Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

нового затем создают традиции, я так понимаю.

– Вот он и вносит свое, предлагая дом-парус, – сказал

Орлов снисходительно и небрежно.

– Не свое вносит, а чужое, безликое, – поморщился Олег. -

Каждый дом должен нести отпечаток личности автора.

– А если ее нет, личности? – заметила Валя.

Людмила Борисовна не могла оставаться безучастной.

Уж если эта скромница и тихоня Валя встряла в разговор и эта

воображала Ариадна ставит шпильки своими репликами, то не

в характере Людмилы Борисовны оставаться в тени. Нет, она в

архитектуре тоже разбирается, и не хуже некоторых, она тоже

может и возразить и поспорить. Особенно с этими фанатиками

старины и национальных традиций. И она заговорила хотя и не

совсем к месту, но зато уверенно и важно:

– В конце концов ничто не вечно – и ленинградское

Адмиралтейство, как и московский дом Пашкова, ждет участь

Парфенона.

– Но жизнь этих зданий можно и нужно продлить. Это в

наших силах, – сказал Никулин. – И желательно, чтоб идущая

им на смену молодая поросль зданий не была безликой,

уродливой, а чем-то напоминала своих предшественников.

Дома, как и люди, должны иметь наследственные гены и с

каждым поколением совершенствоваться.

– Но не нужно дрожать над каждой хибарой только

потому, что она старая. Сносить их надо и на их месте строить

новое, – продолжала настойчиво Людмила Борисовна,

почувствовав себя уязвленной.

– Конечно, где-то достаточно снести случайную ветхую

постройку, чтоб вырисовался прекрасный ансамбль, – сказал

Никулин. – А где-то на освободившейся площадке создать

новое, дополнить старое, но так, чтоб не нарушать гармонии,

цельного. В разумных пределах.

– Как Дворец съездов в Кремле? – сказал Глеб

Трофимович.

– Можно и не так, – ответил Никулин примирительно.

– Хорошо, допустим, в отдельности это здание не имеет

ни архитектурной, ни исторической ценности, и вы решили его

сломать, – стремительно продолжал Макаров. – Но оно уже

вписано в архитектуру, в площадь, улицу, оно этап в

градостроительстве, памятник своего времени. Почему его не

сохранить?

– А если оно ветхое, если содержание его обходится

дороже постройки нового? – продолжал Никулин. – Можно

группы разрозненных зданий превратить в цельный ансамбль,

увязав новое со старым.

Дмитрий Никанорович сделал паузу. Порозовевшее лицо,

резко оттененное сединой еще густых волос, сделалось

строгим и сосредоточенным.

– Я хочу пояснить вопрос, по которому в последнее время

много спорят: о том, что сносить в Москве и что сохранить. Я

не буду возвращаться в недавнее прошлое, когда было безо

всякой надобности уничтожено несколько архитектурных и

исторических памятников, в том числе и грандиозный памятник

в честь победы над Наполеоном, построенный на народные

деньги. Это была величайшая глупость, если не

преднамеренный, сознательный вандализм.

Начав так, он как бы заинтриговал слушателей. Он

говорил спокойно, вдумчиво, делая паузы. Его никто не

перебивал.

– Вспомним, как складывался архитектурный облик

Москвы. Сначала были усадьбы с продуманной планировкой.

Они создавали своего рода архитектурные ансамбли. Затем на

них наслаивалась торгово-ремесленная окраина. Здания эти

возникали стихийно, без плана. Они не увязывались ни с

соседними строениями, ни с окружающей средой. Создавался

хаос. А ведь до них – я имею в виду восемнадцатый век и

начало девятнадцатого – даже не связанные между собой

усадьбы создавали стилистическое единство. А потом в это

единство ворвался хаос отдельных разностильных зданий.

Каждый строил, как умел, не считаясь ни с чем. Мой дом – как

хочу, так и строю. В Москве, пожалуй, был один-единственный

ансамбль – Театральная площадь. Но впоследствии и он был

разрушен незванно вторгшимися в него модернягами

"Метрополя" и ЦУМа. Тот же модерн половецкой ордой

ворвался и на Кропоткинскую улицу. Сейчас идет выявление

архитектурных памятников путем расчистки территории вокруг

них, убирается купеческо-ремесленное наслоение,

обветшалое, пришедшее в негодность. И вот некоторые

товарищи, не совсем поняв, что, собственно, делается,

поднимают безосновательную панику.

