Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц)

ИВАН ШЕВЦОВ

БОРОДИНСКОЕ

ПОЛЕ

РОМАН

Ордена Трудового Красного Знамени

Военное издательство

Министерства обороны СССР

Москва – 1981

Р2

Ш37

Шевцов И. М.

Ш 37 Бородинское поле: Роман, кн. 1 и 2. – М.: Воениздат,

1981. – 608 с.

В пер: 2 р. 80 к.

В романе воспроизводятся события битвы под Москвой

осенью 1941 года. Автор прослеживает историческую связь

героических подвигов советских людей на Бородинском поле с

подвигами русского народа в Отечественной войне 1812 года.

Во второй книге много внимания уделено разоблачению

происков империалистических разведок, вопросам повышения

бдительности. Битва идей, которая происходит в современном

мире, – подчеркивает главный герой книги Глеб Макаров, – это

своего рода Бородинское поле.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

70302-047

Ш– без объявл. 4702010200.

068(02)-81

ББК 84Р7

Р2

© Воениздат, 1981

КНИГА ПЕРВАЯ

ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В переполненном общем вагоне, несмотря на открытые

окна, воздух спертый, густой, перемешанный с едким

махорочным дымом – хоть топор вешай. А за окном вагона

тихое золотистое бабье лето уходит от Москвы на север, чтоб

где-то в ярославских и вологодских лесах оборвать белую

паутину задумчивой грусти, растаять в стылых утренних

туманах, превратясь на архангельской земле в холодную

осень. Торопливо бегут назад телеграфные столбы, медленней

проплывают тронутые первой желтизной березовые рощи и

безмолвные колокольни церквей, освещенные низким

предвечерним солнцем.

И само солнце – раскаленный диск – уже не слепящее, а

какое-то угасающее, с четко очерченными краями, бежит

вперед параллельно поезду, спешит, торопится, словно играет

наперегонки; на поворотах то отстанет, то снова вырвется

вперед, то затеряется в густых зарослях придорожного леса,

затем сверкнет в просветах деревьев и снова бежит, померкнув

от усталости. Она заметна с каждой минутой – солнечная

усталость. Накал постепенно ослабевает, принимая сперва

багряный, а затем и совсем алый оттенок. И наконец солнце с

разбегу врезается в почти незаметную тучу, синеватой скалой

лежащую на горизонте. И теперь по западному небосводу уже

не диск катится, а просто летит срезанный купол, похожий на

парашют. Постепенно алея, этот купол превращается в

парящий над землей зонтик.

Красота необыкновенная! Глеб наблюдает ее с верхней

полки вагона.

В Загорске, где поезд стоял двенадцать минут, пропуская

воинские эшелоны, слышался заунывный, протяжный звон к

вечерне.

Вагон – растревоженный улей. Тут смешались и детский

плач, и напевный женский говор, и неторопливый рассказ

фронтовика о том, какой ад стоял у Соколовской переправы и

сколько там полегло наших и немцев – видимо-невидимо.

Майор Глеб Макаров устал от этих разговоров. Он их

досыта наслушался в госпитале в Ярославле, где лежал после

ранения немногим больше двух недель. Он побывал в

огненном аду в жарком июне под городом Гродно – там с

превосходящими силами фашистов вели кровопролитные бои

части 6-го механизированного и 6-го кавалерийского корпусов.

В тех ожесточенных боях погибли командир

механизированного генерал Хацкилевич и командир

кавкорпуса генерал Никитин. А его, майора Макарова -

командира артиллерийского полка, судьба тогда миловала.

Ранен он был уже потом, гораздо позже, на смоленской земле.

За непродолжительное время боев он повидал такое, что

словами не расскажешь – стынут человеческие слова,

леденеют, как слезы на сорокаградусном морозе.

А за перегородкой теперь уже женский голос,

медлительный и печальный, как звон церковного колокола,

рассказывает:

– На пассажирский поезд налетели... Днем это было, а их

туча темная, самолетов. Закидали бонбами... Страсти

господни, что творилось. Паровоз опрокинулся, вагоны горят, а

там люди – полнехонько людей. И детишек, и раненых

вакуировали, которые совсем немощные, больные. А он все

кидает и кидает бонбы. Вагоны горят, и детишки кричат

"Спасите!", а кому спасать-то, когда все кругом горит и бонбы

сыплются, грохают, аж земля дрожит.

