Текст книги "Бородинское поле"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)
оправдать себя. А когда Сухов спросил:
– Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в
двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?
Фролов ответил:
– Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это
инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал,
по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать
должен.
– Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать,
во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или
иное злоупотребление, противозаконие, преступление.
Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном
конкретном случае?
Вполне закономерный, естественный вопрос для
Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди
ясного неба. Он показался ему несправедливым,
оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов
не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и
удивленно, молчал.
– Может, Матвеев обещал тебе... услуга за услугу,
отблагодарить каким-то образом? – подсказал Сухов.
"Ах вон оно что – взятка! Значит, с Матвеевым уже
говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по
просьбе Брусничкиных", – подумал Николай, и горькая, какая-то
жалкая улыбка скривила его влажные губы.
– Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я
виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках,
как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его
квартире, мы не говорили. Вы мне не верите? – Он смотрел на
Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не
просто просьба, а мольба, призыв к доверию.
– Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял
просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее,
бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе
человек?
Николай сокрушенно кивнул и тихо прибавил:
– Была.
– До последних дней?
– Да, – ответил Николай, не глядя на Сухова. Потом,
после паузы, неожиданно сказал: – И все-таки я хотел бы за
все отвечать сам. То есть я не хотел бы, чтоб архитектора
обвиняли в нарушении проекта. Брусничкина просто
недосмотрела. Это ее оплошность, халатность. Я прошу вас,
Петр Степанович.
Сухов горько усмехнулся, не поднимая глаз от лежащих
перед ним бумаг, потом устало посмотрел на Фролова, сказал
не то с укором, не то с сожалением:
– Нелогично и противоречит истине. – Он помолчал, глядя
через окно на красную стену соседнего здания, произнес
задумчиво: – А говоришь: "Была". А на самом деле была и есть
близкий тебе человек. Я имею в виду Брусничкину. Так ведь?
– Не знаю. Все как-то двоится. Это чертовски неприятно,
когда человек двоится. Тогда теряешь веру в человека. Не
только в того, который двоится, а в человека вообще. А без
веры в человека как жить? Трудно.
– Просто невозможно, – согласился Сухов. – Поэтому, чтоб
люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски
с тех, которые с двойным дном. Без колебаний. Рыцарство по
отношению к ним неуместно. Каждый должен получить то, что
заслужил. В том числе и архитектор Брусничкина. Ее муж,
известный тебе Леонид Викторович, был у меня. Поговорили...
– Он хотел еще что-то сказать о Брусничкине, но воздержался.
После паузы спросил: – Как Александра Васильевна, Глеб
Трофимович? Я не видел их с тех далеких военных лет.
Николай очень кратко и сдержанно отвечал на вопросы
Сухова: его огорчили слова, что архитектор Брусничкина
получит то, что заслужила. Ведь он просил за нее, а Сухов
отнесся к его просьбе без понимания. Николаю не терпелось
поскорее уйти. Сухов это видел и не стал больше его
задерживать и донимать расспросами.
От Сухова Николай пошел прямо на строительную
площадку в подавленном состоянии. Меньше всего он хотел
сейчас встретиться с Ариадной. Он боялся, что может
нагрубить ей, жестоко оскорбить, хотя разумом и понимал, что
она вполне того заслужила. А сердце возмущалось,
протестовало против любого оскорбления, потому что память
совсем некстати воскрешала картины и эпизоды их с Ариадной
встреч, картины эти казались трогательными и нежными, и их
нельзя было сгоряча замарать, их хотелось сохранить как
память о чем-то дорогом, безвозвратно потерянном. А то, что
безвозвратно, Николай твердо знал – возврата к прошлому
быть не может, даже если б они оба того пожелали. Все, что
случилось, вся эта грязная история с десятью сантиметрами
перечеркнула прошлое.
Он шел как пьяный, глядя на встречных прохожих
подозрительно-недоверчиво, а в разгоряченной голове его
звучали слова Петра Сухова: "...чтоб люди не теряли веры в
человека, надо вовремя срывать маски с тех, которые с
двойным дном". Выходит, Ариадна с двойным дном. Ему не
верилось, потому что не хотелось верить. Он был слишком
доверчивым и незлопамятным. А вот хорошо это или плохо, он
не знал – просто никогда об этом не думал.
