Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

пульс. Сердце не билось. А в остекленелых глазах застыли

ужас и боль. Тогда она закричала:

– Убит!.. Он убит!..

Подошедший военфельдшер вместе с Сашей

внимательно осмотрел еще не остывший труп. Они искали

рану от осколка бомбы. Но никаких следов ранения, ни одной

царапинки не обнаружили, и молодой фельдшер на вопрос

Брусничкина, от чего умер его ординарец, ответил с

удивлением:

– От разрыва сердца, товарищ комиссар.

– Со страха, выходит? – сказал Глеб.

– Выходит, так, товарищ полковник, – подтвердил

военфельдшер.

Налет немецкой авиации на этот раз для полка Макарова

обошелся без жертв, если не считать смерти Чумаева и убитой

осколком бомбы лошади.

Саша решила, что со смертью Чумаева оборвалась

последняя ниточка надежды. Шатаясь, словно пьяная, она

пошла к заснеженному ручью, где кусты орешника, ольхи и

черемухи, увязая в сугробах, хороводом окружили одетую в

хрусталь старую березу. Там было безлюдно и пусто, как на

душе у Саши. Утопая по колено в снегу, она пробралась к этой

березе, обняла ее, прижалась щекой к холодной бересте и

зарыдала. Сначала тихо, словно опасаясь, что ее услышат

однополчане, потом, убедившись, что никто не услышит ее, что

голос ее заглушает рев орудий, открывших огонь по Дворикам,

дала волю слезам. Жуткий стон и рыдания вырывались из ее

груди, а охрипший голос повторял одно и то же:

– Сы-но-о-чек ты мой... Родне-е-нький мой сыночек...

Кровинушка ты моя-а!..

На КП с нетерпением ждали Думбадзе, а его все не было.

Разное думали: может, под бомбежку попал или в лапы немцев

угодил. А он появился в тот момент, когда орудия прекратили

огонь по Дворикам, а батальон Сухова перешел в атаку.

Прибыл с тревожной вестью, подтвердив сведения Чумаева.

Отряд немцев численностью до батальона выбрался из леса

на дорогу, по которой только что прошел артполк, и теперь

движется сюда. Макаров приказал повернуть орудия на сто

восемьдесят градусов, быть готовыми открыть огонь по первой

команде. Кроме того, был создан небольшой подвижной отряд

во главе с командиром полка. Отряд этот, вооруженный

пулеметами, занял позиции на бугре, там же, где и

корректировщики расположились. На КП оставались

Брусничкин и Судоплатов. Начальник штаба запросил у

командиров дивизионов сведения о боеприпасах. Оказалось,

что снарядов осталось совсем ничего, по два выстрела на

орудие, и ожидать скорого подвоза не приходится, поскольку

полк теперь отрезан от своих тылов неожиданно появившимся

отрядом фашистов. Это не на шутку встревожило Брусничкина

и Судоплатова. О появлении в нашем тылу отряда

гитлеровцев сообщили в дивизию и попросили помощи. Тот же

начальник оперативного отдела сказал, что доложит

командованию, и посоветовал связаться с ближайшей

стрелковой частью. Брусничкин приказал попробовать

связаться по телефону с пехотой. И вскоре телефонист

доложил, что на проводе комбат Сухов.

– Сухов, это ты? – обрадованно кричал в трубку

Брусничкин. – Послушай, Сухов, ты откуда говоришь?.. Я

спрашиваю: ты где сейчас находишься? В Двориках? Вот

молодец! Поздравляю. Что? Говоришь, мы славно

поработали? Ну спасибо тебе. Послушай, товарищ Сухов,

теперь ты должен нас выручить. Услуга за услугу. Создалась

тяжелая ситуация: у нас в тылу – немцы. Да нет, пока еще не

пленные. Целый батальон. Откуда? А хрен их знает откуда. Из

леса вышли. А мы все снаряды на твои Дворики

израсходовали. Если немцы нас сомнут, то и тебе не

поздоровится. Помогай, дорогой. Где? Сейчас передаю трубку

начальнику штаба.

– Здорово, комбат, – сказал в телефон Судоплатов – Что

ты можешь выделить? Роту? Давай роту. Карта перед тобой?

Ну вот смотри. Высотку двести пятьдесят три видишь? Так.