Слова ее – как ржавой пилой по обнаженным нервам

Глеба Макарова. О каком поезде она говорит? Где это было?

Может, на перегоне между Гродно и Витебском? С поездом, в

котором ехала его жена Нина с восьмилетней дочуркой

Наточкой? И Наточка в горящем вагоне звала, может, на

помощь?..

Макаров знал, что эшелон, в котором эвакуировались его

жена и дочь, фашисты разбомбили. И если бы Нина и Наточка

остались живы, они написали бы в Москву. Эшелон их

бомбили в конце июня, то есть два месяца тому назад.

Позавчера Глеб получил из Москвы от сестры Вари письмо. В

конце была печальная фраза: "О Нине и Наточке никаких

вестей". Значит, правду говорила жена полкового интенданта,

которая ехала в одном поезде с Ниной и чудом осталась жива:

Нина Макарова и дочь погибли во время бомбежки, не доезжая

Витебска. Значит, правда, страшная, жуткая правда, с которой

нельзя примириться. И он не мирится, не желает, он не

согласен. Все врут – и жена интенданта, и эта певучеголосая

незнакомая женщина в соседнем отсеке вагона, и Варя. Нина и

Наточка живы, они спаслись из горящего поезда и долго-долго,

почти целых два месяца, добирались до Москвы. И наконец

добрались. Вот приедет он сейчас в деревянный родительский

дом на Верхней Масловке, а они уже там – Нина и Наточка,

будут встречать его...

Глеб Макаров с суеверной настойчивостью и упрямством

язычника внушал себе такую фантастичную, нереальную

мысль, точно заклиная судьбу, умоляя ее сотворить чудо. Он

не верил в чудеса, но сейчас ему до смерти захотелось, чтоб

свершилось чудо. Он от кого-то слышал или где-то читал о

чудодейственной силе самовнушения, и теперь, в самые

трудные дни своей жизни, прибегнул к неведомому и

неиспытанному. Так было легче на душе.

Он знал, что в Москве его ждут родные, которых он

известил телеграммой. В Ярославле в госпиталь к нему

приезжала Варя – любимая сестренка, средняя в семье

Макаровых. Младший брат Игорь, лейтенант-танкист, тоже как

и он, Глеб, встретил войну на западе. Последнее письмо от

него получено месяц назад. Краткая записка: жив, здоров,

бьем проклятую немчуру. Всем боевой фронтовой привет.

Варя показала Глебу Игорево письмо – оно было

датировано двадцать шестым июля. А сейчас на исходе август.

С тех пор от брата никаких вестей. Может, и в живых давно нет.

В Москву поезд прибыл вечером. Глеб вышел на темную

площадь вокзала, и Москва ему показалась необычной, какой-

то настороженной, непривычно погруженной в темноту. И

только яркий свет в метро вернул ему ощущение, знакомое с

детства. Но оно не было продолжительным: на "Динамо" Глеб

вышел из метро, встреченный, как и на вокзале, темнотой

притихшего, настороженного города. Столичный центральный

стадион "Динамо" угрюмо молчал, вздыбив в лунное небо

черные силуэты юпитеров. Что-то больно ударило по туго

натянутым струнам души, защемило под ложечкой. В памяти

пробудились годы пусть не всегда легкой, но навеки

прекрасной юности. Сколько раз бывал он здесь, на трибунах

стадиона, в кипящем океане страстей болельщиков. Стадион в

его памяти хранился солнечным и восторженно шумным, как

праздник.

Воровски выползшая из облаков луна бледно осветила

самое высокое в этом районе здание – построенный перед

войной жилой дом авиаторов. Своей несколько неожиданной

архитектурой он напоминал Макарову канцелярский стол,

опрокинутый вверх ножками.

Ощущение нового, непривычного отвлекло его на какое-

то время от тревожных мыслей о семье, от того нравственного

напряжения, в которое он был погружен в последние дни и

особенно часы. Эти мысли и напряжение вернулись к нему

тогда, когда он знакомым проходным двором вышел на свою

улицу, пустынную и приумолкшую. Глеб ускорил шаги: он знал -

его ждут. Привычно нащупал в темноте кнопку звонка, нажал

ее и не услышал сигнала. Понял, что звонок не работает,

постучал.

