Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

он, Макаров, не должен отказываться от рецензии, он обязан

ее написать, высказать и автору и издательству все свои

замечания и соображения напрямую, честно, откровенно. Тут

дело касается принципа. А Макарова всегда считали и сейчас,

в военной академии, считают человеком принципиальным и

бескомпромиссным. На сделку с совестью он не пойдет – это

скажет любой, кто его знает.

Макаров встал из-за стола и пошел в комнату дочери,

чтобы открыть балконную дверь. Присел в удобное, с гнутыми

деревянными подлокотниками кресло у журнального столика и

задумался.

Брусничкин. Любопытно, на какой ниве он сейчас

трудится? Тогда, в сорок седьмом году, при их последней

встрече, Леонид Викторович, кандидат и доцент, преподавал

историю в архитектурном институте и, кажется, имел какие-то

неприятности по службе.

2

Звонок в дверь прервал размышления генерала. И вот в

небольшой прихожей стоит Леонид Викторович, веселый,

улыбающийся во все бронзовое от густого загара лицо -

должно быть, только что с юга возвратился, – и крепко жмет

руку Глеба Трофимовича, вкрадчиво приговаривая:

– Давненько, дорогой генерал, мы с вами не виделись,

целых двадцать лет. А вы мало изменились. Время не властно

над вами. Как вам это удается, откройте секрет!

На Брусничкине светло-серый костюм, темно-коричневая

сорочка и пестрый галстук. Движения и жесты его быстрые,

порывистые, в больших невозмутимых глазах веселый блеск и

вежливая, ничего не говорящая улыбка. Макаров широким

жестом пригласил гостя в комнату Лены – самую просторную в

квартире. Леонид Викторович, прежде чем сесть в кресло

подле журнального столика, быстрым, блуждающим взглядом

осмотрел комнату: дешевые эстампы на стене, шкаф во всю

стену, в котором за стеклом кроме книг хрусталь, фарфор и

разные безделушки. Подошел к открытому балкону, небрежно

заключил:

– Что ж, квартира подходящая. Сколько комнат?

– Три.

– А семья?

– Трое.

– По вашему положению весьма скромно. Весьма.

– С нас достаточно. Прошу. – Макаров указал на кресло.

Сели оба одновременно, осматривая друг друга.

Глеб Трофимович нашел, что Брусничкин очень постарел.

Под большими выпуклыми глазами образовались нездоровые

мешки, мелкие и крупные морщины бороздили лицо.

Поредевшие волосы, густо окрашенные в черный цвет,

обнажали покатый лоб. В изменчивых глазах отражались

тщетно скрываемая усталость, напускная веселость и тайная

настороженность. Во всей его фигуре, в жестах, во взгляде

сквозил невозмутимый оптимизм.

– Надо же – живем рядом, а встречаемся раз в двадцать

лет, – начал с оттенком досады Брусничкин. – А ведь могли за

это время сотню раз случайно встретиться. Ведь могли же?

Что значит огромный, многомиллионный город! Вы еще

служите?

– Служу. А вы на пенсии? – в свою очередь спросил

Макаров.

– Что вы! Мне на пенсию рано, да и нельзя. У меня жена

молодая, – хвастливо сообщил Брусничкин и добавил, сверкнув

легкой неопределенной улыбкой: – А мне только пятьдесят

четыре. Вы, если не ошибаюсь, постарше меня?

– На целых девять лет.

– Наш брат теперь дошлый, на заслуженный отдых не

спешит, добровольно на пенсию не уходит, ждет, пока

выгонят. . На эту самую пенсию,.. Да, а ведь я иногда вижусь с

Олегом Борисовичем Остаповым – вашим...

– Зятем, – вежливо подсказал Глеб Трофимович.

– Мужем вашей сестры. И с сестрой вашей, Валентиной

Трофимовной...

– Варварой, – добродушно поправил Глеб Трофимович.

– Да, Варварой, прошу прощения, познакомился. Они вам

не говорили?

– Нет, не говорили. Да мы редко видимся.

– А мы встретились в Доме архитектора. Я там частенько

бываю.

– Вы, насколько я помню, работали в архитектурном

институте? – почтительно заметил Макаров.