Там лесок небольшой. Видишь? Сосредоточивай там роту, и

пусть она ударит немцам во фланг. Ты понял меня? Вот и

хорошо. Поторопи, дорогой, знаю, что устали. Надо.

Понимаешь, это очень важно. Положеньице аховое. Вот-вот.

Не будем мелочиться, зачем делить: твои немцы – наши

немцы. Все они одни – гитлеровские. Ну хорошо, оставим для

твоих немцев несколько снарядов. Будь жив.

Пока происходил этот разговор, Брусничкин вспомнил о

Саше. Где она? Тяжело ей, надо бы как-то утешить

материнское сердце. Спросил:

– Где Александра Васильевна? Кто видел?

– К ручью пошла, вон к той березе, – указал связист.

– Бедняжка, – сердечно произнес Судоплатов. – Беды бы

не наделала. В отчаянии всякое может. Присмотреть бы.

– Да-да, я об этом подумал. Мы должны проявить

максимум внимания, – решительно и настойчиво проговорил

Брусничкин и ненужно переспросил связиста: – У ручья,

говоришь?.. Я схожу за ней.

Саша встретила Брусничкина равнодушным взглядом

заплаканных, припухших глаз. Обычно веселый блеск,

казалось, на веки вечные исчез с ее моложавого, свежего лица,

до того выразительного и открытого, что на нем читались все

ее мысли. Теперь ее овальное лицо было серым и

неподвижным. А в некогда озорных глазах потухли веселые

искорки.

Сейчас у Брусничкина не было нужных слов, чтобы

утешить Сашу, а вернее, не было только первых слов. В

подобных случаях трудно найти первые слова. Леонид

Викторович посмотрел на Сашу тепло и грустно и заговорил

тихо, печально, как говорят на похоронах:

– Александра Васильевна... нет слов, но я прошу вас

выслушать меня. Не так все страшно, как нарисовал Чумаев.

Хотя и он сказал, что Коля в плену. Значит, жив. А это главное.

Нам всем тяжело, поверьте... Все мы с вами всей душой, и

ваша беда – это наша беда. Но давайте рассуждать логически.

Гитлеровцы взяли мальчонку в плен. Но сами-то они наши

пленники, и они прекрасно понимают, что едва ли им удастся

пробиться к своим, что их ждет либо смерть, либо советский

плен. Вот и подумайте, зачем им убивать мальчонку, да еще из

той части, через боевые порядки которой они хотят прорваться

к своим? Какой смысл? Навлечь на себя наш гнев и расплату?

– Душегубы они, изверги, – хрипло вырвалось у Саши, и

лицо ее исказилось болью.

– Правильно... душегубы, изверги. Но в данном случае

они должны думать о своей шкуре. За убитого придется ответ

держать перед нами. Нет, дорогая Александра Васильевна, на

бессмысленное убийство сейчас они не пойдут. Это было бы

нелогично, вопреки всякому здравому смыслу... Пойдемте,

Александра Васильевна, и будем надеяться. Предстоит бой с

этими немцами. Скоро все выяснится, я уверен.

Взгляд Саши потеплел, в глазах засветились искорки.

Слова Брусничкина будили ее пылкое воображение и вселяли

надежду. Она с благодарностью посмотрела на Брусничкина и

послушно пошла вслед за ним на КП.

А бой между тем уже начался. По команде Глеба четыре

орудия сделали по одному выстрелу по колонне немцев.

Колонна рассыпалась по обе стороны дороги и продолжала

идти вперед. Глеб смотрел в бинокль и, к огорчению, увидел,

что только три вражеских солдата остались лежать на снегу.

На три солдата четыре снаряда. Не слишком ли

расточительно? Группа Макарова численностью около взвода

располагалась на гребне небольшой высотки. Глеб приказал

без команды не стрелять: подпустить поближе и бить

наверняка. В группе было два ручных пулемета, дюжина

автоматов и винтовки. У противника почти десятикратное

численное преимущество. Глеб уже знал, что в помощь

артиллеристам комбат Сухов выслал стрелковую роту, которая

должна ударить фашистам во фланг. Но это будет не сейчас, а

когда немцы перевалят через высотку, на которой залегла

группа Макарова, .и выйдут к артиллерийским позициям на

прямую наводку.