4
Заводской Дворец культуры переполнен. Зал вмещает
около тысячи человек. И хотя водруженная у парадного входа
на большом стенде афиша гласила, что сегодня вечер
молодежи, в зале можно было встретить и пожилых людей,
убеленных сединами, притом многие из них ветераны войны, о
чем свидетельствовали орденские планки.
Генерал Макаров волновался. Он выступает первым.
После него – поэт. А потом – композитор, он же аккомпаниатор
своих песен, которые исполняют артистки Московской
филармонии и солист Большого театра. О том, что он будет
выступать не один, а в составе вот такого творческого
коллектива, Глеб Трофимович узнал в день своего
выступления и был несколько обескуражен. Подумал, что
здесь кому-то отводится роль обязательной "нагрузки" – то ли
ему, то ли артистам. Решил: скорее всего ему.
Игорь, как и условились, пришел вместе с Глебом
Трофимовичем, но его имя в афише не значилось. Игорь не
обиделся, напротив – обрадовался: значит, можно не
выступать. Огромная аудитория его пугала. Неречистый и
стеснительный, он и в школе, и на военной службе всегда
избегал выступать даже перед товарищами. А тут тысяча
незнакомых людей. Нет уж, лучше не надо. Глеб Трофимович
понимал волнение Игоря и не настаивал. Он и сам
волновался, потому что тема его выступления для него самого
была еще новой, что называется, необкатанной. В афише она
называлась несколько необычно: "Завещание живым".
Глеб Трофимович вышел на трибуну внешне спокойно и
смело посмотрел в полузатемненный зал, в котором нельзя
было разглядеть отдельных лиц. Это была огромная,
сплошная масса людей, настороженная и строгая. Глеб
Трофимович положил на трибуну конспект и, не глядя в него,
обратился в зал:
– Существует понятие "советский характер". Оно
всеобъемлюще, многогранно и монолитно. Оно предполагает
нравственный облик советского гражданина – Человека и
патриота, Человека с большой буквы. Какие же главные
характерные черты отличают советского человека от человека
буржуазного государства? Попробуем назвать некоторые из
них, основные: коммунистическое мировоззрение,
пролетарский интернационализм и патриотизм, высокое
благородство души и нравственная чистота, вера в
коммунистический идеал своего Отечества и готовность к
самопожертвованию, защищая эти идеалы, честность и
принципиальность. Перечень можно продолжить. Но все эти
черты, эти качества советский человек не выставляет напоказ,
не кичится ими. Он скромен до застенчивости. Кичливость и
тщеславие ему чужды. Характер советского гражданина во
всей полноте раскрывается в минуты наивысшего духовного и
физического напряжения, в дни суровых испытаний. Для моего
поколения таким испытанием была война, Великая
Отечественная.
Он сделал паузу, всматриваясь в зал, – он хотел уловить
настроение слушателей. Зал молчал, он еще не выражал ни
симпатии, ни антипатии, он выжидал, и, понимая это, Глеб
Трофимович продолжал, все так же не глядя в конспект.
– Почему именно война? Да потому, что решалась судьба
Отечества, судьба всего народа и каждого человека. Тогда
личное и общественное сливалось воедино, было монолитно и
неразделимо, как понятия "мать родная" и "Родина-мать".
Помните в песне: "Как невесту, Родину мы любим, бережем,
как ласковую мать"? Мудрые и емкие слова: любим и бережем.
Пожалуй, главная черта советского характера – это огромное,
как океан, пламенное, как солнце, чувство любви: к Родине, к
жизни, к человеку, трогательное, нежное чувство к родным и
близким, высокое благородство души, нравственная чистота. И
при этом – ненависть к врагу. Ненависть, презрение и
священный гнев. Вспомним огненные слова великого
печальника земли русской Некрасова: "Кто живет без печали и
гнева, тот не любит Отчизны своей". Любовь и ненависть в
единстве зовут на подвиг, на них основано самопожертвование,
готовность отдать свою жизнь за свои идеалы, за любимое и
дорогое, самое сокровенное и святое.
