Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)

Память должка бы подсказать ему, что он уже десятки, сотни таких писем разослал по разным адресам. И с какими же результатами? Память говорит ему не ложно: на сотни писем никакого ответа. Быть может, на десяток пришел ответ, что предложение его принято во внимание, в дальнейшем его известят (никакого извещения не последовало!). Раз пять его просили явиться. (К сожалению, место уже занято.)

И все же он пишет и надеется. В свое время среди безработных много говорилось о том, что человек рождается с правом на труд. Об этом давно уже не говорят.

Теперь у него только надеждана труд. Она возникает от случая к случаю. И тогда он бежит со всех ног и пишет, предлагая свои услуги.

Но постепенно надежда улетучивается, и снова наступает нескончаемая мрачная полоса отчаяния, когда нет сил далее ходить отмечаться.

14

За время долгой безработицы Гейнцу дважды улыбнулось счастье: дважды удавалось ему найти работу. Первый раз его взяли в банк на временную должность – помогать при составлении годового баланса. Какое это было счастье снова сидеть в порядочном учреждении и заниматься привычным делом!

Правда, не такое уж оно было привычное. Много произошло перемен, появились всякие новшества. Переплетенные в холстину счетные книги, где на первой странице жеманной вязью было выведено традиционное «С богом!», вышли из употребления. Вся бухгалтерия велась на карточках, право гражданства получили счетные машины, исчезла возможность даже типографским шрифтом помянуть на банковских скрижалях имя божие…

Все это было новостью для Гейнца Хакендаля, как новым было то, что за справками и советами приходилось обращаться к младшим сотрудникам. В то время, когда у Гейнца еще была работа, он и сам принадлежал к младшим. Но особенно его поразило открытие, что он отвык от усидчивых занятий. Стало трудно просиживать восемь часов на одном и том же месте и делать одно и то же, неизменно одно и то же. Долгие месяцы вынужденного безделья вселили в него болезненную непоседливость. То и дело возникала потребность вскочить, пробежаться. Трудно было по восемь часов кряду корпеть за одним и тем же занятием.

В течение последних месяцев ничто не мешало ему чуть ли не ежеминутно браться за что-то другое. Он помогал Ирме в домашней работе и вдруг говорил: «Одну минуту, я только слетаю за парочкой сигарет!» – и убегал на улицу.

Когда же он возвращался, работа была уже сделана, и он немного играл с ребенком. Но это ему быстро надоедало, он снова уходил на улицу – почитать вывешенные газеты. И потом снова возвращался домой…

В то время он не отдавал себе отчета, как будоражит его это вечное безделье, не давая ни минуты покоя. И теперь, когда его опять усадили за дело, он почувствовал в себе эту тревогу. Она сидела у него в крови, ежеминутно хотелось сорваться и бежать. И не то чтобы куда-то или зачем-то, нет – просто бежать…

Он следил за собой, он боялся дать волю этим порывам. И все же несколько раз налетал на замечание, что он слишком часто бегает в уборную, никогда его нет на месте. Было ясно, что в этом банке его не зачислят на постоянную должность, сколько ни старайся.

Вторую временную службу он получил в крупной экспедиционной фирме по рассылке текстильных изделий. Здесь в течение многих недель проводилась кампания по распространению рекламного материала в сотнях тысяч экземпляров – на американский образец, с целью оживить падающий спрос. Это было самое подходящее дело для безработной публики. Их сидело человек двенадцать за одним столом – мужчины и женщины вперемежку. Они фальцевали печатный материал и прилагали к нему обращение и бланк для заказа. Затем печатали адреса, засовывали всю корреспонденцию в конверты, а потом относили в бельевых корзинах на почту.

Сколько же эта работа требовала беготни – и все время она менялась. То они фальцевали, то раскладывали по конвертам печатный материал. Печатали адреса и, – давай тащи! – нагрузившись большими корзинами, относили их за три квартала на ближайшую почту. А сколько было смеха и разговоров – одно сознание, что они работают, что получат несколько марок, наполняло радостью даже неисправимых ворчунов.

То и дело возникали недоразумения на почве зависти или подсиживания, небольшие ссоры, препирательства из-за неизвестно куда девшегося мотка ниток. Фрейлейн Пендель и господина Лоренца застигли, когда они целовались за дверью… Алло, алло! Ничего себе работнички! Хорошо ты ее припечатал, ничего не скажешь!

