Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

мы гордимся очень, -а внучка твоя Флора просит прислать

твою фотографию, и чтобы ты был в мундире и со всеми

орденами. Я так рада, что ты и Славик живые и что вам

посчастливилось сделать карьеру".

"Сделать карьеру", – мысленно повторил генерал и

задумался. – Эх, дочурка Наташка, миссис Флеминг! Твой отец

никогда не стремился делать карьеру. Непривычно это слово

для уха советского человека. Карьера, карьерист. Впрочем...

бывает". Он вспомнил сегодняшний вечер у Олега, вспомнил

Брусничкина и Орлова. Но это так, походя, – вспомнил и забыл,

снова обратившись к письму. У него теперь две внучки:

Галинка Макарова здесь, в Москве, и Флора Флеминг там, в

далекой Америке. Мисс Флеминг – внучка генерал-лейтенанта

Макарова. Странно звучит, непривычно для слуха. Ну что ж,

когда-нибудь это не будет странным и непривычным. Это

произойдет тогда, когда рухнет социально-политическая,

идеологическая и экономическая стена между государствами и

народами, исчезнут вражда, недоверие и подозрительность,

когда всеобщее разоружение станет реальным фактом, а

пропаганда насилия и войны во всех уголках мира будет

считаться позорным преступлением против человечества и

строго преследоваться законом. Но наступит ли это время,

победит ли здравый смысл безумство или кучка оголтелых

выродков, хищных и алчных, захлебываясь золотом и

алмазами, ввергнет планету в термоядерный ад, в котором

сгорит все живое, и некому будет владеть ни драгоценными

камешками, ни желтым металлом? Такие мысли в последнее

время все чаще и чаще тревожили его: он хорошо знал

смертоносную и разрушительную силу и мощь оружия,

изготовленного и хранящегося в мировых арсеналах, как знал

и безрассудство заокеанских производителей и владельцев

этого оружия, предпочитающих держать мир на грани войны.

Он хорошо помнил слова бывшего министра обороны США

Роберта Макнамары, сказанные им в палате представителей:

"Жизненно важной задачей наших стратегических ядерных сил

является их способность обеспечить гарантированное

уничтожение... уничтожение, скажем, одной трети или одной

четверти населения и примерно двух третей промышленных

мощностей противника".

Чудовищные планы безумца, маньяка, сбежавшего из

сумасшедшего дома? Нет, официальное заявление члена

правительства, словно речь шла не о живых людях, а о борьбе

с колорадским жуком. И дело тут, разумеется, не в личности

того или иного министра или даже президента: одни уходят,

другие приходят им на смену, но между ними нет и не может

быть принципиальной разницы, потому что они – и министры и

президенты – преданные исполнители воли подлинных хозяев

Америки – воротил военно-промышленного комплекса,

финансовых тузов и владельцев целых отраслевых

корпораций, картелей и трестов.

В конце письма Наташа сообщала, что она, ее муж и

дочь горят желанием побывать в Москве и уже хлопочут о

туристских путевках, так что, даст бог, возможно, скоро

свидятся. В письме было несколько сдержанных фраз о Нине

Сергеевне: мол, мама жива и здорова, насколько возможно в

ее возрасте, шлет горячий привет.

Вошла Лена, глазастая, восторженная, с фотографиями в

руках, прощебетала:

– А внучка твоя симпатяга, на тебя похожа. Ты не

находишь? – Отдала отцу фотографии взамен письма и тут же

удалилась в свою комнату, бросив на ходу: – Ты письмо

прочитал? Мы с мамой хотим почитать.

