Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)

хладнокровии и выдержке. Грубое, словно вырубленное в

камне лицо его хранило строгость и обыденное спокойствие.

Он ни малейшим движением, ни жестом не реагировал на

свист снарядов над головой. А из танков теперь стреляли

именно по этому кургану, где находился НП Макарова.

Егор Чумаев сказал Акулову, но так, чтоб и другие

слышали:

– Если один снаряд сюда случайно угодит, то всем нам

крышка в этой яме.

"Предупреждает из трусости. А вообще-то, он прав", -

подумал Глеб, глядя вперед уже в бинокль. Танки

приближались к минному полю. Глеб сказал Кузнецову:

– Начинается. Иди к себе. И чтоб никакой паники. Только

по нашим трупам могут пройти.

– И по трупам не пройдут, Глеб Трофимович, – негромко

отозвался Кузнецов, впервые назвав старшего начальника не

по званию.

Макаров доброжелательно кивнул, и Кузнецов без

суетливости, но быстро спустился с кургана и по рву зашагал

на свой КП.

Чумаев как-то странно посмотрел ему вслед, затем

самодовольно шепнул Акулову:

– Видал? Моя идея, я подсказал. А то болтается тут без

надобности. Один глупый снаряд – и всем крышка.

– Как пить дать. Ты у нас известный стратег. . – В

хитроватых глазах Акулова блеснули иронические искорки.

А Чумаев этаким лебезящим голоском в сторону широкой

спины Глеба:

– Товарищ подполковник, вы сегодня с утра неемши.

Может, перед боем подкрепились бы маленько? А то как же на

голодный желудок?..

– Умные идеи, Егор, приходят к тебе всегда с опозданием,

– не поворачивая головы и не отрываясь от своих мыслей,

отозвался Глеб.

– Да я мигом, один момент, – сказал приглушенно Чумаев,

сказал для Акулова, а не для командира полка и, скатившись с

кургана, по-заячьи запрыгал в сторону монастыря.

"Хитер, бестия, ну и ловкач", – подумал Акулов. А Глеб,

по-прежнему не поворачиваясь, заговорил:

– А вообще, Чумаев, натощак оно, может, и лучше. В

голодном человеке пробуждается зверь. Сейчас нам это

необходимо.

– Так-то оно так, товарищ подполковник, только у Егора

своя стратегия и тактика.

– Это что у тебя за тактика, Егор? – Глеб не знал, что

Чумаева уже и след простыл, ждал ответа. Акулов нарочито

молчал. Глеб обернулся и, не найдя своего ординарца,

удивился: – Где же он?

– Ускакал насчет завтрака соображать.

– Да-а, он у нас сообразительный, – покачал тяжелой

головой Глеб. – Как ты, Кузьма, находишь, сообразительный

Чумаев?

– Чересчур, товарищ подполковник, – лукаво ответил

Акулов, шмыгнув носом. – Не то что покойный батальонный

комиссар: пошел в атаку и не сообразил, что его могут убить.

– Вы могилу гильзами окантовали?

– Все сделал, как было приказано, – ответил Акулов,

хлопая глазами.

– Гильзы глубоко в землю вогнали?

– Считайте, по самые шляпки.

"Непостижимое спокойствие, – подумал Акулов о

Макарове. – Танки вон уже видны невооруженным глазом,

несколько снарядов угодило в толстую стену монастыря, и

осколки от них шлепнулись здесь, возле НП, а его это как будто

совсем не касается, его интересует, хорошо ли помечена

могила Гоголева".

Час тому назад Глеб обошел позиции полка, побывал у

каждого орудия. Сопровождавший Макарова командир батареи

Думчев доложил, что прорвавшиеся вчера к станции два

немецких танка напоролись на засаду наших танков и были

уничтожены. Таким образом, угроза с тыла была устранена, и

Думчев обратился к командиру полка с просьбой разрешить

ему расположить взвод Дикуши между взводом Гончарова и

соседней батареей.

– Меня беспокоит лес у железной дороги, – объяснял

мрачноватый Думчев. – Если прорвутся оттуда, двумя орудиями

их будет трудно остановить.

Макаров согласился: этот лесок и его беспокоил.