Неумолкающий смех…

Здесь Гейнцу удалось заслужить одобрение своих шефов. Он как бы взял на себя команду этой своевольной ватагой. Приходилось улаживать споры, сглаживать противоречия, подхлестывать, добиваться выполнения заданного урока…

– До субботы охватить еще и Северное побережье, включая Гамбург? Что ж, это можно, – сделаем! Дайте нам только вовремя адресные книги, самая трудоемкая работа – писать адреса…

Некоторое время Гейнц предавался иллюзиям, рассчитывая получить наконец постоянную работу. Его обнадеживали, и он работал не за страх, а за совесть.

– Весьма сожалеем, господин Хакендаль, вы знаете, как мы хотели бы зачислить вас в штат. Но кампания не дала желаемых результатов. Ну не делайте же кислую мину, как только у нас появится вакансия, мы прежде всего подумаем о вас, вы получите извещение. (Он так его и не получил.)

Два просвета – но просветы не делают погоды. Весь заработок ушел на самое неотложное – на квартиру и питание… О том, чтобы что-то купить, и думать не приходилось. А покупать было необходимо. Снашивалось белье, снашивалась одежда, ботинки просили каши и вскоре приходили в такое состояние, что сапожник говорил: «Что же вы, молодая женщина, прикажете делать с этими башмаками? От подошвы и звания не осталось, передок сгнил – разве что шнурки еще подержат, я бы на вашем месте прикупил к шнуркам. новую пару!»

Супруги считали и так и этак, но, сколько ни считай, десять марок это десять марок, от подсчетов их больше не станет. Пособие по безработице, правда, увеличили – ничего не скажешь, – но на жизнь все равно не хватало. Помощь безработным была переименована в страхование от безработицы, выплатные пункты получили название бирж труда. «Сытости это нам не прибавит!» – брюзжали вечно недовольные.

Сколько ни считай, пособия не хватало. Сперва понемногу, а потом и все ощутительнее приходило хозяйство в упадок. Рубашки ветшали, верхняя одежда изнашивалась и уже не защищала от холода. Разбитая посуда не заменялась новой. Газовщик нагонял на хозяйку страх, а контролер, снимавший показания электросчетчика, повергал ее в ужас. Нарастали недоимки по квартплате. Сначала это была небольшая сумма, ее погашали при следующем платеже. Но задолженность все росла, и вскоре они отстали на целый месяц.

Управляющий домом их не замечал, а там из домовой конторы стали приходить письма. Сначала простые, учтивые напоминания, а потом все более суровые, сердитые и грубые…

– Ничего не попишешь, квартира нам не по карману, – нащупывая почву, говорила Ирма.

– Погоди, – возражал Гейнц. – Не надо торопиться. А вдруг я устроюсь на работу.

Проходил еще месяц, Ирма возобновляла разговор о непомерно высокой квартирной плате.

– Да пусть их пишут! – говорил Гейнц с досадой. – Пусть бранятся! Плевать я хотел на их брань!

Но ему было не плевать. Он страдал оттого, что не мог выполнить своих обязательств, как это принято теперь говорить. То, что общество не выполняло своих обязательств, не давая ему ни малейших шансов на работу, было для него слабым утешением.

Гейнц сделал последнюю попытку, – взял представительство у одной фирмы. Как и сотни его товарищей по несчастью, он, высунув язык, бегал по городу с чемоданчиком. В чемоданчике лежал насосик, банка жидкого воска для натирания пола и две-три щетки. И каждой домохозяйке, которая не возражала, он демонстрировал свой прибор, разбрызгивал жидкость по паркету и натирал его так, что любо-дорого… Увы, лишь немногие хозяйки не возражали! А из этих немногих лишь немногих прельщал его прибор. А из тех немногих, кого прельщал его прибор, лишь у очень немногих находились деньги на покупку, – нет, такая беготня себя не оправдывала!

– Брось ты эту затею! – говорила Ирма. – Ты больше подметок сносишь, чем выручишь за свой хлам.

И он бросил. Бросил – с величайшей охотой. Он не годился в продавцы. Ему претило навязывать ненужную вещь женщинам, стесненным в деньгах не меньше, чем Ирма. И если даже случалось продать такой прибор, его часто потом мучила совесть.

– Как по-твоему, не отказаться ли нам от квартиры?

– Что ж, раз ты находишь…

– Но ты же знаешь – квартирная плата…

– Ну да, да! Я же сказал – да!

– Ничего не попишешь, Гейнц, ведь и для мамы это жертва!

Что и говорить – и для фрау Кваас это было жертвой. Маленькая, жалкая, вечно озабоченная женщина взяла к себе всю семью. Мебель молодой пары загромоздила ее комнатку, да и то большую часть пришлось снести на чердак…

– Теперь уж мы уложимся в бюджет. Ведь сэкономим не только на квартире, у нас и на стол меньше уйдет. Раз мама будет с нами питаться, она внесет свой пай. Можно себе позволить и купить что-нибудь.