Открыла мать – Вера Ильинична. Сухонькая, как-то

неожиданно состарившаяся, она прижалась к широкой груди,

уцепилась за кожаную портупею, заплакала тихо.

– Глебушка, сынок... Один остался.

Голос у Веры Ильиничны вообще был тихий и мягкий, а

теперь и совсем пропал, еле слышно.

"Один остался... Значит, не свершилось чудо, не

объявились жена и дочурка".

Он поцеловал ее седые волосы и сказал тоже тихо:

– Ничего, мама, ничего.

Потом обнял отца, расцеловались трижды, поцеловал

сестру и пытливо посмотрел на смиренно стоявшего в

сторонке молодого блондина, хрупкого телосложения,

стройного и бледнолицего. Догадался: муж Вари, тот самый

молодой и талантливый архитектор, который, по словам

сестры, рвется на фронт, а его не отпускают. Познакомились.

Зятя звали Олегом Борисовичем Остаповым.

Осмотрел большую квадратную комнату, тускло

освещенную керосиновым фонарем, висевшим под потолком.

Кое-что переменилось за два года, которые он не был в

Москве. Задержал задумчивый взгляд на фотографиях,

висящих на стене в простеньких рамочках. На одной, большого

формата, Глеб с Ниной, молодые, юные. Он – лейтенант-

артиллерист. Нина в то время только что окончила

педтехникум. Рядом другая фотография, меньшего размера.

На ней они уже вчетвером: Глеб, Нина, Святослав и Наточка.

Семья. Была семья... Что-то потемнело в глазах, помутилось.

Мать, сдерживая рыдания, удалилась во вторую, маленькую,

бывшую Варину комнату, а теперь спальню стариков.

Глеб отвернулся от фотографий, присел к столу.

– Вот так все время – все глаза выплакала, вся извелась, -

негромко сказала Варя, кивнув в сторону ушедшей матери.

– Может, еще объявятся, – молвил Трофим Иванович,

седовласый поджарый старик, и тоже придвинулся к столу.

– Нет, отец, не объявятся, – сокрушенно произнес Глеб,

переведя неторопливый взгляд с сестры на зятя. – Чуда не

свершилось. Не бывает чудес... Если бы были живы, дали б о

себе знать.

– А не могли они оказаться там? – высказал

предположение зять, имея в виду оккупированную немцами

территорию.

Глеб отрицательно покачал головой.

Вера Ильинична с Варей быстро накрыли стол: не

ужинали, ждали Глеба. Было вино, была водка – не было

веселья. Великая беда обрушилась на страну, неутешное горе

вошло в семью Макаровых.

– Вот и Славки нет, – говорила Вера Ильинична, – знать,

не отпустили начальники. А Варя ездила к нему, наказала, что

отец сегодня из госпиталя заявится. А вишь – не отпустили.

– Ты виделась с ним, Варя? – Глаза Глеба оживленно

заблестели.

Святослав, его сын, учился в Московском военно-

политическом училище.

– Нет, Глеб, не удалось. Он был на занятиях. Записку

через дежурного передала, – ответила Варя.

– Как война началась, всего один разок-то и побывал

дома, Да и то на часок забежал, – сообщила Вера Ильинична. -

Ты кушай, сынок. Кушай. Исхудал-то как...

– Были бы кости, мать, а мясо нарастет, – сказал Трофим

Иванович поднял граненую стопку: – За здоровье наших

воинов, чтоб отступать, значит, перестали. Пора бы его,

проклятого, назад погнать.

Глеб выпил молча, ничего не сказал на отцовские слова,

посмотрел на мать умиленно – как она изменилась за эти два

года, – перевел глаза на сестру. Заметил:

– А ты, Варя, какая-то другая. Не похожа на ту, что ко мне

в госпиталь приезжала. Не пойму, в чем дело.

– Секрет, братец, – лукаво улыбнулась Варя родниковыми

глазами.

– Открой, – пошутил Глеб.

– Нет, ни за что. Сам догадайся.

Олег смотрел на жену тихим влюбленным взглядом, и

лицо его, теперь уже не казавшееся Глебу бледным, светилось

нежным внутренним светом. Глеб поймал его взгляд и решил:

а в нем есть что-то приятное, располагающее. Жидковат

малость телом, но и Варя под стать ему – хрупкая и в свои

двадцать четыре года выглядит совсем юной. Глеб пожал

плечами. Олег сказал:

– Я вам открою секрет. Разрешаешь, Варя?

