Текст книги "Ангел-наблюдатель (СИ)"
Автор книги: Ирина Буря
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)
В голове у меня уже мелькали завораживающие картины будущего, когда Дара придет в наше подразделение – блистательным и победоносным выразителем нашей идеи более строгого и однозначно конкурсного отбора среди людей, способным даже светлым открыть глаза на все неоспоримые ее преимущества и заставить даже их считаться со столь ярким представителем оппозиции и также рьяно бороться за честь сотрудничать с ним.
Единственное, что неизменно огорчало меня во время наблюдения за Дарой – это ее совершенно необъяснимая слабость к этому сыну всего хранительского полка. В самом начале, не спорю, ее могло заинтересовать их некоторое сходство, особенно в стремлении держать дистанцию с посторонними. Но у меня просто в голове не укладывается, как могла она, со всей ее проницательностью в отношении людей, не увидеть, что в нем воплотились, в самом концентрированном виде, все типичные до зубной боли черты хранителей.
В то время как в Даре бурлила характерная для всех моих единомышленников жажда познать жизнь во всей ее полноте и красочности, стремление бросить ей вызов и абсолютное бесстрашие перед ее непредсказуемыми поворотами, Игоря всегда отличали столь ценимые у хранителей угрюмость, замкнутость, узколобое следование по проложенной для них дороге, а также полное отсутствие способности маневрировать и разжать зубы, намертво впившиеся в шиворот жертвы. Простите, оговорился – объекта. Которым в его случае оказалась Дара.
Неудивительно, что он всю жизнь за нее цеплялся, выказывая наследственную склонность к шантажу и моральному вымогательству в те моменты, когда она инстинктивно пыталась высвободиться из-под пресловутого хранительского гнета, сковывающего все порывы ее души. Находясь рядом с ней, он всегда мог смело рассчитывать на яркую, кипучую жизнь вместо мрачного одиночества, на уважение и восхищение окружающих вместо их неприязни к угрюмым мизантропам, защиту от любого недоброжелателя вместо надобности самостоятельно противостоять ему, и, вне всякого сомнения, на интересного и единственного расположенного к нему собеседника.
Специально для Дары, если когда-нибудь ей попадет в руки результат этого проекта. Исповедуя доктрину полной и безусловной свободы волеизъявления личности, я всегда уважал и продолжаю уважать ее выбор. Но мне все же хотелось бы, чтобы выбор этот был действительно свободным – сознательным и осмысленным, совершенным не под влиянием детских привязанностей, которые, как розовые очки, мешают видеть реальность таковой, какой она является на самом деле.
Даже до меня доходили отголоски того, во что превращался Игорь в те периоды, когда Дара переставала постоянно поддерживать в нем осознание его нужности и значимости. Даже его отец признает, с какой легкостью, готовностью, без малейшего сопротивления, скатывался он в депрессию, ввергая в панику всех окружающих и оказывая через них давление на Дару. Даже по отношению к всегда и во всем потакающей ему Татьяне его обычная нелюдимость не раз прорывалась вспышками откровенного человеконенавистничества. Не говоря уже о полном отсутствии выдержки, самообладания и умения хранить доверенную ему тайну – что, собственно, и привело к столь многословно обсуждаемой здесь критической ситуации.
Разумеется, Дара вправе строить свою жизнь так, как она считает нужным. Я принимаю ее целиком, такой, какая она есть. Я не хочу уподобляться светлым в их маниакальном стремлении гнать человечество по единственно правильному, ими определенному, пути.
Но все же я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы она – вместо того, чтобы развивать свои недюжинные способности – посвятила всю эту жизнь тому, чтобы неустанно полировать с таким трудом взгроможденного ею на пьедестал почета ничем не примечательного потомка рядового представителя безликого большинства. До сих пор этот потомок ни разу не доказал, что достоин такой преданности – не облегчил ей жизнь, не уберег ее от неприятностей, не позаботился о ней в действительно трудный момент.
В этом, правда, он следовал не только генетическому коду, но и примеру своих благородных опекунов, которые даже в переломные моменты оказались неспособны защитить кого бы то ни было самостоятельно.