Дальше все происходило не совсем так – что случается

довольно часто, – как было задумано. Группа Макарова,

подпустив противника поближе, ударила дружным прицельным

огнем. Наступающие вдоль дороги подразделения фашистов

залегли. Но фланговые продолжали наступать, намереваясь

взять группу Макарова в клещи. Орудия еще выпустили по

вражеской цепи четыре снаряда. И опять тот же эффект. Тогда

Глеб отдал приказ своей группе отойти к артиллерийским

позициям.

У немцев кроме стрелкового оружия было несколько

легких минометов, но они действовали как-то вяло,

нерешительно, сделав всего полдюжины выстрелов.

Очевидно, и у них было затруднение с боеприпасами, потому и

расходовали их экономно, сохраняли мины на решающий бой,

который еще предстоял. И произошел этот бой скорей, чем

ожидал его Макаров, и совсем не так, как он предполагал.

Немцы спешили. Выйдя на гребень высотки, с которой были

хорошо видны наши артиллерийские позиции, гитлеровцы

открыли огонь из минометов, израсходовав остаток мин, и

затем решительно бросились в атаку. Они считали, что

находятся почти у самой линии фронта: одно усилие, один

нажим – и они соединятся со своими.

Пулеметный огонь слева и сопровождавшее его далекое

"ура" внесли замешательство в ряды немцев: они

рассчитывали опрокинуть и смять артиллеристов до того, как

подоспеет им помощь. Расстояние от контратакующей роты до

атакующих немцев было гораздо больше, чем от немцев до

артиллерийских позиций. Рота немного запоздала. У

артиллеристов кончались снаряды. Командиры дивизионов и

батарей находились непосредственно у орудий. Положение

как-то неожиданно обострилось. По всему видно было, что

рукопашной не избежать. Уже прозвучала команда:

"Приготовить гранаты!" И хотя шрапнель замертво свалила в

снег не одного фашиста, вражеская цепь продолжала

надвигаться, свирепо рыча.

– Да что они, обезумели? – вырвалось у Думчева, но треск

мины заглушил его слова. Осколки пробарабанили по

стальному щиту орудия Федоткина. Думчев крикнул: -

Федоткин!.. Что там случилось? Живы?

– Живы, товарищ капитан, – как всегда, бодро ответил

ленинградец. – Вот только панораму разбило.

– Наводи через ствол, – приказал Думчев,

– Только так, а как же иначе? – согласился Федоткин, уже

осматривая наступающую цепь через глазок ствола. -

Последний снаряд, товарищ капитан. Пустить бы его

рикошетом, да местность не та, – сокрушался командир

орудия.

– Танки! – закричал Елисей Цымбарев.

И возле всех орудий громко, тихо и мысленно прозвучало

это тревожное слово: "Танки!.. Танки!.. Танки..."

– Этого еще нам не хватало, – ругнулся Федоткин и стал

торопливо наводить ствол в танк.

Елисей стоял возле лафета с последним снарядом в

руках и уныло глядя на два танка, так внезапно появившиеся

из-за бугра вслед за немцами, подумал: "Теперь конец, можно

подбивать бабки. – Вспомнил своего покойного сына. – Вот и

настал час нашей встречи с Петрухой". Вслух пошутил:

– Ты, Иван, наводи так, чтоб одним снарядом оба танка

уложить.

– Пошел к черту! – закричал Федоткин, но тут же

смягчился: – Зудит под руку. Сам знаю, куда наводить.

– Отставить! – скомандовал Думчев и потом уже

обрадованно сорванным голосом: – Наши!.. Танки-то наши!..

Ошибки быть не могло. Два танка шли на фашистскую

цепь, поливая ее пулеметным огнем. И вздох облегчения,

огромный, как океанская волна, прокатился по артиллерийским

позициям. Атакующий враг сам оказался в огневом мешке:

справа его контратаковала стрелковая рота, слева – два

советских танка, а впереди в него выпускала последние

снаряды артиллерия, хлестали два ручных пулемета и дюжина

автоматов. Цепь залегла сразу, как по команде, и через минуту

над ней затрепетало белое полотенце.

– Глядите! Пардону запросили! – ликующе закричал

Федоткин. – Капут свой почувствовала проклятая немчура.

Товарищ капитан, можно по ним последний снаряд

израсходовать? Потому как не успел...

– Отставить! Лежачих не бьют. А снаряд еще пригодится,

Федоткин. До Берлина ой как далеко! – сказал Думчев, вытирая

ушанкой пот с сияющего лица.