Смеющиеся, с бирюзовой синевой глаза ее разрешили.

– Она прическу меняет два раза в месяц, – выдал Олег.

Варя действительно часто меняла прическу. Ее

блестящие каштановые волосы легко и естественно

принимали любую форму. То, гладко зачесанные назад,

ложились на затылок тугим узлом, открывали высокий лоб и

придавали ее лицу выражение доверчивого смирения. То,

наоборот, челка закрывала лоб по самые брови, и тогда лицо

ее становилось круглым и слишком серьезным. Была еще одна

прическа у Вари, которая больше других нравилась Олегу. Это

когда волосы вздымались пышной волной и орлиными

крыльями падали на обе стороны. Олег говорил тогда: вот это

настоящая Варя.

Глеб думал о тосте отца. Он смотрел на него – старого

потомственного рабочего, который из шестидесяти пяти лет

сорок восемь провел на столичном заводе "Борец", смотрел и

старался понять, что сейчас волнует отца. Собственно, это

был один-единственный и самый острый вопрос: до каких пор

мы будем отступать? И почему отступаем? Должен же кто-то

дать ответ на этот вопрос. Не архитектора ж ему спрашивать и

не дочь. Ведь Глеб был там, в самом пекле, в жарких

сражениях. И не рядовой же он – как-никак командир полка.

Глебу часто казалось, что штатские люди, рабочие и

работницы, такие, как его мать и отец, в чем-то упрекают

наших воинов за поражение и конечно же корят больше

командиров, чем рядовых. Было горько это сознавать. И, как

бы отвечая на безмолвный вопрос отца, Глеб сам начал

рассказывать о первых боях в приграничной полосе, когда их

мотомеханизированный корпус вступил в неравное

единоборство с танковыми колоннами фашистов. Он

рассказывал о мужестве и героизме своих товарищей.

Но у них больше танков и самолетов – и в этом их сила, -

говорил Глеб и понимал, что аргументы его малоутешительны.

Варя так и сказала:

– Что ж, выходит, и остановить его нечем? Так он

запросто и до Москвы дойдет.

– Нет, Варюша, совсем не запросто. Он идет по своим

трупам, – быстро и с убеждением ответил Глеб, хмуря густые

темные брови.

– Наполеон тоже до Москвы дошел, а чем кончил? -

заметил Трофим Иванович. – Россия – она не такой кусок, чтоб

запросто проглотить. Нет, подавится. Как Наполеон.

– У Наполеона, папа, не было танков и самолетов. А этот

Москву бомбит, – возразила Варя. – Почти каждую ночь налеты.

– Ну и что? А Москва, как стояла, так и стоит, – в волнении

парировал Трофим Иванович. Худое лицо его зарумянилось,

узкие, со вздувшимися венами руки задрожали. – Стоит и

стоять будет! – пригвоздил накрепко. Прибавил в запале: – И

над Москвой он не летает. Кишка тонка. Разве что ночью, в

потемках, как вор, пытается. А не может. Потому как бьем.

– А бомба на Моховой, – напомнила Варя. -

Представляешь, Глеб, в самом центре, у стен Кремля, падает

огромная бомба.

– И Белорусский вокзал бомбил, – вставила мать. Она

стояла возле стола, скрестив на груди свои маленькие

сухонькие руки. – Уж и пожар был, какой пожар – жуть! От

нашего дома было видно. Дым клубами, черный-черный, ну

прямо аспид, и пламя...

– Цистерны с бензином горели, – пояснил Трофим

Иванович. – Отдельные самолеты прорываются. Не без того -

война есть война.

– Все это понятно – война разрушает, – скромно отозвался

молчаливый архитектор. – И все-таки разум протестует.

Страшно за памятники культуры. Взрывная волна снесла

скульптуру у Большого театра. А могло и здание превратиться

в руины. Или на Моховой. Ведь рядом – Кремль. А недавно

огромная бомба упала у Никитских ворот. Мы с Дмитрием

Никаноровичем – это мой начальник – сразу выехали к месту

взрыва. Представьте себе воронку глубиной пять метров!

Памятник Тимирязеву отброшен далеко в сторону, скульптура

повреждена.