Глеб Трофимович вначале взял фотографию Нины

Сергеевны – своей первой жены. Фотография была четкая,

сделанная, видно, опытным профессионалом, мастером

портрета, нашедшим удачную позу, выражение лица, верно

распределившим светотень. Прямо на Глеба Трофимовича

смотрела пожилая седовласая женщина мудрыми и

печальными глазами, и в тихих глубинных глазах ее и на

строгом лице, чуть-чуть тронутом мелкими морщинками,

отражались одновременно спокойная скорбь, прошлые

душевные муки и смирение. Женщина не позировала, не

пыталась играть роль: она была естественна и откровенна, как

сама правда, но в этой простоте крылось что-то большое,

сложное и многозначительное. Что-то далекое, до боли милое

сердцу, но навсегда потерянное напоминали и лицо, и скорбно-

задумчивые глаза этой женщины. И в то же время она

казалась какой-то странной, незнакомой и чужой. Он вспомнил,

как мучительно и больно оплакивал ее потерю, как готов был

отдать свою жизнь за то, чтоб они, то есть Нина Сергеевна и

Наташа, остались живы. И вот они живы, они смотрят на него с

фотографий, сделанных теперь специально для него, смотрят

такие родные, близкие и вместе с тем непонятные и далекие,

далекие не только в географическом смысле. Старая рана

зажила, прошлая боль утраты казалась невозвратимой,

перегорела и улеглась. И вместо этого возникло новое чувство,

неожиданное, еще до конца не осмысленное и странное.

Отложив в сторону портрет Нины Сергеевны, он взял

цветную фотографию Флемингов, групповой семейный снимок

– все трое на борту то ли теплохода, то ли яхты на фоне

лазурного моря и дымчато-синего неба. Веселые,

улыбающиеся. На обороте дата: "1967". Три года тому назад.

Почему-то подумалось: "Чем был знаменит тот год?" Ответ

пришел сразу: наша страна отмечала свой полувековой

юбилей. И еще вспомнилось одно потрясшее его событие -

вероломное нападение Израиля на арабские страны.

Мысленно представились две несовместимые картины:

мирная идиллия и "миражи", льющие напалм на землю

феллахов, – жизнь и смерть. Этот мир, раздираемый

антагонизмом, противоборство добра и зла – бесхитростного и

потому беззащитного добра и коварного, жестокого, насквозь

лицемерного зла, рядящегося в тогу благодетелей. И ему

виделись две Америки: одна – лазурно-беспечная, доверчивая -

в образе семьи Флемингов, и другая – алчная, ненасытная и

кровожадная – в образе израильской военщины. По убеждению

генерала Макарова, США – это тот же Израиль. Они едины и

неделимы. Но он также знал, что есть и другая, настоящая,

трудовая Америка, добрая, благодушная, позволившая

усыпить себя гипнозом массированной изысканной лжи

многочисленных газет, радио, телевидения, кино, всей этой

адской машины оболванивания, которой управляет всемирный

центр чудовищных преступников.

И вот еще фотография: втроем – Нина Сергеевна,

Наташа и Флора. Три женщины, три поколения, три судьбы. И

как далеки и несхожи их судьбы! Деревце, силой оторванное от

родной почвы, вывезенное в далекий и незнакомый край и там

пустившее корни и давшее семена. Вот она, эта веточка с

красивым именем Флора. В ней есть и его, Глеба Макарова,

кровинка, маленькая, возможно совсем ничтожная, потому что

Флора всем своим обликом похожа на своего отца, судя по

фотографии, человека неглупого, смекалистого и доброго.

Мистер Флеминг, его зять, родня. А в сущности, все люди, все

человечество состоит в родстве друг с другом, одна великая

родня – белые, черные, желтые, цветные. Конечно, это

слишком громко, декларативно и потому идиллично. И к чему

эти высокие материи, когда есть совсем реальное,

определенное: там, в далекой Америке, у него есть родная

дочь, внучка, зять. Возможно, есть и сваты. О родителях мужа

Наташа ничего не написала. Любопытно, кто они и что? Что ни

говори, все же родня. Новая страничка биографии.

Собираются приехать в Москву туристами. Что ж, он,

Глеб Макаров, будет очень-очень рад повидать дочь, внучку,

зятя. А Нина? Что она, как? Только одна сдержанная фраза в

Наташином письме – должно быть, сама Нина продиктовала.

Конечно же ему хотелось бы повидаться и с ней, поговорить,

вспомнить, посетовать на судьбу, порадоваться за детей. И

потом... она мать Святослава. Неужели ей не хочется повидать

своего первенца? Такого Глеб Трофимович не допускал: он

хорошо знал свою первую жену – она имела доброе

материнское сердце.