Взять хотя бы случай, когда Дара заболела. Тоша поднял всех на ноги, чтобы найти адекватный способ лечения? Анатолий вспомнил, что совсем недавно решал такую же проблему со своим сыном? Кому-нибудь из них пришло в голову хотя бы в известность меня поставить? Разумеется, нет. Мне позвонила Марина – и кнопку отбоя я нажимал уже в кабинете Стаса.
У меня не было ни малейших сомнений, что нужно действовать молниеносно. У меня мгновенно всплыли в памяти все обрывки разговоров о том, как вылечили Игоря. У меня ни одна клеточка не дрогнула при мысли о том, что я ринулся в самое логово светлых с нескрываемым намерением протаранить, если потребуется, их замшелые порядки. У меня даже мысли не возникло, что выпад в сторону своего авторитета Стас может счесть достаточно серьезным основанием для того, чтобы больше не настаивать на моем участии в его операциях.
У меня – а не у этого интригана, которого Дара отцом считала, которому чаще, чем собственной матери, на шею вешалась и который все это время просидел возле нее, занимаясь именно тем, чему он со сотоварищи уже столько столетий учит человечество – ничего не делая и верноподданнически уповая на высшую силу, которая сама все как-нибудь устроит.
Но окончательно убедился я в том, что даже интересы Дары не могут сломить прочно вбитый ему в голову стержень устава, после того, как у него своя собственная дочь родилась. Казалось бы, почувствовав, наконец, прямо, не через чужие мысли, всю силу и глубину связи с ребенком, увидев своими собственными глазами, насколько быстро и неуловимо, неописуемо словами, происходят изменения в его сознании, он должен был понять, что Дара ничуть не меньше нуждается во внимательном, направляющем влиянии. Особенно, если учесть тот факт, что Дара оказалась намного талантливее, инициативнее, смелее и изобретательнее других, даже ангельских детей, а сам он не мог больше уделять ей даже прежнего, поверхностного внимания.
Ничего подобного. Этот гарпагон оказался не в состоянии выпустить из рук даже то, что ему случайно досталось, и взялся упрочивать свое состояние, чуть ли не на месяц заперев Дару дома. Когда она снова вернулась в детский сад, я чуть не сорвался, обнаружив, что все ее мысли заняты сводной сестрой. Согласно привычке своих соплеменников пригвождать нас к позорному столбу в теории и без всякого стеснения пользоваться нашими услугами на практике, у заботливого папаши не дрогнула ни рука, ни сердце эксплуатировать даже нашего ребенка – он наверняка решил и свою дочь прицепом к Даре пристегнуть, и в мыслях той через открытое ему сознание пошпионить.
В то время хоть одно меня немного утешало – Дара отвлеклась от Игоря. И, как и следовало ожидать, ее прирожденная способность без труда управлять сколь угодно большой группой представителей человечества расцвела пышным цветом, в то время как он неизменно сидел где-то в стороне, надувшись и всем своим видом изображая непонятого гения в опале.
Но и эта моя трепетная, едва затеплившаяся надежда на то, что у Дары открылись, наконец, глаза на то, что Игорь скорее на дно ее утащит, чем она его на плаву удержит, просуществовала недолго. Усилиями светлых, естественно. Один заботливый папаша, опечалившись лицезрением душевных терзаний единственного чада, наверняка воззвал к чувству коллегиальности другого, а тот с готовностью согласился, что общество светлого потомка, какие бы угрожающие симптомы не просматривались в его поведении, не может принести Даре ничего, кроме пользы. Чего о моем, разумеется, не скажешь.
Я несколько раз пытался поговорить с ним – по-хорошему – о том, что нечестно лишать Дару поддержки единственного истинно понимающего ее существа, но он вдруг начал старательно избегать меня. По телефону он отделывался от меня короткой фразой: «При встрече поговорим», постоянно откладывая ее в некое туманное будущее.
Я понял, что в этом году поеду на это их стандартное сборище у Светы на даче даже без Марины – уж там-то он точно появится, чтобы всем свое творение продемонстрировать, и сбежать ему, вцепившемуся в коляску с оным, будет некуда. А пока, раз уж он не оставил мне никакого другого выхода, стоило подумать о кнуте и прянике – единственно эффективном способе общения с неподдающимися ни доводам рассудка, ни воззваниям к совести светлыми.