Он снова сделал долгую чуткую паузу, вслушиваясь в зал.
И уже не слухом, а сердцем почувствовал напряженное
внимание аудитории. Неожиданно в полутьме зала, в третьем
ряду, у самого прохода, он увидел Игоря. Возможно, потому, что
он был единственный здесь в военной форме. Выражение
лица Игоря было зачарованным, и это придало Глебу
Трофимовичу больше уверенности. Он почувствовал себя на
кафедре перед слушателями военной академии. Продолжал,
чеканя каждое слово:
– И вера в свою правоту, а следовательно, и в победу.
Ведь люди шли на подвиг, уходили из жизни в бессмертие ради
жизни тех, кто останется продолжать их дело, ради
наследников своих. Они завещали живым и тем, кто придет
потом, будущим поколениям, вам, юные и красивые, вам, кому
суждено перешагнуть в двадцать первый век. И никто из нас, в
том числе и вы, нынешняя молодежь, не вправе нарушить
заветы павших за нашу жизнь, за наше настоящее и будущее,
не вправе потому, что за это заплачено дорогой ценой. Мне
довелось участвовать в битве за Москву на знаменитом
Бородинском поле. Кто из вас бывал там, помнит памятники,
сооруженные в честь русских воинов, одержавших победу над
полчищами Наполеона. На одном из тех памятников
начертаны преисполненные глубочайшего смысла слова:
"Доблесть родителей – наследие детей". Наше и ваше
наследие, потому что передается оно из поколения в
поколение.
Он остановился, посмотрел в конспект и, щурясь от
направленного прямо в лицо света юпитеров, продолжал:
– Все вышесказанное я хотел бы подкрепить примерами,
взятыми из истории Великой Отечественной войны. Примеры
эти дают полный, исчерпывающий ответ на вопрос: каков он
есть, советский характер? Тяжело раненный лейтенант
Григорий Тарасенко умирал в медсанбате. Он знал, что часы
его сочтены. И тогда, собрав последние силы, написал
завещание своему сыну. В этом потрясающем душу
человеческом документе есть такие строки: "...Я умираю
глубоко уверенный, что ты, мой любимый сыночек, будешь
жить в свободной цветущей стране – стране социализма... И
ты, мой любимый сыночек, не покраснеешь за меня, за своего
отца, а сможешь гордо сказать: "Мой отец погиб в борьбе за
будущее счастье, верный присяге и Отечеству". Я в жестокой
борьбе с фашистами завоевал тебе право на счастливую
жизнь... Ты шагай вперед, борись за лучшую жизнь, и если
твоему любимому Отечеству станет угрожать враг, будь
достоин меня, своего отца. Не пожалей жизни за свою Родину".
Прочитав выдержку из завещания лейтенанта Тарасенко,
Макаров посмотрел в зал грустным, печальным взглядом и
негромко произнес:
– Я думаю, что этот документ нет необходимости
комментировать. А вот еще одно завещание. Капитан Гавриил
Масловский перед уходом на опасное боевое задание писал
своему сыну: "Ну вот, мой милый сын, мы больше не увидимся.
Час назад я получил задание, выполняя которое живым не
вернусь. Этого ты, мой малыш, не пугайся и не унывай.
Гордись такой гордостью, с которой идет твой папа на смерть:
не каждому доверено умереть за Родину. . Вырастешь
большой, осмыслишь, будешь дорожить Родиной. Хорошо,
очень хорошо дорожить Родиной. У меня есть сын. Жизнь моя
продолжается, вот почему мне легко умереть. Я знаю, что там,
в глубоком тылу, живет и растет наследник моего духа, сердца,
чувства. Я умираю и вижу свое продолжение... Поля, Юра!
Жена, сын! Радость вы моя, кровь моя, жизнь моя! Люблю,
люблю до последней капли крови".