Сначала расплатимся за квартиру. Я не хочу быть должен, а тем более людям, которые считают тебя негодяем, оттого что ты не можешь найти работу.

Да, жить стало легче – Ирма помогала в лавке, а мать помогала по дому, обе выручали друг друга. Тесновато, правда, – мать, дочь и ребенок спали в единственной комнате, а Гейнц был изгнан на кухню…

Да что уж там, какая это жизнь, все шиворот-навыворот! Супружество без супружества, даже поцеловать жену не всегда решишься при живой мамаше. Женщины работают, а мужчина бьет баклуши… Жизнь шиворот-навыворот, но, пожалуй, еще нелепее то, что происходит в остальном, большом, мире, да в той же политике, где много шуму и споров вокруг плана Дауэса, а это мероприятие состоит в том, что кредитор ссужает должника деньгами, чтобы неимущий должник тем успешнее выплачивал долги…

Временами бывало, конечно, и легче, перепадали светлые минуты. Отец, старик Хакендаль, подъезжал к лавке в своем экипаже, в него сажали маленького Отто, а к малышу подсаживался папаша Гейнц.

Блюхер брал рысью, Железный Густав щелкал кнутом – не столько на страх Блюхеру, сколько на радость малышу, и так они втроем проезжали три-четыре квартала, провожая деда в клинику.

А затем отец и сын сходили и не спеша брели домой, подолгу задерживаясь перед лавками, – времени у них было хоть отбавляй. Ребенок что-то лепетал, маленькая ручка доверчиво цеплялась за большую – благое деяние, милосердная ложь: в представлении ребенка отец продолжал занимать второе место после доброго боженьки, ребенку было невдогад, что отец безработный, отщепенец, пария. А в какой мере пария, отцу еще только предстояло узнать, ему не миновать было испытать и это.

Как-то Гейнц подает свою карточку в оконце, чтобы ее отметили, а контролер сперва заглядывает в какую-то записку, а потом смотрит в лицо Гейнцу.

– Господин Хакендаль? Не пройдете ли в комнату триста пятьдесят семь?

И Гейнц Хакендаль идет в комнату триста пятьдесят семь. Когда ему здесь что-то приказывают, он повинуется без разговоров. Ведь он – один из многих тысяч, не человек со своей особенной судьбой, не личность. Он давно уже ни на что не реагирует как личность. Но на этот раз к нему обратились лично.

За столом сидит тощий, как жердь, человек с желтой физиономией. Чудная у него голова, думает Гейнц. В таких случаях говорят – голова как груша.

– Вы – Гейнц Хакендаль такой-то и такой-то, безработный с такого-то, проживаете там-то и там-то, – как, сходится?

Да, все сходится, кроме того, что полагалось бы предложить человеку стул, вот он, кстати, рядом. Но стоит ли волноваться из-за пустяков? Здесь ни из-за чего не стоит волноваться.

– В какой это квартире вы живете? – спрашивает «груша». (Когда к тебе пристают с дурацкими вопросами, такую «грушу» можно возненавидеть. Хотя, вообще-то говоря, она не так противна, как смешна…)

Гейнцу приходит в голову, что его спрашивают о старой квартире, – уж не пожаловались ли из домовой конторы на злостного неплательщика? Но Гейнц уже полностью расплатился, о чем он и докладывает.

– Так вот оно что! – говорит «груша». – Вы, стало быть, задолжали за квартиру, и вдруг у вас находятся деньги, чтобы расплатиться? Из каких же это источников?

От таких вопросов человека бросает в жар. Гейнц Хакендаль отвечает, что у него, к сожалению, нет других доходов, кроме пособия по безработице. И что задолженность по квартирной плате он выплатил из своего пособия.

– Чудно, – говорит «груша». – Раньше вам не хватало пособия, чтобы заплатить за квартиру, а теперь почему-то хватает. Как же вы это прикажете понять?

Мы больше не платим за квартиру, мы переехали к матери жены, – поясняет Гейнц.

– Отлично, – говорит «груша». – Вы, стало быть, живете у тещи? Живете задаром? И что же вы там делаете?

– Ничего не делаю. (В том-то и горе, что он ничего не делает.)

– Так-таки ничего?

– А что же мне там делать?

– И вдруг у вас появляются деньги уплатить по просроченному счету? Может, это теща снабдила вас деньгами?

– Она сама еле перебивается со своей писчебумажной лавочкой.