Беспокоило его и положение дивизиона капитана Князева. На

рассвете от Князева на подводе прибыли тяжелораненые

артиллеристы. Сопровождавший их ефрейтор вручил

командиру полка донесение Князева, в котором сообщалось,

что дивизион вместе с небольшим отрядом добровольцев

ведет непрерывный бой, находясь во вражеском полукольце. И

добровольцы, и артиллеристы несут потери в людях и технике.

Взвод, сопровождавший контратаку Гоголева, полностью

погиб, а пушки его раздавлены танками. Но самое главное – в

дивизионе кончаются снаряды и продукты. Рубеж, который они

удерживают, по мнению Князева, сейчас уже не представляет

тактической ценности, поскольку немцы обошли его с юга и

севера. Дивизион Князева и отряд добровольцев оказались в

тылу у немцев. Но ни Князев, ни отряд добровольцев не могут

без приказа оставить позиции. Обо всем этом Макаров

доложил комдиву, намекнув, что .в настоящее время дивизион

Князева был бы очень кстати здесь, на Бородинском поле. Но

Полосухин сказал, что ему видней, где находиться отряду

добровольцев и дивизиону Князева, что именно эта группа

держит под контролем отрезок автострады и мешает немцам

подбросить резервы артемковской группировке.

– А снаряды и продовольствие им пошлите, и

немедленно! – приказал Виктор Иванович и добавил с

неприсущим ему раздражением: – А вообще, подполковник, об

этом вам следовало раньше побеспокоиться.

Продукты и боеприпасы Макаров направил Князеву

тотчас же.

Во взводе Гончарова Глеб задержался дольше, чем у

других орудий. С бойцами беседовал откровенно, не скрывая

сложности и остроты положения.

– Мы должны быть готовы ко всему. У каждого из нас есть

только одна жизнь. И нам она дорога, – говорил он, сидя на

орудийном лафете. – Нас схватили за горло и хотят задушить.

Всех. Отнять у нас все – родину, близких, родных. И мы можем

либо умереть в бою, либо победить. Иного выбора нет.

Он посмотрел на Гончарова, сосредоточенного,

сверкающего карими внимательными глазами, спросил:

– У тебя где семья?

– На Кубани, – тихо ответил тот и облизнул пересохшие

губы. – У тебя, Тарас Ткачук?

– На Полтавщине, товарищ подполковник, – выдохнул

сержант, и белесые мелкие ресницы его затрепетали.

– У тебя? – кивнул на большелобого наводчика.

Тот ответил бойко, как на смотру:

– Ефрейтор Лихов! У меня, товарищ подполковник, семья

в Архангельской области. Поморы мы.

Глеб кивнул головой, посмотрел невидяще в

пространство, сказал:

– А у меня жена и дочурка... в горящем эшелоне. А сын

Славка где-то под Артемками. – Кивнул в сторону железной

дороги, прибавил: – Совсем мальчишка.

– А вы сами откуда родом, товарищ подполковник? -

полюбопытствовал Лихов.

– Я москвич. Там у меня отец, мать, сестра. А младший

брат где-то на фронте, танкист.

– Вот чудно, товарищ подполковник, – снова заговорил

Лихов. – Москва рядом, а я ее еще и не видал. Только в кино. А

хочется.

– Увидишь, Лихов. Разобьем Гитлера здесь, у стен

Москвы, и я дам тебе увольнительную на целые сутки.

Поезжай, смотри.

– Очень благодарен, товарищ подполковник, только у

меня теперь другая задумка есть. Сначала хочу Берлин

посмотреть, а опосля и Москву. Для сравнения.

– Что ж, хорошая у тебя задумка, лихая! – одобрил Глеб.

– Так при моей-то фамилии иначе и нельзя, – бойко

ответил ефрейтор, и слова его придали всей беседе какой-то

новый настрой.

Глеб вспомнил этот разговор теперь, стоя на своем НП.

Отсюда, с наблюдательного пункта, Глебу Макарову был виден

весь сектор обороны полка, за исключением тех немногих

участков, которые прикрывались кустарником и леском на

левом фланге у железной дороги, где стояла батарея Думчева.