Последние слова он прочитал тихо, вполголоса, почти
шепотом. Он знал это письмо почти наизусть, казалось бы,
должен привыкнуть. Но нет, он чувствовал то же самое, что и в
первый раз. Привыкнуть к такому нельзя, невозможно. Ведь
это написано кровью сердца. Когда он кончил читать, то
услышал в зале нечто похожее на стон. Кто-то плакал,
сдерживая рыдания, кто-то тяжко вздыхал. Он уже не говорил
слушателям, что и эти строки, как и строки предыдущего
документа, не нуждаются в комментариях. Несколько минут аи
молчал, глядя в конспект, словно давая себе душевную
передышку. Потом заговорил глухо, отрывисто:
– Леонид Андреевич Силин, отец двух сыновей, ушел на
фронт добровольно. Раненный, попал в плен. В фашистской
неволе он проводил большую и опасную работу по спасению и
освобождению своих товарищей из плена. Седьмого марта
тысяча девятьсот сорок второго года гитлеровцы расстреляли
мужественного патриота. За несколько часов до своей смерти
он написал записку для жены и детей и передал ее
медицинской сестре. Вот ее текст: "Аннушка, родная! Знаю,
что тебе будет тяжелее всех. Но за то, чтоб ты была в
безопасности, я иду в огонь... Леня! Мой старший сын и
заместитель! Тебя зовут Леня, как и меня. Значит, ты – это я,
когда меня уже не будет. . Живи и ты, как жил и умер твой отец.
Помни: мама – мой лучший друг, ближе мамы у меня никого не
было. Поэтому мама знает, что хорошо, что плохо, что я делал
и чего не делал, за что я похвалил бы, за что поругал. Всегда
во всем советуйся со своей мамой, не скрывай от нее ничего,
делись с ней всем-всем... Аннушка, родная, прощай! Любимая,
солнышко мое! Вырасти мне сыновей таких, чтоб я даже в
небытии ими гордился и радовался на крепких, смелых,
жизнерадостных моих мальчиков, мстителей врагам, ласково-
добрых к людям..."
И снова пауза, взволнованная, до краев наполняющая
душу.– Обратите внимание, – продолжал Макаров, – в
последний миг своей жизни эти люди, простые, но
необыкновенной щедрости духа, говорят в своем завещании о
главном, чем они жили, что было для них дорого и свято.
Ничего мелкого, второстепенного, какой весомый сгусток
мыслей и чувств! Ведь это обращение ко всем сыновьям,
завещание вам и будущим поколениям. Вдумайтесь, мои
дорогие юные друзья. Вспомните ваших отцов, живых,
здравствующих, и ваши взаимоотношения с ними. Все ли вы
достойны такой нежной отцовской заботы и ласки? Спросите
об этом совесть свою. Я позволю себе ознакомить вас еще с
несколькими документами, написанными кровью горячих
сердец, документами, раскрывающими, обнажающими
советский характер. Главстаршина Вадим Усов, погибший на
Карельском фронте, писал перед боем в завещании родным:
"Родина, дорогая, прими мой скромный дар для блага твоего и
знай, что я, взращенный, вскормленный, вспоенный тобой,
отплатил тебе всем, чем мог. Я, твой сын, тебе был предан до
последнего дыхания и выполнил с чистой душой свой долг
коммуниста и воина. Я умер для того, чтоб ты жила. Я так
горячо любил тебя, Родина, как ненавидел врагов твоих...
Дорогие мамуся, Лялечка, Павлик и Леночка! Не надо горевать
и плакать обо мне, облегчите свое горе мыслью, что я был
верен долгу до конца, своим трудом солдатским, кровью алой
я день победы приближал".
Неистребимая вера в победу, любовь к жизни и
Отечеству были тем духовным, нравственным зарядом, от
которого рождался подвиг. На маленьком клочке бумаги перед
жестоким боем сержант Владимир Назаров торопливо
написал: "Для меня Родина – это все: и жизнь, и любовь, – все,
все. Вот сейчас я вижу, что русского человека не победишь. Он
любит свою Родину, и в этом его непобедимость".