– Но ведь... – попытался было возразить Глеб

Трофимович, но Никулин остановил его мягким жестом:

– Не спорю, допускается и здесь перебор. Но за этим

строго следит Общество по охране памятников. Без согласия с

Обществом Моссовет не может сносить ни одного строения.

– Сносят, – возразил Макаров. – А на освободившемся

месте строят черт знает что, безвкусицу или, как вы сказали,

модерняги. О красоте не думают. Строят коробки, лишь бы их

можно было заполнить мебелью.

– Без внешних украшательств. – На полном, гладком лице

Орлова расплылась ироническая улыбка.

– Здание нужно не украшать, а строить красивым, – без

всякой связи бросил Брусничкин. Он слушал рассеянно,

потому что мысли его были заняты совсем другим.

– А что вы имеете в виду под украшательством? -

настойчиво спросила Валя. Вопрос касался непосредственно

ее сферы деятельности.

– Не пристегивать к зданию всевозможный декор, -

презрительно-добродушно ответил Брусничкин.

– Согласен, – живо подхватил Олег. – Декоры нельзя

архитектору навязывать. Они должны рождаться в моем

замысле. А я передаю свой замысел художнику-

монументалисту, вот ей. – Кивок в сторону Вали.

– Навязываешь, – сказал Никулин. – Делаешь из нее

технического исполнителя, подмастерье. А это неверно. Она

должна быть творцом, работать в тесном содружестве с

архитектором.

– Совершенно верно, – быстро согласился Олег. -

Художник монументально-декоративного искусства должен

выступать на равных правах с архитектором, полноправным

партнером.

– Кстати, Валентина Ивановна, поскольку вы здесь

представляете художников, – начал Штучко, – то я хотел бы

заметить, что экстерьер современного города требует не

сюжетов, а плакатов, щитов с отвлеченными идеями.

– А некоторые художники потом эти щиты-плакаты, это

упрощенчество, условность и схематизм стали переносить и в

интерьеры здания, – вмешался Олег. – Получились

невыразительные плакаты-панно, уместные на улице, но

совершенно нелепые внутри зданий, где нужна настоящая

роспись.

– Я не согласна с вами насчет плакатов, – возразила

Валя. Лицо ее сияло тихой радостью. – Монументальная

живопись или скульптура – это не плакат, не реклама. В ней

должен содержаться эмоциональный заряд. Она должна

воздействовать на душу. В ней глубокая идея, а не

оформительская декорация, наподобие лепки, портиков и тому

подобного.

– Это что же, станковую картину увеличить в десять раз -

и на стену? – сказал Штучко.

– О нет! Экстерьерная живопись – это особый род

изобразительного искусства, – горячо ответила Валя. – Здесь и

упрощенный рисунок, и обобщенные формы, и декоративность

самого материала. Она не сиюминутна, она глубока по мысли

и, главное, эмоциональна.

– Строим – спорим, опять строим – и опять шумим, -

примирительно заговорил Штучко, как бы заканчивая весь

разговор. – И совсем не думаем, что в конечном итоге однажды

все замерзнем. Кончится топливо в недрах земли, и кончится

жизнь на грешной земле.

– Поедем в Африку греться, – рассмеялась Людмила

Борисовна.

– Что это ты, Паша, так пессимистически смотришь в

будущее? – сказал Никулин, похлопав коллегу по плечу. – К тому

времени научимся использовать солнечную энергию.

– Скорее – водород, – с апломбом специалиста заметил

Орлов. – Запасы его практически неисчерпаемы. В океане

атомные электростанции будут производить электролиз

морской воды для получения водорода. Водород дешевле и

эффективнее органического топлива. Пока что мы поступаем

как варвары, сжигая нефть и уголь. Это же ценнейшее сырье,

которое можно, использовать в других целях. Запасы его

ограничены. Прав был Менделеев, когда говорил, что сжигать

нефть равносильно тому, что топить печь ассигнациями.

Подошла Варя и позвала всех к столу. Подали

фирменное блюдо Остаповых – курицу в винно-грибном соусе.