– Это тот самый Дмитрий Никанорович, который не

отпускает Олега на фронт, – сказала Варя Глебу.

Олег засмущался и, будто оправдываясь перед Глебом,

сказал:

– Все, договорились. На днях закончим маскировку

основных ориентиров столицы, и я ухожу в ополчение.

Дмитрий Никанорович дал слово, что больше не будет

возражать.

– И я с тобой, – всерьез сказала Варя. – Лучше на фронт,

чем рыть противотанковые рвы. Представляешь, Глеб, с утра

до вечера, не разгибая спины. Каково без привычки: вон – руки

в мозолях до крови. – Она положила на стол свои узкие, тонкие

руки. На ладонях действительно были мозоли.

– Ну а как же, дочь, иначе? – сказал Трофим Иванович. -

Кто-то должен. Недаром говорится и в песне поется: идет

война народная, священная война.

– Да я не о том, папа. Я на фронт хочу, воевать.

– Сиди уж, фронтовичка. Не видели тебя на фронте, -

сокрушенно проговорила Вера Ильинична. Она знала, что дочь

говорит всерьез. – Кончишь свой трудфронт, тогда к Борису

Всеволодовичу в госпиталь пойдешь милосердной сестрой.

Борис Всеволодович Остапов – известный столичный

хирург – действительно предлагал своей невестке работать в

его госпитале, пока идет война. Но Варя почему-то решила, что

в госпитале слишком мирные дела, а она, только что

получившая диплом об окончании Института востоковедения,

владеющая французским и турецким языками, считала, что

если уж работать на оборону в это трудное время, то работать

там, где рвутся снаряды и свистят пули. Главное, считала она,

бить проклятого врага.

– Я видела на крышах домов в Москве у зенитных

пулеметов девушек, – продолжала Варя, – Глеб, как ты

думаешь, могу я тоже быть пулеметчицей?

– Можешь, сестра, только сначала траншеи и

противотанковые рвы нам приготовь, – шутливо ответил Глеб. -

Вы где сейчас копаете?

– Под Можайском, – ответила Варя.

– Мм-да... – Глеб покачал коротко стриженной головой,

сдвинул темные брови, вздохнул. – Московская область. Мм-

да... – Озабоченно сказал: – Однако далеко намерены пустить.

– Бородино, – коротко произнес Олег, и синие жилки на его

висках напряглись.

– Вот и я говорю: будет им второе Бородино, – сказал

Трофим Иванович. – Будет. Попомните мое слово.

Его оптимизм не казался наивным, потому что в словах, в

том тоне, каким произносились эти слова, звучала какая-то

гранитная убежденность, железная готовность стоять

неприступной скалой и не просто умереть в жестоком

поединке, а выстоять и победить.

Вера Ильинична, стоя в сторонке, не спускала полного

обожания взгляда с Глеба, ее первенца, радости и надежды

ее, и светились в теплом материнском взоре очень сложные

чувства: нежная любовь и тревога, жалость и гордость и еще

та бездонная скорбь, которую рождали думы о загубленной

Глебовой семье, о погибших внучке и невестке. "Вот и остался,

горемыка, одинешенек, – думала она, сдерживая

подступавшую слезу. – Да еще сынок сиротка, тоже военный,

внучек мой единственный, Славочка". И задала она Глебу тот

вопрос, который давно ее волновал, тяжелым камнем лежал

на сердце:

– Глебушка, ты знать должен: Славочку нашего на фронт

могут послать?

– Все может быть, мама. Он человек военный, без году

командир, – ответил Глеб.

– Как же это? Он же совсем ребенок, – певуче-испуганно

пропела Вера Ильинична.

– Это Святослав-то ребенок? – выпрямился Трофим

Иванович и расправил плечи. – Святослав будет самым

главным героем в семье Макаровых. Помяните мое .слово.

Твердый мужик, с характером и башковит. Серьезный мужик.

– Ай-яй, что ты такое говоришь, отец. Мужик... Да какой

же он мужик – дитя еще, – возражала Вера Ильинична.

– В гражданскую такие, как он, полками командовали, – не

сдавался Трофим Иванович.

В это время по радио объявили воздушную тревогу.

– Ну вот, опять пожаловали, все им неймется, – с

добродушием молвил Трофим Иванович.