Глеб Трофимович перевернул страничку и, оторвав
взгляд от своих записок, сказал, глядя в зал:
– Родина! Как много вобрало в себя это краткое, гордое и
нежное слово. Сколько в нем человеческой любви, верности,
доброты и тепла. Человек, в чьем сердце живет это священное
понятие – Родина, обладает ценнейшим сокровищем. Человек
без Родины – не человек. Севастопольский матрос Алексей
Калюжный двадцатого декабря сорок первого года писал перед
смертью: "Родина моя! Земля русская! Я, сын Ленинского
комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне
сердце. Я умираю, но знаю, что мы победим". Паша Савельева
из города Луцка в предсмертной записке из фашистского плена
писала: "Приближается черная, страшная минута! Все тело
изувечено – побиты ноги... Но умираю молча. Страшно умирать
в двадцать два года. Как хочется жить! Во имя жизни будущих
после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы... Расцветай,
будь прекрасна, родимая, и прощай. Твоя Паша". И еще,
товарищи, я хотел бы зачитать вам один документ. Двадцать
восьмого июня сорок первого года танкист Александр Голиков
писал жене из поврежденного и окруженного фашистами
танка: "Танк содрогается от вражеских ударов, но мы пока
живы. Снарядов нет, патроны на исходе. Павел бьет по врагу
прицельным огнем, а я "отдыхаю", с тобой разговариваю...
Сквозь пробоины танка я вижу улицу, зеленые деревья, цветы
в саду, яркие-яркие. У вас, оставшихся в живых, после войны
жизнь будет такая же яркая, как эти цветы, и счастливая. За
нее умереть не страшно". Когда читаешь эти огненные, жаркие
документы истории, сердце наполняется великой гордостью за
свой народ, за партию и Советскую власть, за свое Отечество.
Чем измерить величие и красоту духа, высокое благородство и
непреклонную веру, священную любовь к добру и ненависть ко
злу?! Вот он, русский, советский характер, над разгадкой
которого не одно десятилетие мудрствуют иноплеменные
философы, социологи и психологи. Он весь раскрыт в этих
глубоко человечных документах, которые не мешало бы не
просто прочитать, а внимательно изучить "ястребам" из
Пентагона и НАТО и иным претендентам на гегемонию и
мировое господство. В этих документах поражает ясность
мысли, душевная чистота, светлая и одновременно твердая
убежденность.
Генерал Макаров рассказал о подвиге Кузьмы Акулова на
Бородинском поле, о сыновьях ветеранов Великой
Отечественной, которые сейчас служат в Вооруженных Силах
Страны Советов, о происках империалистической военщины.
Во время перерыва в просторном фойе генерала
окружили заводские ребята – и те, кто уже отслужил в армии, и
те, кому еще предстояла эта служба. Были вопросы, горячие,
дружеские, сопровождаемые теплыми, взволнованными
взглядами, в которых Глеб читал полную солидарность и
братское расположение. И тогда ему на миг подумалось, что
среди этих ребят есть сыновья лейтенанта Тарасенко,
капитана Масловского и Леонида Андреевича Силина.
Впрочем, как верно сказал Глеб Трофимович, оглашенные им
письма были адресованы всем сыновьям и дочерям нашей
Отчизны, всей советской молодежи.
Домой они возвращались вместе, генерал Макаров и
курсант Остапов. Глеб Трофимович высказал беспокоящую его
мысль вслух:
– Восприняли мое выступление внешне хорошо, можно
сказать, восторженно. Но я вот о чем думаю: дошло ли все это
до сердца молодых людей, глубоко ли запало в душу? Так ли
они чувствуют завещания отцов, как чувствую я?
– Конечно же, дядя Глеб! Я видел их глаза, лица, я
слышал их разговоры в фойе, я сам с ними разговаривал, -
горячо ответил Игорь. – Нет, это, знаете, такое, что насквозь
пронизывает. Это – сильно. Потом вы так говорили -
взволнованно, с чувством. У некоторых даже слезу прошибло.