И опять Брусничкин руководящим оком окинул стол,

постучал ножом по бутылке и сказал решительно и

настоятельно:

– Продолжаем наше собрание. Прошу наполнить бокалы

и записываться в прениях. – Он как-то переменился.

Напористую уверенность сменил на прилив веселья и

добродушия. Это заметили все, и прежде всего Ариадна. Она

знала, что эта веселость наигранная, что на самом деле муж

ее начинает терять самообладание, а так как он не отличается

большой терпимостью, то от него можно ожидать любой

непристойности. Это ее беспокоило. Неожиданно для

Брусничкина Дмитрий Никанорович обратился к юбиляру:

– Расскажи, Олег, что тебе в жизни сильнее всего

запомнилось?

В манере Брусничкина вообще было не поддерживать, а

обрывать разговор. А тут такое неожиданное обращение

Никулина к юбиляру задело самолюбие уже захмелевшего и

теряющего равновесие тамады, и он властно постучал ножом

по фужеру с предупреждением, определенно касавшимся

Никулина:

– Товарищи, прошу соблюдать порядок.

Тонкое стекло фужера со звоном разлетелось. Плоское

лицо Брусничкина побледнело, а большие уши, наоборот, ярко

порозовели. Он поймал на себе насмешливый взгляд Коли, и

пухлые алые губы его исказила высокомерная улыбка. Взгляд

Коли ему показался оскорбительным, и в Брусничкине

заговорило мужское самолюбие. Порывистым движением он

налил себе рюмку водки и стоя; не говоря ни слова, выпил. Это

была демонстрация, слишком откровенная и неумная.

– Посуда бьется к счастью, – спокойно сказал Олег и

встал, держа в руках наполненную рюмку. – Я отвечу на ваш

вопрос, Дмитрий Никанорович. Сильнее и ярче других мне

врезалась в память битва за Москву, суровая осень сорок

первого на Бородинском поле. Бои были и потом – в сорок

втором и в последующие годы, – тяжелые бои; ранение,

госпиталь. Многое улеглось в памяти, кое-что выветрилось, но

сражение у стен столицы, Бородинское поле запечатлелось в

памяти сердца навсегда, словно отлито из нержавеющей

стали.– Это верно, – негромко подтвердил Глеб Трофимович и

одобрительно закивал крупной головой.

– Об этом и Жуков говорил, – так же вполголоса напомнил

Думчев.

Олег, не обращая внимания на одобрительные слова

генералов, продолжал:

– Я не однажды спрашивал себя: почему так? И кажется,

понял. В битве на Бородинском поле решались не просто

военные, тактические и стратегические, задачи. Решалась

судьба... главный идеологический вопрос нашей жизни, нашего

бытия. Судьба прошлого, настоящего и будущего. Бородинское

поле выступало глубоким символом.

Он сделал паузу и обвел жарким и чуточку задумчивым

взглядом всех присутствующих. Цветущий и обаятельный,

умеющий держаться с достоинством и тактом, он внушал к

себе уважение.

– Случайно или не случайно, – продолжал приветливо и

твердо, – сегодня здесь собрались участники боев на

Бородинском поле, мои друзья-однополчане: Глеб Трофимович

и Александра Васильевна, Николай Александрович, Леонид

Викторович и Коля. Впрочем, Варя работала на строительстве

оборонительных сооружений непосредственно на

Бородинском поле... Я предлагаю этот тост за вас, солдаты

Бородина, за ваше здоровье.

Все выпили, но Олег продолжал стоять. После

небольшой паузы он снова заговорил:

– Я не закончил свою мысль. Мне кажется, что

Бородинская битва, в большом, широком смысле, не

окончилась ни тогда, в сорок первом, ни в сорок пятом. Она

продолжается. Продолжается в плане идеологическом,

политическом, дипломатическом. Продолжается сегодня, и мы,

все здесь присутствующие, участвуем в этой битве. Потому что

архитектура – это тоже часть идеологии, и высотные здания, о

которых мы часто говорим, и гостиница "Россия" сегодня стоят

на переднем крае этой борьбы. И будем откровенны: если

тогда, в годы войны, мы все находились на одной стороне

фронта, то сегодня, к великому сожалению, некоторые

оказались по другую сторону баррикад...