– Было дело. Давным-давно. Потом перешел в Академию

архитектуры. Работал до ее ликвидации. Потом махнул в

архитектурно-планировочное управление. Словом, связал

свою судьбу с градостроительством. – Хитрые настороженные

глаза Брусничкина на какой-то миг прикрылись тяжелыми

веками.

– Но вы ж историк! – удивился Макаров.

– Пришлось переквалифицироваться. Между прочим,

докторскую диссертацию я уже защищал по истории

архитектуры.

– Талант. Такой диапазон... – с напускным добродушием

польстил Макаров, и в голосе его прозвучали едва уловимые

нотки иронии. Брусничкин почувствовал их и, чтобы рассеять

сомнения, прибавил с сознанием собственного достоинства:

– У меня тесть – архитектор. Павел Павлович Штучко,

может, слышали? Он довольно известный. Его в нашей среде

называют: Штучка. Такой была фамилия его родителей. А

Павел Павлович, когда был студентом, переделал окончание

на "о". Получилось по-украински. Моя жена тоже кончала

архитектурный. Я вас как-нибудь, познакомлю. Женщина

видная. Печатается. – Слова свои он дополнял

выразительными жестами.

– Так она теоретик?

– Нет, практик. Представьте себе – самым тесным

образом связана со стройками. Она молодец, работяга. – И на

холодном лице Брусничкина отразилось радостное

напряжение.

– Дети есть? – осторожно спросил Макаров.

– От первого брака сын. Он женат, живет отдельно. Я уже

дедушка. – И, чтоб не вдаваться в подробности, поспешно

спросил: – Ну а вы как? Александра Васильевна все еще

работает?

– Собирается на пенсию. Ей уже пятьдесят девять.

– Как быстро время летит! Помню нашу последнюю

встречу. У вас в тот год дочь родилась. Вы были так счастливы,

– с грустью вздохнул Брусничкин, и вздох этот означал

сочувствие и сожаление.

– Да, Аленка. Студентка. Сейчас в стройотряде. Письмо

сегодня получили, – с душевной прямотой сообщил Макаров.

– Ну а сын?

– Святослав – полковник. Живет и работает здесь, в

Москве. Я, между прочим, тоже дедушка. Внучка Галинка -

школьница. Забавная девчушка. – И глубокое, сосредоточенное

чувство любви отразилось на лице и в глазах генерала.

– А Коля-Николай?

– Прораб-строитель. Женился. Получил квартиру в

Черемушках. Есть сын. Да что это мы на сухую...

Извинившись, Макаров отлучился на кухню.

"О "Записках" ни слова, значит, не понравились, – с

огорчением размышлял Брусничкин, пока хозяин накрывал на

стол, и в его влажных глазах появилось что-то хищное. -

Неужто прогадал, когда просил редактора издательства

направить рукопись на рецензию именно генерал-лейтенанту,

профессору, доктору военных наук Макарову? Попробуем

уломать. Надо как-то переменить этот натянутый, прохладный

тон разговора. Но как? Характерец у этого Глеба тот еще!"

Макаров поставил на стол сразу три бутылки: водку,

коньяк и вино. Пошел за закуской. А Брусничкин все

размышлял: "Не желает переходить на "ты", это неспроста.

Держит дистанцию. Важничает. Ничего – мы тоже кое-что

можем и значим на этой грешной земле". Сказал вошедшему с

тарелками Макарову:

– Мм-да, а квартирку вам все-таки надо менять.

Представьте себе: дочь вышла замуж, зятя привела, пойдут

внуки, теснота, неудобство. А вам нужен покой. Возраст

требует покоя. – И холодная расчетливость прозвучала в его

словах.

– Нынешние молодожены предпочитают жить отдельно от

родителей, – ответил Макаров, но Брусничкин продолжал с

упрямой настойчивостью:

– Или, скажем, гости собрались. Нет, четыре комнаты

нужно. Мы с Ариадной вдвоем занимаем четыре комнаты. И

представьте себе, в самый раз: спальня, мой кабинет,

гостиная, кабинет жены.

"Хвастается", – решил Макаров, не догадываясь, к чему

клонит гость. А клонил он к вполне определенному,

конкретному.

– А то давайте, пока есть такая возможность. Я могу

посодействовать.

– В смысле? – не совсем понял Макаров.