Глеб Трофимович вздохнул. Слеза слезой, тем более у
некоторых. А иным, некоторым, все это, как они теперь
выражаются, "до лампочки". Он это знал, точно так же, как
знал и его племянник.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Беда – не гость. Она приходит в дом нежданно, без
спроса и предупреждения. Она не признает ни чинов, ни
званий, перед ней бессильны нищие и миллиардеры,
президенты и генералы, атеисты и верующие, политиканы и
проститутки. Правда, одних она навещает чаще, других – реже.
Но никто от нее не застрахован, и главная ее подлость и
коварство заключены во внезапности. Она подкрадывается с
той стороны, с которой ее меньше всего ожидают, и наносит
удар беспощадно и неотвратимо. Иногда ее удары бывают
смертельны. Это ужасно. Это страшно. Смерть – самое
безутешное горе, самая тяжкая из всех бед, которая
отпускается людям.
Несчастный случай, судьба, злой рок, говорят в таких
случаях люди, а философы и мудрецы начинают искать
причину беды и, представьте себе, находят: даже слепой
случайности дают логическое объяснение, докапываются если
не до причины, так до следствия. Когда семнадцатилетний сын
Нельсона Рокфеллера, путешествуя в Южном море, упал с
лодки и был съеден крокодилами, Дэниел Флеминг, зло
иронизируя, заметил:
– Крокодилы отомстили своим конкурентам – акулам.
Острый на язык, Дэниел конечно же имел в виду
двуногих акул банкирского клана. Рокфеллеров он не любил. А
спустя десять лет, когда в благополучную семью Флемингов
заглянула беда, Дэниел, утешая жену и себя, с душевной
болью говорил:
– Что ж, это еще не самое худшее. У Рокфеллера сына
съели крокодилы. А наша Флора, по крайней мере, жива.
– Кто знает, а может, и ее давно нет в живых, – отвечала
Наташа и прикладывала платок к полным горьких слез и
материнской тоски глазам.
Флора исчезла в июне, не оставив следов. Думай, что
хочешь, бейся в догадках. Две недели Флеминги и Раймоны не
знали покоя, метались в тревоге и лихорадке, нанимали
частных сыщиков, обращались в полицию – и все
безрезультатно: одни предположения. Всякое передумали:
изнасилование и убийство, похищение с целью выкупа,
убийство из мести к Генри Флемингу – несговорчивому
конгрессмену, не желающему склонить голову перед
всемогущим военно-промышленным комплексом. Все эти
крайние варианты представлялись наиболее вероятными и
вполне естественными, не выходящими из ряда вон, потому
что соответствовали той реальной атмосфере, в которой жила
современная Америка.
Наташе раньше казалось, что в их благополучной семье
все будет идти по раз заведенному распорядку: Дэн работал в
моргановской "Дженерал электрик" и, как способный инженер,
зарабатывал хорошо, в доме был всегда достаток, и будущее
представлялось безоблачным и беспечным. Политикой Дэн не
интересовался. Наташа посвятила себя воспитанию дочери.
Флора особой успеваемостью не отличалась, но и не была
отстающей ученицей. Неплохо владела русским языком – об
этом позаботилась бабушка Нина, – вообще обладала
хорошими природными способностями, проявляла живой
интерес к окружающей жизни и при этом всегда
демонстрировала свою независимость во взглядах и
суждениях. Ее самостоятельность вскоре, по мнению
родителей, начала принимать рискованные формы и вызвала
опасения прежде всего Наташи и отчасти Нины Сергеевны.
Между девочкой и матерью намечался разлад из-за Флориных
друзей, которые не нравились Наташе. Флора показала
твердость характера и три дня не ночевала дома. Наташа не
находила общего языка не только с дочерью, но и с матерью.
И когда Флора исчезла вторично, Наташа растерялась. Поток
информации, которую она не могла переварить, но избавиться
от которой также не представлялось возможности, мир
электроники и телевидения создавал какой-то кошмарный
хаос, в котором человек превращался либо в бездушный
автомат, либо в жалкую, беззащитную букашку, либо
одновременно в того и другого. Вот тогда-то она как-то зримо
почувствовала культ наживы, власть денег, ханжество,
лицемерие, жестокость, равнодушие людей и одиночество.