Немцы оставили оружие на поле боя и с поднятыми

руками проходили мимо двух танков к месту, которое им указал

Судоплатов. А Глеб первым делом направился к танкистам. Из

башни вылез чумазый круглолицый крепыш и представился:

– Командир роты лейтенант Кавбух.

– Полковник Макаров, – сказал Глеб и протянул

лейтенанту руку.

Добрыня Никитич задержал руку Глеба в .своей и,

пристально посмотрев ему в глаза, спросил:

– Извините, товарищ полковник, вы часом не родственник

Игорю Трофимовичу Макарову?

– Родной брат, – обрадованно оживился Глеб. – Вы знали

Игоря?

– Это был мой командир. – В голосе Добрыни прозвучали

гордость и грусть. Прибавил: – Такого больше у меня не будет.

Такие люди редки.

– Это точно, что он погиб?

– Трудно сказать. Танк его подбили. Лейтенанта могли

взять в плен раненым. Только раненым он мог попасть в плен.

Да это все равно что быть убитым, а может, и хуже. При нем

была Золотая Звезда. А Героя в живых они не оставят. – Голос

Добрыни звучал глухо и холодно, в глазах горел огонь

ожесточения. Сказал: – Я б, товарищ полковник, их всех сейчас

бы из пулемета. Всех до единого, потому как не люди они и не

звери. Для них еще и названия не придумали.

– Почему же? Есть название – фашисты, – спокойно

сказал Глеб. – Спасибо вам, лейтенант, вы нас спасли, если

говорить откровенно. Без вас нам бы... досталось. Скажите, вы

случайно здесь оказались?

– Не совсем, товарищ полковник. Мы с ремонта.

Получили задачу выйти в район Двориков, поддержать

наступление пехоты. Потом последовал приказ по пути

подсобить вам.

– Понятно.

В это время появились Олег Остапов и Святослав, уже

успевший подобрать немецкий автомат, который лихо висел

теперь у него на шее. Олег, как положено, доложил:

– Товарищ полковник, стрелковая рота прибыла в ваше

распоряжение. Командир роты лейтенант Остапов. Политрук, -

Олег кивнул на Святослава, – замполитрука Макаров.

Глеб тепло пожал руку Олегу и затем обнял сына. Лицо

Святослава выражало радость и смущение. Чтобы как-то

скрыть свои чувства, Святослав заметил:

– Мы, кажется, к шапочному разбору подоспели.

– Нет, почему же... Совсем вовремя, – сказал Глеб и

кивнул на танкистов: – Вот товарищи вас опередили.

Добрыня Никитич с непосредственным восторгом

смотрел на стоящих рядышком Макаровых и затем спросил:

– Если не ошибаюсь, товарищ полковник, сынок ваш?

– Не ошибаешься, лейтенант. Сын, пришедший на

выручку отцу, – ответил Глеб, обхватил рукой и прижал к себе

сына.– Так что мы теперь, товарищ полковник, можем

следовать дальше, к месту назначения? – спросил командир

танковой роты.

– Можете. Еще раз спасибо. – Глеб протянул Добрыне

руку. – А этих трофеев, – Добрыня с хитроватой усмешкой

кивнул на пленных немцев, – вы и на наш счет малость

запишите. По десятку на машину.

– Двадцать штук, – сказал Глеб. – Что так мало? Проси

больше. Для хороших людей этого добра не жалко.

– С нас и двух десятков хватит, – уже на ходу сказал

Добрыня. – Остальное с пехотой поделите. Да много им не

давайте, чтоб не опаздывали.

Подошел Думбадзе, доложил, что среди пленных Коли

нет, а немцы говорят, не видели мальчонку.

– Ты вот что, Иосиф, возьми двух бойцов с автоматами,

становитесь на лыжи и мчитесь к стогам. Все вокруг

обследуйте. Следы должны быть. Не может человек пропасть

бесследно – не иголка, – распорядился Глеб и в сопровождении

Олега и Святослава направился к толпе военнопленных, среди

которых Саша разыскивала сына. Возле в сторонке стояли

Брусничкин, Судоплатов, Князев, Думчев и сержант-

переводчик. Подошедшие Олег и Святослав поздоровались с

командирами, а Думчев, пожимая Олегу руку, не упустил

случая, беззлобно уколол:

– Что ж ты, Остапов, опаздываешь? Или тебя Сухов

задержал?