Вариантов кнута пришло мне на ум невероятное количество, а вот самый действенный пряник придумала Марина. Она вновь заметила мою рассеянность, и, устав сдерживаться, я выложил ей всю правду о том рабстве, в которое неуклонно затягивали Дару громогласные глашатаи ценности каждой личности. И нужно признать, что простота и изящество предложенного Мариной решения даже мне показались совершенно неотразимыми.
На постоянное пребывание на земле я перешел после той первой, настоящей встречи с Дарой. Но образ на сей раз я выбрал неброский, ничем не выделяющийся в толпе и, главное, как можно хуже запоминающийся. К нему прилагался гардероб ширпотребовского происхождения и крохотная гостинка в старом доме без лифта, но никак не машина. И, признаюсь, это был единственный материальный объект из моего предыдущего задания, которого мне по-настоящему недоставало. Дело не в человеческом транспорте – пользоваться им у меня, по случайному недосмотру светлого владыки, надобности не было. Но за рулем у меня всегда возникало ощущение свободы и неприкосновенности, как дома – в скорости, в единении с машиной как с продолжением себя самого, в умении рассчитать каждый маневр, использовать любой представившийся шанс и избежать любой опасности выражалась вся наша сущность.
Не устоял перед таким искушением и этот коллекционер подарков судьбы. Хотя и поломался, конечно, изображая принципиальность и неподкупность. Но ради возможности ежедневно находиться рядом с Дарой – любоваться ею, слышать ее, говорить с ней – я был готов на что угодно. Даже на перспективу того, что этот вечный пассажир на заднем сидении будет ковыряться в сделанной мне по спецзаказу машине своими руками, приученными в одни только клавиши тыкать. Даже на вообще выходящее за любые рамки требование, чтобы наши совместные поездки за Дарой в детский сад начались с осени – как будто это я к нему в совладельцы напрашивался.
В то лето я на всех, наверно, СТО города побывал, чуть ли не через день проверяя техническое состояние машины, но, к счастью, мне ее изначально не только кардинально усовершенствовали, но и снабдили защитой от дурака. И вскоре я уже просто наслаждался слегка забытым ощущением полной власти над этим единственным по-настоящему гениальным изобретением человечества. Даже осенью, когда наша сделка вступила, наконец, в полную силу, я не спешил отдать ему руль – знал, что он не преминет присвоить даже наше общее время.
Кстати, вот еще одна многозначительная деталь – Анатолий мое появление в детском саду воспринял как злоумышленное проникновение на охраняемую им территорию. Без взлома, но при попустительстве сменщика по караулу. Казалось бы, его должно было радовать, что тому стало немного проще жить, что Дара оказалась под более надежным контролем, что с него самого свалилось бремя постоянного крюка по дороге домой.
Ничего подобного. Он с равным усердием давил подозрительными взглядами и меня, и Тошу, лишний раз доказывая, что светлые неспособны доверительно относиться даже к своим. А также то, что они не стесняются использовать не только нас, своих официально объявленных противников – не случайно примерно в то же время Татьяна вдруг начала дополнительно заниматься как с Игорем, так и с Дарой, стараясь, вне всякого сомнения, свести на нет ее впечатление от встреч со мной.
Но это так, к слову. По правде говоря, меня все это не слишком задевало – ксенофобия светлых давно уже не была мне в новинку, а их раздоры никогда не шли нам во вред. Оскорбление недоверием удобрило то томление, с которым он поглядывал на руль машины всякий раз, когда мы выходили из детского сада, и вскоре он буркнул мне, что анализировать мысли Дары удобнее и безопаснее на заднем сидении. Что вполне меня устраивало – он все лето, похоже, пытался разобраться в машине, а собственно вождение наверняка в какой-нибудь компьютерной игре осваивал. И с тем черепашьим шагом, которым он тащился, продолжительность моего общения с Дарой, как минимум, удваивалась.
Не скажу, что это было время каких-то откровений. Дара много занималась, готовясь к поступлению в школу, и у меня просто дух захватывало от того, насколько безграничными оказались ее стремление ко все новым и новым знаниям и способность их все усваивать. И силы – каким-то образом у нее их хватало еще и на то, чтобы и помыслы своей неотвязной тени в то же русло направлять. И на то, чтобы развитием сестры заниматься – в тот день, когда машина проложила мне зеленую дорогу к Даре, я имел удовольствие наблюдать, что и с этим делом, избавить ее от которого даже в столь напряженный период никому не пришло в голову, она справляется безукоризненно. И на то, чтобы наблюдателей продолжать дрессировать – уже двоих.