Мысли его прервала Александра Васильевна – она

вошла с толстой бандеролью в руках, сказала:

– Вот, еще утром почтальонша принесла, Лена

расписалась, а тебе не сказала, глупая девчонка.

– Прости, папуля, забыла, мы спешили с отъездом! -

прокричала из своей комнаты Лена.

Глеб Трофимович отложил в сторону увесистый пакет,

прочитал обратный адрес, и строгое, сосредоточенно-

задумчивое лицо его вдруг, как молнией, осветила ясная

радость. Глаза оживленно заблестели.

– От маршала Жукова, – сказал он и почтительно

прибавил: – От Георгия Константиновича.

Он торопливо вскрыл пакет и извлек книгу, которая в то

время была сенсацией: "Воспоминания и размышления".

Открыл титульный лист и прочитал на нем дарственную

надпись, сделанную твердой рукой:

"Герою битвы за Москву генералу Макарову Г. Т.

Дорогой генерал! В сущности, вся наша жизнь есть

Бородинское поле, на котором решается судьба

Отечества.

Г. Жуков".

За всю свою жизнь, яркую и содержательную, генерал

Макаров получал много всяких подарков от друзей и

сослуживцев, от начальства и родных по случаю дня

рождения. Среди них были разные: и дорогие хрустальные

вазы, и настольные часы, впаянные в увесистый кусок янтаря,

и первоклассный магнитофон, и отличная кинокамера.

Подарки всегда приятно получать: в них видишь не просто

вещь, иногда дорогую, но совсем ненужную. В них прежде

всего – знак внимания и уважения, память друзей. Но такого

подарка, как этот, Глеб Трофимович еще никогда не получал и

радости такой давно не испытывал. То, что знаменитый

полководец, народный герой, вспомнил его, командира полка,

каких было сотни в том историческом сражении за столицу, до

глубины души растрогало и заслонило, отодвинуло на задний

план все события дня – и юбилей Олега Остапова, и даже

письмо из Америки. Несказанное чувство радостного

волнения, переходящее в восторг, охватило его, до краев

наполнило душу, и он, показывая книгу жене, говорил

дрогнувшим голосом:

– Ты только посмотри, Сашенька! Вот это да-а! Какой

человечище! Вспомнил. Это же чудо! Сам Жуков Георгий

Константинович! А надпись – какая мысль! Прочти, вдумайся:

вся наша жизнь – Бородинское поле, на котором решается

судьба Отечества. Что это значит? А то, что битва за судьбу

Отечества продолжается, только она принимает разные

формы. Помнишь у Блока: "И вечный бой! Покой нам только

снится..." Да, Сашенька, нет покоя бойцам, потому что время

беспокойное, трудное время.

Он внезапно умолк. Потом резко прихлопнул книгу

"Воспоминания и размышления" широкой ладонью с

растопыренными крупными пальцами, поднял на жену вдруг

повеселевший взгляд и, как непоколебимо честный человек,

сказал, щуря лукавые глаза:

– Тут есть интересные высказывания Жукова о Сталине.

Мне говорили. Что ж, будем читать. Это очень важно для

истории – что говорит один полководец о другом полководце.

Александра Васильевна замечала, что в последнее

время муж все чаще предавался подобным размышлениям

вслух. Он испытывал потребность излить свою душу,

высказать наболевшее. Для этого пользовался самым

неожиданным предлогом. И потому она не очень удивилась его

словам о Сталине. Она понимала, что разговор о Жукове еще

впереди, когда будет прочитана книга. В жизни генерала

Макарова эти две выдающиеся личности занимали особое

место. К ним у него было свое, особое отношение. В его

кабинете на стене, в бронзовой рамочке, висела фотография:

генералиссимус Сталин и маршал Жуков стоят на трибуне

Мавзолея во время Парада Победы. Они с гордостью смотрят

на проходящие по Красной площади сводные батальоны всех

фронтов, возглавляемые маршалами и генералами. На фото

только Сталин и Жуков да частичка гранитной трибуны. Есть

что-то глубоко символическое в этом снимке, по крайней мере

это больше, чем кадр великой истории. Макаров дорожил этой,

как он считал, уникальной фотографией. Но еще больше он

дорожил уникальной скульптурой. На письменном столе Глеба

Трофимовича стоит отлитая из матового фарфора

скульптурная группа: Сталин и Василевский. Верховный

Главнокомандующий сидит в кресле, сосредоточенно

склонившись над развернутой на коленях оперативной картой.

