Текст книги "Бородинское поле"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)
речь идет не только о Москве как о стратегическом центре и
даже не как о столице. Речь идет о существовании Советского
государства: быть или не быть. Опыт Кутузова в данном
случае не годился. На этот раз Москву сдавать было нельзя.
Ее нужно отстоять любой ценой.
В самый критический час нависшей над Москвой угрозы
ему позвонил Сталин и спросил:
– Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас
об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.
Жуков ответил спокойно и без колебаний:
– Москву, безусловно, удержим. Но нужно еще не менее
двух армий и хотя бы двести танков.
– Это неплохо, что у вас такая уверенность, – сказал
Сталин.
Да, он был уверен. Без этой уверенности нельзя было
победить. Он был требователен, излишне крут и суров в своей
требовательности, как казалось некоторым в сорок первом.
Время было суровое.
Сам он знал, что бывает иногда грубоват. С этой своей
слабостью он пытался бороться, сожалел о крепко сказанном
словце и обидной фразе. Знал, что и Рокоссовский сейчас
обиделся – человек он тонкий и восприимчивый, сам не
повысит голоса даже на виноватого и переживает, когда на
него повышают голос. "Но ведь за дело же, – думал
командующий, уже мысленно продолжая разговор с
командармом шестнадцатой. – Дивизия Панфилова отошла?
Отошла. А по какому праву, когда приказано стоять насмерть?!
Говорит, армия осталась без артиллерии. Почему? Почему,
отступая, бросили орудия и трактора?! Противник оказывает
сильный нажим, рвется к Волоколамску напролом, не считаясь
с потерями. А шестнадцатая армия осталась без артиллерии и
завтра не сможет вести бой. Одними бутылками да гранатами
танки не остановишь. Чем помочь, когда и фронтовые резервы
уже введены в действие?.. А помочь нужно, хоть чем-ничем".
Он позвонил начальнику штаба:
– Василий Данилович, направьте Рокоссовскому два
полка зенитных пушек.
Он знал, что 37-миллиметровый снаряд по представляет
особой угрозы для немецких танков, но все же... И в это время
звонок от Говорова. Командарм пятой докладывал о тяжелом
положении, сложившемся на центральном участке. Свой
последний резерв – две стрелковые роты и дивизион "катюш" -
командарм ввел в бой. Но этого недостаточно: немецкие танки
вошли в Дорохово, бои идут на подступах к Тучково. Жуков
выслушал Говорова молча: он знал, что обескровленная пятая
армия в настоящее время имеет численный состав, равный
штатному составу дивизии. Сказал, не повышая голоса:
– Любыми средствами задержите дальнейшее
продвижение противника. Я сейчас выезжаю к вам.
Стремительно вошел в кабинет командующего член
Военного совета фронта Булганин, заговорил от порога,
вскинув седеющую голову и выставив вперед игривую кисточку
бородки:
– Звонил Лобачев. Положение у них на пределе.
Панфилов отошел. Просят артиллерии.
– Знаю: только что говорил с Рокоссовским, – проворчал
Жуков.
– Но у них положение действительно тяжелое, – сказал
Булганин, садясь в кресло. Он пообещал члену Военного
совала шестнадцатой посильную помощь и намерен был
выполнить обещание.
– А у кого легкое? – Жуков метнул суровый взгляд на
члена Военного совета. Лицо его сделалось каменным,
напряглись скулы, глаза потемнели. Он сжал кулак и уперся им
в стол. – У Говорова еще хуже. – Потом отошел от стола и,
понизив голос, сообщил: – Дорохово сдали. Едем туда.
И быстро, как человек, умеющий дорожить временем,
начал одеваться. Вошедшему в эту минуту начальнику штаба
фронта бросил:
– Мы к Говорову. Немцы вошли в Дорохово.
Генерал Соколовский доложил Жукову, что, по
сведениям, полученным из Генштаба, им дают дивизию
сибиряков и танковую бригаду. Эшелоны уже на подходе.
Жуков остановился посреди кабинета, широко расставив
ноги и крепко придерживая за полы накинутую на плечи
теплую бекешу. Суровые складки на лбу распрямились, лицо
потеплело и расплылось, глаза засверкали зеленым блеском.