– И здесь присутствующие? – прервал его недружелюбно

Брусничкин. А по лицу Орлова, словно тень от облаков,

пробежала ничего не говорящая улыбка.

– О присутствующих не говорят, – мягко и сдержанно

ответил Олег, но изрядно захмелевший Брусничкин уловил в

его ответе скрытую иронию.

– Почему же? Скажите, сегодня вам все дозволено,

сегодня ваш праздник, вы юбиляр, хозяин, – настаивал

Брусничкин слегка заплетающимся языком.

Варя предупредительно и укоризненно посмотрела на

мужа, и взгляд ее призывал к благоразумию. Олег понял этот

взгляд, но сознание собственной правоты и задиристый тон

Брусничкина подмывали его на обострение. Какие-то секунды

он мучительно боролся с собой. Уголки губ его дрогнули, злой

свет вспыхнул в его больших лучистых глазах. Он посмотрел

на Ариадну и увидел в ее глазах испуг.

Совершенно трезвая, Ариадна мгновенно оценила

назревающий конфликт, стремительно встала с фужером вина

и, подняв его высоко над столом, торжественно провозгласила:

– Предлагаю тост за настоящих мужчин!

– Правильно, Ариадна Павловна, – решительно

поддержала Варя, и лицо ее просияло тихой радостью. – За

мужчин!

Штучко облегченно вздохнул. Коля, огорченный тем, что

все мирно уладилось, посмотрел на Ариадну с досадой,

сделался мрачен и молчалив. Орлов всем своим видом

выражал учтивое безразличие и погружался в себя, а его

супруга испытывала легкое смятение. Валя, чокаясь с

Думчевым и Колей, одобрительно улыбаясь, негромко сказала:

– За вас, настоящие мужчины, – и отпила несколько

маленьких глотков золотистого токая. Она не желала острой

стычки Олега с Брусничкиным. Олег, чувствуя настроение

гостей, почтительно развел руками и сел. На розовом

приветливом лице его распласталась вежливая улыбка.

Тост Ариадны тем не менее не ввел Брусничкина в

заблуждение. Он считал, себя глубоко оскорбленным, ему

казалось, что Олег имел в виду именно его, говоря о тех, кто

оказался по другую сторону идеологических баррикад. И он

должен, обязан расквитаться или, по крайней мере, заставить

слишком самонадеянного Остапова поставить точки над "i" и

довести разговор до конца.

Борис Всеволодович не хотел скандала в своем доме,

тем более в такой праздничный день – юбилей сына. Он знал

прежнего Брусничкина по непродолжительной совместной

работе в военном госпитале осенью сорок первого, знал и

Брусничкина послевоенного образца по нелестным рассказам

сына. Он был совершенно независим во взглядах и суждениях,

не всегда разделял мнение даже своих близких – Людмилы и

Олега. Тем не менее Брусничкин не вызывал в нем симпатии:

как тот, давний, военного времени, так и в особенности

настоящий – самоуверенный и заносчивый деятель,

примазавшийся к архитектуре по воле случая или холодного

расчета. Поймав в глазах Брусничкина беспощадную

решимость, Борис Всеволодович поднялся, весело посмотрел

на Леонида Викторовича и заговорил густым басом:

– Друзья! Я хочу провозгласить тост за нашего

уважаемого председателя, президента или, по-кавказски,

тамаду, который отлично справился со своими весьма и

весьма сложными обязанностями. Я давно знаю Леонида

Викторовича, без малого тридцать лет, знаю его как бойкого

организатора, веселого и находчивого. Позвольте от вашего

имени сказать ему спасибо и выпить за его здоровье.

Знал старик Остапов слабинку в характере Брусничкина -

самовлюбленность и тщеславие – и вовремя ударил по

струнам этой слабинки. Струны зазвенели и высекли на

плоском холодном лице Леонида Викторовича веселый блеск и

умиление, а толстые алые губы его задрожали в жалкой

улыбке, и он засмеялся с притворной обидой:

– Как я понимаю, за тамаду пьют последний тост. Таков

обычай. Выходит, вы решили мне дать отставку.