– Получить четырехкомнатную квартиру.

– Да нет, спасибо, Леонид Викторович, – как-то даже

смутился Макаров. – Нам это ни к чему. У меня кабинет есть, ну

а Саше, Александре Васильевне, он и не нужен. – Тон

генерала мягкий, снисходительный.

"Осечка", – мысленно подосадовал Брусничкин, а

Макаров подумал: "Хвастается или на самом деле имеет такую

возможность? Впрочем, все равно". И, подавляя чувство

отвращения, предложил:

– Вы как – водку, коньяк?

Брусничкин предпочитал коньяк и был удивлен, что

Макаров пьет сухое вино. После второй рюмки Леонид

Викторович еще больше оживился и незаметно перешел на

"ты", нахваливал свою молодую жену, рассказывал пикантные

подробности об одном министре и знаменитом академике, с

которыми был на короткой ноге, но к главному, во имя чего,

собственно, и приехал, все никак не подходил, ждал, когда

начнет хозяин. И Макаров начал прямо, без обиняков:

– Прочитал я ваши "Записки". Внимательно прочитал. -

Он сделал долгую, многозначительную паузу, словно не

решаясь произнести последующие слова. Взгляды их

встретились: выжидающий, покорный Брусничкина и

собранный Макарова.

– Не понравилось? – упредил вопросом Брусничкин.

– Да, не понравилось, – подтвердил Макаров, не сводя с

гостя прямого, открытого взгляда. – У меня есть серьезные,

принципиальные замечания.

– Что ж, готов выслушать с глубокой признательностью.

Макаров пошел в кабинет, взял листок, исписанный

мелким почерком, и пункт за пунктом высказал свои суждения.

К его удивлению, Брусничкин не перебивал, слушал с

преувеличенным вниманием, и по выражению его лица

невозможно было понять: соглашается или возражает.

– Вот вы пишете о подвиге какого-то журналиста

Эйдинова, который вместе с каким-то эстрадным куплетистом

Ромой в боях за Артемки проявил чудеса героизма, – все

больше возбуждаясь, говорил Макаров, и в глазах его

светилась беспощадная холодная решимость. – Я

интересовался в Бородинском музее, спрашивал товарищей,

участвовавших в боях за Артемки. Никто не слышал даже

фамилии этого Эйдинова. Не было, говорят, такого. Откуда вы

взяли?

– Мне рассказывал сам Рома, Роман Григорьевич. Он

живет в Москве, а Эйдинов – в Минске. С ним я

переписываюсь. У меня есть его письма, – впервые отозвался

Брусничкин на замечания Макарова, и его ищущий

конфузливый взгляд заметался по комнате.

– А если оба они врут, если ничего этого не было, о чем

вы написали? Может, они вообще не участвовали в битве за

Москву. . После выхода в свет вашей книги они потребуют для

себя Золотые Звезды Героя. Может такое быть?

– Вообще-то, пожалуй, ты прав. Я как-то привык верить

людям. Хочется доверять. Но, конечно, люди всякие бывают.

Что касается Романа Григорьевича, то он производит

впечатление человека вполне порядочного. Впрочем, кто его

знает, я познакомился с ним в компании интеллигентных

людей, потом встречался два-три раза. Конечно, тут нужна

осмотрительность. Насчет последствий, всяких там притязаний

на звание Героя, я как-то не подумал. А вообще такое

исключать нельзя. Ах, да что там! – Леонид Викторович поднял

рюмку и заговорил, отрывисто выталкивая слова: – Дорогой

Глеб Трофимович, много еще разного дерьма болтается на

поверхности нашей жизни. Не о нем сейчас речь. Мне хочется

говорить о тех, кого мы помним и никогда не забудем, о наших

боевых товарищах, которые в суровую осень и снежную зиму

сорок первого дорогой ценой крови своей и жизни отстояли

Москву. . Я внимательно слушал твои замечания. И ты конечно

же прав, прав во всем – и в отношении моего

предшественника, комиссара Гоголева, и в отношении других.

Я благодарен тебе за твою прямоту, в которой я вижу

единственное – искреннее желание помочь автору,

неискушенному, неопытному, и все замечания и советы я

принимаю безоговорочно. Спасибо тебе, дорогой. За твое

здоровье!