Глеба поразило совершенное спокойствие всей семьи, с

которым был воспринят сигнал воздушной тревоги.

Он поинтересовался:

– Что в таких случаях мы должны делать?

– А ничего, – ответил отец. – Первое время бегали в

метро. А потом надоело, обвыклись.

– Вообще, положено идти в убежище, – сказал Олег. – На

крышах домов остаются дежурные. Обычно немцы

разбрасывают мелкие зажигательные бомбы. Мы живем на

улице Чкалова. В нашем доме бомбоубежище. Иногда

спускаемся туда.

– Нам, пожалуй, надо бежать в метро, чтоб после отбоя

сразу домой, – заторопилась Варя.

– И то правда, бегите, – согласилась Вера Ильинична. – А

ты, Варя, завтра как? Опять на трудфронт?

– Да, как всегда, – ответила Варя. – Ты, Глеб, надолго

задержишься?

– Завтра попробую повидаться с сыном, – ответил Глеб. -

А послезавтра с утра – в управление кадров. А там – куда

направят. Надо полагать, сразу на фронт.

Глеб проводил Варю и Олега на улицу. Было довольно

тепло. Небо очистилось от туч, и высокая яркая луна как-то

отчужденно и ненужно висела над Москвой. Острые лучи

прожекторов, как гигантские шпаги невидимых рыцарей,

скрещивались в вышине. На западе, в стороне Сокола, ухали

зенитки. Глеб видел разрывы снарядов. Потом неожиданно в

скрещении лучей сверкнул серебряный крестик вражеского

самолета. "Ага-а, попался, ворюга", – мысленно торжествовал

Глеб, но вдруг самолет как-то бочком скользнул в сторону,

провалился вниз и исчез из скрещенных лучей. Прожектора

лихорадочно заметались по небосводу, но не могли нащупать

фашиста. Там же, за Соколом, гулко ухнула земля, и Глеб

понял, что это не зенитки, а сброшенные с самолета бомбы

разорвались. Он постоял еще с минуту и потом ушел в дом.

В свои восемнадцать лет Святослав Макаров выглядел

вполне взрослым мужчиной. Высокого роста, широкоплеч, как

и его отец, настойчивый и упрямый, он унаследовал от своей

матери не только черты лица, но и нежность, доброту. Его

светло-карие материнские глаза с характерным прищуром

смотрели на мир открыто и доверчиво. Но стоило юноше

рассердиться, выйти из равновесия, как те же глаза темнели,

источали огонь ожесточения и ярости.

Как в школе, так и в военном училище он не был в числе

первых по успеваемости, хотя учился довольно ровно, как

говорится, на твердую четверку, ничем особым не выделялся.

Но было в нем нечто такое, что как магнит притягивало к нему

друзей. Возможно, какая-то откровенная честность и доброта в

отношениях с людьми, чувство товарищества и беззаветная

верность дружбе притягивали к нему ребят.

Глеб Макаров сам себе признавался, что плохо, вернее,

недостаточно знает сына. Тому были свои причины, быть

может, не столь уважительные, но все же объективные -

частые переезды из города в город, большая занятость по

службе. Восьмой и девятый классы, то есть перед тем как

поступить в военное училище, Святослав кончал в Москве, и

жил он в то время у дедушки.

Они не виделись больше года, и Глеб нашел, что за это

время сын сильно изменился: плечистее стала фигура,

спокойное круглое лицо не просто загорело, а возмужало, что-

то самостоятельное и твердое появилось во взгляде. Тонкие

брови стали еще круче. "До чего же он похож на Нину", -

грустно подумал Глеб.

По просьбе Макарова-отца начальник училища разрешил

курсанту в порядке исключения уволиться до 22.00, то есть на

весь день.

Когда они вышли за ворота училища, Глеб подумал: куда

идти? Это был не простой вопрос. Их встреча могла оказаться

последней – Глеб это отлично понимал, – поэтому

предоставленное им время надо было использовать так, чтобы

эта встреча навсегда осталась в памяти сердца.

Глеб Макаров любил Москву, как он считал, особой,

неповторимой, лишь ему одному доступной любовью. Москва

для него была не просто городом, где он родился, где прошли

его детство и юность, Москва была частицей его сердца. И чем

дальше он от нее находился – в степях Забайкалья или в лесах

Белоруссии, – тем острее он это чувствовал. Москва жила в

нем самом, как душа, постоянно, неизменно, всегда.