По поводу последнего факта мне неоднократно хотелось поговорить с Тошей. Наедине и напрямик. С какой стати моя дочь должна тратить время и силы на наблюдателя его ребенка? Он что, на все возможные передовые решил ее выставить? В чем его долгожданная отцовская роль проявляется? Кто должен его ребенка учить, как защищаться от его собственной светлой элиты?
Но, с другой стороны, судя по Дариным впечатлениям, это вновь прибывшее недремлющее око, явно следуя столь поощряемой у светлых дедовщине, с готовностью приняло установленный старшим порядок вещей. Кроме того, не скрою, я не исключал возможности того, что при одном только намеке на критику с моей стороны я вновь окажусь на водительском сидении. Где лишусь возможности мягко и незаметно открывать перед Дарой пути превращения недостатков других в способы управления ими.
Таким образом, весь тот год я просто наслаждался обществом своей удивительной дочери – она умудрялась даже меня заряжать своей бурлящей радостью жизни, полным пренебрежением ко всяким уколам судьбы и абсолютно непреклонной верой в то, что всех нас ждет безоблачное и сияющее будущее. Под ее воздействием даже летний перерыв в нашем общении не казался мне столь тягостным. Но к концу августа, однако, выяснилось, что школьная жизнь Дары будет подчиняться несколько иному распорядку.
И вновь, я просто не могу не отметить крайне специфическое отношение хранителей к взятым на себя обязательствам. Они хватают их без разбора, зачастую без каких-либо приемлемых оснований, заботясь не так о планировании своих действий, как о демонстрации всем, кому только можно, безграничности своих возможностей и служебного рвения. Когда же обнаруживается, что границы последних оказываются существенно уже, чем им в их вечной мании величия представлялось, они начинают перебрасывать поднятую в рывке ношу на плечи друг другу в незыблемой уверенности всех идеалистов, что она и для окружающих является той самой своей, которая не тянет. Исключительно окружающих единомышленников, конечно – любая рука помощи извне воспринимается ими грязной когтистой лапой, норовящей запятнать чистоту их бескорыстного духовного единения.
Они с удовольствием пошли навстречу пожеланиям Дары и Игоря получать более глубокое и разностороннее образование – понимаю и всецело разделяю.
Но если вы думаете, что Тоша хоть на мгновение задумался над тем, каким образом перестроить график работы, чтобы доставлять Дару к источникам этих знаний, то вы глубоко заблуждаетесь. Он предпочел забыть и о том, сколь упорно называл мою дочь своей, и о том, что необходимое средство передвижения я ему практически в зубах, на блюдечке с голубой каемочкой принес, и о нашем джентельменском соглашении, на основании которого у него это средство передвижения появилось. И доверить перевозку Дары единственно надежному в его окружении Анатолию. Тем более что в машину к тому мне даже в невидимости доступа не было.
Анатолий, правда, тоже оказался не совсем всемогущим – земная нагрузка по обеспечению должного для не алчущего материальных благ ангела-хранителя образа жизни давно уже перестала быть для него второстепенным делом. И если вы снова думаете, что он отказался от части ее или хотя бы перераспределил ее так, чтобы в нужное собственному сыну время находиться в нужном ему же месте, то вы заблуждаетесь еще глубже.
Не стоит даже предполагать, что Тоша решил хотя бы раз в неделю соратнику в безграничном доверии плечо подставить – он просто рассказал о неразрешимой с виду ситуации мне. Вспомнив о необходимости присматривать за Дарой, как по глупости, столь легко подхватываемой в обществе хранителей, подумал я – и тут же ухватился за возможность видеть Дару пусть раз в неделю, но зато без всяких надсмотрщиков. Но мое предложение подменять Анатолия встретило у того резкое, категорическое, почти истеричное «Нет!». В другой ситуации меня бы рассмешило его опасение, что я могу хоть на секунду заинтересоваться его уже в кровь впитавшим кастовые предрассудки наследником.
Каким-то образом этот исступленный вопль докатился до Марины – и вот тут-то против светлых сыграла их собственная прошлая преступная халатность. Зная из собственного опыта, к чему она приводит, Марина никогда не упускала случая осадить их, когда они слишком уж зарывались, в результате чего они остерегались обращаться с ней так, как с другими людьми. Не говоря уже о нас, презренных оппозиционерах.
Вот так я и получил свои еженедельные свидания с Дарой – в присутствии, правда, двух свидетелей, один из которых молчал и только бросал во все стороны тяжелые, подозрительные взгляды, другой же мастерски поддерживал легкую непринужденную беседу. Меня устраивали оба обстоятельства – в то время мне было намного важнее слушать Дару, чем говорить самому.
Она, как и следовало ожидать, с готовностью откликнулась на разговорчивость Марины. И вдруг оказалось, что и она в отсутствие подавляющего хранительского ока чувствует себя намного свободнее. Она говорила не только об учебе и своих неизменных успехах в ней, но и обо всех своих новых увлечениях. Причем с таким удовольствием, что я не раз пробирался за ней в театральную студию, где, затаив дыхание, наблюдал, насколько естественно она перевоплощается из одного образа в другой, и все больше убеждался, что полное развитие такой талант может получить только у нас.
Присматривал я за ней и в бассейне – так называемые хранители не удосужились даже в первое время отвлечься от своих дел, чтобы гарантировать безопасность детей на воде. Весьма скоро мне пришлось признать, что плавает Игорь ничуть не хуже Дары – в чем, впрочем, не было ничего странного, поскольку плавание является индивидуальным видом спорта, требующим не искусства общения, а упрямого, без рассуждений и головой вперед, движения к поставленной цели, столь почитаемого у светлых всех мастей.
Ближе к зиме некоторые из дней посещения Дарой бассейна стали превращаться для меня в истинные праздники – по типичным для людей организационным, а вернее, дезорганизационным причинам тренировки отменялись, и мы с Мариной отправлялись с Дарой и Игорем в кафе на первом этаже этого центра детской занятости, чтобы не оставлять их предоставленными самим себе в ожидании Анатолия. Отдельная, искренняя благодарность Марине за то, что не спешила вернуться на работу в такие дни – застань Анатолий меня одного рядом с его драгоценным сыном, боюсь, тот намного раньше стал бы свидетелем необузданного нрава своего родителя. И сцены его последующего усмирения, естественно.
Одним словом, прожил я тот год от среды к среде, и пролетел он так быстро, как будто эти среды друг за другом в жалкий месяц выстроились. Летом Дару с Игорем в лагерь отправили – и, вновь не премину заметить, опять без какого-либо присмотра, если не считать тех двух-трех раз в неделю, что я навещал их. В невидимости, разумеется, и в рабочие дни. За пределами городских ограничений скорости можно было дать машине показать ее скрытые возможности, и дорога занимала у меня от силы минут сорок. Главное было по возвращении цифру пробега вернуть в приемлемые дневные рамки.
Оставшиеся два летних месяца также прошли вовсе не так томительно, как можно было бы ожидать. Приближалось время отправлять Тошину дочь в детский сад, и, зная его пренебрежительное отношение к каким-либо договоренностям, я задумался, не решит ли он проведывать в обеденное время своего ребенка, лишив меня встреч с Дарой. Для пресечения подобных поползновений в зародыше мне всего лишь понадобилось превратить мое владение машиной в дневное время в непременное условие реализации проекта Стаса, планы которого Тоше не позволило бы нарушить чинопочитание – основа основ всей светлой структуры.
Само собой разумеется, что работа над этим проектом нейтрализации широкой сети человеческих мошенников не останавливалась ни на минуту. Тоша постоянно снабжал нас все новыми и новыми данными – временами у меня складывалось впечатление, что истинной его целью было загрузить меня до такой степени, чтобы у меня не оставалось ни сил, ни времени даже вспоминать о Даре. Но уровень моей квалификации вполне позволял мне ограничиваться до сих пор рекомендациями в отношении действий боевиков Стаса, подбором наиболее подходящих сотрудников из нашего подразделения и, в отдельных случаях, телефонными звонками утвержденным руководителем операции объектам.