Начальник Генерального штаба маршал Василевский стоит

рядом и дает какие-то пояснения. Скульптор Борис Едунов -

великолепный жанрист и портретист – с поразительной

душевной теплотой и психологической достоверностью

передал непринужденность атмосферы и характера

персонажей. Эту уникальную скульптуру генерал Макаров

приобрел по счастливому случаю. И теперь вот еще

драгоценный подарок: книга Жукова.

Генерал не выпускал ее из рук, и Александра Васильевна

догадывалась, что он сегодня не пойдет в спальню, останется

в своем кабинете и будет читать эту книгу всю ночь.

– Ты здесь будешь спать?

– Да, да, Сашенька, здесь. Хочу почитать.

Он начал читать не с начала, не с первой главы, а с

описания битвы за Москву. Читал, а в душе поднималась

какая-то горячая упругая волна, подступала к сердцу, вздымала

грудь. Это были и его, Глеба Макарова, воспоминания, не

написанные на бумаге, но заново воспроизведенные в памяти.

И хотя в книге Жукова не упоминалось имя командира полка

Макарова, он не был в обиде на автора и многие страницы

относил на свой счет, на счет 32-й дивизии Виктора Ивановича

Полосухина, на счет пятой армии, которой тогда командовали

генералы Д. Д.Лелюшенко и Л.А.Говоров. Его поразили и

восхитили слова Жукова, сказанные по адресу Сталина. Как

известно, в годы войны Жуков пользовался безграничным

доверием Сталина, который высоко ценил в нем

полководческий гений. И тем более прискорбно, что после

войны прославленный маршал попал в немилость к Сталину.

Но Жуков не затаил обиды и в своих воспоминаниях с

откровенностью солдата, великодушием и мудростью

Гражданина писал: "...на протяжении всей войны И. В. Сталин

вместе с Центральным Комитетом партии и Советским

правительством твердо руководил страной, вооруженной

борьбой и нашими международными делами... Как военного

деятеля, И. В. Сталина я изучил досконально, так как вместе с

ним прошел всю войну. И. В. Сталин владел вопросами

организации фронтовых операций и операций группы фронтов

и руководил ими с полным знанием дела, хорошо разбираясь и

в больших стратегических вопросах. Эти особенности И. В.

Сталина как главнокомандующего особенно проявились,

начиная со Сталинграда. В руководстве вооруженной борьбой

в целом И. В. Сталину помогали его природный ум, богатая

интуиция. Он умел найти главное звено в стратегической

обстановке и, ухватившись за него, оказать противодействие

врагу, провести ту или иную крупную наступательную

операцию. Несомненно, он был достойным Верховным

Главнокомандующим".

– Великие и умные великодушны, они могут во имя

правды подняться над личным; дураки и ничтожества

мстительны и злопамятны, – вслух размышлял Макаров над

прочитанным. Он не спешил листать страницы, не мчался

галопом по тексту; он вдумывался и часто, оторвавшись от

чтения, прикрывал глаза и погружался в размышления. Он

думал над превратностями судьбы. Жуков был его кумиром, и

Макаров считал, что в образе этого полководца и гражданина

воплотились лучшие черты русского характера. Он вспоминал,

как однажды, отдыхая в Крыму в военном санатории,

встретился с Жуковым. В то время маршал уже был, что

называется, не у дел. Он приехал отдыхать вместе с женой,

дочерью и тещей. Его никто не встречал. У закрытых на замок

железных ворот санатория он со своей семьей появился в

неурочное время: в так называемый мертвый час. Маршал,

одетый в штатский костюм, стоял у закрытых ворот в

некотором затруднении. Полководец, перед армиями которого

открывались ворота немецких городов и крепостей, был слегка

смущен перед воротами санатория, на которых висел

увесистый замок, а за воротами, у пивной палатки, стояла

группа отдыхающих офицеров, по-своему использовавших

время мертвого часа. Они, как и маршал, были в штатском, но

их выправка, их мужественные, решительные лица говорили о

том, что это были боевые майоры, подполковники и

полковники.