Макарова Брусничкин и прежде, на фронте, поражал

неожиданным ходом, но такого оборота дела он не ожидал. Ну

хоть бы возразил, поспорил. Так нет же – со всем согласен и

признателен. Такой поворот обезоруживал. Правда, спустя

несколько минут Леонид Викторович чрезвычайно душевно

сказал:

– Одна-единственная просьба, Глеб Трофимович: не

нужно указывать на эти частности, ну вроде Ромы и Эйдинова,

в рецензии. Лучше сказать так: мол, частные замечания я

сообщил автору при личной беседе, и он с ними полностью

согласился и обещал устранить. А? Ведь так будет лучше?

Он смотрел на Макарова умоляющим взглядом и с такой

преданностью, что вся прежняя непреклонность генерала враз

была поколеблена, и он лишь спросил совсем мягко и

снисходительно:

– А если автор забудет внести исправления и книга

выйдет вот в таком виде? Подобный вариант возможен?

Брусничкин закрыл глаза, решительно покачал головой,

скрестив на груди руки, и клятвенно произнес:

– Никогда! Совершенно исключено. Я что, сам себе враг?

В прихожей раздался звонок.

3

Вошедшие в квартиру Макарова его сын Святослав и

генерал-майор Думчев были немало удивлены встречей с

Брусничкиным. Слегка захмелевший и возбужденный, Леонид

Викторович выказывал преувеличенную радость и восторг,

бросался обнимать и того и другого, повторяя:

– Как я рад, как рад видеть вас! Орлы! Посмотри, Глеб

Трофимович, ведь орлы, а?! Я тебя, Николай Александрович,

помню командиром батареи на Бородинском поле. А помнишь

Дворики, когда ты последний снаряд выстрелил? Прицел был

разбит, а ты через ствол наводил орудие.

– Вот об этом и нужно было рассказать в "Записках", -

очень к месту ввернул Глеб Трофимович. – А то каких-то

куплетистов придумал.

– Каюсь, грешен. Не вели казнить – вели миловать, -

умоляюще заговорил Брусничкин, и взгляд его, смиренный,

просил не заводить разговор о рукописи, пощадить.

И Глеб Трофимович пощадил, пригласив всех к столу, а

сам направился на кухню за закуской. А Брусничкин все

восторгался:

– Святослав! Полковник Макаров! И при усах! Гусарские

усы... Они тебе к лицу, Святослав Глебович. Мне кажется, это

было вчера, кажется, совсем недавно ты, замполитрука,

желторотый мальчишка, высокий, худющий, поднял батальон в

атаку. на Дворики. Командиром батальона у вас был этот, как

его? Вылетело из памяти. Тоже высокий такой и тощий?

– Сухов, – подсказал Думчев. – Он высокий, но не тощий.

Если по сравнению с тобой, то, пожалуй, – да.

И Думчев добродушно рассмеялся. Николай

Александрович Думчев – открытая душа. Он принадлежал к

категории тех людей, у которых все на виду: дела и мысли,

симпатии и антипатии, любовь и ненависть.

На Бородинском поле Думчев командовал батареей.

Было ему тогда двадцать четыре года. Бесстрашный в бою,

неутомимый трудяга, он делал свое дело тихо и скромно, без

эффектов и рисовки, и когда его хвалили, что случалось не

часто, он искренне смущался и недоумевал, словно ему по

ошибке приписывали чужие заслуги. Заядлый охотник,

веселый и общительный, любитель анекдотов, он легко

сходился с людьми, держался просто и в любой компании

чувствовал себя уверенно и свободно.

Не по годам сутулый, рано потерявший черные кудри, он

все же не выглядел старше своих лет: его молодила озорная

улыбка, которую постоянно излучали его карие глаза.

– Послушай, Николай Александрович! Я недавно в

Болгарии был – там Думчевых, как у нас Ивановых. Ты не

болгарин? – поинтересовался восторженный Брусничкин,

– Вот черт! Уже, наверно, в сотый раз я слышу этот

вопрос. Между прочим, в Болгарии есть Ивановы, Петровы,

Павловы, Поповы и даже Игнатовы. Есть и Райковы. А у нас в

Большом театре есть артист Евгений Райков – с ударением на

последнем слоге. Выходит, что разница только в ударении: у

болгар Павлов, но Иванов, а у нас Павлов, но Иванов. Все

наоборот.