– С почетом на пенсию, – насмешливо улыбнулся Думчев.

– По возрасту и состоянию здоровья, – колюче добавила

Ариадна.

В глазах Брусничкина, устремленных в пространство,

потухла веселая искра, он лишь мельком с укором взглянул на

жену и сказал вялым голосом:

– Согласен, согласен, уйду не ропща, без гнева и печали.

И он действительно ушел неуверенной походкой,

цепляясь за предметы, попадавшиеся на его пути. Варя на

правах хозяйки вышла вслед за ним и предложила ему

отдохнуть в одной из комнат. Отставной тамада не возражал.

Дело шло к финишу. Постепенно гости начали выходить

из-за стола, разбрелись по саду группками, потекли уже не

общие разговоры. Встревоженный Штучко упрекал дочь:

– Ты выпила фужер вина, целый фужер!

– Выпила, – отчужденно и резко соглашалась Ариадна.

– А как же ехать? Ты за рулем!

– Я не поеду: мой пассажир не транспортабелен.

– Ну а обо мне ты подумала? Мне завтра на работу, у

меня совещание. Я не могу опаздывать на совет, – напомнил о

себе Штучко.

Но Ариадна быстро нашла выход из положения,

предложив Орловым "прихватить попутный груз". Валя

уезжала на электричке.

– Тебя Коля проводит до платформы. Вместе с ним и

поедете, – сказала Варвара Трофимовна, вручая ей гвоздики.

– Коля? Где Коля? – позвал Олег.

Коли не было, Коля куда-то исчез. Пришлось Олегу

провожать Валю. До платформы двадцать минут нормальной

ходьбы, а они шли полчаса. Шли медленно и большей частью

молчали. Молчали потому, что многое хотелось сказать друг

другу, но необходимые слова еще не созрели, их время не

пришло.

– Как с эскизами? – спросил Олег. Речь шла о фресках и

мозаике для подгорской гостиницы.

Эскизы готовы, но меня гложут сомнения.

– Надо посмотреть и решать. Сроки поджимают.

– Хочу посоветоваться.

– Приноси в мастерскую, посоветуемся.

– А может, лучше домой к вам?

– В мастерскую, – определенно решил Олег.

И снова пауза, долгая, волнующая и приятно-

напряженная. Краткие реплики о Брусничкине, мимолетные,

гаснущие фразы о том о сем между долгими,

многозначительными паузами. На платформе, когда

показалась вдали электричка, он торопливо и взволнованно

выдохнул:

– За розы еще раз спасибо. Дивный букет. Я сохраню

его... Брусничкин не просыпался. Ариадна сказала Варе:

– Теперь до утра никакие громы его не разбудят. Хоть из

орудий стреляйте.

В ответ Варя спросила:

– Вам постелить в этой комнате или на террасе?

– Я, пожалуй, уеду домой: завтра мне на работу.

– А как же ГАИ?

– Все давно улетучилось. Подумаешь, фужер вина!

Варя не стала отговаривать: в конце концов она лучше

себя знает, не ребенок. И Ариадна уехала тихо, простившись

только с Варей. На опушке леса к ней в машину сел Коля.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Вечерняя прохлада проникла и в салон "Волги". Сидящий

рядом с водителем Дмитрий Никанорович, обернувшись назад,

спросил жену:

– Тебе не холодно? Не продует? А то закрою.

– Нет, нет, Димуша, я немножко подремлю, – ответила

жена, кутаясь в пуховый платок. На ней была теплая кофточка.

Вдруг спросила: – Как тебе понравились генералы? – И сама же

ответила: – Симпатичные. Особенно этот Глеб. Производит

впечатление человека думающего, умного. А другой – тот

попроще.

– Это только кажется, он хитрый, – лениво отозвался

Дмитрий Никанорович, и жена догадалась, что муж не

настроен продолжать разговор о вечере у Олега Остапова. Она

знала, что он погружается в какие-то свои размышления.

Так оно и было. Никулин вспоминал, точно хотел ответить

на вопрос двух генералов: Сталин и градостроительство.

Странный этот Паша Штучко: ведь отлично же знает, как много

внимания Сталин уделял строительству и реконструкции

Москвы. И вдруг при людях высказал сомнения, нарочитые,

преднамеренные! Зачем?