– Товарищи, – обратился к ним маршал, – как пройти на

территорию?

Другой проход, открытый во время мертвого часа, был с

противоположной стороны. Но... Офицеры переглянулись. Это

было какое-то мгновение, не требующее слов. Лишь один

молодой статный полковник с красивым бронзовым лицом

сказал:

– Минуточку, товарищ маршал.

И не успели маршал и его спутники, что называется,

опомниться, как четыре офицера одновременно с обеих

сторон подхватили створчатые железные ворота, подняли с

петель и бросили к ногам изумленного и до слез растроганного

полководца. И тот же статный полковник, сделав

выразительный жест в открытые ворота, сказал:

– Пожалуйста, товарищ маршал, входите!

Все это происходило на глазах Макарова, и он очень

пожалел, что не был в числе четырех офицеров, снявших с

петель ворота. Но ему хорошо запомнилось взволнованное,

растроганное лицо маршала и блеснувшие благодарной влагой

непокорные глаза.

В четвертом часу пополуночи Глеб Трофимович

захлопнул книгу и, прежде чем выключить у изголовья

хрустальное бра, еще раз взял фотографии, присланные из

США. В доме и за окном стояла глубокая тишина. Александра

Васильевна и Лена уже давно спали. Не спеша он рассмотрел

фотографию дочери. Дородная блондинка с курносым

славянским лицом смотрела уверенно и гордо. "Вся в меня", -

приятно подумалось Макарову. Затем он снова взглянул на

фотографию первой жены. Как вдруг ему почудилось какое-то

едва уловимое движение на скорбном лице Нины Сергеевны,

движение, похожее на мгновенно пробежавшую тень. И теперь

в печальных и строгих глазах ее он увидел непреодолимую

боль и тихую досаду, обращенную именно к нему, ее первому

мужу. Он не чувствовал за собой никакой вины и все же

испытывал необъяснимую, подсознательную неловкость.

Подумалось: "А ведь не написала мне, ограничилась

холодным приветом. А могла бы написать".

3

Глеб Трофимович ошибался: Нина Сергеевна написала.

И письмо свое послала в один день с Наташей. Когда Валя

Макарова вечером возвратилась домой, письмо,

^адресованное Святославу, лежало в почтовом ящике.

Обратный адрес: "США Н. С. Раймон". Святослав еще не

возвратился из командировки. Вообще-то Валя не имела

привычки вскрывать корреспонденцию мужа, но на этот раз

одолело чисто женское любопытство, тем более что, как она

догадывалась, письмо не содержало секретов, и Святослав не

будет в претензии.

В отличие от письма Наташи письмо Нины Сергеевны

было написано от руки, мелким почерком, на четвертушке

глянцевой бумаги. К письму была приложена фотография

Нины Сергеевны с надписью на лицевой стороне: "Дорогому

сыночку Славику от любящей мамы". От этой надписи веяло

чем-то кладбищенским – подобные слова можно нередко

встретить на гранитных надгробиях. Письмо было написано

аккуратным, ровным почерком, без помарок: видно,

переписывалось с черновика. И начиналось словами: "Родной

мой сыночек, кровинушка моя... У меня уже нет слез, чтоб

плакать на радости, – все слезы выплакала в горе. Счастливая

судьба и твой брат Виктор помогли мне найти тебя в

воскресших – благодарение богу. . Я пишу, а рука дрожит, и нет

слов у меня, чтоб выразить мою материнскую радость и

рассказать о страданиях, которые выпали на мою долю. Как

хочется мне поскорее увидеть тебя и обнять, мой милый

мальчик, приласкать и приголубить. Узнаю ли я тебя, узнаешь

ли ты меня, свою несчастную маму? Виктор рассказал мне,

какой ты красавец, богатырь и лицом похож на Виктора, только

кость у тебя пошире, отцовская, а глаза – как у брата твоего

Виктора – мои. А еще есть у тебя младший брат Бен,

Бенджамин. Тот похож на своего отца Оскара и внешностью и

характером".