Глеб знал, что весь полк, все его подчиненные – от командира

дивизиона до подносчика патронов – внимательно наблюдают

сейчас за приближением вражеских танков и, затаясь, как

охотники в засаде, ждут момента, чтобы ударить неожиданно

метким прицельным снарядом. Глеба беспокоили не столько

эти танки, сколько идущие вслед за ними бронетранспортеры с

мотопехотой. Полк не имел стрелкового прикрытия и, как еще

раз подтвердил Полосухин, должен был надеяться только на

собственные силы. Левый фланг, особенно этот лес у

железной дороги, вызывал особую тревогу командира полка,

он даже хотел перебросить к Думчеву со стороны

Семеновского один огневой взвод, но после того, как комдив

сообщил, что на правом фланге дела пошатнулись и немецкие

танки заняли деревню Бородино, а оттуда могли повернуть на

Семеновское, выйти во фланг и в тыл артиллерийским

позициям Макарова, Глеб решил, что никого не надо никуда

передвигать, просто надо драться хладнокровно, так, чтобы

каждый снаряд попадал в цель.

Он знал, что теперь исход боя с прорвавшимися у

Шевардино и устремившимися к Багратионовым флешам и

Семеновскому фашистами будет зависеть не от командарма и

комдива, у которых нет резервов, и даже не от него самого -

командира полка, а от тех, кто непосредственно стоит у

орудий. Со своей стороны он как будто все предусмотрел, все

сделал. Он вспомнил те свои слова, которые говорил сегодня

бойцам и командирам, и подумал с досадой, что чего-то

недосказал, не сумел так, как бы это смог покойный Гоголев. У

комиссара получалось все как-то проникновенней, горячей. Тот

знал силу слова, берущего за душу. И слова свои подтвердил

личным примером. У Гоголева слова не расходились с делом.

И вдруг, сам не зная почему, все так же глядя вперед, спросил:

– А скажи, Кузьма, что самое ценное в человеке?

Этот неожиданный вопрос, заданный в столь сложных

обстоятельствах, показался Акулову странным и не совсем

уместным. Он ответил торопливо, не думая, первое, что

пришло на ум:

– Храбрость и мужество, товарищ подполковник.

– Искренность, Кузьма. Когда у человека слова не

расходятся с делом. А самое подлое в человеке – лицемерие,

демагогия.

Подумал: "Акулов, конечно, тоже прав – сейчас нам

нужны мужество и храбрость. Это солдату. А я имел в виду

вообще человека. Гоголев был цельным, монолитным".

Пояснил вслух:

– Человек, Кузьма, должен быть цельным, не двуликим.

Понимаешь? Чтоб как монолит. Из одного куска.

– Да как не понять, товарищ подполковник. У нас в

деревне был такой: на собраниях бойко говорил за советскую

власть, а после собрания колхозный коровник поджег.

Но Глеб уже не слушал его, вернее, слушал машинально,

а думал совсем о другом. Сейчас начнется ожесточенный бой,

к которому он готовился, о котором думал и которого ждал.

Ждал, как это ни странно, с нетерпением. Для него это был

уже не первый бой, и чувства теперь были совсем иные, чем

перед первым боем, в июне. Он вполне отдавал себе отчет в

том, что может погибнуть именно в этом бою. К мысли о

возможной смерти он привык, она его не то что не пугала, она

просто-напросто не занимала его. А вот сейчас явилась

непрошеной гостьей, неожиданно и опять же какой-то

необычной стороной; он подумал, если уж суждено ему быть

убитым, то лучше бы здесь, на Бородинском поле, как Гоголев.

Частые думы о жене и дочери истомили, но не

ожесточили его душу. Он продолжал думать о них, как о живых,

не теряя веры в чудо. Они являлись к нему по ночам в

тревожном сне даже здесь, на Бородинском поле, когда ему

удавалось сомкнуть глаза на часок-другой. Они явились к нему

в мыслях и теперь, когда фашистские танки приближались к

минированной полосе перед обороной его полка. И Нина, тогда

еще не Макарова, а Неклюдова, вспомнилась ему веселой

девчонкой с необычным цветом глаз, и ее дом в Девятинском

переулке, двухэтажный старый, с прогнившей деревянной

лестницей, и шумная коммунальная квартира, в которой она

жила. Мысли о маленькой Наташе разрывали сердце и

взывали к отмщению.

Танки приближались. Глеб знал, что сейчас он должен

быть не здесь, на НП, а на своем командном пункте, куда

сходились нити управления боем, но он не спешил уходить.

