров от центра столицы

возвышался комплекс многоэтажных домов, сверкающих на

солнце большими светлыми окнами. И хотя дома эти

отличались друг от друга окраской стен, а не архитектурной

конструкцией, Коля знал, что там, за этими окнами, в удобных,

благоустроенных квартирах, поселилась людская радость.

Много радости – сколько квартир, столько и радости. Там жили

новоселы. В каждой квартире – одна семья, каждой семье -

отдельная квартира, предоставленная государством

безвозмездно. Кто-кто, а он-то уж знал, во сколько обходится

государству квадратный метр жилой площади.

С душевным волнением смотрел Николай Фролов на

новые районы столицы и вспоминал предвоенную и военную

Москву. Это были отроческие воспоминания, они всплывали в

памяти яркими и четкими картинами, трогательными, как

детство. Фроловы жили тогда в старом доме в Лялином

переулке, в пятикомнатной квартире с длинным коридором и

одной кухней. Занимали небольшую, в четырнадцать метров,

комнату с одним окном. Кроме них в квартире жили еще

четыре семьи. Новые дома на улице Чкалова, построенные

перед войной, ему казались тогда сказочными дворцами. В

одном из них жил его школьный приятель, в отдельной

двухкомнатной квартире, которая казалась Коле пределом

мечты. Он спрашивал тогда приятеля:

– Сколько вас здесь живет?

– Мама, папа, я и сестренка.

– И все? – удивлялся Коля.

– Все. Кого еще надо?

– А соседи?

– Какие соседи! Никаких соседей, только мы.

– Ой, как здорово! – восхищался Коля. – И ванная, и кухня,

и телефон, и никаких соседей. И в уборную не надо в очереди

стоять.

Теперь у Коли была тоже двухкомнатная квартира со

всеми удобствами. На троих. И все это считалось так

естественно, обычно. И та, предвоенная Москва по сравнению

с сегодняшней представлялась совсем небольшой: до окраины

от Лялина переулка – а это все-таки центр – рукой подать.

Новые многоэтажные корпуса жилых домов стремительно и

напористо выходили за окраины старой Москвы, сметая на

своем пути трущобы сараюшек, наступали на пригородные

села, от которых оставались лишь их названия, прочно

закреплялись на просторе, среди зелени лесов, лугов и полей,

и их высоким этажам открывалась необъятная ширь горизонта.

Этой ширью любовался Коля во время работы,

обозревая ее с высоты четырнадцатого или шестнадцатого

этажа строящегося дома. А по воскресным дням его душу

радовали уже готовые, принявшие новоселов, светлые и

чистые здания, образующие целый комплекс микрорайона – с

магазинами, поликлиникой, кинотеатром, детскими садами и

яслями, кафе, парикмахерскими и сберкассами. Любил Коля

работать на городских окраинах, в новых микрорайонах, где

шли комплексные застройки. И хотя не все ему нравилось в

архитектуре и планировке таких комплексов, все ж это лучше,

чем строить отдельный дом по типовому проекту, насильно

втискивая его на освободившееся место среди старых, еще

дореволюционной постройки, домов. Такой дом выглядел

бельмом в глазу, белой вороной, и Коля сердился на

архитекторов: почему б им не спроектировать здание,

соответствующее стилю окружающих строений?

Кооперативный дом, который сейчас строил Коля в

центре Москвы, в тихом переулке, был именно из таких "белых

ворон", и он не доставлял ему особой радости. Хорошо, что

работы подходили к завершению, остались, что называется,

последние мазки, через неделю дом будет сдан и заселен,

Коля со своей бригадой перейдет в район комплексной

застройки. А вообще этот дом вошел в Колину душу занозой

после того, как он поддался на просьбу Ариадны и увеличил

высоту потолка в квартире седьмого этажа на десять

сантиметров за счет квартиры шестого этажа. Он отлично

понимал, что поступил против закона и совести, сделал это

впервые в своей жизни и оттого болезненно мучился. Вообще-

то людям, близко знавшим Николая Фролова, было трудно

понять этот его поступок, потому что никаких шкурных

интересов он не преследовал и с Матвеевым никаких дел не

имел и не желал иметь, и конечно же никаких взяток ни от него,

ни от Ариадны не получил.