В письме было много эмоций и мало конкретного: о

жизни своей Нина Сергеевна ничего не говорила и в то же

время просила сына написать ей подробно о себе, о жене и

детях – ее внуках. Она хочет выслать им посылку из одежды,

но не знает размеров и просит сообщить. И здесь же вскользь,

как бы между прочим, заметила, что сама она ни в чем не

нуждается и живет в достатке. Было несколько слов о Викторе,

о том, что он вернулся из Вьетнама больным, морально

надломленным.

"Вот и еще одна свекровь у меня", – с улыбкой подумала

Валя, глядя на фотографию Нины Сергеевны. Она хотела

позвонить своему свекору Глебу Трофимовичу и сообщить о

письме из Америки, но решила, что сегодня уже поздно и

позвонит завтра, – в конце концов письмо адресовано

Святославу, а он должен возвратиться из командировки только

через неделю. Вскоре мысль о письме и ее авторе затерялась

под напором других, более важных для Вали дум и

размышлений, навеянных днем рождения Олега Остапова.

У Вали было хорошее, приподнятое настроение, и

вместе с тем она испытывала тревогу и страх. Она смутно

догадывалась, что где-то в глубинах ее сердца рождается

чувство к Олегу большее, чем уважение. Чувство дружбы к

Олегу родилось у нее давно, еще в годы их совместной работы

на строительстве Дворца культуры в Подгорске. Тогда она

восхищалась им как зодчим, которому были одинаково чужды

как бескрылый шаблон, так и бесплодное трюкачество, когда

формалистичное оригинальничание выдавалось за поиск и

новаторство. Она разделяла его идейно-эстетические

принципы, его взгляды на искусство вообще и архитектуру в

частности, последовательность и твердость, с которыми он

отстаивал свои позиции. Их объединяло единство вкусов и

взглядов. Им было легко работать: Валя понимала Олега с

полуслова, Олег понимал Валю. Для нее он был старшим

товарищем и авторитетным наставником, с которым можно

было советоваться по вопросам сугубо профессиональным. И

она советовалась. Каждое его слово ей казалось особенно

значительным, полным глубокого смысла, и она покорно

следовала его советам. Установились доверительные

отношения дружбы, и они мешали переступить рубеж. Он был

старше ее на четырнадцать лет, и у нее тогда и в мыслях не

было посмотреть на него глазами женщины и видеть в нем не

заботливого и внимательного наставника, не уважаемого

зодчего, а просто мужчину. Да он и сам для этого не подавал

никакого повода. Его жена была родной теткой Святослава, и

Валя по примеру мужа называла ее "тетя Варя". Чистая и

светлая от природы, добрая и отзывчивая, Валя умела ценить

в людях доброту и была бесконечно признательна Олегу за то,

что он, поверив в нее, поручил ей, тогда еще желторотой

девчонке, такое ответственное и почетное дело, как

художественное оформление нового Дворца культуры.

Доверил и помог отлично выполнить эту работу. Она везде

подчеркивала, что именно Олег Борисович сделал из нее

художника-монументалиста, работы которого получили

широкое признание. И букет белых роз, подаренный сегодня

Олегу, был знаком сердечной признательности и глубокого

уважения. Но, как показалось Вале, Олег по-иному воспринял

ее розы. Это была отрадная мысль. Она глубоко радовала и

волновала, но волновала больше душу, чем чувства, порождая

неизъяснимое блаженство. "А может, мне только показалось? -

с сомнением спросила себя Валя. – Может, это я хочу чего-то

большего, чем дружба?" И тут же, испугавшись такой

крамольной мысли, зашептала про себя: "Нет, нет, нет. . Дура

я, дура".