– Совершенно верно, и преднамеренно, – улыбаясь,

ответил Олег. – В отместку вам за то, что запоздали

поддержать нас огнем и мы лишние полдня проканителились у

этих чертовых Двориков.

– Ну как, выяснили, что за команда? – обратился Глеб к

комиссару и начальнику штаба, кивнув на пленных.

– Остатки пехотного полка, – ответил Судоплатов.

– Теперь можно сказать "останки", – скаламбурил

Брусничкин.

– Кто у них старший? – спросил Глеб.

– Майор, – сказал Судоплатов. – Хотите поговорить?

– Зови.

– Герр майор, – поманил пальцем Судоплатов.

Из толпы пленных вышел крупный, плотный офицер,

щелкнул каблуками и приложил к бледному лицу два пальца,

уставившись надменным взглядом в Судоплатова. Тот указал

кивком на Глеба:

– Вон полковник.

Немец четко повернулся в сторону Глеба и, снова

козырнув, представился сиплым голосом:

– Майор Розенберг.

– Спроси его, не встречали ли они час или два часа тому

назад двух наших солдат там, у стогов.

– Говорит, видели одного солдата, – сообщил переводчик.

– Стреляли по нему, но он убежал.

– Куда убежал?

Сержант перевел вопрос. Ответил;

– Сюда, в нашу сторону.

– Наш солдат отвечал им огнем?

– Говорит, не стрелял.

– Странно, – вслух подумал Глеб, глядя на Брусничкина и

Судоплатова. – А Чумаев говорил, что он стрелял.

– Мог приврать, – сказал Судоплатов.

– Пусть спросит своих подчиненных, не встречали ли

русского мальчонку, солдата-киндера?

Выслушав переводчика, майор отрицательно покачал

головой и, обернувшись к своим, что-то прокричал. В тот же

момент из толпы военнопленных прогремело два выстрела из

маленького пистолета. Немецкий майор схватился двумя

руками за живот и медленно опустился на снег. Глеб

почувствовал слабый ожог в правом плече. Он знал, что ранен,

потому что видел того пленного лейтенанта, который стрелял в

него и своего майора, видел, как лейтенант торопливо

целился. Видел, как после двух выстрелов того лейтенанта

схватили за руки его же однополчане, видел, как Святослав

метнулся к толпе военнопленных и разрядил в стрелявшего

лейтенанта пол-обоймы трофейного немецкого автомата. А

потом на какое-то время он потерял сознание и пришел в себя

уже в санитарной машине.

Глеб очнулся от натужного рева мотора. Не открывая

глаз, он лихорадочно пытался припомнить, где он и что с ним.

Тупая боль в правом плече напомнила: он ранен. Сразу

вспомнился наглый взгляд гитлеровского лейтенанта и два

выстрела. "А как тот майор, – Розенберг, что ли? – жив или

скончался?" – почему-то подумалось в эту первую минуту, и тут

же он вспомнил Святослава, подумал с досадой: "Зачем он

погорячился? Не надо было ему стрелять. Начнутся

расследования, неприятности. Эх, молодость... А он возмужал,

Славка, совсем взрослый. Политрук роты. Комиссар". Мысли

цеплялись одна за другую без видимой логики и

последовательности. Со Святослава мысль сразу

переключилась на Брусничкина. "Кто же остался за командира

полка – Брусничкин или Судоплатов? Лучше бы Судоплатов.

Какой Брусничкин командир? Историк. А дивизией теперь

командует комиссар Мартынов. Ну, это другой человек, этот

может. И Гоголев Александр Владимирович тоже смог бы".

Мотор внезапно заглох, и Глеб услышал звонкий мужской

голос:– Товарищ командующий, тридцать вторая дивизия после

ожесточенного рукопашного боя овладела высотой двести

шестьдесят один... Тело полковника Полосухина доставлено в

Можайск. Нужно решить, где его хоронить. Есть мнение

похоронить на Бородинском поле.

– В Можайске будем хоронить, – ответил густой бас, в

котором Глеб узнал генерала Говорова. – Можайск – составная

часть Бородинского поля. Понимаете, полковник, Бородинское

поле раздалось теперь вширь... Вширь и вглубь.

– Понятно, товарищ командующий.

– А это что за "санитарка", откуда и куда? – спросил

командарм.

И Глеб догадался, что речь идет о машине, в которой

находится он.