Отсюда, с высокого холма, удобно было наблюдать за полем

боя, и он решил остаться здесь, где по соседству с могилой

неизвестного солдата стояло орудие сержанта Ивана

Федоткина, бывшего токаря. Маленький юркий Федоткин,

энергично жестикулируя, что-то объяснял своим подчиненным

Елисею и Петру Цымбаревым. Петр, круглолицый, кареглазый,

степенный и обстоятельный, внешне и характером

удивительно похожий на своего отца Елисея, был наводчиком,

Елисей – заряжающим. Идущие в атаку танки стреляли из

пушек, и так как курган этот был слишком заметной целью, то

больше всего снарядов выпадало на его долю. Снаряды то со

свистом пролетали так низко над курганом, что инстинктивно

хотелось прижаться к земле, то врезались в примороженную

толщу холма, вздымая фонтаны земли, снега и горячих

осколков, которые барабанили по орудийному щиту. Акулов

считал немецкие танки. Макаров тоже считал. Спросил

Акулова:

– Сколько?

– Не меньше двадцати, товарищ подполковник.

– Пожалуй, больше, – отозвался Макаров.

– А почему бы их с дальней дистанции не шугануть? -

подсказал Акулов.

– Рано, Кузьма, терпение. Шуганем в свое время.

Федоткин слышал этот диалог, тоже отозвался из-за

щита:– Разрешите нам, товарищ подполковник, все равно нас-

то они давно обнаружили.

– Погоди. Ты начнешь – другие подхватят

преждевременно, – спокойно произнес Макаров.

Но ждать долго не пришлось. Первый танк подорвался на

мине на левом фланге, у самой железной дороги. Он выскочил

из леса неожиданно и сразу бросился в сторону кустов, где

стояло орудие сержанта Ткачука. Сержант даже не успел

подать команду, как прозвучал глухой и не очень сильный

взрыв, и танк завертелся на одной гусенице. Бледный,

худенький Ткачук понял, что танк наскочил на мину, и решил

добить его, зычно скомандовал:

– Прицел шестнадцать, по танку. .

– Отставить! – послышалась глухая команда лейтенанта

Гончарова. – Он от нас никуда не уйдет, а сейчас незачем себя

демаскировать. Вон они – главные, смотрите.

Танки приближались к переднему краю. От их рева, от

грохота и лязга гусениц гудел надрывно воздух и жалобно

стонала земля. Когда Гончаров скомандовал Ткачуку

"Отставить", справа, в стороне монастыря, напротив НП

командира полка, раздалось несколько глухих взрывов мин.

Вслед за тем поднялась яростная артиллерийская пальба – это

вторая батарея вступила в бой с танками. Начало эту пальбу

орудие Федоткина, когда, как и на левом фланге, головной танк

наскочил на мину.

Глеб видел, как эти танки подорвались на минах, но

другие продолжали стремительный бег вперед. И что удивило

и встревожило командира полка, так это то, что первые залпы

орудий не причинили танкам никакого вреда. Не может быть,

чтобы наводчики мазали – Глеб видел, как снаряды попадали в

лобовую броню, а танки тем не менее как ни в чем не бывало

продолжали идти напролом. Один танк уже проскочил было

невредимым минированную полосу и устремился прямо к

подножию кургана. Но на этот раз посланный Петром

Цымбаревым снаряд оказался для него смертельным: он

прошил броню и разорвался внутри танка. Три танка уже

горели справа от кургана, один танк горел слева. И тогда

произошло нечто неожиданное: все танки, очевидно по единой

команде, повернули влево – на Багратионовы флеши и пошли

друг за другом, гуськом. Они решили таким образом

преодолеть минное поле. Лейтенант Гончаров в это время

находился возле орудия Тараса Ткачука, а танки шли прямо на

второе орудие, которым командовал старший сержант

Малахов. Огонь их пушек и пулеметов был сосредоточен на

Малахове. Малахов отбивался яростно, и один танк был

подожжен именно им, но вдруг его орудие замолчало...

Гончаров в тревоге подумал, что там что-то случилось, и

решил было уже бежать к Малахову, как в этот самый момент

раздался оглушительный взрыв здесь, у пушки Ткачука...

Гончарова отбросило в сторону. В первое время лейтенант не

почувствовал боли и быстро подхватился, на минуту

ошеломленный, не сразу сообразивший, что произошло.