Казалось, весь мир бешено и безрассудно мчится в погоне за
фортуной наподобие стада животных, и тот, кто остановится в
этой безумной гонке, непременно погибнет, раздавленный
ближними. Две недели Наташа жила в состоянии паники и
страха, и никто ей не мог помочь в беде, никто не мог сказать,
где дочь. Отчаявшаяся мать считала себя виноватой в ее
исчезновении. Корила себя беспощадно, раскаивалась в
грехах, которых не было.
Наконец от Флоры пришло письмо на имя бабушки Нины
Сергеевны. Письмо послано из Швеции и без обратного
адреса, Флора писала:
"Милая бабушка Нина! Ты, наверно, очень-очень
волнуешься за меня? И мама с папой тоже. Волноваться не
надо, со мной ничего не случилось, и мне хорошо. Просто я
ушла из дома, потому что мне там все надоело и все
опротивело. Главное – ложь. Кругом ложь, в школе ложь, дома
ложь, в кино и на телевидении ложь и обман. Целый океан лжи
и несправедливости, зла и алчности, ужасов и крови. Виктор
мне рассказывал про Вьетнам, и я многое поняла. Да, дорогая
бабушка, ты не удивляйся и не спорь – я стала взрослой, и мне
помог стать взрослой Виктор. Я не хочу так жить, как живете
все вы. Я хочу, чтоб была справедливость, чтоб все люди
уважали друг друга, помогали друг другу и жили просто, без
злобы и зависти. И чтоб была правда и любовь.
Теперь у меня есть друзья, мы живем своей колонией
дружно и просто, и мы счастливы, нам хорошо. Мы обрели
настоящую свободу и любовь. Мы презираем роскошь и
богатство и всю лживую мишуру, которую называют культурой и
цивилизацией. Надо жить просто, как жили наши далекие
предки, и тогда не будет ни бедных, ни богатых и не будет войн
ни во Вьетнаме, и нигде-нигде.
Моя добрая, хорошая бабушка Нинна! Передай привет
папе, маме, бабушке Патриции, дедушкам Генри и Оскару, а
также Бену, и особый привет Виктору. Он у нас самый хороший.
Обнимаю тебя и целую крепко. И не надо меня искать. Я
чувствую себя хорошо и свободно. Флора".
Как ни странно, но письмо это обрадовало Нину
Сергеевну: главное, что Флора жива. Ее даже умилило
правописание внучки: эти два "н" в слове "Нина". Нина
Сергеевна, исстрадавшаяся душой за эти месяцы, облегченно
вздохнула. Ей хотелось немедленно поделиться весточкой с
родными и близкими, и Нина Сергеевна бросилась к телефону.
Сначала она позвонила Наташе, и та, заставив ее прочитать
письмо по телефону, сказала, что она сейчас же сообщит Дэну
и они вместе приедут. Потом Нина Сергеевна позвонила в
контору мужу, и Оскар тоже сказал, что он немедленно
выезжает. Надо бы сообщить Виктору и Бену. Но их не было
дома. Виктор обрадуется: они с Флорой большие друзья. Он ее
духовник. Наконец, Нина Сергеевна решила позвонить сватам
– ведь бабушка Патриция и дедушка Генри тоже волнуются и
переживают: Флора их единственная внучка. Миссис Патриция,
услыхав сообщение Нины Сергеевны, ахнула, потом
расплакалась и под конец тоже изъявила желание вместе с
мистером Флемингом-старшим приехать к Раймонам, чтоб
собственными глазами увидеть письмо внучки и обсудить
дальнейшие действия.
Слова миссис Патриции о дальнейших действиях
вернули Нину Сергеевну к реальности и заставили теперь уже
трезво посмотреть на положение, в котором находится ее
внучка. "Она у хиппи", – это сказал Раймон, когда Нина
Сергеевна передала ему по телефону содержание письма.