Встречи со Сталиным ярко врезались в память во всех

деталях, со всеми подробностями. И время их не берет.

Многое стерло время, а эти – неподвластны. Первые

послевоенные годы, голодные, тяжелые. Запад страны лежал

в руинах. Нищенские хлебные пайки получали по карточкам. В

деревнях, изрытых землянками и блиндажами, стучали

плотницкие топоры, и солдатские семьи справляли новоселье.

В городах первые бульдозеры расчищали руины, а на

освобожденных от битого кирпича площадках водружались

горделивые краны, торжественно вздымавшие ввысь ажурные

хоботы. Никулин был тогда ведущим архитектором столицы.

Однажды их пригласили на заседание Политбюро -

первого секретаря МГК, председателя Моссовета и его,

Никулина, – по вопросу озеленения Москвы. Да, да, по такому

мелкому, с точки зрения Штучко, вопросу. Они ждали в

приемной, пока Политбюро обсуждало другие вопросы. А их

было много, сложных, острых, требующих безотлагательного

решения. Время было позднее, а их еще не вызывали. Сидя в

приемной, волновались. Секретарь МГК сказал Никулину:

"Докладывать будешь ты". Он все заранее продумал, ночи

перед этим не спал: шутка ли – его будут слушать в верховном

штабе страны!

Пригласили в зал заседаний как-то неожиданно. Сталин

поздоровался кивком головы. Он расхаживал вдоль длинного

стола, за которым сидели члены Политбюро. Дмитрий

Никанорович ожидал увидеть его в погонах генералиссимуса,

строгим и суровым, в ореоле победной славы, а он, вопреки

ожиданию, был одет в свой привычный довоенный серый

китель без всяких погон, простой, домашний и

доброжелательный. Густая седина придавала особую мягкость

его усталому лицу, а мелкие морщинки у пронзительных глаз

несколько сглаживали эту усталость. Как только вошедшие

уселись на стульях, поставленных вдоль стены, Сталин

заговорил негромким и неторопливым голосом:

– Что там у нас дальше? Озеленение Москвы? Хорошо,

Кто будет докладывать?

– Товарищ Никулин, – быстро ответил секретарь МГК.

– Никулин? – Сталин вскинул стремительный взгляд на

Дмитрия Никаноровича, спросил: – Сколько времени вам

потребуется?

– Минут сорок, товарищ Сталин, – стоя ответил Никулин.

Сталин, вынул карманные часы, сказал про себя, но

громко:

– Заметим. Сейчас сорок пять минут.

Именно так и сказал: не "без четверти", а "сорок пять

минут".

Никулин докладывал обстоятельно, избегая мелочей.

Москва была издавна зеленым городом. Ее кольцевые

бульвары, парки, зеленые дворики – это драгоценное наследие.

Но город расширяет свои границы, и вместе с жилыми

массивами должны возникать и зеленые массивы. Речь идет

не только об эстетической стороне, но прежде всего – это

чистый воздух, кислород. В настоящее время стоит вопрос о

сохранении уже имеющихся зеленых насаждений и о новом

озеленении центра Москвы.

Сталин слушал внимательно и не перебивал. Он

медленно ходил взад-вперед, ни на кого не глядя и посасывая

трубку, и только в знак согласия кивал. Эти одобрительные

кивки подбодряли Дмитрия Никаноровича – он говорил

уверенно, четко.

Когда Никулин кончил, Сталин посмотрел на часы и,

улыбаясь, сказал:

– Докладчик не вышел за пределы регламента. – Затем

он. сделал значительную паузу, обвел присутствующих

внимательным взглядом и начал медленно, неторопливо,

своим глуховатым голосом: – Сегодня мы обсуждаем вопрос

озеленения Москвы – маленькую часть большой проблемы.

Настало время всерьез заняться благоустройством нашей

столицы. Надо иметь в виду историческое значение Москвы.

Это не просто город с многомиллионным населением.

Больших городов в мире много. Москва не просто столица

государства. Столиц в мире много – больших и малых. Москва -

столица первого в истории социалистического государства. К

ней тянутся взоры людей всего мира. В ней – надежда

человечества. Для трудящихся всей планеты Москва – великий

символ свободы и счастья. Это надо помнить всем нам,

разрабатывая планы благоустройства и реконструкции Москвы.