– Но ты похож на болгарина не только фамилией, лицом

похож, – донимал Брусничкин.

Пришла с работы Александра Васильевна, удивилась

неожиданной встрече с Брусничкиным. А он, уже захмелевший,

галантно раскланялся, к ручке приложился, в комплиментах

рассыпался: "Вы все такая, как и четверть века тому назад, -

красивая и молодая!"

Уже два года, как она могла уйти на пенсию, но об этом и

думать не хотела, не представляла себя без привычной

работы, без больничных палат, без больных, которым она

щедро отдавала частицу своего доброго, ласкового сердца.

Нисколько не поредевшие лунные волосы украшали ее голову,

а зеленые глаза, то строгие, то вдруг насмешливые, озаряли

моложавое, без единой морщинки, лицо. И движения ее были,

как и прежде, резкие, уверенные, и голос все такой же, как и в

сорок первом, когда Брусничкин увидел ее впервые, – слегка

приглушенный, но твердый, полный спокойствия.

Ее приход внес в мужскую компанию свежую струю

задушевности и уюта. Она сообщила, что звонил ей на работу

Коля и обещал подъехать: ему тоже хочется повидаться со

Святославом, прибывшим из "горячей точки" земного шара,

послушать рассказ очевидца "шестидневной войны". Но Колю

не стали ждать, попросили Святослава начать рассказ.

Святослав был в Египте в числе группы советских

офицеров, работавших там по приглашению президента

Насера. Стеснительный, и даже застенчивый, он не горел

особым желанием рассказывать, тем более что Думчеву уже в

машине, когда сюда ехали, рассказал, и потому говорил

неохотно и как бы даже смущаясь:

– Собственно, все, что произошло в июле на Ближнем

Востоке, вы знаете из газет. Об этом писалось много и

подробно.

– Ну нет уж, – дерзко и деловито возразил Брусничкин, -

одно дело – газеты, совсем иное – живой очевидец. Скажи,

Святослав Глебович, ведь верно, что израильская армия

первоклассная и по вооружению, и по военной подготовке ее

солдат и офицеров? Умеют воевать, ведь так?

Глеб Трофимович и Думчев обменялись

многозначительными взглядами. В золотистых глазах

Святослава сверкнул недобрый огонек. Отец хорошо знал этот

огонек, этот характерный прищур, всегда напоминающий ему

первую жену, мать Святослава, Нину Сергеевну. Она обычно

так щурилась, когда была чем-то недовольна. И тонкие дуги-

брови ее тогда вытягивались в ниточку, как сейчас у

Святослава. Значит, и Святослав недоволен репликой

Брусничкина. Мимолетные воспоминания о пропавших без

вести жене и дочери отзывались в сердце Глеба Трофимовича

тоскливой болью. Не глядя на Брусничкина, Святослав

заговорил медленно своим тяжелым басом, и слова его

казались круглыми, весомыми, как чугунные гири.

– Не совсем так, Леонид Викторович.

– Скорее, совсем не так, – бросил реплику Думчев,

уставившись на Брусничкина сверлящим взглядом.

– Пожалуй, – продолжал Святослав. Теперь тонкие брови

его опять круто изогнулись. – Израиль напал внезапно,

вероломно, неожиданно. Его авиация свой первый удар

нанесла по аэродромам. Бомбили сразу все египетские

аэродромы. А в первый день, например, каирские аэродромы

они бомбили пять раз. И как? Сначала разбивали взлетно-

посадочные полосы. Затем ракетами и из пулеметов

расстреливали стоящие самолеты и другую технику. Таким

образом египетские войска, в сущности, лишились поддержки

и прикрытия с воздуха. Небо над ними было открыто, и небо

это исторгало на головы египетской армии тысячи бомб, ракет,

свинцовый град и напалм. Вы себе представьте: открытая

пустынная местность, под ногами раскаленный песок, над

головой нещадное солнце и огонь. Опаленные напалмом,

египетские солдаты катались в песке и в общем-то гибли. Дело

доходило до курьезов: когда их главком маршал Амер

поднялся на самолете в воздух, а затем не мог сесть ни на

один военный аэродром, египетской зенитной артиллерии был

отдан приказ вообще не открывать огня, чтобы не сбить своего

маршала. Приказ этот выполнялся, но он дорого обошелся

египтянам, потому что в это время израильтяне

беспрепятственно бомбили предместья Каира и другие города.