Первым, кого он увидел, был Лихов, неподвижно лежащий на

спине с удивленным лицом. Потом – Ткачук, торопливо

поворачивающий орудие влево, в сторону головного танка,

который, выскочив из леска, подорвался на мине. Мелькнула

мысль: "Что он, спятил? Надо бить по этим, что рвутся на

Малахова, а он... по мертвецу".

И в эти секунды Гончаров увидел, как один танк вырвался

из минированной полосы и пошел на Малахова. Лейтенант

бросился к Ткачуку и, неумело матерясь, закричал:

– Ты что?! Куда, дура! Справа танк!..

Но, не слушая его, Ткачук выстрелил по танку слева и,

когда тот задымил, поворачивая орудие вправо и отвечая на

ругательства лейтенанта, сказал с необычной для него

резкостью и злобой, совсем уж неожиданно перейдя на "ты":

– А ты не видишь, кто влепил нам снаряд? По твоей

милости мы не прикончили его сразу, когда ему миной гусеницу

снесло.

– Лихова убило! – взволнованно сообщил заряжающий.

Но на него заорал Ткачук:

– Снаряд! Давай снаряд!

И тогда Гончаров увидел, как прорвавшийся танк прошел

через орудие Малахова и затем, повернув несколько левей,

направился в сторону КП полка. Но Ткачук, выполнявший

сейчас обязанности командира и наводчика, стрелял не по

тому танку, который смял расчет Малахова, а по тем, что шли

вслед за ним. Стрелял удачно, метко: рядом с подорвавшимся

на мине вторым танком теперь задымил третий. У Гончарова

неожиданно закружилась голова, и он, теряя сознание, мягко,

как-то беспомощно опустился на снег. Он был ранен тем же

снарядом, осколок которого наповал сразил Лихова, только в

горячке он несколько минут не чувствовал боли и даже не

подозревал о своем ранении.

Думчев находился в это время во взводе лейтенанта

Дикуши. Оба орудия этого взвода сосредоточили свой огонь по

танкам, вытянувшимся в колонну, а когда один из них смял

соседнее орудие взвода Гончарова и пошел на КП, Думчев

приказал Дикуше повернуть орудия с запада на восток и во что

бы то ни стало уничтожить прорвавшийся в тыл фашистский

танк. Все, что видел Думчев и его подчиненные, наблюдал и

Глеб Макаров с высокого холма. И хотя расстояние от

прорвавшегося танка до холма было намного больше, чем от

батареи Думчева, Глеб приказал Ивану Федоткину то же самое,

что приказал Думчев Дикуше: развернуть пушку на восток и

бить по танку, идущему на КП. Таким образом танк этот

оказался под перекрестным огнем трех орудий. Трудно сказать,

чьи снаряды достигли цели, но танк был подбит недалеко от

могилы Александра Гоголева. Думчев утверждал, что танк

подбил расчет сержанта Джумбаева, Иван Федоткин считал,

что и Петр Цымбарев, выпустивший по этому танку три

снаряда, не мог промахнуться. Танк загорелся, а выскочивших

из него танкистов из автомата сразил начальник штаба полка

Судоплатов. Но в то время как Федоткин развернул свое

орудие на сто восемьдесят градусов, то есть в направлении

КП, случилось то же самое, что случилось десятью минутами

раньше на левом фланге: один из подорвавшихся на мине

танков, оказывается, не был покинут своим экипажем и

продолжал обстреливать курган с близкой дистанции. Один его

снаряд разорвался на самом кургане. Петр Цымбарев

безжизненно повис на лафете. Опаленное огнем лицо его

было изуродовано, каска пробита осколками в нескольких

местах и отброшена в ров, окружавший курган. Елисей

подхватил сына на руки и как обезумевший помчался с ним в

сторону монастыря, приговаривая на бегу, точно заклиная:

– Петя, Петруша, не умирай... Сыночек, родной мой,

потерпи, потерпи еще немножко... Сейчас доктор... Он

сделает. . операцию сделает. Ну потерпи.