Это было еще там, на даче, до того, как гости сели за

стол. Но "крамольная" мысль продолжала ее преследовать,

искушать, и когда разгорелся спор в вишневой беседке, она

восхищалась Олегом. Но это еще не был окончательный

подход к той запретной черте, у которой заканчивалась дружба

и уважение и за которой уже начинались новые отношения.

Она с благоговением ловила каждое слово, каждую фразу,

произнесенную Олегом, и находила там гораздо больше

смысла и значения, чем было на самом деле. Теперь она все

исходящее от Олега воспринимала через призму своих чувств,

а призма эта все окрашивала в розовые тона. Сегодня она уже

не могла прямо смотреть на Олега, потому что взгляд ее был

слишком откровенным и выразительным, в нем легко читались

ее тайные чувства, и потому ее глаза лишь изредка, как бы

невзначай, скользили по Олегу, а лицо при этом смущенно

краснело. Олег провожал ее к железнодорожной платформе.

Они шли вдвоем тропинкой через рощу, и белые стволы берез

излучали мягкое сияние. Валя замедлила шаг, потом

остановилась, переводя дыхание от нахлынувших чувств, и

теперь уже смело, без боязни, подняла на Олега счастливый

взгляд и сказала восхищенно:

– Какая симфония! Смотришь на эти березы – и кажется,

музыку слушаешь, и боишься, что вот-вот она кончится.

– А ты обрати внимание на рисунок бересты: у каждого

дерева – свой, неповторимый, – сказал Олег. – Деревья, они как

и люди: каждое имеет свой характер, свою судьбу. А знаешь,

Валенька, ты сегодня похожа на эти березы. Ты самая

красивая женщина России. Тебе никто об этом не говорил?

Она молча покачала головой. Умные, полные любви

глаза ее светились необъятным блаженством.

– И Святослав тебе об этом никогда не говорил?

– Нет. – И глаза ее, переполненные счастьем, весело,

покорно улыбались, а лицо покрыл яркий румянец.

После этих слов почти весь путь до платформы шли

молча, избегая рискованного разговора. Она тогда думала о

своем муже: да, Слава ей никогда ничего подобного не

говорил. Она считала его добрым человеком, умным,

эрудированным и, по отзыву сослуживцев, толковым

работником и хорошим товарищем. Так оно и было на самом

деле. Святослав весь отдавался работе, службе, которой

посвятил свою жизнь. По долгу службы он часто бывал в

командировках, иногда довольно продолжительных. Человек

спокойного, уравновешенного характера, он никогда не

срывался ни на работе, ни дома, был всегда ровный и

невозмутимый, сосредоточенный и уверенный в себе. В семье

у них никогда не было никаких разладов или серьезных ссор.

Казалось, все шло ровно, гладко: в доме был определенный

достаток, росла дочь Галинка, умная, серьезная девчонка,

были друзья – и его сослуживцы, военные, и ее институтские

подруги – с разными судьбами. У одной не сложилась семья -

разошлись, другого изводили семейные ссоры, третьи не

ладили с родителями. У Макаровых же все, казалось, ладно, и

Валя никогда не задумывалась, хороший у нее муж или

плохой.

Святослав не говорил ей комплиментов, не баловал

ласками и нежностью – а ей их ох как не хватало, – он словно

не видел, какая она хорошая, красивая, ласковая и нежная. Он

считал, что так и должно быть, само собой разумеется. Валю

огорчала невнимательность мужа: сделала себе новое платье,

на работе, женщины сгорали от зависти, мужчины отмечали – а

муж даже не обратил внимания. Был день ее рождения, а он

не только цветы не подарил – поздравить забыл. Было обидно

и горько, но Валя прощала, находила объяснение

невнимательности: мол, он весь погружен в работу, в

серьезные дела, перед которыми и новое платье, и день

рождения, и вообще семья – сущая мелочь. Оправдание было

зыбким, она это понимала.

В народе говорят: как аукнется, так и откликнется.

Черствость и невнимательность Святослава исподволь,

постепенно оставляли горький осадок на душе Валентины, она

тайно страдала, чувствуя, как черствеет ее душа, не находя

ответа на ласки и тепло. Тонкая, чувственная женщина долго

не может без взаимности, рано или поздно найдет ответный

отклик, даже если и не будет искать его – сам отыщется...