В характере Николая Фролова прочно сохранилось одно

качество, которое он приобрел мальчишкой на фронте: с

уважением относиться к данному слову. Дал слово – выполни,

пообещал – сделай, чего б это тебе ни стоило. Потому-то он

всегда был осторожен и осмотрителен на разного рода

обещания и, прежде чем ответить "да", тщательно взвешивал

и обдумывал свои возможности и последствия.

На этот раз все произошло как-то стремительно. На

стройплощадке кооперативного дома Ариадна познакомила

его с будущим новоселом Матвеевым – известным дирижером

и вообще славным малым. Матвеев тут же пригласил Ариадну

и Колю на концерт оркестра, которым он дирижировал.

Ариадна с необыкновенным энтузиазмом отнеслась к

предложению и уговорила Колю составить ей компанию. Коля

не горел желанием идти на концерт, но уступил настойчивым

просьбам Ариадны. Когда Ариадна знакомила его с

Матвеевым, прибавив при этом, что это "друг нашей семьи", у

Коли мелькнуло подозрение, что "друг" этот и есть его

соперник.

Подозрение

породило

любопытство,

сопровождаемое легкой ревностью. После концерта вместе с

Матвеевым они зашли поужинать в ресторан Центрального

Дома работников искусств. За столом Матвеев и Ариадна

много острили и вообще вели себя весело, непринужденно;

дирижер был подчеркнуто внимателен к Фролову, а Ариадна

так же демонстративно подчеркивала свою близость с Колей.

Когда подали счет, Коля вынул двадцатипятирублевую купюру,

но Матвеев мягким жестом отстранил его руку, сказав, что он

пригласил, он и угощает, Ариадна же со своей стороны

деликатно и очень задушевно шепнула Коле: "Не обижай

Гришу. Он натура широкая". И Коля спрятал в карман свои

деньги, чувствуя какую-то неловкость. На улице Горького

Матвеев сердечно распрощался с ними, сказав, что ему было

приятно познакомиться с таким симпатичным человеком. Когда

Матвеев ушел, Ариадна сказала Коле, что это большой друг ее

отца, что он много сделал для Павла Павловича, что это

вообще прекраснейший из добрейших, добрейший из

талантливых, умнейший из прекрасных.

Ариадна имела ключи от квартиры своей подруги,

уехавшей отдыхать куда-то на юг, для Коли обитель эта была

уже знакома – встречались там и раньше, – и они направились

туда, несмотря на поздний час. Ариадна вела себя так, словно

и не было между ними размолвок и похолодания, точно так, как

в первые месяцы их близости. Она возвращала Колю к

прошлому, овеянному романтикой Ботанического сада с его

розарием, прудами, березовыми рощами и солнечными

полянами, голубыми елями и белками-попрошайками на

аллеях. У Коли было отличное настроение, и он по простоте

душевной признался ей, что вначале было приревновал ее к

Матвееву, а теперь понял, что напрасно, что благодаря

Матвееву у них сегодня получился такой прекрасный вечер, как

когда-то в давние времена.

Это был именно тот момент, которого ждала Ариадна,

чтоб обратиться к Коле с просьбой Матвеева. Целуя и лаская

его, она убеждала, что ничего тут страшного нет и всю

ответственность она берет на себя. И Николай Фролов не

устоял – дал слово, пообещал, сказав самому себе: будь что

будет. Нельзя сказать, что Коля не отдавал себе отчета в том,

что он поступает противозаконно. Понимал, но при

сложившихся обстоятельствах дал слово и уже затем, когда

прошел угар страсти, не хотел изменять своему слову.

Тем не менее разговор состоялся. Как только Коля в

хорошем расположении духа возвратился с сыном с

воскресной прогулки, Зина сообщила, что звонил какой-то

неназвавшийся мужчина, спрашивал, где Николай Николаевич

и когда он вернется. Коле не пришлось долго биться в

догадках, кто б это мог им интересоваться: раздался

телефонный звонок, и Брусничкин взволнованным голосом

сообщил, что им, то есть Брусничкину и Фролову, нужно

немедленно встретиться по делу весьма серьезному.

– -А что случилось? – весь в напряжении спросил Коля.