Он бежал с бесценной ношей своей на перевязочный

пункт, не обращая внимания на свист снарядов, осколков и

пуль и с ужасом отгоняя ту страшную, жуткую мысль, что уже

никакой на свете доктор, волшебник, маг и чародей не сможет

воскресить его сына. И лишь попавшийся ему навстречу Егор

Чумаев развеял все его зыбкие иллюзии, сказав жестокую

правду. Поискав пульс на холодной руке и не найдя его,

прильнув ухом к груди, он сказал негромко, но до обидного

естественно и просто, как проста, впрочем, и естественна

смерть на войне:

– Мертв. Да, и как быстро стынет. Глаза бы надо закрыть.

– И, не дожидаясь, когда это сделает отец, сам пальцем нажал

на веки и прикрыл ими глаза. Получилось это у него привычно,

словно он уже много раз закрывал глаза покойникам. Потом,

вспомнив о своем командире, который находился там же, где

был убит Петр Цымбарев и которому он нес в котелке завтрак:

разогретую говяжью тушенку и кусок черного хлеба, спросил;

– Это как же его? Подполковник где?..

– Ранен подполковник, – печально ответил Елисей и

прибавил жалостно, по-женски: – Все лицо у него в крови.

Чумаев ничего не сказал Елисею и по-заячьи запрыгал

на НП.Глеб Макаров и в самом деле был легко ранен. Осколок

снаряда срезал мочку правого уха и пробороздил щеку – кровь

залила его лицо. Когда Елисей после взрыва увидел упавшего

на лафет сына, он не сразу бросился к нему, вначале

посмотрел на командира полка и, увидев его окровавленное

лицо, понял, что произошло, подхватил на руки сына. Сам же

Макаров не почувствовал своего ранения, ему об этом сказал

Акулов, тогда он резко провел ладонью по щеке и, не ощутив

боли, а только размазав по лицу кровь, решил, что это пустяк,

царапина, решительно отмахнулся от Акулова, приказал ему

занять место заряжающего, а место наводчика уже занял Иван

Федоткин. Орудие снова повернули в сторону Шевардино,

откуда по незаминированной дороге двигалась колонна

бронетранспортеров.

Бой был в самом разгаре. Над всем Бородинским полем

стоял неумолкаемый грохот, а перед Багратионовыми

флешами висела ржавая дымка, образовавшаяся от

артиллерийской стрельбы, разрывов снарядов и едкой гари,

которую доносил сюда западный ветер от горящих фашистских

танков. Глеб видел, как сгруппировавшиеся на левом фланге в

секторе батареи Думчева танки, напоровшись на минное поле

и меткий огонь артиллеристов, начали поспешно отходить.

Вслед за отходом танков он увидел бронетранспортеры на

дороге и пехоту справа и слева от дороги. Стал ясен замысел

немцев: захватить наши артиллерийские позиции стрелковыми

частями.

Обстановка принимала угрожающий оборот. У полка не

было стрелкового прикрытия. Если фашистской пехоте удастся

ворваться на позиции полка, она подавит своей массой,

численностью всю его артиллерию и откроет путь танкам на

Семеновское, Псарево, станцию Бородино. Словом, это будет

конец не только полку, но и всей 32-й дивизии. Не теряя

времени, он с НП по телефону приказал всем батареям

открыть огонь по бронетранспортерам и рассыпавшейся по

заснеженной равнине пехоте, а сам затем быстро пошел на

свой КП, чтобы немедленно связаться с Полосухиным.

Внизу кургана, у рва, он лицом к лицу столкнулся с

Чумаевым. Видя окровавленное лицо командира и необычно

встревоженные злые глаза, Чумаев растерялся, сник, смотрел

на Глеба виновато-пришибленным взглядом, облизывал

посиневшие губы и не решался произнести ни слова. Только

молча, стыдливо выставлял вперед котелок с тушенкой и

моргал белесыми ресницами.

– К орудию, к Федоткину, живо, – на ходу бросил ему Глеб,

не удостоив даже взглядом.

В блиндаж КП он ворвался как ураган, напугав всех своим

видом – в крови были и лицо, и руки, и светлый дубленый

полушубок.

– Что с вами? – поднялся начальник штаба Судоплатов. -

Врача! Немедленно!..

– Ничего со мной, а врача прошу не беспокоить, – сурово

сказал Глеб и потянулся к телефону.

Доложив комдиву обстановку, Глеб попросил поддержать

полк хотя бы ротой стрелков. Он знал, что у Полосухина в

данный момент нет в резерве этой роты, и все же просил,

чтобы, получив отказ, обратиться с новой просьбой.