– А я о чем говорю? – оживился Брусничкин, вставая.

Движения его были грубы и в то же время проворны. – Это

лишь подтверждает, что арабы воины никудышные.

Иностранная пресса сообщала, что они бросали на поле боя

совершенно целехонькую нашу военную технику: танки с

горючим, артиллерию с боеприпасами. И бежали как

очумелые. Разве не было такого? – На пухлых губах его

блуждала злая улыбка, а в голосе звучал оттенок насмешки.

– Тут нужно разобраться, – ответил Святослав, погружаясь

в себя. – Да, египтяне не были готовы к войне. Советской

военной техникой владели плохо. Но в чем причина, почему?

Вот вопрос, на который нужно дать правильный ответ.

– Да-да, почему? – снова спросил Брусничкин, округлив

негодующие глаза.

– Кстати, отец, это и для твоей книги неплохой материал,

– сказал Святослав, обращаясь к Глебу Трофимовичу. – Но мы

об этом поговорим подробно в другой раз. Израильтяне хорошо

подготовились к войне. В их армии работали американские

инструкторы. Моше Даян, из которого западная пресса делает

чуть ли не Наполеона, с удостоверением военного

корреспондента израильской газеты "Маарив" стажировался во

Вьетнаме. Ну и фактор внезапности сработал. Потом, нельзя

забывать, что армия Египта – неоднородный организм.

Генералы и офицеры – это представители имущих классов. К

новому строю, к революции и к самому Насеру они относились

в большинстве своем враждебно. К боевым действиям они не

готовились, солдат не учили. А храбрости арабам не занимать,

и вы не правы, Леонид Викторович. Первая бронетанковая

бригада израильтян была почти полностью уничтожена. А с

какой стойкостью и мужеством сражались сирийцы! В

последний день войны в боях за город Эль-Кунейтра

израильтяне понесли очень тяжелые потери. Или возьмите

военные действия египтян в октябре пятьдесят шестого года.

У деревни Абу-Агили два египетских пехотных батальона

героически дрались с израильской мотомехбригадой. В том

бою израильтяне потеряли сорок танков и восемь самолетов.

– Было и явное предательство, надо полагать? – заметил

Глеб Трофимович с огорчением в голосе.

– Да еще какое! – подтвердил Святослав. – Израильская

агентура была внедрена во все звенья военной и

государственной машины Египта. Это они умеют. Генералы-

предатели во главе с военным министром Бадраном хотели,

воспользовавшись поражением, отстранить президента

Насера. Не вышло, народ не позволил. Надо отдать должное

Насеру – это настоящий патриот и государственный деятель.

Когда случилась эта катастрофа, то есть поражение, он

обратился к народу по радио и телевидению и объявил о

своем решении уйти в отставку. – Святослав достал записную

книжку, полистал и, найдя нужную страницу, продолжал: – Вот,

в частности, что он сказал: "Я решил полностью и

окончательно сложить с себя все официальные полномочия,

отказаться от политической роли и вернуться в ряды народа,

чтобы вместе с ним выполнять свой долг, как любой простой

гражданин... Я готов принять на себя всю ответственность...

Поступая так, я не ликвидирую революцию. Революция не

является достоянием одного революционного поколения.

Наше поколение сумело добиться эвакуации из страны

британского империализма, завоевало независимость Египта...

Это поколение построит социализм и добьется победы".

Святослав читал четко, с выразительной интонацией,

густой бас его отдавал металлом.

– Все это слова, – быстро вставил Брусничкин, словно

желая упредить других. – Не верю я Насеру, и вообще арабам.

Построят социализм – смешно! – В его наглом тоне звучало

едва прикрытое злорадство.

– А почему бы и нет? И какое у тебя основание не верить

Насеру, арабам и в их социализм? – так же быстро атаковал

его Думчев.

– А-ах, – только и произнес Брусничкин, сделав на лице

пренебрежительную гримасу, и махнул рукой, как бы говоря,

что здесь и так все убедительно и вопрос Думчева не

нуждается в ответе. Но его никто не поддержал. Даже

Александра Васильевна вступила в разговор.