Когда Слава был маленьким, Глеб, приезжая с семьей в

отпуск в столицу, водил сына по Москве, показывал и

рассказывал то, что было близко и дорого ему самому.

Мальчик слушал с интересом, с обычным детским

любопытством, которое быстро иссякало. Он уставал, и Глеб с

досадой думал: нет, ребенок не может чувствовать того, что

чувствует взрослый. И вот Святослав, можно сказать, уже

взрослый. Надо показать ему Москву.

Было тревожно и даже боязно: а вдруг не поймет, не

почувствует того, что чувствует он, Глеб Макаров?

День стоял ясный и сухой, одетый в прозрачную дымку

уходящего августа. Многомиллионный город, уже почти

прифронтовой, казалось, жил обычной своей жизнью, внешне

сохраняя спокойное достоинство и выдержку. Так казалось

неискушенному глазу. Правда, на улицах военных было,

пожалуй, не меньше, чем гражданских, в парках и на

бульварах бегемотами лежали туши аэростатов воздушного

заграждения. Днем они "отдыхали", а по вечерам поднимались

в черную высь сторожить московское небо. На крышах высоких

домов стояли пулеметы, а на окраине города, на шоссейных

магистралях, щетинились сталью противотанковые надолбы.

Многие здания были нелепо разукрашены, точно на них

набросили маскировочные халаты. Глядя на этот камуфляж,

Глеб подумал: этим делом и занимается рвущийся на фронт

его зять – архитектор Олег Остапов.

Отец и сын шли по Москворецкому мосту в сторону

Кремля. Глеб сказал:

– Давай, сынок, постоим здесь. В юности я любил подолгу

стоять на мосту и любоваться Кремлем. – Они вошли в

каменную нишу, стали, облокотясь на прохладный бетон, и

Глеб продолжил: – Отсюда Кремль какой-то особый,

монолитный. Его схватываешь целиком, весь.

Сын молчал. Он сосредоточенно смотрел на множество

золотых солнц, которыми казались купола кремлевских

церквей, на Большой Кремлевский дворец, похожий на пароход

юношеских грез. На звездные башни, венчающие неприступно-

строгую зубчатую стену. Глеб вспомнил, как в юности, стоя на

мосту и глядя прикованным жадным взглядом на Кремль, он

ощущал необыкновенный подъем души, какой-то внутренний

взлет, блаженство и полноту бытия. Что чувствует сейчас этот

молчаливый, стройный, высокий юноша, одетый в военную

форму, – его сын, его надежда и будущее?.. Спрашивать было

глупо, а Святослав молчал. Потом повернул голову в сторону

Арбата, устремил взгляд на высокую башню Наркомата

обороны, то ли спросил, то ли сказал утвердительно:

– Завтра ты пойдешь туда. И тебе дадут назначение. Как

ты думаешь – опять командиром артполка?

– Возможно, – ответил Глеб, не чувствуя ни досады, ни

сожаления от того, что сын отвлек его мысли от Кремля. Он

ждал новых вопросов, но сын снова замолчал.

– Пройдем на Красную площадь? – предложил Глеб.

Святослав кивнул. На углу возле Александровского сада сын

спросил:

– А могли они остаться там, в тылу у немцев, мама и

Наташа?

Это был ответ на немой отцовский вопрос. Вот,

оказывается, что волновало сына.

– Конечно, могли. – И потом добавил уже твердо,

уверенно: – Скорей всего, так оно и есть...

Пусть хоть маленькая надежда теплится в нем, пусть

согревает душу и не дает ей зачерстветь.

И опять до самой Красной площади шли молча. Глеб

смотрел на строгие линии Дома Совнаркома, на легкую

громаду гостиницы "Москва". Эти здания строились при нем,

на его глазах. А когда ступили на отполированный подошвами

брусчатник Красной площади, сын спросил:

– Папа, а если откровенно: на фронте положение наше

очень тяжелое?

– Да, сынок, очень. Под Смоленском попали в окружение

две наши армии.

– А я слышал, что наши войска на смоленском

направлении перешли в контрнаступление и немцы в панике

бегут, – сказал Святослав.

– Разговоры, сынок, желаемое за действительное мы

часто выдаем.