– Положение, товарищ полковник, критическое, – говорил

Глеб, стараясь сохранять спокойствие. – Попросите у

командарма поддержки "катюш". Хотя бы два залпа. Они так

нужны. На худой конец, хотя бы один залп по скоплению

пехоты. Это спасет положение.

– Не обещаю, Глеб Трофимович, – ответил Полосухин. -

Противник прорвался к командному пункту армии. "Катюши"

отведены в тыл. Генерал Лелюшенко ранен. Продержитесь.

Постараюсь чем-нибудь помочь. Но сейчас держитесь... Об

отходе чтоб и мыслей не было. Вы поняли меня?

Комдив положил трубку. С минуту Глеб сидел молча,

уставившись отрешенно на Судоплатова. Начальник штаба

настороженно и выжидающе смотрел на командира. Появился

запыхавшийся фельдшер, проворно открыл свою сумку, достал

спирт, йод, бинты. Глеб отстранил его рукой:

– Погоди, не к спеху. – Потом заговорил, щуря глаза и

никого не замечая: – На правом еще сложней. Командарм

ранен. Резервов нет. – Вскинув голову и сжав кулак, твердо и с

неистовой решимостью сказал: – Надо держаться. До

последнего снаряда, до последней гранаты. Пехоту будем

косить шрапнелью. Все поле засыплем шрапнелью. Я пойду

на батареи.

– Товарищ подполковник, разрешите перевязать, -

взмолился фельдшер и решительно преградил ему дорогу.

Глеб недовольно поморщился, но уступил:

– Давай, только побыстрей.

Пока фельдшер промывал рану и накладывал повязку,

Судоплатов отдал приказ на батареи.

– Я пошел, – сказал Глеб начальнику штаба и

стремительно направился к выходу.

– Глеб Трофимович, – торопливо обратился Судоплатов. -

Я не вижу надобности вам идти в подразделения. Это

бессмысленно. Вы только будете мешать. Люди и так

сражаются героически, каждый выполняет свой долг и

обязанности. Не советую Глеб Трофимович, потому что

безрассудно.

– Хорошо, – согласился Макаров, посмотрел в открытое

толстое и круглое лицо начштаба. – Я буду на НП.

Когда он поднялся на курган, то увидел такую картину. На

Шевардинской дороге горели два транспортера, а по обе

стороны дороги, пригибаясь к земле, среди танков бежали

пехотинцу. Теперь все орудия полка били шрапнелью, и Глеб

видел, как многие солдаты падали и больше не поднимались.

В двухстах метрах от артиллерийских позиций пехота залегла.

Танки тоже остановились, продолжая, однако, вести огонь из

пушек по нашим позициям. Их, очевидно, больше всего пугало

минное поле. Немцы видели, что из двенадцати подбитых в

этом коротком бою танков пять подорвались на минах. "Вот бы

сейчас залп "катюш", – думал Глеб, наблюдая за полем боя. -

Но, конечно, командарм обязан был их отвести в тыл, если

немцы прорвались так глубоко. Лелюшенко ранен. У комдива

резервов нет. Может, остановим, выстоим. Хотя бы до ночи.

Как бы сейчас пригодился дивизион Князева. Надо было

убедить Полосухина отозвать дивизион".

Мысли его оборвал телефонный звонок. Судоплатов

сообщал, что комдив направляет сюда роту танков из бригады

Орлец ко.

– Что? Повтори! – на радостях вскричал Глеб. Судоплатов

повторил. – Когда она прибудет? Он не сказал? Ты не спросил?

– Он сказал, что направляет сейчас. Танки пойдут со

стороны Псарево, – ответил тоже возбужденно начальник

штаба.

У Макарова влажно заблестели глаза. Если это так, то он,

Глеб Макаров, убежден, что сегодняшний бой его полк

выиграл. Только б не появилась немецкая авиация. Удар с

воздуха по позициям полка может спутать все карты, и

произойдет непоправимое.

Рота тридцатьчетверок появилась минут через двадцать

со стороны Семеновского. Контратаки наших танков

гитлеровцы не ожидали. Обстановка складывалась явно не в

их пользу, особенно для пехоты, залегшей на открытой

местности: наши танки могли довершить то, что начала

артиллерия. Не выдержав шквального огня батарей Глеба

Макарова, под прикрытием своих танков немцы начали

поспешно отходить на Шевардино, преследуемые ротой наших

танков.