Ему подумалось, что случилось что-то с Ариадной.

– Пока ничего, то есть еще есть возможность отвести

беду, пока не поздно, – сбивчиво ответил Брусничкин, но Коля

требовал конкретного разговора:

– О какой беде вы говорите?

– Мы с Ариадной Павловной считаем, что вам нужно

сейчас же подъехать к нам и здесь мы совместно все обсудим.

– Что обсуждать? Я вас не понимаю, – не сдавался Коля.

Он решил, что Брусничкин из ревности затевает против него

какую-то каверзу. Тогда он услышал в трубке слабый, какой-то

упавший голос Ариадны:

– Коля, беда случилась. Надо встретиться. Непременно.

Это важно и для тебя и для меня.

– Но вы можете сказать толком, в чем дело? – настаивал

Коля.– Дело касается квартиры Матвеева, тех злополучных

сантиметров, – наконец объяснила Ариадна.

Все стало ясно Николаю Фролову, ясно и тяжко, как-то

мерзко, стыдно и муторно. "Этого надо было ожидать", -

мысленно повторил он, ничего не говоря в трубку телефона.

Его спугнул голос Брусничкина:

– Так мы вас ждем.

– К вам я не поеду, – спокойно, взяв себя в руки, ответил

Коля. – Встретимся у метро.

Неприятности приходят внезапно, они словно нарочно

выбирают момент, когда у человека хорошее настроение: мол,

на тебе и помни, что радости, как и счастье, недолговечны. На

вопрос жены, кто звонил и что случилось, Коля ответил

лаконично и неопределенно:

– С работы. Там неприятность. – И поспешно ушел на

свидание с Брусничкиным.

Леонид Викторович поздоровался с Колей тепло и

ласково, как со старым, близким приятелем. Вид у него был

более чем взволнованный – испуганный. Этот страх Брусничкин

напускал на себя преднамеренно, чтоб он передался и

Фролову: мол, тогда будет податливее. Разговор свой с Колей

Брусничкин обстоятельно продумал, отрепетировал в уме.

Начал тихим скорбным голосом:

– Случилось непредвиденное. Какой-то негодяй капнул в

Комитет народного контроля о потолке. Учреждение это, сам

понимаешь, суровое, им лишь бы за что уцепиться, а там

пойдут разоблачения, оргвыводы и всякие неприятные акции.

Им же надо свою зарплату оправдывать. Народный контроль!

Звучит. Короче, в пятницу вызывали в это учреждение Ариадну

Павловну. Она не могла пойти, поскольку ей нездоровится.

Ходил за нее я. И вот сюрприз, я думаю, он пойдет нам на

пользу. Приглашает некто товарищ Сухов Петр Степанович. Он

ведет это дело о десяти злополучных сантиметрах. Заметьте -

уже дело.

Леонид Викторович сделал паузу, покусал верхнюю губу и

подозрительно, как заговорщик, посмотрел на проходящих

мимо них людей. Взволнованный голос его перешел на шепот:

– Вам фамилия Сухов ни о чем не говорит? Не помните

такого? – Коля пожал плечами и отрицательно покачал головой.

– На фронте под Москвой командовал взводом на зеленом

островке. Ранен там. Его Остапов сменил. Потом он

командовал ротой, батальоном. Это уже под Двориками, где

вас немцы в стоге прихватили.

– Помню, – кратко и строго отозвался Коля.

– Он сейчас в народном контроле. Изменился, конечно,

облагородился. Важная персона. Принял меня ласково, как

бывшего своего начальника. Вспомнили зиму сорок первого -

сорок второго, однополчан. Вас он хорошо помнит. Тепло о вас

отзывался.

Брусничкин говорил правду – Сухов и в самом деле

принял его радушно, как это всегда бывает среди однополчан-

ветеранов, но Коля слушал Леонида Викторовича

недоверчиво, с подозрением, ожидая чего-то очень

неприятного.

– Все сейчас зависит от Сухова, – продолжал Брусничкин,

имея в виду дело о десяти сантиметрах. – Обвиняетесь вы оба

– архитектор и прораб. Но что такое Ариадна для Сухова?