– Хиппи... хиппи... – с грустью и тревогой повторила Нина
Сергеевна и представила себе этих волосатых, неумытых,
оборванных юношей и девиц.
После возвращения Виктора из Вьетнама, после письма
от Святослава в ней с необыкновенной силой пробудилась
ностальгия, острая, неумолимая и безысходная, щемящая
душу до физической боли. Ей снилась далекая родина, давно
позабытые картины детства. Она не знала, чем заглушить
внезапно открывшуюся ностальгию.
Рядом с ностальгией кровоточила в ней душевная рана -
ее Виктор с его трудной судьбой. Нина Сергеевна понимала,
что вьетнамская война выбросила ее сына из жизненной
колеи, сломала его физически и духовно, возмутила разум и
сознание. Виктор был ее болью.
В последнее время и Бен начал ее беспокоить.
Однажды, убирая его комнату, она нашла брошюру, в которой
прочитала: "Основной принцип постоянной работы сиониста
очень прост: сионист должен быть сионистом на каждом шагу
своей жизни. При всяком крупном или мельчайшем событии в
своей жизни он должен вглядываться и задумываться над тем,
нельзя ли как-нибудь использовать это событие на благо
нашего дела. Ни одна встреча, ни одна прогулка не должны
пропадать даром". Ее настораживали встречи и прогулки Бена
со своими дружками из банды Меира Кохане: она слышала о
поджогах, взрывах и выстрелах. Как вдруг исчезла Флора.
Новая душевная боль и тревога приглушили и затмили тоску
по родине и неустроенность Виктора.
В то самое время, как Нина Сергеевна читала письмо
Флоры, ее сыновья Виктор и Бен сидели на галерке для
публики в зале заседаний ООН. Виктор попал туда совсем
случайно. Все это время он жил как в тумане, не жил, а
существовал. Он лечился от наркомании. По заключению
врача лечение шло успешно, но самому пациенту успех этот,
напряженная изнурительная борьба с укоренившейся
привычкой, по сути дела, борьба с самим собой, причиняла
нестерпимые душевные муки. Виктор сейчас был похож на
дерево, корни которого лишились питательной среды. Он
слонялся по жизни, равнодушный ко всему окружающему.
Иногда на него находило просветление, и он обнаженно и
остро начинал подвергать анализу события, уклады, нравы и
обычаи, социальные явления и институты. Тогда его суждения
были резки и беспощадны, они смущали Оскара и раздражали,
приводили в бешенство Бена. Перепалки с Беном стали
постоянными. Горячему до агрессивности Бену нужен был
оппонент-противник, с которым он тренировался бы в
словесных баталиях. Виктора же эти споры и пикировки
забавляли, будоражили его апатию, вносили что-то новое в его
скепсис. Пожалуй, единственный в их семье, кто по-
настоящему понимал Виктора и не просто сочувствовал ему, а
был его активным единомышленником, – так это Флора.
Исчезновение племянницы Виктор переживал по-своему. Он
догадывался, был почти уверен, что она добровольно ушла из
дома. Не она первая и не она последняя совершила такой
поступок: в тогдашней Америке это было модным явлением.
Виктор сочувствовал хиппи, он разделял настроения
молодежи, но действия и поступки их не разделял и считал,
что Флора ушла из океана лжи и несправедливости в грязное
болотце такой же лжи и самообмана.
Неуравновешенный, психопатический, с резкими
переходами настроения, Виктор метался в поисках идеала в
жизни. Добрый от природы, но надломленный войной во
Вьетнаме, нравственно опустошенный, похожий на выжатый
лимон, он разочаровался во всем, потерял интерес к жизни,
которая казалась ему бессмысленной. Оскар попытался
пристроить его к делу, дать цель и предложил работу в своей
газете. Однако Виктор наотрез отказался и отказ свой
мотивировал с грубой откровенностью: он не разделяет линию
газеты, ему противно ее фальшивое, лицемерное лицо. В
газете нет правды, в ней сплошное вранье, ложь. Обман и
лицемерие в нем вызывали физическое отвращение.
Оскар не стал ни спорить, ни возражать. Не хочешь, мол,