– Да нет же, папа, это официально. Батальонный

комиссар у нас выступал. Он так и говорил: наши войска под

командованием генерала Жукова перешли в контрнаступление

под Ельней.

– Возможно. Частный контрудар – это еще не

наступление. Варя каждый день под Можайском роет окопы,

траншеи и противотанковые рвы. Это о чем-то говорит.

– Неужели дойдет до Москвы?

– Все может быть.

– Говорят, и нас пошлют на фронт. Скорей бы.

– Успеешь, сын, навоюешься. Сначала научись...

– А может случиться, что и не успею. Вот будет обидно,

если война кончится, а мы и не понюхаем пороху.

– Такого не случится, – грустно сказал Глеб. – Главные бои

впереди. Далеко враг зашел, по доброй воле обратно не

пойдет. Придется выколачивать. Накопим силы, дай время.

– А может, как в двенадцатом году, при Наполеоне, сами

побегут. Выдохнутся и побегут, – сказал Святослав солидно. -

Я недавно "Войну и мир" перечитал. Заново, внимательно, не

так, как в школе. Мне думается, в истории все повторяется. Не

в деталях, а в принципе, в общих чертах. И дедушка, между

прочим, такого же мнения... А ты знаешь, папа, дедушка наш

рассуждает, как философ или как нарком.

– А рабочие, сынок, всегда были умными и мудрыми. И

многие наркомы вышли из рабочих. А ты давно с дедушкой не

виделся?

– Да уже больше месяца. Мы сходим. Бабушка все плачет.

– И запнулся. Он знал, о ком плачет бабушка.

– Конечно, сходим. Пешочком, – предложил Глеб. -

Пройдем всю улицу Горького, потом по Ленинградскому шоссе.

Как? Не возражаешь?

Сын молча согласился.

Центральная артерия столицы, самая широкая и самая

нарядная, показалась Глебу какой-то не совсем знакомой и

привычной. На ней не было беспечно гуляющих. На лицах

людей, в их быстрой, торопливой походке чувствовались

озабоченность и напряжение. Часто встречались военные

патрули. Огромные витрины магазинов заложены мешками с

песком. На доме рядом с телеграфом огромный плакат -

"Родина-мать зовет!". Плакат впечатляет. Они остановились у

–Тверского бульвара, где тогда возвышался всегда задумчивый

бронзовый Пушкин. Постояли несколько минут.

– А ведь могут и его, как Тимирязева, бомбой ушибить, -

сказал Глеб, вспомнив рассказ зятя.

– А что с Тимирязевым? – Святослав не знал о бомбе у

Никитских ворот.

– Бомбили. И повредили. Олег Борисович рассказывал, -

пояснил Глеб.

– Он тебе понравился, Олег Борисович?

– Да как будто ничего. Мы виделись накоротке. А ты что о

нем думаешь? – полюбопытствовал Глеб. Замужество сестры,

ее судьба не были для него безразличны.

– Не люблю я его, – после продолжительной паузы

ответил Святослав.

– Твоя любовь необязательна. Важно, чтоб они друг друга

любили, – заметил Глеб и поймал себя на мысли, что он

разговаривает с сыном по-мужски, как равный. Ответ сына

заинтересовал его, и он спросил: – Чем же он тебе не

нравится?

– Какой-то он хрупкий и тихий.

– Но ведь Варя тоже хрупкая.

– Тетя Варя другое дело, она женщина. Она красивая.

– Да и Олег Борисович недурен. Все при нем. А что тихий

– это от характера. И кажется, в уме ему не откажешь.

На Пушкинской площади в кинотеатре "Центральный"

шел "Чапаев". Святослав как-то весь встрепенулся, в глазах

вспыхнули огоньки восторга, и этот восторг прозвучал в его

голосе:

– Смотри, папа, "Чапаев"!

Больше не нужно было никаких слов: отец понял его,

понял желание сына, предложил:

– Ну так что, посмотрим?

– Давай, – обрадованно согласился Святослав.

На Верхнюю Масловку пришли изрядно

проголодавшиеся. Дома была одна мать; заждалась.

Накормила скромным, но вкусным обедом. Потом сидели

втроем, разговаривали, поджидая Трофима Ивановича. Уже

начало смеркаться, когда приехала Варя. Усталая, с глазами,

излучающими тихий и добрый огонек, обняла племянника,