– Везет в госпиталь раненого командира артполка

полковника Макарова.

– Макарова? – В голосе командарма Глеб уловил

тревожные нотки. – Когда же его?.. И серьезное ранение?

– А вот санинструктор от них.

– Ранение серьезное, товарищ генерал, но не опасное, -

услышал он ясный голос Саши.

– Будет жить?

– Будет, товарищ генерал, – уверенно ответила Саша.

– Он в сознании?

– Уснул, товарищ генерал, после инъекции.

Глебу хотелось крикнуть: "Я уже проснулся!" Он открыл

глаза и увидел перед собой Колю.

– Коля? Это ты? Живой? – не воскликнул, а как-то робко,

неуверенно проговорил Глеб, и голос его пропал в гуле мотора.

Глеб снова легонько прикрыл глаза. "Не сон ли это?" – спросил

самого себя и почувствовал, как кто-то вошел в машину и сел

рядом. И когда вошедший взял его руку, нащупывая пульс, он

сразу догадался, что это она. Рука ее была теплая и нежная, и

это ее тепло жаркой струйкой побежало к нему по руке и

разлилось по всему телу приятной волной.

Машина тронулась. Глеб открыл глаза и увидел напротив

сидящего Колю, который внимательно и сосредоточенно

смотрел на него в упор. Глеб улыбнулся долгой улыбкой и тихо,

с душевной теплотой произнес, переводя взгляд на Сашу:

– Значит, не сон. Жив, сынок. А мы так за тебя

волновались. Где ж ты побывал?

– Молчите... Вам нельзя, – тихо и нежно прошептала

Саша.

А Коля сказал:

– Я в сено спрятался, когда немцев увидел. Они к стогам

не подходили. А потом Иосифа встретил.

Глеб одобрительно кивнул, и лукавая ободряющая

улыбка сверкнула в его глазах.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Саша голосом,

полным нежности и обожания.

– Нормально, – ответил он и, взяв ее руку в свою,

продолжал медленно, с чувством: – Рана заживет. Важно не

это. Важно, что мы живы, что мы вместе, что Бородинское

поле очистили от фашистов, что мы наступаем и будем

наступать до самого Берлина. До самой победы. Верно,

сынок?

Коля молча кивнул, а Саша крепко пожала руку Глеба, и

лицо ее запылало. А Глеб, не выпуская ее руки и глядя на

Колю, продолжал:

– После победы начнем новую жизнь. Начнем, Коля?

Вместе. Как, Александра Васильевна, согласна?

– Молчите, Глеб Трофимович, вам нельзя. – Ясная улыбка

осветила ее пылающее лицо, а глаза блестели счастьем. Она

задыхалась от прилива чувств.

– Почему нельзя? Можно, – продолжал он неторопливо. -

О жизни всегда можно. Думать, говорить, мечтать... Коля

пойдет учиться...

Саша приложила ладонь к его губам и, наклонившись

над ним, прошептала в глаза:

– Молчите же. Лучше я буду говорить, а вы слушайте.

Он поцеловал ее ладонь и сказал:

– Говори, Сашенька, – впервые назвав ее так.

– Кончится война, высохнут слезы вдов и матерей, -

медленно начала Саша, держа его руку, – зарубцуются раны -

телесные и душевные, вырастут дети, пойдут внуки. И будет у

них красивая, распрекрасная жизнь. Будет у них счастье.

– У них? Почему только у них? А у нас? У нас, Сашенька,

будет счастье вдвойне. Проливать кровь за Отечество – это

самое великое счастье на земле. Умирать за Отечество -

значит уходить в бессмертие. Как Виктор Иванович Полосухин,

как Александр Владимирович Гоголев, как Кузьма Акулов.

Верно я говорю, сынок?

Он опять ласково улыбнулся Коле и устало прикрыл

глаза. И от этого простого, задушевного и такого теплого слова

"сынок" в Саше пробудилось что-то первобытное, мятежное,

ненасытное, и она, не стесняясь сына, пылко прильнула к лицу

Глеба.

Загорск, 1971-1975 гг.

КНИГА ВТОРАЯ

ДЕСЯТЬ ЛЕТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Генерал-лейтенант Макаров Глеб Трофимович, по-

домашнему расположившись на широкой, такой обжитой и

уютной тахте, читал только что полученное письмо от Лены.