Ничто. То, что она моя жена, дела не меняет. Она для него

обыкновенный, рядовой работник, допустивший служебную

халатность, недосмотр. У него к ней не будет никакого

снисхождения. Другое дело вы, Николай Николаевич. Сухов

вас помнит, знает по фронту и глубоко уважает. Вы для него -

живая и волнующая история, память о его боевой юности. Вас

он в обиду не даст. Вы согласны со мной? Согласны?

Коля смотрел на Брусничкина смело и строго, прямо в

глаза, и взгляд его смущал Леонида Викторовича. Коля хотел

догадаться, куда клонит Брусничкин и что хочет, чего

домогается. Вместо ответа Коля сказал довольно холодно и

сухо: – Я вас слушаю, Леонид Викторович. Продолжайте.

– Мы с Ариадной Павловной пришли к такому мнению,

что лучше будет, если вы все это дело возьмете на себя. Мол,

виноват, бес попутал.

– Имя этого коварного беса? – со злой иронией перебил

Коля. Он вспомнил тот поздний бурный вечер, проведенный с

Ариадной в квартире ее подруги. Домой он тогда возвратился в

два часа ночи. Брусничкин конечно же знал, где так поздно и с

кем проводила время его жена. Реплика Коли несколько

смутила Брусничкина, но не обескуражила, не вызвала

возможной в подобных случаях заминки. Он ответил быстро и

естественно, словно не понял иронии в реплике Фролова:

– Разумеется, Матвеев. Он попросил вас, вы уважили.

Почему бы не сделать приятное хорошему человеку?

– Вот именно – хорошему, прекраснейшему из добрейших,

добрейшему из талантливых, – вспомнил Коля слова Ариадны.

– Поймите, Николай Николаевич, вы в конце концов

мужчина, человек, прошедший войну. Вам легче будет

пережить эту неприятность, чем женщине. Ариадна Павловна

– человек впечатлительный, легкоранимый. Пожалейте ее.

Ведь вам не будет легче оттого, что вину вы разделите на

двоих, пусть не поровну, но на двоих. Как говорится в народе:

семь бед – один ответ. Она верит вам, верит в ваше

благородство.

– Скажите, Леонид Викторович, – перебил его Коля,

задумчиво щуря глаза, – то, что вы мне предлагаете, исходит

лично от вас или от Ариадны Павловны?

Брусничкин хорошо понял смысл вопроса и в душе

обрадовался: после его ответа Коля должен презирать

Ариадну, между ними все будет кончено. Сказал твердо и без

колебаний:

– Разумеется, это ее просьба, убедительная. Собственно,

она мне поручила сказать вам все, что я сказал.

– А если я не возьму всю вину на себя, если я предпочту

разделить ее вместе с вашей женой во имя справедливости и

изложу народному контролю правду, все как есть на самом

деле, что тогда?

Похоже, что Брусничкин не ожидал подобного оборота

дела и заранее не предусмотрел этого варианта. Он

стушевался и заговорил, заикаясь и путаясь в словах:

– Ну, знаете ли, такого ни я, ни моя жена не ожидали от

вас. Мы всегда вас считали... Для Ариадны Павловны вы

всегда были человеком глубоко порядочным...

– Оставьте о порядочности, не кощунствуйте, – неприятно

поморщившись, оборвал его Коля. В нем закипали священный

гнев и презрение. – Не вам говорить о порядочности.

Последняя фраза сорвалась с уст Коли помимо его

желания, под напором ярости. Она больно задела самолюбие

Брусничкина, он не мог снести такого грубого оскорбления.

Лицо его сделалось каменным, в стеклянных глазах появился

ледяной блеск, голос приобрел оттенок металла.

– В таком случае, – отчеканил Брусничкин, – Матвеев

защитит честь моей жены. Он покажет, что имел дело только с

вами, Фролов, что Ариадна ничего о вашей сделке не знала.

Он скажет, что обещал солидно вознаградить вас за услугу. Но

только обещал, не собираясь давать вам противозаконной

взятки.

Коля натянуто рассмеялся. Это был горький,

искусственный смех.

– Прекрасно, – проговорил он сквозь смех. – Этого

следовало ожидать. Блестящая концовка романа. Привет

Матвееву и Ариадне. Желаю успеха.