Широкоплечий, мускулистый, самой природой сколоченный
прочно, основательно и для больших дел, он выглядел в эту
минуту монументально. Переспросил только, словно не веря:
– На подходе, говоришь? – и, улыбнувшись одними
глазами, сказал шутливо: – А вы говорите – бога нет. – И затем,
вдевая руки в рукава бекеши, продолжал, уже согнав улыбку и
нахмурившись: – Я думаю, товарищи, и дивизию, и танки -
Говорову. Надо, чтоб он послал своего представителя
встретить их, поторопить в пути и сразу, с ходу вводить в бой, в
район Дорохово и Тучково. Твое мнение, Николай
Александрович? – бросил быстрый взгляд на Булганина.
– Надо бы Рокоссовскому подсобить, – сказал Булганин. -
Надо бы что-то выкроить и на долю шестнадцатой.
– Кое-что выкроили, подсобили, – ответил Жуков
нетерпеливо. И к Соколовскому: – Вы распорядились насчет
артиллерии Рокоссовскому?
– Да, распоряжение отдано, два полка артиллерии, -
ответил Соколовский и преднамеренно, чтобы не возбуждать
излишней дискуссии между командующим и членом Военного
совета, не уточнил, что отданы в шестнадцатую зенитные 37-
миллиметровые пушки.
В тепло натопленной прифронтовой деревенской избе за
накрытым столом сидели комиссар Брусничкин, медсестра
Александра Васильевна и ее сын Коля. На столе дымилась
свежесваренная рассыпчатая картошка, рядом стояли
открытые банки мясных и рыбных консервов, лежало
несколько маленьких ломтиков черного хлеба. Фляга со
спиртом стояла на подоконнике. Румяная от тепла и спирта
Саша, одетая в военную гимнастерку и валенки, не успев как
следует отдышаться после нелегкой дороги, с необычным
оживлением рассказывала Брусничкину о том, как добиралась
от Москвы до Кубинки и затем от Кубинки до этой
гостеприимной избы.
– Сначала я хотела на попутной автомашине. Пошла на
Ленинградское шоссе, постояла там минут десять, вижу,
никакой надежды. На счастье, встретился капитан,
спрашивает: вам куда нужно? Я говорю – на фронт, под
Можайск. Пойдемте, говорит. И повел меня к Белорусскому
вокзалу. Там эшелоны стояла. И их часть, из Сибири, как раз в
мою сторону отправлялась. Словом, попутчики оказались.
Усадил меня капитан в теплушку, и вскоре тронулись в путь.
Ехали недолго, видно, спешили, везде нам зеленую дорогу
давали. В Кубинке – остановка. Вышла я из теплушки, гляжу, а
мой Колька, вот этот постреленок, непослушный мальчишка,
по перрону разгуливает. Смотрю и глазам не верю. Как же,
говорю, ты, чертенок, здесь очутился? А так, говорит, как и ты,
в одном эшелоне ехали, только в разных вагонах. Он,
оказывается, следом за мной шел. И как я не заметила его на
Ленинградском шоссе?
Саша ласково взглянула на сына, поправила обеими
руками свои лунные волосы, улыбнулась Брусничкину, который
не сводил с нее слегка захмелевшего взгляда, уже
насторожившего Сашу, и продолжала рассказывать о том, как в
Кубинке она нашла политотдел пятой армии и спросила
комиссара Брусничкина, и о том, как ей указали попутную
машину, которая шла в артиллерийский противотанковый полк.
Она была возбуждена и в этом состоянии выглядела еще
очаровательней.
– Вы молодчина, Александра Васильевна, – похвалил
Брусничкин.
– А вы знаете, меня хотели оставить у себя сибиряки.
– Вы хорошо сделали, что не остались, – сказал Леонид
Викторович и посмотрел на Колю. – Сынишку только вот
напрасно взяли. Здесь ему не место. Это ваше упущение.
– Так ведь он сам, я ж вам рассказывала, как все
получилось.
– Мм-да, – озадаченно промычал Брусничкин и потянулся
за флягой. – Вам налить еще немножко, как здесь, на фронте,
говорят, для сугрева?
– Нет-нет, – запротестовала Саша. – Я согрелась. Тепло у
вас. Коля внимательно наблюдал за Брусничкиным, о котором
раньше слышал от матери. Леонид Викторович ему не
понравился тем, что не одобрял его приезда.
– Здесь фронт, бои, каждый час гибнут люди, – говорил
Леонид Викторович, глядя на Колю пристально и с
покровительственным укором. – Потом, вообще детям не
положено быть в воинских частях.
– А как же, – не утерпел Коля, холодно глядя на
Брусничкина. – Я видел в Кубинке военного, так он поменьше
меня.
– Это исключение, – ответил Леонид Викторович. – Есть на
всю армию один. Сын полка. У него ни отца, ни матери.
– У меня тоже нет отца.
– Но у тебя есть мама... – Брусничкин перевел на Сашу
ласковый, нежный взгляд. – Она тебя любит, а ты, к
сожалению, ослушался ее. Давай говорить всерьез: ты будешь
здесь обузой и для мамы, и для полка. Ты будешь только
мешать. Всем.
– Как это я буду мешать? – Коля посмотрел на мать
недоуменно-вопросительным взглядом.
Саша молчала, внимательно наблюдая за поединком
мужчин, не хотела мешать.
– Она будет волноваться за тебя. А будь ты в Москве, она
была бы спокойна. Ты, Коля, совершил необдуманный,
легкомысленный поступок. Ты должен его исправить, то есть
вернуться в Москву. Мы тебя посадим на попутную машину.
Коля решительно замотал головой и враждебно взглянул
на комиссара. Вошел Глеб, кивком поздоровался, снял ушанку,
обнажив крупную голову, расстегнул полушубок.
– Наш командир полка Глеб Трофимович, – представил
Брусничкин. – А это к нам новое пополнение из Москвы.
Санинструктор Фролова Александра Васильевна. С сыном. С
Александрой Васильевной мы вместе работали.
– Да, я и забыла, привет вам, Леонид Викторович, от
Бориса Всеволодовича и от Вари. Помните Варю Остапову?
– Ну как же, как же, такие не забываются, – отозвался
Брусничкин, предлагая Макарову место за столом и наливая
ему в стакан спирта. – Да ведь она тоже как будто собиралась
на фронт. Вместе с вами?
– Не наливай, я не буду. – Макаров отодвинул стакан в
сторону, лихорадочно вдумываясь в имена: Борис
Всеволодович, Варя Остапова. Не может быть – просто
совпадение.
А Саша уже отвечала Брусничкину упавшим, дрогнувшим
голосом:
– Добиралась. Да в последнюю минуту беда случилась.
Брата ее убили, танкиста. Помните, лежал у нас Герой
Советского Союза Игорь? Александр Сергеевич Щербаков
Звезду ему вручал.
– Хорошо помню. Бравый такой молодой паренек.
– Как фамилия? – Глеб уставился на Сашу нетерпеливым
напористым взглядом. Глаза его были расширены,
насторожены. Саша не поняла вопроса, даже смутилась от его
взгляда. Он пояснил: – Игоря фамилия как?
– Мм-акаров, – отозвалась, как-то съежившись, Саша.
Лицо Глеба помрачнело: нет, это не ошибка. И,
обращаясь одновременно ко всем и ни на кого из них не глядя,
спросил:
– Значит, вы знакомы с доктором Остаповым Борисом
Всеволодовичем и с его невесткой Варей?
– Да, – тихо, настороженно отозвалась Саша и добавила,
глядя на Макарова выжидательно: – С Варей мы вместе
работали в госпитале у Бориса Всеволодовича.
Глеб устало прикрыл глаза, и только теперь Саша
вспомнила, что этого подполковника Брусничкин назвал Глебом
Трофимовичем, вспомнила и догадалась: Варя ведь тоже
Трофимовна, и она как-то рассказывала о старшем брате,
командире полка, у которого в начале войны погибли жена и
дочь. Брусничкин пока еще ничего не понимал, он смотрел на
Макарова недоуменно и затем перевел вопросительный взгляд
на Сашу. Глеб открыл глаза, поймал взгляд Брусничкина и,
обращаясь к Саше, спросил:
– А что с Игорем? Это официально?
– Похоронка пришла. Накануне моего отъезда из Москвы.
Никаких подробностей: пал смертью героя.
Все смешалось, спуталось в голове Глеба, зазвенело
печальным звоном, заволокло туманом. Игорь, брат, герой. Так
и не пришлось свидеться; был ранен – в который раз! – в
московском госпитале лежал, Варя за ним присматривала. А
теперь там Славка, сынок. Эта женщина все знает об их
семье, она многое может рассказать о том, что волнует Глеба
все эти две недели бесконечных кровавых боев. Но это потом.
А сейчас в сознании одно, ставшее страшной болью, – Игорь.
– Игорь мой брат, – медленно, растягивая фразу,
проговорил Глеб. – Родной брат, Игорь Трофимович Макаров.
Младший.
– Что вы говорите? – воскликнул Брусничкин. – Значит,
Варя Остапова вам сестрой доводится? А почему Остапова?
Да, ведь это по мужу. . Удивительно.
– Ничего, комиссар, удивительного нет, – отозвался Глеб
и, взяв стакан с налитым и не разведенным спиртом, залпом
выпил его. Шумно выдохнул. Саша торопливо протянула ему
кружку с водой, но он не стал запивать и, как бы продолжая
фразу, глядя на Брусничкина в упор, заговорил: – Что
удивительно? Что на войне убивают? Нет, это естественно,
обычно. И нас могут убить. Запросто. Через минуту, через час
или завтра.
Он выталкивал эти тяжелые, каменные слова с
ожесточением и отчаянием. Брусничкин сообщил:
– У Александры Васильевны тоже похоронка: муж погиб.
Глеб поднял рассеянный взгляд на Сашу. Она ответила
ему долгим, сосредоточенным, полным понимания и глубокого
сочувствия взглядом. Темные глаза его размягчились
дружеской лаской и взаимным сочувствием. "Война отняла у
тебя мужа, – говорили его глаза, – я понимаю, как это больно.
Может, лучше других понимаю, потому что и у меня война
отняла жену и дочь. А теперь вот еще и брата". "Я все о тебе
знаю, все-все, – отвечали ее зеленые, блестевшие влагой
глаза. – У нас одна с тобой беда, одно горе, общая судьба. Твой
сын, твой мальчик, уже побывал в когтях у зверя. А мой вот тут,
со мной, ждет своего часа".
Этот мгновенный, предельно краткий диалог не глаз, а
сердец – глаза были только выразительными передатчиками -
что-то решил в их судьбе, еще не совсем определенное; это
были всего лишь посеянные зерна, и для того, чтоб им
прорасти, потребуется время. А будет ли оно – это время, такое
зыбкое, неуловимое и неопределенное на войне?
Потом посыпались вопросы, пошли расспросы: о Славке,
о родных, о Варе, об Олеге. О жене и дочери он не спросил:
понимал, что, если б были какие-то вести, Саша сама
сообщила бы. Саша рассказывала охотно и е подробностями,
не сводя с него глаз. Глеб слушал ее тихо, безмолвно, лишь
иногда отзывался кратким вопросом, лицо его светилось
внутренним светом, правая бровь стремительно вздернулась
кверху, слушал и изучал лицо, глаза, нос, губы, беспокойные
руки, лунные волосы этой внезапно свалившейся к нему
незнакомки с полным коробом вестей – печальных и отрадных.
Брусничкин ревниво наблюдал за ними и понял, что
здесь ему отведена роль постороннего наблюдателя, что он
просто слушатель, и, возможно, лишний; он видел два
одновременных диалога: один – словесный, другой – тайный,
диалог взглядов. Наконец, когда Саша закончила рассказ,
Леонид Викторович сказал, кивая на Колю:
– Ну а что ж будем делать с нашим юным героем?
Глеб уже давно обратил внимание на мальчонку, видел,
как тот внимательно изучает командира полка, от которого, как
он уже, очевидно, догадался, зависит его судьба. Сказал,
дружески улыбнувшись:
– Сначала еще раз познакомимся. Я – Глеб Трофимович,
а ты?– Коля.
– Пусть будет Коля-Николай. Не возражаешь? Тебе
сколько лет?
– Пошел пятнадцатый, – отозвался Коля, не сводя с
Макарова колючих маленьких глаз.
– И давно пошел?
– Шестнадцатого октября.
– Порядком, – шутливо заключил Глеб. – Значит, ты уже не
Коля и еще не Николай. Ну что ж, Коля-Николай, надо тебя
прежде всего экипировать. Полушубок на тебя, пожалуй, не
подберем. А вот ватник и ватные шаровары – запросто, Покажи
свои валенки. Не худые, греют?
– Теплые, – бойко сказал Коля, сразу повеселев. А Глеб,
осматривая мальчика деланно-серьезно, добродушно-
нахмуренным взглядом, продолжал:
– Гимнастерку, брюки найдем. Шапка у тебя приличная,
звездочку дадим. Что еще? Ремень. И пожалуй, все.
– А винтовку? – совсем осмелев, напомнил Коля.
– Винтовку? – Глеб ухмыльнулся и посмотрел на
комиссара.
– Ты стрелять умеешь? – спросил Брусничкин.
– С винтовкой сначала надо научиться обращаться.
Собрать, разобрать, почистить. Винтовка – она штука тяжелая,
– сказал Макаров.
– Конечно, автомат легче, – прозрачно намекнул Коля.
И все рассмеялись.
– Это само собой, гораздо легче, – согласился Глеб,
погасив улыбку. – Но, к сожалению, Коля-Николай, автоматов у
нас не хватает даже тем, кому они по штату положены. А тебе
еще нужно должность определить. Как ты думаешь, комиссар,
какую должность мы определим бойцу. . Как твоя фамилия?
– Фролов, – ответил Коля с нетерпеливым ожиданием.
– Бойцу Фролову?
Комиссар думал вообще отправить мальчугана обратно в
Москву, но раз уж командир все повернул в другую сторону, то
возражать он не стал, а только пожал плечами. И Глеб сам
тогда ответил на свой вопрос:
– Назначим тебя, боец Фролов, старшим помощником
ординарца командира полка. Должность высокая и
ответственная, но, я вижу, ты парень серьезный и справишься,
оправдаешь доверие. Как ты сам считаешь?
– Постараюсь... – негромко отозвался Коля, но по его лицу
было видно, что он счастлив. Еще бы: старший помощник
ординарца. Звучит-то как! Разумеется, он не знал, что такое
ординарец и в чем будут состоять обязанности помощника и
что должности такой вообще не бывает. Потом спросил: – А с
оружием как же?
– Что-нибудь придумаем. Это после. А сейчас тобой
займется лейтенант Думбадзе.
Легкий на помине, Иосиф Думбадзе появился через
несколько минут взволнованный, доложил, проглатывая слова:
– Товарищ подполковник, капитан Кузнецов докладывает:
параллельно автостраде движется колонна немецких танков.
Макаров встал, посмотрел на Сашу спокойно, пряча
волнение, сказал просто:
– Ну вот, события продолжаются. – И затем к Думбадзе: -
Устрой санинструктора Александру Васильевну. А Колю-
Николая мы определили в помощники к Чумаеву. Словом,
позаботься. Я – на КП. Пошли, комиссар.
– Привыкайте, это не так страшно, – улыбнулся
Брусничкин Саше, уходя следом за Макаровым, и потрепал
Колю по волосам.
Леонид Викторович неспроста сказал последнюю фразу:
он действительно поборол что-то в себе за эти несколько дней.
Произошло это у Багратионовых флешей, когда на КП полка
пошел фашистский танк. Именно тогда в Брусничкине
произошел внутренний перелом. В нем появилась
уверенность, и не показная, внешняя, а естественная,
осознанная; чувство страха притупилось, заглохло. Он
обвыкся. И теперь советовал Саше привыкать, зная по
собственному опыту, как важно привыкнуть к опасности и
преодолеть в себе постоянное чувство неуверенности и страха.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Заседание Политбюро и Государственного Комитета
Обороны затянулось. Сначала был обычный доклад о
положении на фронтах. Оперативную обстановку, докладывал
заместитель начальника Генштаба генерал Василевский.
Главное внимание докладчика и всех присутствующих было
приковано к битве за Москву. Положение продолжало
оставаться крайне напряженным, если не сказать критическим.
Было очевидно, что Бок бросает в бой последние резервы, и
принцип "любой ценой" стал для него священной заповедью,
своего рода девизом. Бои на подступах к столице не
прекращались ни днем, ни ночью.
Не сумев с ходу овладеть Тулой, Гудериан повел свои
танки в обход, на Венев и Каширу. Тула оказалась в
полукольце, и Гудериан уже не ломился в ее ворота, он рвался
к Москве с юга, будучи уверенным в том, что с падением
Москвы защитники Тулы сами выбросят белый флаг.
Однако самое угрожающее положение складывалось не
здесь, а на западных подступах к столице в полосах 5-й и 16-й
армий Западного фронта и 30-й армии Калининского фронта.
Особенно жестокий нажим немцы предприняли восточнее
Можайска и западнее Волоколамска. Сталин требовал
подробного доклада о положении на этом участке. Его
тяжелый сосредоточенный взгляд был прикован к карте. Он
слушал сообщение Василевского молча. Но когда Александр
Михайлович сказал, что полученные из резерва Ставки
мотострелковую дивизию и танковую бригаду Жуков отдал
Говорову и они уже вступили в бой, Сталин, ткнув мундштуком
трубки в карту, порывисто спросил:
– И что? Остановлены немцы здесь, на автостраде?
– Да, остановлены, – спокойным, уверенным голосом
ответил Василевский, – но обстановка по-прежнему остается
напряженной. Противник многократно превосходит. .
– А каково положение на левом фланге у Говорова? Где
сейчас дивизия Полосухина? – перебил Сталин. Его, как и
командарма пятой, тоже беспокоила немецкая стрела,
нацеленная на Кубинку с юга.
– Здесь сегодня тридцать вторая дивизия полковника
Полосухина, – ответил Василевский, – нанесла контрудар в
направлении деревень Выглядовка, Болдино, Якшино, Хомяки
и Ястребово. Только что получено сообщение, что полк майора
Спасского при поддержке зенитной, противотанковой и
реактивной артиллерии занял деревню Якшино и развивает
наступление на Болдино и Выглядовку.
Сталин отошел от стола, наклоняя голову и глядя под
ноги, сделал несколько шагов по кабинету, затем остановился
и заметил, одобрительно кивая:
– Правильно делает Говоров. Надо контратаковать.
Немцы выдыхаются. Их резервы на исходе. Между прочим, где
сейчас пятидесятая дивизия?
– Мы направляем ее Западному фронту, – ответил
Василевский.
– Надо поторопить с отправкой. И отдать ее Говорову. -
Голос его звучал глухо.
Сообщение Василевского о том, что немцам удалось в
полосе 16-й армии занять несколько деревень и затем,
форсировав Рузу, овладеть станцией Волоколамск, произвело
на Сталина удручающее впечатление.
– А что Панфилов? – резко сорвалось у него.
– На станцию Волоколамск кроме пехоты противник
бросил больше сотни танков, – ответил Василевский, стараясь,
если не оправдать, то хотя бы объяснить отход дивизии
генерала Панфилова под натиском превосходящих сил врага.
Сталин больше не делал никаких замечаний. Он молча
ходил по кабинету и тяжело дышал, угрюмо насупившись, что-
то обдумывал.
Вопросов было много, но главный, из которого вытекали
все другие вопросы, – оборона Москвы. Заседание затянулось
за полночь. Когда члены Политбюро покинули его кабинет,
Сталин нажал кнопку звонка, и на пороге кабинета тотчас же
появился Поскребышев.
– Соедините меня с Рокоссовским, – не поворачивая
головы и не отрывая глаз от карты, приказал Сталин.
– Есть, – тихо ответил Поскребышев и, пройдя через
кабинет, скрылся в комнате связи.
Спустя несколько минут он доложил, что командарм 16
на проводе. Сталин не спеша прошел в комнату связи, взял
трубку ВЧ.
– Здравствуйте, товарищ Рокоссовский. Почему сдали
немцам Волоколамск? Почему отошел Панфилов? – спросил
сразу, без всяких предисловий.
– Против дивизии Панфилова кроме мотопехоты
действуют две танковые дивизии немцев, – волнуясь, ответил
Рокоссовский. – У нас мало артиллерии для борьбы с танками
врага. Сейчас противник оказывает сильный нажим в
направлении Волоколамска.
– Что вы предприняли для защиты города? Где сейчас
корпус Доватора?
– Корпус генерала Доватора я вынужден был снять из
района водохранилища и перебросить на помощь Панфилову
в район Волоколамска.
– А чем вы прикрыли район водохранилища?
– Туда, товарищ Сталин, я выдвинул две стрелковые
дивизии. – Он назвал их номера.
– Хорошо. – После некоторой паузы Сталин вздохнул. – Не
допускайте немцев в Волоколамск. Продержитесь еще
несколько дней. Мы вам поможем. Желаю удачи.
"Несколько дней", – мысленно повторил Сталин. А что
потом? Потом будут введены в бой свежие силы. Но это потом.
Сталин поднял на Поскребышева глаза, в которых уже погасли
искры гнева, тихо сказал:
– Идите отдыхать.
Он уже не вернулся в кабинет, а удалился в свою комнату
отдыха, здесь, рядом с комнатой связи. Стрелки часов
показывали двадцать минут четвертого. Сталин устало
опустился в кресло, стараясь ни о чем не думать. Ни о чем.
Впрочем, это ему никогда не удавалось; он мог не думать всего
лишь несколько минут. Потом думы наступали, тревожные,
острые, атаковали со всех сторон, и он сдавался, покорялся
им. Не вставая с кресла, он протягивал к журнальному столику
руку, брал томик "Войны и мира", открывал страницы и читал:
"Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье
чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все
генералы, все участвовавшие и неучаствовавшие солдаты
французской армии, после всех опытов прежних сражений...
испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом,
который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в
конце, как и в начале сражения. Нравственная сила
французской, атакующей армии была истощена. Не та победа,
которая определяется подхваченными кусками материи на
палках, называемых знаменами, и тем пространством, на
котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та,
которая убеждает противника в нравственном превосходстве
своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под
Бородином. Французское нашествие, как разъяренный зверь,
получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало
свою погибель; но оно не смогло остановиться, так же как и не
могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После
данного толчка французское войско еще могло докатиться до
Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска,
оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной,
нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием
Бородинского сражения было беспричинное бегство
Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской
дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель
наполеоновской Франции, на которую в первый раз под
Бородином была наложена рука сильнейшего духом
противника".
Прочитал и задумался. Он знал эти толстовские слова
почти наизусть, но в который раз возвращался к ним в минуты
усталости и тревожных раздумий. Он сравнивал ту и эту битвы
за Москву, преднамеренно избегал параллелей и
анализировал, находя для себя нечто поучительное и
утешительное. Он верил в силу духа Красной Армии и
советского народа.
Потери немцев растут с каждым днем, число убитых,
раненых и взятых в плен приближается к 700 тысячам человек.
Но Сталина интересовал моральный дух немецкой армии. В
папке на столике лежали письма немецких солдат и офицеров,
переданные Сталину начальником разведуправления. К
подлинникам приложен русский перевод писем. Он взял одно
из них и стал читать.
"Дорогая Герта!
Извини меня, что долго не писал: не до писем было, бой
идет денно и нощно, мы уже подошли к самой Москве и
оказались в таком кромешном аду, какого даже наш старый
Ганс при его воображении не сможет придумать. Русские
озверели. Они дерутся дьяволы, и сколько их ни убивай, все
равно их не убывает. Или этим азиатам вообще нет числа, пли
они обладают способностью воскресать. Днем они до
последнего солдата защищают свои позиции, а ночью
нападают на нас как кошмарные призраки. В нашей роте
теперь осталось шестнадцать человек. Думали, что нас
отведут на отдых и пополнят людьми, но есть приказ
полковника, который обещает отдых в Москве. А я в это уже не
верю, скорей в могиле отдохнем. Здесь стоят жестокие
сибирские морозы, от которых нечем дышать. А говорят, это
только начало зимы. Можно представить, что будет в ноябре -
декабре. Я тебе уже писал о "катюшах" – новом русском
оружии. Каждый день и ночь эта огненная смерть уносит много
наших солдат. Позавчера схоронили Пауля Райнхардта и
Фрица Бауэра. А Генриху Зюсу повезло: ему оторвало кисть
левой руки, и для него теперь кончился этот кошмар, из
которого никто из нас не надеется выйти живым. Передай,
пожалуйста, Карлу..."
На этом письмо оборвалось. Что помешало автору
закончить фразу? "Очевидно, ушел на вечный отдых", -
подумал Сталин и взял второе письмо, в конце которого стояла
подпись: "Д-р В. Гальвиц". Посмотрел на почерк: быстрый,
стремительный, размашистый. Подумал: "Сразу видно -
доктор. Только каких наук?" Начал читать перевод.
"Дорогой Отто!
У меня великое горе – убит мой старый друг генерал-
майор Курт Штейнборн. Он погиб нелепо от случайной пули,
выпущенной из немецкого танка. Я тебе о нем как-то
рассказывал. Он командовал танковой дивизией, с которой
должен был пройти мимо Кремля по Красной площади. Это
случилось на знаменитом Бородинском поле, где 130 лет
назад произошла решающая битва русских с Наполеоном. В
жестоком сражении наши войска овладели этим историческим
плацдармом и прошли километров на двадцать вперед к
Москве. Я уговорил Курта поехать со мной на Бородинское
поле, где находится старинный русский мемориал. Мне
хотелось посмотреть бесчисленные памятники, среди которых
есть и обелиск на могиле французских солдат. Страсть
историка и литератора звала меня туда. Признаюсь, Курт ехал
без охоты, он словно предчувствовал беду. Поехал ради меня,
уступив моей просьбе. Кто же мог думать, что в подбитом
нашем танке, брошенном среди старых обелисков и свежих
могил, затаился русский фанатик-коммунист. Он открыл
стрельбу по колонне наших солдат, возле которой
остановилась машина генерала. Курт и несколько солдат были
убиты наповал. Я спасся каким-то чудом. Случай невероятный,
чудовищный. Получается, что я невольный виновник гибели
моего друга. Но я ни в чем не виноват, это случай, совпадение,
а возможно, рок. Я был свидетелем, как генерал Штейнборн
допрашивал русского танкового аса, обер-лейтенанта. Он
попал к нам в плен раненым. Между генералом и обер-
лейтенантом произошел словесный поединок. И знаешь, Отто,
меня поразило спокойствие и самоуверенность русского
танкиста. Курт был к нему милостив, он не расстрелял его. Но
если в России таких, как тот танкист, наберется хотя бы
тысяча, мы не скоро попадем в Москву. Я уверен, что в Курта
стрелял такой же фанатик-большевик, заранее обрекший себя
на смерть. Спрашивается: какая вера заставляет их идти на
самопожертвование? Тело покойного увезли на родину в
Кенигсберг. Я не мог поехать хоронить его: меня задержал
фельдмаршал. Он изъявил желание побывать на
историческом Бородинском поле и хотел, чтобы я сопровождал
его. Я притворился больным, и он поехал без меня. После
гибели Курта я не мог ехать на это проклятое поле. Оно
страшит меня. Да, Отто, я боюсь его. В нем какой-то символ и
колдовской рок. Покойный Курт за полчаса до своей гибели
назвал это поле кладбищем. Он был прав. Прощай, Отто, и
моли бога, чтобы следующее письмо я тебе прислал из
Москвы. Кланяйся Луизе.
Д-р В. Гальвиц".
Сталин повертел в руках письмо, усмехнулся кривой
усмешкой, мысленно произнес: "Не понимает доктор от
истории, во что верует советский человек. Но, думаю, что скоро
поймет. Непременно, и очень скоро". Затем он встал и
направился в пустынный кабинет, по-прежнему освещенный.
Остановился у карты, настороженно прислушался, отыскал
острыми, зоркими глазами на западе от Москвы два
населенных пункта: Кубинку и Волоколамск. И сразу вспомнил
двух генералов, двух командующих армиями, ответственных за
оборону этих рубежей, – Говорова и Рокоссовского. Обоих он
высоко ценил и доверял им. Он понимал, как им сейчас тяжело
сдерживать врага, во много крат превосходящего числом и
техникой, главное – танками. Говорова и Рокоссовского он
считал талантливыми командирами. Подумал: "Странно,
почему Говоров не вступает в партию? Не хочет ворошить свое
прошлое, стесняется? А чего, собственно, стесняться? Был