Дочь писала издалека, из студенческого строительного отряда.

Читал и мысленно говорил себе: "Как всегда – сплошные

восторги. Ах, Аленка, тяжело тебе достанется в жизни с твоим

всем ветрам открытым характером. О таких говорят: душа

нараспашку". Мысли его прервал телефонный звонок. Генерал

был один в квартире, жена – Александра Васильевна – еще не

пришла с работы.

С письмом в руках генерал подошел к телефону.

Незнакомый и в то же время кого-то напоминающий голос

спрашивал Глеба Трофимовича.

– Я слушаю, – с некоторым любопытством отозвался

Макаров.

– Глеб Трофимович, говорит Брусничкин Леонид

Викторович. Помнишь такого?

Тон бывшего комиссара – приятельски веселый, свойский,

словно они расстались неделю назад. А ведь не виделись с

сорок седьмого, ровно двадцать лет.

– Здравствуйте, Леонид Викторович. Рад вас слышать, – с

обычной учтивостью ответил Макаров и тут же прибавил: -

Вспоминал вас последние дни, читая рукопись вашего

сочинения. Вы, очевидно, знаете, что издательство попросило

меня ознакомиться и дать отзыв о ваших мемуарах, если

можно так назвать ваш труд.

– Я рад, что именно в ваши руки попала моя рукопись, -

быстро проговорил Брусничкин, а Макаров решил про себя:

"Знал, что рукопись у меня. А возможно, и сам попросил

редактора направить мне".

– Предположим, радоваться особенно нечему, – как-то

само собой сорвалось у Макарова, твердо, но спокойно, и он

уже в сотый раз подосадовал на свою прямолинейность,

которую люди, плохо знавшие Глеба Трофимовича, иногда

принимали за резкость и даже бестактность. И чтобы как-то

смягчить сказанное, продолжал со сдержанным

великодушием: – Как раз сегодня закончил читать ваше

сочинение и вот собираюсь писать нечто вроде рецензии.

Он опасался, что Брусничкин сейчас же спросит его

мнение, но, должно быть, фраза "радоваться особенно

нечему" и сдержанный тон Макарова несколько охладили и

озадачили Леонида Викторовича, и он поспешно заговорил о

другом:

– Нам нужно встретиться, Глеб Трофимович. До того, как

вы напишете отзыв. И вообще – хочется повидаться. – И

предложил решительно и настойчиво: – Желательно бы не

откладывать. Например, сегодня. Как у вас со временем? Я бы

мог сейчас подъехать. Судя по номеру телефона, мы с вами

должны быть соседи. Во всяком случае в одном районе. Или

вы ко мне. Милости прошу – буду рад!

"Нет, уж лучше ты ко мне. Разговор не из приятных", -

подумал Макаров и переспросил:

– Именно сегодня?

– Да, очень желательно. Дело в том, что завтра я должен

уехать в командировку, за рубеж, – солгал Брусничкин. Ему

очень хотелось встретиться с Макаровым сейчас, по горячим

следам, пока еще свежо в памяти впечатление от

прочитанного. Брусничкин знал, чего хотел, все взвесил и

продумал, он умел навязывать свою волю, свое мнение

другим. Свидание с бывшим комиссаром артполка именно

сегодня было нежелательным для Макарова, но неотложная

заграничная командировка казалась причиной более чем

веской, и Глеб Трофимович сдался. Сообщив свой адрес, он

только и сказал:

– Жду вас, Леонид Викторович.

Макаров сел на тахту, быстро дочитал письмо дочери и

задумался. Неожиданный звонок Брусничкина выводил из

равновесия и расстраивал его планы. Сегодня в конце дня

ждал своего сына Святослава, который только что возвратился

из Египта, где все еще дымились развалины так называемой

шестидневной войны.

Шел август 1967 года.

Глеб Трофимович еще не виделся с сыном после его

возвращения; ожидалось, что Святослав, как

непосредственный очевидец израильской агрессии, расскажет

много интересного и, главное, ответит на вопрос: почему

арабы, и в первую очередь Египет, потерпели поражение? На

встречу со Святославом Глеб Трофимович пригласил своего

друга, генерал-майора артиллерии Думчева. И вдруг откуда ни

возьмись этот Брусничкин. Хотя, в сущности, ничего

неожиданного не было: по просьбе издательства Макаров

рецензировал фронтовые воспоминания Брусничкина. Они так

и назывались – "В боях за столицу. Записки комиссара полка".