Он резко повернулся и скрылся в толпе. Скрылся от

Брусничкина. А куда скроешься от самого себя, от своей

совести, от позора? Жизнь бросала Николая Фролова в разные

переделки, всякое бывало – и подчиненные подводили, и сам

по неопытности, по горячности делал ошибки, за которые

приходилось расплачиваться выговорами, замечаниями,

неприятным разговором с начальниками. Но положение, в

которое он попал сейчас, казалось немыслимым, позорным;

оно задевало самое глубинное и больно давило на совесть. И

не поведение Брусничкина наносило ему боль и унижение – в

конце концов от Брусничкина иного нельзя было ожидать. Но

Ариадна, та самая Ариадна, которая называла его любимым,

которая говорила, что жить без него не может. . Оказывается,

не только может, но и требует от него бесчестья. Собственно,

она поставила его в дурацкое положение, по ее милости

получился такой позор, и теперь она хочет выйти из грязи

чистенькой, "а ты, мой любимый, дорогой, барахтайся в этой

грязи один, бери все на себя, будь рыцарем". Как она могла?

А может, не могла, может, не она, а Брусничкин ее

именем требует от него "рыцарства"? Мысль такая казалась

спасительной, обнадеживающей. То, что ему придется держать

ответ за совершенный подлог, что придется пожертвовать

служебным положением, возможно, партийным билетом,

достоинством и честью, отходило на задний план. Главное

было – поведение Ариадны. Каково оно истинное, настоящее?

Задав себе такой вопрос, он уже не сомневался, что

Брусничкин говорил от себя, что Ариадна ничего подобного ему

не поручала, да и не могла. Нет, как он мог подумать о ней

такое? Ему стало неловко, стыдно. Конечно же он возьмет всю

вину на себя, но без чьей бы то ни было подсказки или

просьбы, сам. Угрозы Брусничкина, что Матвеев защитит честь

Ариадны своим лжесвидетельством, внезапно порождали в

нем взрыв бешенства, путали мысли, совершенно выбивали

почву из-под ног.

Часа два он бродил по Москве, не находя себе места и не

в состоянии успокоиться. Потом его осенила мысль позвонить

Ариадне, чтоб услышать от нее все то, что сказал от ее имени

Брусничкин. Он вошел в телефонную будку, поставил на

автомат монету и долго не решался набрать номер. Он не

знал, с чего начать разговор. Наконец решился. К телефону

подошел Леонид Викторович. Голос его был бойкий и строгий,

и Николай положил трубку: он как-то не предусмотрел, что к

телефону может подойти не Ариадна, а ее муж. В раздумье и

растерянности побрел по улице до следующего телефона-

автомата. На этот раз трубку взяла Ариадна.

– Нам нужно с тобой встретиться, – без всяких

предисловий сказал Николай. Голос его дрожал, во рту

пересохло.

– Зачем? – сухо и холодно ответила Ариадна. – Ты уже все

сказал. Что от тебя еще ждать?

– Нам нужно поговорить, – настаивал Николай. – Надо

выяснить. Я хочу от тебя услышать.

– Я не желаю с тобой разговаривать и видеть тебя не

хочу, – со злобой и ненавистью прозвучали в ответ грубые

слова, и, как многоточие, за ними послышались в трубке

короткие гудки.

"Все ясно... – мысленно произнес Николай. – Так мне,

дураку, надо. Прекрасно, отличненько. Так нас, вислоухих

лопухов, учат культурненькие пройдохи. Рыцарь, ветеран,

фронтовик – размазня".

Обругав себя всякими оскорбительными словами, он

поехал домой.

На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет

народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов -

Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на

круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым

вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и

высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку.

Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих

глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю

сесть за маленький столик, приставленный к письменному

столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной

рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за

письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес,

глядя в бумаги:

– Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот

так. Не думал и не хотел. – Он поднял на Николая взгляд, в

котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого

осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: -

Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером

Матвеевым?

Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю,

что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему

человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это

случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и

неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль,

что Сухов может быть необъективным в разборе дела и

проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому,

незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж

наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она

ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков

в квартирах дирижера и художника просмотрела – за всем не

уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это

была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову

надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не

снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько