Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)

кричала: – Держите их, они убили!..

Но никто за ними не побежал, вышедшие из магазина

люди толпились возле лежащего Игоря. Чья-то добрая душа

подсказала, что нужно немедленно перевязать рану, и Галя

растерялась, не зная, чем перевязать. Тут-то Андрей

вспомнил, что у него в машине есть аптечка, быстро достал

–йод, вату, бинты, и пожилая женщина помогла Гале

перевязать рану и посоветовала, не теряя времени, везти

Игоря не в Москву, а в Подгорск, поскольку это рядом:

раненому нужна безотлагательная клиническая помощь. Она

так и сказала: "клиническая". До Подгорска всего шесть

километров. И уже через четверть часа дежурный врач

распорядился доставить раненого в операционную. И тут

вспомнили: Борис Всеволодович хирург. Надо бы

предупредить его, позвонить.

– Да что звонить, поехать за ним нужно, – решил Андрей.

Поехали вдвоем. Всю дорогу до самой дачи ругались.

Галя упрекала Андрея в трусости, в подлости: бросил, мол,

друга, не пришел вовремя на помощь. Андрей агрессивно

оправдывался:

– Сам виноват: зачем полез? Трое пьяных бандитов, а он

один.– Там человека избивали. Игорь бросился на помощь. Он

иначе не мог поступить. Он не такой, как ты. Ты равнодушно и

трусливо взирал, как убивают человека, – захлебываясь от

презрения, выговаривала Галя. – Приди ты на помощь – вас

было бы тоже трое.

Трусость и благоразумие – не одно и то же. Есть большая

разница, – отбивался Андрей, переходя в наступление. -

Почему я должен поступать так, как другие? Игорь потерял

рассудок. А потом, если говорить честно, ты виновата. Ты

толкнула его на этот бессмысленный, нелепый поступок. Ты

закричала: "Помогите!" И он конечно же бросился на твой зов,

не разобравшись в обстановке. Хотел угодить тебе,

порисоваться перед тобой: герой, мол. А я не хотел

подставлять себя под нож пьяных животных.

– Подлец!.. Соучастник убийства! – Галя расплакалась.

– Советую тебе демонстрировать свою юриспруденцию в

другом месте, – холодно съязвил Андрей и прибавил: – Может,

ты на меня уголовное дельце заведешь? У вас это недолго.

– У кого "у вас"?

– У законников.

– Вот оно что, законы наши тебе не нравятся, давно

замечала.

– Я тоже замечал... твою наблюдательность. К

уголовному делу ты можешь и политическое пришить.

– О, какой мерзавец, какой же ты чудовищный негодяй! А

ходишь в чистеньких, порядочных... Высокую мораль

проповедуешь. Сколько ж вас таких расплодилось,

самодовольных, двуликих, неразоблаченных!

– Замолчи! – вдруг жестко вскричал Андрей. – А то

вышвырну из машины!

– Не сомневаюсь: на это у тебя смелости хватит. А силы

тем более. Приемы каратэ освоил. Что ж ты не

продемонстрировал их в деле? Испугался, струсил, своя шкура

дороже.

Андрей был тверд и непоколебим в своей, как он считал,

абсолютной благоразумной правоте, и никакие слова Гали,

жестокие, хлесткие, оскорбительные, не могли вызвать в нем

угрызений совести, раскаяния или сожаления. Его лишь

немного беспокоило сознание, что эту свою правоту он не

сможет доказать другим, тому же деду и всем остальным

знакомым и родственникам, исключая, разумеется, отца и

мать, которые, несомненно, примут его сторону. До

телевидения, где Андрей работал, случай этот едва ли дойдет,

хотя от этой обезумевшей Гали можно всего ожидать.

Борис Всеволодович разволновался. Хотел сначала

позвонить в больницу, но передумал, сказал на ходу:

– Не будем терять времени, поехали.

В машине он все же попросил рассказать подробнее, как

все произошло. Галя и Андрей подозрительно молчали.

– Ну что ж вы? – удивился старик.

– Пусть он расскажет, – с холодной неприязнью ответила

Галя. – Да что рассказывать? – мрачно начал Андрей, делая

скорбное лицо. – Возле магазина трое пьяных бандюг избивали

какого-то паренька. Игорь заступился. Один из бандитов

полоснул его ножом.

– А вы где были? – насторожившись, спросил Борис

Всеволодович, и в голосе его прозвучало недоверие.

– Мы были в машине, а Игорь ходил в магазин за

сигаретами. И когда возвращался, увидел драку и бросился

туда очертя голову.

Галя молчала, закусив губу. Отрешенный взгляд ее

блуждал где-то далеко. Она не хотела сейчас пререкаться и

спорить. Все ее мысли были сосредоточены на одном: на

Игоре. Что с ним будет, насколько опасно ранение? Только б

остался жив! Жуткие думы ее прервал голос деда:

– А кто эти бандиты?

– Местные. Паренек тот знает их, – поспешно ответил

Андрей. Он был доволен, что Галя не вмешалась со своими

комментариями.

– Их задержали? Или они скрылись? – снова после паузы

спросил дед.

– Убежали, – коротко ответил Андрей, опасаясь, что дед

спросит: "А вы не пытались их задержать?" Но дед спросил:

– В милицию заявили?..

– Когда же? Мы сразу в больницу, – суетливо сказал

Андрей.

– Отвезешь меня в больницу и сразу езжай в милицию, -

решил дед и после некоторого раздумья добавил: – В милицию

вам обоим надо ехать. Вы оба свидетели.

В милиции они пробыли около часа. Им пришлось писать

заявление. Беседовал с ними начальник уголовного розыска.

Куда-то звонил, выяснял по телефону фамилии преступников,

звонил в больницу и справлялся о состоянии пострадавшего.

Ответ был неопределенный и не очень утешительный:

ранение серьезное, делаем все возможное, надеемся на

благополучный исход. Потом начальник уголовного розыска

приказал инспектору и участковому выехать на место

происшествия, допросить свидетелей, словом, произвести все,

что полагается в подобных случаях. Были отданы

необходимые распоряжения по розыску и задержанию

преступников.

Когда они из милиции возвратились в больницу, Борис

Всеволодович их уже ждал. На тревожный вопрос Гали: "Как

там?" – ответил сдержанно:

– Будем надеяться на молодой организм. Во время войны

с подобным ранением через полтора-два месяца солдаты

возвращались на передовую. Но всякое случалось. Много

крови потерял. – И, чтоб не продолжать об этом, спросил: – А

что милиция?

– Занимаются розыском бандитов. Фамилии их

установлены, – сообщил Андрей.

– Ну коль установлены, то поймают. За этим дело не

станет, никуда не денутся, – уверенно заключил Борис

Всеволодович.

2

Игорь лежал в Подгорской больнице, в большой палате

на десять коек, в тяжелом состоянии. Варя взяла отпуск,

поселилась в новой подгорской гостинице "Золотое кольцо" и

ежедневно навещала сына. Два раза в неделю из Москвы в

Подгорск приезжала Галя. Игорь поправлялся медленно:

ранение оказалось очень серьезным, и первое время были

часы и дни, когда врачи опасались за его жизнь и не скрывали

своих опасений от Бориса Всеволодовича. Старик и сам все

понимал, и Варя по состоянию свекра догадывалась, что

борьба между жизнью и смертью не окончилась и ее исход

никто не может предсказать.

Варя не находила себе места, сама не знала покоя и не

давала покоя другим. Ей казалось, что Олег, и его отец -

опытный хирург, и ее брат Глеб Трофимович делают не все

возможное для спасения ребенка, что Игоря нужно было как-то

переправить в столичный военный госпиталь, под неусыпное

наблюдение самых знаменитых врачебных светил. Напрасно

Борис Всеволодович и Глеб Трофимович пытались ее убедить,

что перевозить Игоря в Москву в таком состоянии нельзя,

рискованно, притом риск совершенно неоправданный,

лишенный здравого смысла, поскольку здесь, в Подгорске, для

спасения Игоря делается все возможное и необходимое, то

есть все то же, что делалось бы в первоклассной московской

больнице. Варя упрекала и свекра, и брата, и особенно мужа в

халатности, черствости, равнодушии, в безразличии к судьбе

бедного ребенка. Она угрожала, что, если случится с Игорем

страшное, она не перенесет, жизнь для нее станет ненужной,

бессмысленной. Она не понимала, что, потеряв контроль над

собой и поминутно дергая своих близких незаслуженными

упреками и необдуманными, неуместными советами, она не

помогает делу, а, напротив, вредит.

Главным своим врагом Варя считала Андрея, а

давнишняя неприязнь к Людмиле Борисовне переросла теперь

во враждебность ко всей семье Орловых. Таких же крайностей

в отношении Андрея придерживалась и Галя, хотя другие – и

Остаповы и Макаровы – были более снисходительны к

Андрею: они обвиняли его в трусости, да и только. Конечно,

трусость это порок, но для него всегда находили оправдания:

не каждому даны такие качества, как храбрость, мужество,

бесстрашие и отвага. Этим награждает мать-природа.

Что касается самих Орловых, то и Александр

Кириллович, и тем паче Людмила Борисовна решительно и

категорично отметали всякие претензии к Андрею, и особенно

обвинения его в трусости. Напротив, считала Людмила

Борисовна, Игорь, в отличие от благоразумного Андрея,

поступил опрометчиво, бездумно, за что и был наказан, и

нечего теперь искать и выдумывать виновных – сам во всем

виноват.

О состоянии здоровья Игоря Андрей справлялся у деда и

однажды спросил Бориса Всеволодовича, можно ли ему

прийти в больницу навестить двоюродного брата.

– Тебе – нельзя, – угрюмо и категорично ответил дед и

прибавил: – Почему, сам должен соображать.

Андрей соображал: возможная встреча с родителями

Игоря и непременные в таком случае объяснения ничего

приятного не обещали – он знал их отношение к случившемуся.

Ему известно было, что родители его навещали Остаповых,

что между Людмилой Борисовной и Варварой Трофимовной

произошел резкий и неприятный разговор, закончившийся

размолвкой, о которой Андрей совсем не сожалел, а даже

напротив – она освобождала его от встреч с Остаповыми и

трудных объяснений. Нельзя сказать, чтоб и в прежние

времена Андрей питал какие-то теплые, родственные чувства к

Игорю и его родителям. Редкие встречи их обычно

происходили на даче Бориса Всеволодовича. Ничто не

связывало этих совершенно разных мальчишек и в школьные

годы, а после школы – и подавно.

Игорю делали переливание крови – донорами были Варя

и Галя. Никто так не может переживать горя детей, как матери,

никто так не берет на душу детские беды и страдания, как они,

родимые, даже если эти дети давно вышли из детского

возраста. И когда жизнь Игоря держалась на тоненькой

ниточке, Варя находилась в состоянии потери рассудка. Она

жила в это время в Подгорске, но не замечала города, который

украшали Дворец культуры и гостиница, построенные ее

мужем. Она не замечала людей, и все ее мысли, до предела

сжатые в один нервный комок, постоянно присутствовали в

больничной палате. Она потеряла сон, а когда под утро

засыпала, на нее обрушивались кошмарные сновидения и

страхи. Она просыпалась усталая и разбитая, как после

тяжелой, изнурительной работы, преследуемая тревожными

предчувствиями. За несколько дней она похудела, осунулась и

постарела.

Печать глубокой скорби легла на ее тонкое лицо и,

казалось, навсегда застыла в мятущемся и молящем взгляде.

Варя замечала за собой, что становится суеверной. На

память приходили различные приметы и поверья: на даче у

деда вдруг появились крысы, а в их квартире – тараканы, и

дверь в бывшую комнату Игоря почему-то начала скрипеть.

Прежде она над подобным поверьем могла только посмеяться.

Сейчас же ее разгоряченный мозг поднимал из кладовой

памяти все мелкое, случайное, давно позабытое и подвергал

обостренному анализу. Она вспоминала всю жизнь сына со

дня его рождения, день за днем, год за годом. Игорем его

назвали в честь Вариного брата, Героя Советского Союза,

человека беззаветной храбрости, замученного фашистами.

Только теперь Варя пришла к заключению, что в характере

сына есть много черт и черточек ее покойного брата. Да и в

судьбе – страшно подумать – тоже что-то есть общее.

Игорь знал о боевых подвигах своего дяди-тезки: в

семейном архиве Макаровых хранились фронтовые очерки

военных лет, воспоминания ветеранов-танкистов – однополчан

Игоря Макарова. Игорь Остапов втайне гордился своим

именем и считал, что он продолжает жизнь своего дяди, чья

фотография стоит на письменном столе в их московской

квартире. Варе вспомнилась даже такая деталь: в то

злосчастное утро, когда они собрались ехать на дачу к деду,

она вошла в комнату сына. Игорь стоял у письменного стола и

держал фотографию ее младшего брата. Взгляд его был

слегка возбужденный, взволнованный. Спросил:

– Можно мне взять портрет дяди Игоря к себе в гарнизон?

– Конечно, – согласилась она и прибавила: – Только бы

переснять и оставить одну карточку нам. Впрочем, возьми, я

попрошу у Глеба, у него, кажется, есть несколько экземпляров.

Когда Игорю стало легче, когда кризис миновал и первая

робкая, застенчивая улыбка осенила бледное лицо юноши,

Варя не удержалась, залилась слезами, но это уже были

слезы душевного облегчения.

Глядя на мать трогательно и нежно, Игорь вдруг

обнаружил легкую седину в ее волосах и понял, чего ей стоила

его беда. Ему хотелось сказать: "Мама, что с тобой? Ты так

изменилась!" Но он вовремя остановил себя и сказал тихо,

пожимая ее теплую руку: "Не волнуйся, мама, все будет

хорошо. Самое страшное позади". Она в знак согласия

закивала головой, вытирая слезы. Потом он попросил

передать Галинке, чтоб она принесла ему книги. Просьба эта

еще больше обрадовала Варю, как верный признак того, что

дело пошло на поправку. Она спросила, какие именно книги

принести, и была несколько удивлена, когда Игорь ответил с

веселой улыбкой:

– Начнем с Пушкина. Лирику. Я давно не читал. Со

школьных лет.

Два раза в неделю его навещали родные и близкие;

кроме матери, отца и деда в больницу приезжали Глеб

Трофимович, Александра Васильевна, Лена, Галя. Об Андрее

Игорь не желал ничего слышать – ни хорошего, ни плохого – и

винить его ни в чем не намерен. Каждый поступает так, как

находит нужным. В своем действии Игорь не раскаивался – он

поступил так, как велели ему совесть человека и долг

гражданина. Иначе он поступить не мог.

Кроме Пушкина Галя привезла ему и Есенина. Лечащий

врач, увидав на тумбочке Игоря два томика стихов, с

довольной улыбкой заметила:

– Это хорошо: дополнительное лекарство, и весьма

эффективное. Благоприятно действует на психику, вызывает

положительные эмоции.

Игорь читал с упоением. Для него словно заново

открылись два гения русской словесности, два волшебника-

чародея, и он впервые по-настоящему глубоко понял

чарующую и воодушевляющую силу поэзии. Душа его

наполнялась юным восторгом, радость и удивление лились

через край, глаза неистово сверкали, и сосед по койке,

пожилой мужчина, внимательно наблюдавший за выражением

лица Игоря, вдруг тихо спросил:

– Наверное, очень интересно?

Игорь молча кивнул, зажмурив от удовольствия глаза.

– Почитай вслух. А то скучно и муторно: всякое в голову

лезет.Игорь читал негромко, проникновенно и чутким сердцем

понимал, что слушают его с интересом и наслаждением, быть

может, таким же, какое испытывает он сам.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть – на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Прочитал и умолк, глядя в потолок и положив себе на

грудь пушкинский томик. В палате воцарилась священная

тишина. Долго ее никто не осмеливался нарушить. Потом

сосед тихо попросил:

– Прочитай, сынок, еще раз.

Игорь, к удовольствию всей палаты, исполнил его

просьбу. А когда кончил читать, сосед сказал:

– На сегодня достаточно, отдохни. – И затем повторил

вслух негромко и протяжно: – "Но не хочу, о други, умирать; я

жить хочу, чтоб мыслить и страдать..." Мудро. И слова какие -

будто серебряный ручеек, – так и льются в душу: "И может быть

– на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою

прощальной". Ах, какие слова! Вот уже больше ста лет в

употреблении, а не тускнеют, сверкают, как новенькие, потому

что из чистого золота.

Игорь ногтем сделал пометку над стихотворением

"Элегия", загнул уголок страницы и положил томик на тумбочку.

Никто в палате, в том числе и Игорь, не хотел поддержать

разговор о неувядаемой прелести, духовной мудрости

пушкинской поэзии. Она вошла в души слушателей, и каждый

хотел остаться с ней наедине. Соседа взволновали две

последние строки пушкинской "Элегии", но Игорю еще рано

было думать о печальном закате и прощальной любви; в его

памяти накрепко застряли две другие строки: "Но не хочу, о

други, умирать; я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".

Страдать он готов, было бы за что. И мыслил здраво и трезво;

вступая в спор с самим Пушкиным, он никак не хотел

согласиться с пушкинской строкой: "На свете счастья нет, но

есть покой и воля..." Игорь не искал для себя покоя, не

признавал его и верил в счастье, вершиной которого считал

любовь. У него была любовь, значит, было и счастье.

Приближалось время посетителей, и больные

нетерпеливо посматривали на часы и на дверь. В прошлый раз

Игоря навещала Варвара Трофимовна, сегодня он ждал Галю

с томиком Лермонтова. Появление в палате вместо Гали ее

матери – Валентины Ивановны – с букетом алых роз вызвало

на лице Игоря настороженный вопрос. Стройная, изящная, она

шла к нему плавной, медленной походкой, и тихая светлая

улыбка озаряла ее чуть-чуть смущенное, тронутое легким

румянцем лицо. Это было ее первое посещение Игоря в

больнице.

Игорь заговорил первым:

– Здравствуйте, Валентина Ивановна. А что Галя?

– Она немножко приболела, с температурой. И в институт

не пошла. А как ты, как самочувствие? – Она поставила розы в

стеклянную литровую банку и села рядом с его койкой.

– Самочувствие хорошее, температура нормальная,

аппетит отличный, – приняв веселый тон, доложил Игорь;

желая сказать комплимент, прибавил: – Вам очень идет белый

халат. Он вас молодит.

В ответ Валя только улыбнулась, и он понял, что

комплимента не получилось, и, чтоб как-то замять неловкость,

спросил, пишет ли Святослав Глебович и как идет

строительство гостиницы в Энске. Валя отвечала вполголоса,

чувствуя себя скованной под любопытными взглядами других

больных. Достала из сумки фрукты, мед в сотах – специально

ездила на Центральный рынок – и все это положила в его

тумбочку.

– А это тебе Лермонтов, – подала ему томик стихов. – Мне

звонила Варвара Трофимовна, просила Галю отвезти тебе... А

вместо Гали – я. Ты не очень огорчен? – И голос и улыбка

мягкие, дружеские.

– Что вы, Валентина Ивановна, я рад вас видеть, -

искренне признался Игорь. – А Пушкина возьмите, я прочитал.

Мы тут вслух его читали.

Валя положила книгу в сумку, посидела еще минут

двадцать, уже собралась было уходить, как вдруг в палату

вошел Олег. Поцеловал сына, поздоровался с Валей, которую

не видел с тех пор, как случилась с Игорем беда. По телефону

они разговаривали часто, почти каждый день, говорили и

накануне. Валя сказала ему, что едет в Подгорск навестить

Игоря. Они не договаривались встретиться здесь. Просто

Олегу захотелось ее видеть, давно искал встречи, но Валя

всячески избегала, откладывала, говорила: потом, когда Игорь

выйдет из больницы. И он соглашался с ней. А сегодня утром

не мог себя побороть. Зная, что Валя поехала в Подгорск к

Игорю, он, не предупредив ни жену, ни Валю, решил тоже

поехать навестить сына, с которым не виделся целую неделю.

Его внезапное появление в больнице удивило, смутило и

обрадовало Валю, хотя в душе она и не одобряла его

поступок, считала неосторожным, беспечным и

легкомысленным. А что, если Игорь не поверит в случайность

их встречи, заподозрит? Но Олег убедительно объяснял свое

неожиданное появление:

– Я собирался к тебе в четверг. А сегодня прихожу на

работу – висит объявление: в четверг партсобрание. Вот я и

решил сегодня навестить. – Он сел на краешек койки, открыл

портфель и начал доставать помидоры, виноград, груши,

говоря: – Тебе надо поправляться, набираться сил.

– Куда столько? – проговорил Игорь. – Целый магазин

"Овощи-фрукты". Я еще не съел те, что мама привезла. А

сегодня Валентина Ивановна пополнила мои запасы. И

вообще скажите там всем, чтоб приезжали ко мне порожняком.

И пореже. Зачем лишние хлопоты, беспокойство? Добираться

далеко, время терять.

– Ты на чем ехала? – спросил Олег Валю.

– На электричке, а от вокзала пешочком.

Олег это знал, но вопрос был задан неспроста, скорее

для Игоря, для большей убедительности, что встреча его с

Валей случайна.

– Вот не знал – я б тебя захватил. Я на машине.

– Я могу надеяться на обратном пути воспользоваться

вашим личным транспортом? – шутя сказала Валя.

– Вполне, – ответил Олег.

Итак, из больницы они вышли вместе. В машине Валя,

возбужденная и счастливая, дотронулась до его руки и сказала

ласково и нежно:

– Ты ненормальный. Ты совсем мальчишка, беспечный,

сумасбродный.

– Прости, но я не мог больше, я должен был увидеть

тебя. У меня было такое состояние, что я не мог с собой

совладать.

– Было бы хуже, если б я приехал к тебе домой.

– Ни в коем случае! Галя, кажется, и так что-то

подозревает. Но ты не должен был сюда сегодня ехать. И

никакого партсобрания у тебя в четверг нет, все это ты

придумал для Игоря и Варвары Трофимовны. Родной ты мой

безумец! Ты думаешь, мне не хотелось видеть тебя? Я места

себе не находила. Прости, мы куда едем?

– В гостиницу, в наше "Золотое кольцо". Пообедаем,

посидим в твоем ресторане. Я так соскучился по тебе. Нет, ты

не в состоянии этого понять.

– Да где уж мне понять! Я же сельпо. А ты мосторг, -

безобидно шутила она, и радостная улыбка не сходила с ее

порозовевшего лица.

В уютном зале ресторана они облюбовали свободный

столик, приютившийся у глухой стены. Не виделись всего

полмесяца, а им казалось, что с последней встречи прошел

год. Смотрели друг на друга тающими глазами, говорили какие-

то незначительные, неважные слова, не соответствующие их

взглядам. Валя достала из сумки томик Пушкина и подала

Олегу:– Чтоб не забыть. Это ваш, Галинка брала у Варвары

Трофимовны для Игоря.

Олег взял книгу, открыл с загнутым уголком страницу -

обратил внимание на пометку у стихотворения "Элегия",

прочитал его вслух, признался:

– Удивительно, странно – не помню я этих строк. А

возможно, и не знал. Невежды мы. А ведь это меня касается,

лично, персонально и конкретно: "Порой опять гармонией

упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь..." Сколько раз я

упивался гармонией в архитектуре, в творениях великих

зодчих. Именно ее, гармонию, я ставил превыше всего, за что

награждался всевозможными пакостными ярлыками, вроде

"ретрограда", "консерватора". Гармония – душа прекрасного.

Там, где нет гармонии, там не ищите красоты. Не пугайся,

пожалуйста, этого слова – красота. Противники гармонии

осмеяли его, опошлили. Прекрасное всегда было, есть и будет

вершиной человеческого духа.

– "Над вымыслом слезами обольюсь..." – перебила его

Валя. – Сказано просто, изящно и правдиво. Меня касается, как

ты говоришь, персонально. Сколько раз плакала и в театре, и в

кино, и за чтением интересной книги.

– А вот это касается нас обоих: "И может быть – на мой

закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной".

Что-то грустное и светлое сверкнуло в глазах Олега и в

тот же миг отразилось на лице Вали. Он знал, что для него это

последняя любовь, трудная, необыкновенно сложная, со

многими "но". Для него... А для Вали? Для нее, возможно, и не

последняя, хотя сама она так не думает, и тоже трудная и

светлая.

– "Прощальной"? – как-то встрепенувшись, тихо

переспросила она. – Зачем "закат"? И почему "печальный"? Я

не хочу – ты слышишь? Не хочу ни заката, ни печали, ни

прощальной. "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".

Эта внезапная искренняя вспышка глубоко тронула

Олега, и ответ на нее она прочла в его молчаливом

очарованном взгляде, выражавшем и радость, и полное

согласие с ней. Ему захотелось прильнуть губами к ее

родниковым глазам, и, подавив это немыслимое желание, он

сказал:

– Завтра встретимся у меня в мастерской. Хорошо? Ты

придешь?

Она кивнула, прикрыв глаза веками, и шепотом

сладостно и проникновенно произнесла:

– "И ведаю, мне будут наслажденья меж горестей, забот и

треволненья".

А он, машинально перебирая рассыпанные страницы

книги, остановил свой взгляд на двух строчках и затем, словно

в ответ на какие-то свои мысли, вслух прочитал:

Служенье муз не терпит суеты.

Прекрасное должно быть величаво.

– Ты слышишь, художник-творец, это опять же касается,

нас с тобой персонально. То, о чем мы только что говорили,

вспомнив Пушкина. Выходит, мы с ним заодно. Мы и Игорь.

Это его пометки: стало быть, легло на душу. Меня это радует.

"Прекрасное должно быть величаво"!

3

В каждой семье свои проблемы, свои радости и беды,

удачи и огорчения. Исключения бывают редки. Даже

благополучные семьи иной раз жизнь берет в такой переплет,

что только держись, чтоб устоять и не упасть, когда

заколышется почва под ногами и начинает рушиться годами

создаваемое и, казалось, незыблемое, такое уютное, обжитое

семейное гнездо. Так было и у Орловых: все шло гладко и

безоблачно, жизнь казалась широкой маршевой лестницей,

устланной мягким дорогим ковром, и лестница эта вела к

блистательной вершине, с которой во все стороны

открывалась необозримая ширь горизонта, заполненная

довольством и благоденствием. На работе у Александра

Кирилловича и Людмилы Борисовны никаких осложнений. Он -

доктор наук, профессор – по совместительству имел полставки

в институте помимо своей основной служебной деятельности -

не работы, а именно деятельности, так как Орлов причислял

себя к деятелям всесоюзного масштаба и надеялся в

недалеком будущем занять пост заместителя председателя.

Его супруга – кандидат наук – возглавляла отдел в НИИ и

мечтала о должности директора, хотя понимала, что шансы у

нее на этот счет невелики: не хватало не столько знаний и

опыта, в изобилии которых Людмила Борисовна не

сомневалась, сколько докторской степени и профессорского

звания. У Андрея все было более или менее: он переживал

период становления, в котором неизбежны всевозможные

осложнения, недоразумения, которые следует считать как

издержки возраста. Недаром же в народе говорят: маленькие

детки – маленькие бедки, взрослые дети – большие беды. Это

известно с сотворения мира. Впрочем, слово "беды" супруги

Орловы небрежно отметали: оно их не касалось. Нельзя же

считать бедой давнишний, первых студенческих шагов,

инцидент из-за Насера и Даяна, связанный с мальчишеским

кровопусканием. Он не имел никаких последствий, был

благополучно улажен и забыт как правыми, так и виноватыми.

Что же касается ранения Игоря, то это была беда для

Остаповых и никак не для Орловых.

Андрей собирался жениться, а это означало, что период

становления в общем-то подходил к концу. Уверенность в этом

вселяла симпатичная, серьезная, во всех отношениях

положительная девушка Оля из благородной семьи: родитель

ее – известный ученый, лауреат и вообще человек достойный и

уважаемый. В принципе вопрос о женитьбе Андрея и Оли был

решен, оставалось уточнить кое-какие организационные

детали, сущие мелочи, пустяки, такие, например, как выбор

ресторана, в котором предстоит быть свадебному торжеству.