Знание человеческой природы позволяло мне добиться невероятных результатов в результате простой, вежливой беседы, от имени группы заинтересованных лиц, в которой детально и скрупулезно анализировались аспекты деятельности объекта и в конце которой звучала просьба передать привет его родственникам. Поименно. Всю последующую работу по визуализации грядущих последствий выполнял за меня образ мышления подобных особей.
Теперь же я перешел к личным встречам с ними и получил возможность с уверенностью утверждать, что любые чудеса в сфере коммуникаций не идут ни в какое сравнение с душевной беседой лицом к лицу. Навещал я их исключительно на рабочем месте – для усиления впечатления – и исключительно в обеденное время – чтобы не дать им повода к обвинению меня в попытках нарушения производственного процесса. В большинстве случаев мне было достаточно представиться адвокатом, представляющим интересы потерпевших по их коллективному иску, и предложить ответчику копию подробного перечня их обвинений – под роспись. Решительный отказ ставить оную где бы то ни было я спокойно и аккуратно вписывал в протокол передачи документов. После чего, как правило, душевный разговор начинал со мной сам махинатор.
Ни о каком осознании и раскаянии в случае таких представителей человеческого рода и речи не шло, но затихали они обычно на довольно продолжительное время – в чем порукой мне была патологическая боязнь власти, в частности, ее судебной ветви, впитавшаяся в кровь человечества – по крайней мере, в этой части земли. Марина сияла улыбками и потирала от удовольствия руки, а Стас даже проворчал однажды вполголоса, что мое участие имеет-таки некоторое отношение к экспоненциальному росту эффективности деятельности его подразделения.
Противостоять им обоим у Тоши не было ни малейшего шанса. И с осени мы с Мариной стали вновь возить Дару с Игорем в бассейн, причем Марина вдруг начала настаивать, чтобы они побыстрее собирались после тренировки, чтобы мы успевали до приезда Анатолия выпить чаю в кафе. Возможно, это был жест навстречу мне в ответ на мое повышенное усердие, но не думаю. Скорее всего, она вдруг заметила в них сочувствие к снедающей ее идее торжества справедливости.
Я тоже почувствовал, что после лета Дара изменилась. То ли у нее впервые за два последних года выдалось свободное от всяческих занятий время, то ли сказалось беспрецедентно длительное отсутствие хранительского давления, но она начала вдруг задумываться над человеческими взаимоотношениями. И задаваться весьма нелицеприятными для последнего вопросами.
К примеру, оказалось, что в самом начале школьного обучения их учительница сочла все обилие их дополнительных занятий желанием покрасоваться, распылением сил и явной угрозой качеству выполнения домашних заданий. В результате чего она добрых полгода пыталась всеми правдами и неправдами поймать их на неподготовленности, чуть ли не облизываясь всякий раз от предвкушения примерного наказания самоуверенности и зазнайства. Когда же все эти попытки закончились вполне ожидаемым ничем, они вдруг сделались в ее устах образцом усердия и прилежания – громогласно и методично вбиваемым в головы остальных учеников. Что вызвало у последних желание держаться от Дары с Игорем на расстоянии – уважительном, но типично по-человечески неприязненном.
Я был абсолютно уверен, что Дара говорит об этом вслух впервые – ни Тоша, вечно воркующий о популярности моей дочери с поволокой в глазах, ни Анатолий с Татьяной, не останавливающиеся ни перед чем ради устранения любого недовольства Игоря, не пропустили бы столь тревожные сигналы. А я уж точно не пропустил бы их реакцию на них. И то, что Дара решилась посвятить в эти болезненные, тщательно скрываемые от всех подробности своей жизни меня, послужило мне окончательным доказательством нашей с ней неразрывной, взаимной, неподвластной никаким внешним воздействиям связи.
В то же время я узнал о способности Игоря чувствовать в окружающих неправду. Марина встретила это известие, глазом не моргнув – я же едва сдержался, чтобы не присвистнуть, представив себе, как ему живется, постоянно ощущая двуличие окружающих его людей. У меня даже на какое-то время сочувствие к нему возникло, и к Анатолию тоже, которому наверняка приходилось из всей своей хранительской кожи лезть, чтобы убедить сына – согласно установке свыше – в беспочвенности его ощущений и не дать ему одновременно почувствовать расхождение между его, Анатолия, собственными словами и мыслями.
Но момент моей слабости продлился недолго. Пусть даже Анатолия не снабдили, в отличие от меня, способностью блокировать свои мысли, но кто ему мешал научиться этому? В конце концов, я тоже не родился с таким умением. Вернее было бы сказать, что не умер. И уж, конечно же, он был вполне в состоянии преподать сыну основы моральной эволюции человеческого рода и научить его не принимать близко к сердцу то, что он не в силах изменить.
Не стоило, впрочем, удивляться тому, что Анатолий предпочел действовать строго в рамках должностных инструкций и сосредоточиться исключительно на своих прямых обязанностях – хранить кого угодно, где угодно, когда угодно и от чего угодно, не дожидаясь ни их просьбы, ни хотя бы согласия. Задачу же примирить собственного сына, родившегося с необычным даром в более чем обычном окружении, он небрежно отбросил в сторону, в полной уверенности, что кто-нибудь ее подберет и выполнит.
Разумеется, я ее не то, что подобрал – на лету подхватил. Нас принято обвинять в человеконенавистничестве, но в этой уже оскомину набившей аксиоме нет и крупицы правды. В основе нашего отношения к людям лежит не враждебность, а трезвость, принципиальность и бескомпромиссность, которые отличают строгих, требовательных, но наиболее запоминающихся учителей. И мне вовсе не хотелось, чтобы под влиянием Игоря, сознание которого было для Дары полностью открытой, к сожалению, книгой, у нее сложилось впечатление о человечестве как о некой безликой, унылой, не достойной внимания массе. Что впоследствии вполне могло привести к тому, что она в какие-нибудь администраторы к светлым попросится.
С другой стороны, Дарины наследственные любознательность и широта взглядов давали все основания полагать, что она окажется невосприимчивой к холодному равнодушию светлых к людям, не вошедшим в число их избранников. Уже в то время она умела задавать самый важный в жизни вопрос: «Почему?». Ее интересовало, почему люди обманывают, зачастую самих себя, почему им так важно мнение окружающих, почему они не держат свое слово, но постоянно надеются на ответственность других, почему их мнение может меняться по несколько раз в час…
Как правило, в ответах на эти вопросы мы с Мариной были единодушны, хотя говорила, в основном, она, я же изредка пару слов вставлял. Все люди – разные, уверенно заявляла Марина, как среди себе подобных, так и в течение своей жизни, и им нужно постоянно сравнивать себя с другими, чтобы видеть, насколько и в какую сторону они меняются. А многие вообще верят в то, что растут, только тогда, когда слышат об этом от других. Потому они так и держатся за окружающих – слепо следуют за более уверенными в себе, приноравливаются к ним, ищут их одобрения и закрывают глаза на обиды. И часто совершают неблаговидные поступки по глупости, из ревности, из желания привлечь к себе внимание или заслужить чье-то расположение.
– Значит, если кто-то у нас в классе о другом гадости за спиной говорит, – спрашивала Дара, – нужно ждать, пока он сам исправится?
Меня переполняла гордость за этого ребенка, который уже в столь юном возрасте так глубоко чувствовал всю несуразность слепой веры светлых в самосовершенствование людей.
– Зачем же? – спокойно возражала ей Марина. – Нужно сказать, что он поступает плохо…
Дара с Игорем коротко переглянулись.
– … или предупредить того, о ком он сплетни распускает, – продолжила Марина, словно спохватившись, – и всем вместе перестать обращать на него внимание. Такие люди больше всего боятся остаться в одиночестве.
Я усмехнулся про себя – похоже, Марина вспомнила о своих давних попытках приструнить недостойное поведение прямыми и решительными методами. Провалились они с треском и угрозой жизни ей самой, что, по всей видимости, произвело на нее требуемое впечатление. Как, впрочем, и мой последующий многолетний пример более искусного решения таких проблем.
– А почему хорошие люди так друг друга не любят? – вдруг спросил Игорь, глядя в упор на Марину.
На этот раз переглянулись мы с ней – этот вопрос явно касался не его одноклассников.
– Иногда два хороших человека, – медленно заговорила Марина, подбирая слова, – настолько привыкли, что они оба – хорошие, что уже не обращают на это внимания. Тогда им скорее всякие глупые мелочи в глаза бросаются, и они начинают подначивать друг друга, чтобы другой даже от таких изъянов избавился и стал еще лучше.