И то, что издательство обратилось к Глебу Трофимовичу за

отзывом, казалось совершенно понятным и естественным:

Макаров сам участник битвы за Москву, и притом участник

именно тех событий, о которых рассказывается в "Записках"

полкового комиссара, генерал, доктор военных наук,

профессор кафедры оперативного искусства военной

академии. Ему, как говорится, и карты в руки, но встреча с

Брусничкиным сегодня совсем некстати.

Человек прямой и принципиальный, как в большом, так и

в мелочах, Макаров должен сказать своему бывшему

однополчанину все, что он думает о его "Записках". А они

Макарову решительно не нравились. Их содержание Глеб

Трофимович определил одним словом: вранье. Приговор

суровый, жестокий, но справедливый.

Брусничкин в своих воспоминаниях рассказывал не

только о своем противотанковом артиллерийском полке. Его

рассуждения и оценки выходили за пределы дивизии и даже

армии. Как и всякие воспоминания, они носили субъективный

характер: одно выпячивалось, другое затушевывалось либо

совсем умалчивалось. Но тут важна тенденция: что именно

умалчивалось и что выпячивалось, в какой степени и в каких

пределах? Случайно, по незнанию, или преднамеренно автор

делал перекосы и во имя чего, с какой целью?

Брусничкин возводил на пьедестал людей, имена

которых Макаров слышал впервые, хотя, по словам автора,

свои ратные подвиги они совершали в дивизии, которой

командовал Виктор Иванович Полосухин, и даже в полку

Макарова. Имя комиссара полка Александра Гоголева

упоминалось вскользь: мол, до него, Брусничкина, комиссаром

артполка был А. В. Гоголев. И все, ни единого слова больше.

"Да, конечно, Брусничкин может сказать, что он не был

знаком с Гоголевым, – великодушно рассуждал Глеб

Трофимович, – однако же он нашел возможным подробно

писать о людях, которых тоже никогда в глаза не видел, – писал

о них со слов других".

Но еще больше настораживала Макарова особая страсть

Брусничкина подмечать ошибки и промахи командиров,

подлинные и мнимые, преувеличивать их и заострять на них

внимание. И это раздражало Макарова, настраивало против

автора, и он решил писать на рукопись Брусничкина резко

отрицательный отзыв.

Макаров пошел на кухню: надо как полагается встретить

гостя-однополчанина. Достал из холодильника закуски:

колбасу, малосольные и свежие огурцы, помидоры, селедку,

ветчину. В морозильник положил бутылку водки. Подумал: "А

может, коньяк? Предложу и то и другое". Сам Глеб Трофимович

уже давно не употреблял крепких напитков. В свое

пятидесятилетие дал себе такой обет и не нарушал. Редко в

компании позволял себе бокал сухого вина. И сейчас рядом с

бутылкой молдавского коньяка поставил на стол бутылку

рислинга. Потом пошел в спальню, снял пижаму и надел

темно-голубую сорочку с накладными карманами. Походя

взглянул на себя в зеркало, довольно улыбнулся сам себе:

совсем штатский вид, никак не подумаешь, что кадровый

военный, боевой генерал.

Глеб Трофимович в свои шестьдесят три года,

подтянутый, мускулистый, вполне мог сойти за спортсмена-

профессионала. В его твердой и стремительной походке

сквозила легкость. Все, кто помнил его в тысяча девятьсот

пятьдесят четвертом году, в день его юбилея, находили, что за

последние тринадцать лет он ни на йоту не изменился.

Александра Васильевна в шутку говорила: законсервировался.

"А может, вообще отказаться от рецензирования? -

ухватился он за вдруг мелькнувшую мысль. Это был простой

выход из затруднительного положения. – Причина или предлог?

Да самые что ни есть убедительные: я не могу быть

объективным, поскольку в "Записках" речь идет, в частности, и

обо мне".

Успокоенный такой мыслью, Макаров достал рукопись

Брусничкина и начал листать ее. На полях замелькали

пометки, сделанные простым карандашом. Это были его,

Макарова, замечания – резкие, сердитые, нелицеприятные.

Они заслоняли минутное благодушие и снова погружали

генерала в состояние нетерпимости и раздражения. "Вранье!

Такая книга никому не нужна, разве что самому автору". Нет,