– Вот удивительно, – начала она и взглядом, таившим в

себе какое-то открытие, обвела всех присутствующих, – у нас в

больнице заведующая отделением, Дина Семеновна, говорила

вот точь-в-точь, как и вы, Леонид Викторович. Я никак не могу

понять, отчего такая неприязнь к арабам и симпатия к

агрессору?

– Ради бога, увольте, Александра Васильевна, – все так

же стремительно отозвался Брусничкин. – Я не симпатизирую

израильтянам. Совсем нет.

– А Дина Семеновна симпатизирует демонстративно да

еще пытается навязать свои симпатии другим, – сердито

сказала Александра Васильевна.

Брусничкин решил, что нужно уводить разговор в другую

сторону, чтобы избежать неприятного оборота, и сказал,

обращаясь к Святославу с учтивым безразличием в голосе:

– Но что именно тебя больше всего поразило в этой

воине? Французские "миражи"? Или оперативное искусство

Моше Даяна?

– Ни то и ни другое, – ответил Святослав. – Вероломство,

цинизм и жестокость. Именно это меня больше всего

поразило. Как израильтяне расправляются с арабами, с

палестинцами! Это что-то жуткое. Бульдозерами срывают

дома местных жителей – арабов со всем их скарбом, землю

конфискуют, а самих арабов изгоняют в соседние страны. А

тех, кто противится, сажают в тюрьмы, творят жестокие пытки,

применяют такие изощренные методы мучений, как в свое

время это делали гитлеровцы. Вот рассказ рядового араба

Абдель Карима. Он шел в гости к брату. Его схватили и

обвинили в принадлежности к федаинам. Он отрицал это

обвинение. Тогда его пытали. Подвешивали за кисти рук.

Потом клали ничком на цементный пол, и один палач

становился на его ноги, а другой выламывал руки. Потом в его

наручники вставляли палку и прекращали поступление крови в

кисти. Но это было только начало. Цивилизованные изверги Ее

могли не использовать в пытках электричество. Абдель Карим

потом вспоминал: "Когда включили ток, мне казалось, что у

меня ломаются кости".

– Какой ужас! – сказала Александра Васильевна. – И это

называется – люди. Да какие ж они люди?!

– О-о! – продолжал Святослав. – Они считают себя

божьими избранниками, двигателями прогресса и совестью

человечества.

– Избави бог человечество от такой совести, – снова с

содроганием в голосе произнесла Александра Васильевна.

– Для них не существует никаких нравственных норм,

никакой морали. Как и нацисты, они освобождают себя от

всякой морали, когда дело касается других народов, -

продолжал Святослав, все больше накаляясь. – Между прочим,

они бульдозером срыли и здание штаб-квартиры группы

наблюдателей ООН. Напав одновременно на Египет, Сирию и

Иорданию, израильтяне по радио цинично оповестили мир, что

войну начали, мол, арабы, что якобы египетские танки

проникли на территорию Израиля, а на экранах локаторов

появились пятна, которые можно было принять за египетские

самолеты. Все это была грубая и циничная ложь. В Совете

Безопасности представитель США Артур Гольдберг пытался

оправдать израильскую агрессию. Израиль нагло бросил

вызов ООН, игнорировав решение Совета Безопасности о

прекращении огня.

– Ты говоришь: жестокость, вероломство, цинизм, – вдруг

молвил молчавший все это время Глеб Трофимович, – наглый

вызов ООН и мировому общественному мнению. Нечто

подобное уже было в истории – гитлеризм. Хотя появление его

в новом, более зловещем варианте, казалось бы, немыслимо.

Но невольно возникает вопрос: откуда у израильтян такая

самоуверенная наглость, чувство безнаказанности?

– Да это понятно – за спиной Израиля стоят США, – сказал

Думчев.

– Все это так, – продолжал Глеб Трофимович свою мысль,

– но, поддерживая агрессивный курс Израиля, Соединенные

Штаты действуют себе в ущерб. Я читал у небезызвестного

Болдуина, что "еврейское политическое влияние отвлекло

Соединенные Штаты от собственных жизненных интересов,

которые совпадают с интересами арабских стран". Оставим на

совести Болдуина "совпадение интересов". Но действительно

США зависят от арабской нефти. Непонятно поведение

правящих кругов США – во имя чего они жертвуют

собственными интересами?