Архитектурный облик нашей столицы должен соответствовать

ее высокому международному положению как центру

прогрессивного человечества. Здесь все должно быть

подчинено строгой, хорошо продуманной гармонии

прекрасного и полезного для простого человека. Здесь не

должно быть места трущобам, тесноте каменных мешков, где

люди задыхаются от нечистот и газов. Американские

небоскребы – типичное детище капиталистического общества,

и они нам не пример. Мы создадим новые проспекты, улицы и

площади, но создадим их по-нашему, по-социалистически.

Он сделал паузу, посмотрел на Никулина долгим,

испытующим взглядом, и в глазах его вспыхнули колючие

огоньки. Продолжал уже резче:

– Москву будем строить. Но мы сохраним ее

традиционный, исторически сложившийся... – он запнулся,

очевидно подыскивая наиболее удачное слово, сказал: -

...характер. Москва – русский город, со своим национальным

архитектурным лицом.

И опять задумчивая пауза и опущенный вниз взгляд.

Потом резко поднял глаза на Дмитрия Никаноровича,

прочертил в воздухе мундштуком трубки:

– Скажите, товарищ Никулин, какие деревья вы

собираетесь высадить в центре Москвы?

– Мы советовались с учеными-ботаниками и решили, что

в условиях Москвы наиболее приемлемы липы, – ответил

Никулин.

– В каком возрасте будете высаживать?

– Тридцать – сорок лет, товарищ Сталин.

– А где возьмете такие деревья? У нас есть питомники? -

снова спросил Сталин, и голос его звучал мягко и

снисходительно.

– Питомников нет, товарищ Сталин, но в Курской и

Воронежской областях такие липы есть. Попробуем взять там.

Сталин подошел к аппарату ВЧ и попросил соединить его

с первым секретарем Воронежского обкома. И уже в трубку:

– Здравствуйте! Мы тут с москвичами обсуждаем вопрос

озеленения столицы. Нужны липы в возрасте сорока лет.

Говорят, у вас есть такие. Есть? Очень хорошо. Надо помочь

товарищам москвичам.

И Никулин вспомнил, как уже на третий или четвертый

день после этого разговора в Москву вошла колонна

автомашин, груженных сорокалетними липами, корневища

которых были аккуратно упрятаны в деревянные ящики. И

тотчас же эти липы сажали на улице Горького и в Охотном

ряду, на центральных площадях. И переселенцы из-под Курска

и Воронежа прекрасно прижились в Москве.

Поговорив с Воронежем, Сталин продолжал, все так же

расхаживая вдоль длинного стола:

– Вы сказали о Садовом кольце: вырубили деревья. Нас

ругают москвичи за такое браконьерство. – И, точно не желая

бередить больную рану, поспешно заговорил, глядя на

Никулина уже добродушным, мягким взглядом: – Что касается

Садового кольца, то, говоря откровенно, выхода у нас не было.

Проезжая часть по этой кольцевой и оживленной магистрали

не успевала пропускать транспорт, который резко увеличился и

будет увеличиваться с каждым годом. Нельзя забывать об

общественном транспорте. Это сложная, чрезвычайно важная

и первостепенная проблема. Не решив ее положительно, мы

не можем говорить о благоустроенности города. Хочу обратить

на это ваше внимание. Мы не можем считать нормальным,

когда люди, наши советские люди, рабочие и служащие, по

пятнадцать-двадцать минут стоят на трамвайных и

троллейбусных остановках, нервничают, а затем в

переполненных вагонах теряют здоровье, на восстановление

которого мы тратим огромные средства. В конце концов,

налаженная работа общественного транспорта – это здоровье,

хорошее настроение и продуктивная работа людей на

предприятиях и в учреждениях.

Спустя четверть века Никулин с грустью и сожалением

думал, что проблема общественного транспорта в столице не

решена до сих пор, что по-прежнему на троллейбусно-

автобусных остановках люди подолгу ждут переполненные

машины, теряют время и здоровье...