– Ах, так! У нее писчебумажная лавка? И вы иногда ей помогаете?

– Нет.

– А вы подумайте, прежде чем отвечать. Вам случается работать в ее писчебумажной лавке?

– Нет.

– И вы ничего не получаете за свой труд?

– Нет.

– Возмещение за труд может выражаться не только в деньгах. Оно может выражаться и в даровой квартире, и в питании, не правда ли?

– Нет, я вношу в хозяйство свою долю!

– И все же умудряетесь выплачивать долги?

– Да. Вместе хозяйничать дешевле.

– И вы с полной ответственностью утверждаете, что не работаете в лавке?

– Да. Утверждаю.

– Тэ-экс. Вам, конечно, известно, что всякая работа вам категорически запрещена?

– Да, известно.

– А известно вам, что вы не вправе получать вознаграждение и за работу, носящую временный, случайный характер?

– Известно. И я никогда…

– Что вознаграждение может выражаться не только в деньгах. А скажем, в бесплатной квартире…

– Я никогда…

– А знаете ли вы, чем вам угрожает любое нарушение этих обязательств? Вас не только лишат пособия, но и привлекут за обман.

– Я никогда…

– Согласно поступившей к нам жалобе, вы пятого числа сего месяца в шесть часов вечера продали подателю заявления три бланка для прописки в полиции на общую сумму в десять пфеннигов. Кроме вас, в лавке никого не было. Податель готов подтвердить свое заявление под присягой. Ну, что скажете?

– Да это же просто смешно! Какая сволочь это писала?! И вы придаете значение таким доносам? Торжественно требуете меня к себе…

– Когда вы бранью отведете душу, вы, может быть, ответите мне точнее. Признаете ли вы, что это донесение соответствует действительности?

– А вы не скажете, какой прохвост это настрочил?

– Тэ-экс, вы, значит, не помните такого случая? И часто вам приходится обслуживать покупателей?

– Я не обслуживаю покупателей. У нас две женщины в квартире. За весь день в лавке перебывает от силы двадцать человек – женщины сами справляются.

– Так вы отрицаете, что выполняли недозволенную работу? Вопреки этому заявлению, можно сказать, подкрепленному присягой?

– Я не выполнял недозволенную работу. Это не называется недозволенной работой, если мне случится на минуту заглянуть в магазин. Я ни у кого не отнимаю работу! Может быть, жена стояла у газовой плиты и что-то у нее пригорало. Может, она попросила меня: «Поди-ка ты, мне нельзя оторваться!» Разве это можно считать недозволенной работой?

– Рассуждать, что считается недозволенной работой, мы предоставим судье. Если все было, как вы описываете, почему вы не заменили жену у плиты и не предоставили ей обслуживать клиентов?

– Потому что готовить обед – женское дело! – Но, сказав это, Гейнц сразу же осекся.

– А обслуживать покупателей – мужское, – подхватил «груша». – Видите – и мы того же мнения! Вы предоставляете женщинам готовить обед, а сами обслуживаете покупателей. Вот вы и признались!

– Ни в чем я не признался. Я только сказал, что, может, и был случай, когда я заменил жену.

– Очевидно, такие случаи бывали частенько, раз вы не в силах вспомнить, о чем идет речь.

– Чего вы от меня хотите? Против меня возбуждено уголовное дело? – вскинулся Гейнц, уже не владея собой. – Смешно! Неужели вы полагаете, что я стану рисковать пособием и позволю засадить себя в тюрьму, чтобы продать на десять пфеннигов товару?

– Прежде всего успокойтесь! – брюзгливо сказал «груша». – Вы, кажется, позволили себе на меня кричать, а это недопустимо. Присядьте и успокойтесь!..

– Ну ясно, теперь вы предлагаете мне присесть, после того как окончательно вывели из себя!

– А зачем вы из себя выходите? Раз у вас совесть чиста, нечего выходить из себя! Так как же было дело?

– Я уже сказал вам!

– Вы отрицаете, что занимались недозволенной работой, и в то же время признаетесь, что обслуживали в лавке клиентов. Вы сами себе противоречите!

– Это не противоречие! То, что я делал в лавке, не называется работой!

– С вашей точки зрения!

– Да, с моей точки зрения!

– Ну, ладно, можете пока идти.

– Вот как? Неужели? Так вы не собираетесь меня арестовать, не сходя с места?

– Можете идти.

– А я и ухожу!