– Во имя Израиля, – ответил Святослав. – А собственно,

что собой представляют эти "правящие круги"? Сионистское

лобби в законодательных органах, в правительстве.

Сионистам принадлежат средства массовой информации,

банки. Да и весь военно-промышленный комплекс базируется

на сионистском капитале. А он, этот комплекс, и есть

фактический хозяин США. Для сионистов же Израиль и его

интересы превыше всего. А потом, нужно иметь в виду и то

обстоятельство, что, как писал американец В. Перли,

"географическое положение Израиля делает его составной

частью ближневосточной базы, направленной против СССР".

– Только ли против СССР? – сказал Думчев.

– Я цитирую слова Перли. На самом деле это база и

против Арабского Востока, и против пробуждающейся Африки.

Израилю все сходит с рук. Он вершит чудовищные злодеяния,

а мир в общем-то молчит. Но стоит где-то посадить за решетку

явного уголовника-сиониста, как весь мир содрогается от шума

и гвалта сионистской машины, ловко обрабатывающей

общественное мнение. Вот и во время "шестидневной войны"

сионисты во всем мире развили бурную деятельность. В

Иерусалим спешно пожаловал сам Ротшильд и пообещал

Израилю крупную помощь. Кстати, папа, я привез любопытную

книгу, изданную в США. Автор – немецкий историк. Был

прикомандирован к штабу фон Бока. Под Москвой попал к нам

в плен. После войны поселился в Америке. Называется книга

довольно трафаретно: "Уроки истории"...

В прихожей раздался звонок.

– Это Коля, – обрадованно догадалась Александра

Васильевна и пошла открыть дверь.

4

Коля Фролов – он носил фамилию своего погибшего отца

– юлой вкатился в квартиру. Невысокого роста, круглолицый,

подвижной и крепко сколоченный, он всем своим видом являл

сгусток энергии и нерастраченных сил. Одетый в полосатую

тенниску и темно-коричневую на молнии куртку, коротко

постриженный, он выглядел юношей. А ведь ему в этом году

исполнялось сорок. И сразу первый вопрос, вполголоса,

матери:

– Приехал? – Имелся в виду Святослав.

Александра Васильевна кивнула и в свою очередь

спросила:

– С работы?

– Прямо со стройплощадки. Голоден...

– Проходи.

Он вошел в комнату, сверкая озорными глазами, и,

остановившись у двери, сказал заранее приготовленную

фразу:– Здравия желаю, товарищи генералы и офицеры.

Увидав Брусничкина, смутился. А Думчев подсказал:

– Генералы, офицеры и доктора наук. Не узнаешь?

– Леонид Викторович? Вас трудно узнать.

Брусничкин поднялся, обнял и расцеловал Колю.

Оценивающе осмотрел его с ног до головы, сказал:

– Так и тебя не узнал бы. Выкладывай: чем

занимаешься? Каковы успехи, чего достиг?

– Рабочий класс, – уклончиво ответил Коля и сел к столу.

Рюмку водки выпил лихо. Ел с аппетитом, жадно, торопливо.

– Ты не ответил Леониду Викторовичу: чего достиг? -

сказал Думчев. Голос у него с хрипотцой, как у заядлых

курильщиков, а глаза улыбчивые, с искорками.

– Тринадцатого этажа, – ответил Коля.

– Это в каком смысле? – не понял Брусничкин.

– В буквальном... – Коля налил себе водки и, кивнув

Леониду Викторовичу, в одиночку выпил. Пояснил, заглатывая

помидор: – Строим дом, сегодня вышли на тринадцатый этаж.

Брусничкин благожелательно усмехнулся.

– План даешь? – спросил Святослав с веселой улыбкой.

Явная торопливость Коли его забавляла. Коля все делал

быстро.

– План дать нетрудно. Если б не мешали всякие гниды.

– Коля, за столом – такие слова, – упрекнула Александра

Васильевна, подавив невольную улыбку.

– А иначе не назовешь. Гортехнадзор за строительными

кранами повадился. Придет инспектор, бутылку коньяка не