Ярославское шоссе сверкало рубиновыми точками

убегающих в сторону Москвы автомашин. Встречные были

редки. Жена дремала, шофер молчал. И Дмитрий

Никанорович продолжал предаваться воспоминаниям.

У железнодорожного переезда образовалась длинная

вереница автомашин. Стояли долго. Водители в сердцах

ругали этот "чертов переезд" у Мытищ. Рядом, над железной

дорогой, строился шоссейный путепровод. Строительство

велось быстро, и Никулин с удовлетворением отметил про

себя: скоро здесь не будет светофора и дорогостоящих

простоев автомашин у шлагбаума. Это хорошо. А вот

городской общественный транспорт – уязвимое место Москвы.

Все еще не хватает троллейбусов и автобусов, все еще

безалаберно работает диспетчерская служба: на одних

маршрутах густо, на других – пусто.

– Что так долго стоим? – подала голос жена.

– Переезд, – ответил Дмитрий Никанорович.

– Два поезда пропустили, ждем третьего, – пояснил

шофер и прибавил: – А генералы нас обогнали.

– Что за генералы? – не понял Никулин.

– Да эти, что были у Олега Борисовича.

"Выходит, и они выехали вслед за нами", – подумал

Никулин. Теперь мысли его перешли на Макарова и Думчева.

Генералы ему определенно нравились. Особенно Макаров. В

нем подкупала прямота в суждениях, гражданская страсть,

осведомленность и заинтересованность. Казалось бы, какое

ему дело до памятников архитектуры, и вообще до

градостроительства? Разве мало своих, военных забот?

Впрочем, а почему бы и нет? Вопросы эти касаются всех, и

архитектура Москвы интересует не только строителей и зодчих.

Она всенародна, как произведения искусства и литературы,

она – достояние общенациональное.

В Москве поток автомашин еще гуще. Напротив ВДНХ -

пробка. Никулин посмотрел в сторону монумента "Рабочий и

колхозница", созданного Верой Мухиной, с которой был

знаком. Подумал с досадой: вот ведь гениальное творение,

шедевр эпохи, содержащий в себе необыкновенный идейный

накал. А стоит не на месте. Сделали его декоративным

придатком к ВДНХ, принизили в прямом и переносном смысле:

усекли постамент, да еще рядом соорудили гигантский по

размерам и примитивный по содержанию обелиск. Об этом

уже не раз говорили на разных административных уровнях:

монумент "Рабочий и колхозница", как символ новой эпохи,

должен занять почетное самостоятельное место у главных

ворот столицы, где бы в полную меру раскрылось его

эмоциональное звучание. Но дальше разговоров дело почему-

то не идет. А ведь это тоже вопрос архитектуры и

благоустройства столицы.

2

Макаровы возвратились домой в девятом часу: Глеб

Трофимович регулярно смотрел по телевидению программу

"Время". Внизу, у почтовых ящиков, Лена сказала:

– А нам письмо. У кого ключи – доставайте.

Конверт был увесистый, со многими штемпелями, и сразу

видно, чужестранный. И обратный адрес по-английски.

– Из Америки, – сдерживая волнение, негромко сообщил

Глеб Трофимович, держа в руке конверт и не отдавая его

сгоравшей от любопытства дочери.

В этот вечер телевизор не включали и Глеб Трофимович

не смотрел программу "Время". Письмо было от дочери,

Натальи Флеминг, его Наташи, с которой он расстался в то

трагическое утро 22 нюня 1941 года и которую четверть века

считал погибшей в страшной войне. Длинное, отпечатанное на

машинке, несколько сумбурное, взволнованное и трогательное.

К письму было приложено пять фотографий: Наташа с мужем

и дочерью, Наташа одна, Наташа с Флорой и Ниной

Сергеевной, Нина Сергеевна одна, Нина Сергеевна с

Виктором и Бенджамином. Пока Александра Васильевна и

Лена рассматривали фотографии, Глеб Трофимович удалился

в свой кабинет, улегся на диван и стал внимательно

перечитывать письмо Наташи. Ему хотелось в каждом слове

найти что-то большее, чем было написано, что-то

недосказанное, более глубокий смысл. Некоторые слова и

фразы вызывали улыбку на его взволнованном лице. "Я и

мама, и мы все счастливы, что ты генерал Красной Армии, и