Родители невесты имели дачу в том же поселке, где жил

Борис Всеволодович, – там и познакомились Андрей с Олей.

Впоследствии они свое знакомство в шутку называли

"собачьим". В один из летних дней, приехав к деду на дачу,

Андрей надел на Дона ошейник и, взяв поводок, вышел с

собакой за калитку. Дон резвился, выказывая радость: он

любил прогулки за пределами дачного участка, а хозяин его,

Борис Всеволодович, в последнее время не часто доставлял

такое удовольствие своему мохнатому другу. На одной из улиц

у лесной опушки Андрей встретил девушку. На поводке она

держала старого рыжего боксера, слюнявого, с отвислой губой

и отталкивающей, неприятной мордой. Увидев огромного,

могучего Дона, смело, но дружелюбно бегущего к ней, вернее,

к ее Марсу, девушка тревожно заговорила, обращаясь к

Андрею:

– Пожалуйста, возьмите на поводок свою собаку, а то они

будут драться.

Андрей остановил Дона и взял его на поводок, хотя

опасения девушки были напрасны. Дон имел миролюбивый

характер и никогда первым в драку не лез, тем более что

равных по силе ему соперников в поселке не было. Что же

касается дряхлого Марса, то драки и прочая собачья удаль для

него перешли в сферу приятных воспоминаний о прошлом,

которое, судя по медалям, обильно украшавшим собачью

грудь, было блистательным. Невероятное количество

всевозможных медалей привлекало внимание любопытных

встречных. Медали заслоняли противную морду старого пса и

как-то сглаживали отталкивающее впечатление.

– Вот это да-а-а! – изумленно протянул Андрей, глядя то

на медали, то на девушку. – Вот это чемпион! Как его зовут?

– Марс, – с готовностью ответила девушка. Ей были

приятны комплименты по адресу ее собаки.

– А моего зовут Дон. А меня Андрей. А вас?

– Оля, – заулыбалась девушка, и легкий румянец осветил

ее круглое курносое лицо.

Так состоялось знакомство. Наблюдательный Андрей

обратил внимание, что среди подлинно собачьих медалей

были и чужестранные монеты: франки, пфенниги, лиры, леи,

левы, гроши и даже просто значки, изготовленные по поводу и

без оного. Открытие это забавляло Андрея, и он пошутил:

– А значком пятидесятилетия уголовного розыска за какие

подвиги Марс награжден?

Это Юра ему нацепил, мой младший брат, – весело

ответила Оля.

– Зачем?

– Он любит медали, ну просто обожает.

– Юра?

– Марс. Правда. У него такой странный характер – снимем

медали, и он скучает, не ест ничего. Он у нас такой.

Марс подружился с Доном, Андрей – с Олей. А позже

Борис Всеволодович, и тоже на собачьей основе,

познакомился с Олиным отцом.

Однажды, проходя по улице мимо дачи Остапова и

повстречав Бориса Всеволодовича возле калитки, известный

ученый учтиво поздоровался, осведомился о состоянии

здоровья Игоря (о случившемся тогда у магазина знал весь

поселок) и попросил рассказать, как все произошло. Борис

Всеволодович – человек общительный, откровенный и прямой -

рассказал все по порядку, ничего не убавляя и не прибавляя, и,

возможно, сам того не желая, нарисовал, мягко говоря, не

очень симпатичный портрет Андрея. Таким образом Оле стало

известно о неблаговидном поступке ее жениха. Оля – натура

впечатлительная и честная – сообщение отца приняла близко к

сердцу и потребовала от Андрея откровенного объяснения. У

Андрея не хватило мужества рассказать правду, он начал

нервничать, ругать "выжившего из ума" деда, Галю и вообще

всю семью Остаповых. Оля, в отличие от супругов Орловых, не

выразила своего восторга поведением Андрея в тот час, когда

был ранен Игорь, и прямо в глаза сказала своему жениху

нелицеприятные слова.

Андрей надеялся на сочувствие и солидарность невесты,

а вместо этого получил открытое осуждение. Такого, по его

словам, "предательства" он не ожидал – упреки Оли больно

ударили по его чрезмерному самолюбию. Он вспылил,

наговорил в ответ резких и грубых слов, о чем после горько