Валя наполнила ванну негорячей, теплой водой, вошла в

спальню, разделась и, обнаженная, задержалась у большого

зеркала. Удивленная, она с любопытством смотрела на свое

отражение, словно видела себя впервые вот так, во весь рост,

нагишом. Перед ней стояла стройная девушка, классически

сложенная, точно изваянная великим скульптором античной

Эллады. Ее особенная грация таила в себе страстную

томность. Удивительные пропорции тела, гибкого и нежного,

еще сохранившего ровный и негустой загар юга, две пряди

темно-каштановых недлинных волос, взметнувшиеся двумя

крылами, – все это объединено в удивительную гармонию

изящества и целомудрия. Да, природа хорошо позаботилась о

ней. Именно природа. Валя родилась и выросла в деревне,

предки ее и родители испокон веков пахали землю, растили

хлеб и скотину. Валя познала нужду, холод и голод в годы

войны: их деревня, на западе Московской области, несколько

месяцев находилась под фашистской оккупацией. Работала в

поле и на колхозной ферме, была пионервожатой, активной

комсомолкой, окончила столичный институт.

Глядя в зеркало, Валя застыдилась и ушла в ванную.

Она не умела расточать свою красоту. Мылась долго,

нежилась, вспоминая сегодняшний юбилей и его участников.

Улыбнулась невольно, вспомнив, как Орлов-старший щеголял

словами "интеграция", "параметры", "эскалация" и тому

подобное. А ведь, наверно, неглупый человек, при солидной

должности. Но почему Олег его откровенно недолюбливает?

Разные они. И позиции у них разные – идейные и эстетические.

Орлов – это Брусничкин, два сапога. И Людмила Борисовна -

сестра Олега – достойна своего мужа. Туда же глядит. Верно

говорят: куда иголка, туда и нитка. Но мысли ее не

задерживались ни на Орловых, ни на других участниках

юбилея. Она думала об Олеге и гнала преследующие ее

мысли. Попыталась отвязаться от них за чтением последнего

номера "Огонька". Телефонный звонок, длинный,

междугородный, спугнул ее мысли. "Это Слава", – подумала

она, беря трубку. И удивилась, обрадовалась, когда услыхала

голос Олега. Он звонил с дачи, спрашивал, как она доехала.

Доехала нормально, что могло случиться? И стоило ли ради

этого заказывать междугородный разговор? И конечно же не

ради того, чтоб спросить, как добралась, звонил Олег. У него

было важное дело: просил завтра же показать ему эскизы

наружной мозаики и внутренних фресок подгорской гостиницы.

Он вспомнил – это нужно безотлагательно, завтра. Он ждет ее

в своей мастерской...

Это был предлог. Эскизы можно было показать и через

неделю, и через месяц. Олегу хотелось видеть Валю, просто

видеть. Валя давно ему нравилась, еще со времени

строительства Дворца культуры. Уже тогда в нем

пробуждалось к ней нечто неиссякаемое, он это понимал и,

подчиняясь голосу рассудка, подавлял в себе это чувство.

Сегодняшняя встреча, начиная с букета белых роз, все в нем

опрокинула вверх дном, сломала барьеры и тормоза. Он

испытывал изнуряющее душу томление. Страсть приносила

ему страдания. И он, придумав эту невинную ложь об эскизах,

позвонил. Валя, доверчивая и немножко наивная, поверила,

что дело в эскизах, заволновалась. Отбросила в сторону

"Огонек", встала и разложила на полу эскизы. Многие

представляли собой незаконченные наброски, иные ей самой

не нравились. Словом, все еще находилось в стадии работы,

творческого поиска. Тематически они разделялись на три

части. Первая посвящена историческому прошлому России, и в

частности древнему городу Подгорску, граждане которого

вписали в героическую летопись Отечества немало ярких

страниц. Вторая часть – ратному подвигу народа нашего в годы

Великой Отечественной. И третья часть – всемирному братству