Впереди на поле перед Багратионовыми флешами и в

лощине, что западнее Семеновского, догорали двенадцать

неприятельских танков, а на заснеженном поле чернели

фигуры убитых и раненых фашистов. Их было много,

сраженных шрапнелью. На память пришли знакомые издавна

строки: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?"

Пусть платит Гитлер жизнью своих солдат, кровью обманутого

им немецкого народа. Дорогая плата. И чем ближе к Москве,

тем дороже для врага будет каждый день, каждый час.

Глеб машинально взглянул на часы и удивился: всего два

часа и десять минут продолжался этот бой, показавшийся ему

бесконечно долгим, а сколько отдано жизней. Он еще не знал

о своих потерях. Пока что перед глазами стояла картина

смерти Петра Цымбарева.

Макаров покинул курган и направился на КП,

сопровождаемый Чумаевым. Судоплатов доложил о потерях: -

выведено из строя два орудия, девять человек убитых, восемь

раненых, в том числе три офицера.

– Кто именно? – переспросил Глеб.

– Тяжело ранен лейтенант Гончаров, отправлен в

медсанбат. Легко ранены старший лейтенант Думчев и

командир полка, – ответил Судоплатов.

– Мое ранение не считается за ранение. Если и Думчев

так же ранен, то я его поздравляю, – сказал Глеб возбужденно.

– У Думчева ничего серьезного, – пояснил угрюмо капитан

Кузнецов, – осколком царапнуло правое плечо. Кость не

задело. Это пустяк. Он даже на перевязочный пункт не пошел.

У Гончарова дело сложней. Жить будет, но из строя выбыл.

Надо назначать командира взвода.

– Кого предлагаете? – Глеб вскинул на Кузнецова быстрый

взгляд.

– Сержанта Ткачука, – ответил не задумываясь командир

дивизиона.

– Потянет ли? Может, лучше старшину батареи? -

предложил Судоплатов.

– В сегодняшнем бою он показал себя зрелым и храбрым

командиром, – ответил Кузнецов.

– Я думаю, согласимся с Артемом Артемычем, – решил

Глеб и стал звонить комдиву, чтоб доложить итоги только что

закончившегося боя.

В то время как в центре Бородинского поля и на правом

фланге дивизии бойцы Полосухина отражали атаку немцев, на

левом фланге отряд майора Воробьева и разведчики капитана

Корепанова, перейдя в контратаку, в третий раз выбивали

немцев из существующей только на карте деревни Артемки.

Когда фашисты не выдержали стремительного удара

советских воинов одновременно с востока и севера и бежали

из Артемок, Воробьев послал офицера связи с донесением

комдиву. Лейтенант этот галопом гнал лошадь через деревню

Утицы, тоже освобожденную от фашистов, через железную

дорогу и лишь на Багратионовых флешах при виде еще

горящих немецких танков задержался возле монастыря,

увидев группу командиров. Он осадил разгоряченную лошадь

и обратился к Макарову с вопросом, как ему быстрей найти

командира дивизии.

Глеб взял его лошадь под уздцы, нежно погладил ее и

повелительным жестом приказал лейтенанту спешиться. Тот

без слов легко соскочил на землю.

– Вы кто такой? – спросил официально Макаров.

– Я из отряда майора Воробьева. С донесением.

– Понятно. – Лицо Глеба смягчилось. – Я командир

артиллерийского полка подполковник Макаров. Можете от меня

связаться с комдивом. Как там обстановка? Как Артемки?

Лейтенант ехал с радостной вестью, и ему доставляло

удовольствие поделиться этой радостью с теми, кто, судя по

подбитым немецким танкам, тоже неплохо потрудился на

ратном поле. И он заговорил, захлебываясь словами:

– Фрицы, конечно, ожидали нашу атаку, но они не думали,

что она будет такой сильной и яростной. Две группы наших -

майора Воробьева и капитана Корепанова – одновременно

набросились с двух сторон. Врукопашную пошли. И немцы

приняли рукопашную. Началось такое ледовое побоище, какого

еще ни в одном кино не показывали.

Все это лейтенант выпалил залпом, не переводя

дыхания. Он остановил широкий доверчивый взгляд на