Но уже уходя, он почувствовал, что вся его злоба куда-то испарилась. Гейнц сам себя не понимал. Это же чернильные души, канцелярские крючки! Какая-то сволочь написала донос, вот они и рыщут. Пристают с дурацкими вопросами и не понимают самых простых вещей. Он уже слыхал о подобных эпизодах. Кто-то помог сестре при переезде: недозволенная работа. Кто-то вскопал для матери огород: недозволенная работа. Малейшая готовность человека помочь своим близким рождает подозрение. Глупо расстраиваться из-за такой ерунды, ничего они ему не сделают! И все же как это неприятно!

Однако неприятности на этом не кончились.

Гейнца изводило уже то, что теперь он все время просиживал в комнате и на кухне, боясь заглянуть в лавку, как бы его опять в чем-то не обвинили. С некоторых пор он казался себе арестантом, за которым следит невидимый глаз.

А между тем его продолжали таскать от чиновника к чиновнику. Оказывается, первый допрос произвел неблагоприятное впечатление. «Груша» охарактеризовал его, как человека строптивого, – черта, заслуживающая всяческого порицания. Он должен быть покладист, а не строптив. Должен смиренно отстаивать свою правоту, поскольку на него поступил донос.

– Да, сударь, – внушал ему некий благосклонный пожилой чиновник. – Если даже все и так, как вы говорите, все равно это не годится. Вы – опора семьи, вы должны избегать и тени подозрения, а вы дали заподозрить себя в том, что занимаетесь недозволенной работой.

– Мне и в голову не приходило, что, помогая жене, я навлекаю на себя подозрение. Тысячи безработных убирают квартиру и готовят обед, чтобы жены их могли заработать какие-то крохи.

– Вы стояли в лавке как продавец. Это совсем другое дело! Такт, господин Хакендаль, – вы погрешили против такта. Когда живешь на общественный счет, приходится считаться с общественным мнением.

Эти три смехотворных зеленых бланка повисли над Гейнцем дамокловым мечом. Когда его вызывали в очередной кабинет, он видел на столе свое «дело» – оно проходило инстанцию за инстанцией и все больше разбухало. Возможно, оно побывало уже и в полиции и в прокуратуре, но все еще недостаточно разбухло, чтобы можно было возбудить против Гейнца дело об умышленном обмане.

Гейнцу Хакендалю казалось, что даже чиновникам оно осточертело, и они занимаются им только потому, что кто-то когда-то его завел и никто не решается наложить резолюцию: «Изъять из производства»…

Да, Гейнцу Хакендалю сумели внушить, что он – ничто. Крупинка из миллиона крупинок. Так или иначе, а колеса сомнут его. Это неизбежно для всякого в его положении. Одному достается меньше, другого растирает в порошок, и он прахом, мякиной вылетает из машины. Вот и нет человека!

Порой, раздумывая о тех трех зеленых бланках, Гейнц испытывал страх, – как бы и с ним не случилось того же, как бы и его не стерло в порошок. История с пасквильной запиской так и кончилась ничем, заглохла. А вдруг он и в самом деле в чем-то провинился – ведь возьми он тогда у Зофи пять марок за просмотр бухгалтерских книг, вот и пропал, раздавлен, развеян в прах – и следа не осталось!

Это надолго пришибло Гейнца. Он впал в тяжелую депрессию. Ничего не хотел делать, сторонился всякой работы, не чистил домашним обуви, не надевал мальчику пальто, все у него из рук валилось. Он был осужден, и нависший над ним приговор превосходил жестокостью приговор, вынесенный любому преступнику. Преступнику не запрещают работать, от него даже требуют работы: что-то выходит из его рук, пусть всего лишь циновка или сетка для покупок.

Гейнц же бродил в мире, где все было под запретом. Ему ничего не разрешалось делать. У него были силы, был разум, но ему запрещалось приложить свои силы к делу. Разум служил ему только затем, чтобы копаться в своих мыслях и чувствах. Выключенный из жизни, сиди и жди смерти – мы даем тебе лишь возможность продлить это ожидание. Радуйся: тебе еще порядком осталось ждать. Но это ожидание – твое единственное занятие!

Теща, Ирма, его собственная плаксивая матушка и даже отец пытались его рассеять, не давали ему закиснуть.

– Встряхнись, Гейнц, что ты ходишь, как дурной? Погоди, в воскресенье я повезу тебя со всем семейством за город – на зеленый простор. Блюхер и то не нарадуется, когда видит свежую зелень вместо зеленых скамеек на Кайзерплац!

– Да, скамеек… а ты читал, отец: безработным уже заказано на них садиться. Кто-то подал блестящую мысль: ведь мы только и знаем, что гонять лодыря, а людям и отдохнуть негде!

Ну что с ним поделаешь – это стало у него пунктиком, навязчивой идеей.