Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

«Поеду – и дело с концом! – думает он. – И не о чем толковать! Пусть меня считают сумасшедшим. Мне это даже на руку. Открытку с настоящим сумасшедшим захочет купить каждый!»

Так смутные планы складываются в твердое решение. Тем временем зима для старого извозчика проходит в обычном мыканье по городу. Но, очутившись рядом с картографическим магазином, он уж не упускает случая зайти поглядеть на глобус и на карты. До чего же близко расположены оба города! «Да это же плевое расстояние, – удивляется он. – С ширину моего большого пальца! Чего только не болтают люди, по-моему, можно проехать за неделю».

Следующий вопрос – открытки, тут не мешает справиться поточнее. Он ищет – и в конце концов находит маленькую типографию, на вид такую невзрачную, что он решается зайти спросить…

– Открытки? Ясное дело мы изготовляем открытки. За тысячу – тридцать пять марок. При заказе в пять тысяч сбавим до тридцати двух. Подпись? Ясное дело, можно и подпись. Железный Густав, старейший извозчик Берлина, едет в своей пролетке из Берлина в Париж и обратно? Многовато получается. Но мы и подпись изобразим за те же деньги. Это вы и есть Железный Густав?

– Он самый!

– Скажите на милость! И вы все толком обмозговали – в ваши-то годы?

– Не так уж я стар, мне и семидесяти нет. А что тут мудреного?

– Да мудреного, пожалуй, ничего нет. А разрешение у вас есть? Ну и паспорт понадобится. Ведь придется переезжать через границу… И пропустят ли еще лошадь с пролеткой? Поди и пошлину потребуют, это вы учли?

– Так с меня и пошлину возьмут?

– А по-французски говорить вы умеете? Без французского тоже не обойтись. Одному-то с лошадью, где-нибудь во французской деревне… Что он у вас жрет-то? Ясное дело, овес. Ну-ка, как по-французски овес? А вдруг вам вместо овса поднесут соленых огурцов? В хорошеньком положении вы окажетесь!

Все эти вновь возникшие препятствия заставляют Железного Густава задуматься, он даже не чувствует, что его слегка разыгрывают.

– Что ж, спасибо за совет, – говорит он и хочет уйти.

– А как же открытки? – спохватывается типограф, он только сейчас смекнул, что своим берлинским зубоскальством спугнул заказчика.

– Утро вечера мудренее, – говорит Хакендаль и уходит. Он взбирается на козлы и трогает. Подъезжает к стоянке и кормит Блюхера. Ему даже попадается седок. Вечером он опять задает Блюхеру корм, ужинает сам и заваливается спать, но ему не спится. Всю ночь напролет лежит он без сна и подсчитывает в уме.

«Четыре месяца в дороге, – размышляет он. – По крайней мере, двести сорок марок оставить матери. Хоть ей и двухсот хватит. Нет, все-таки двести сорок. Да и нам с Вороным меньше, чем пятью сотнями не обойтись. Тут и ночлег, и стойло, да мне и ему прокормиться. Опять же пошлина. Да Вороному новую сбрую справить. Да пролетку свезти к каретнику и кузнецу, иначе не миновать поломки. В общем, за глаза тысяча марок. Тысяча марок – это десять тысяч открыток по грошену штука. Десять тысяч открыток обойдутся примерно в триста марок. Итого тысяча триста марок. Значит, придется заказать еще триста открыток, набежит еще сто марок расхода…

Все это безостановочно вертится у него в голове, и так день-деньской. Он не спит, не ест…

– Что с тобой, отец? – тревожится мать.

– Со мной? Ничего! – отмахивается он. – Это от весны. У меня, ты ведь знаешь, весной разыгрывается мой резьматив.

Нет, матери он ни слова, но он видит, что одному это дело не поднять. Какая там тысяча, он и пяти сотен не наскребет.

«Ну и что же? – бодрится он. – Велика важность! Поживем – увидим! Все утрясется. Главное, не унывать!»

После долгих размышлений он решает обратиться в бюро путешествий посоветоваться с людьми сведущими.

5

Так же досконально, как Железный Густав вникал во все касающееся его поездки, стал он обдумывать, в какую контору путешествий лучше обратиться. Железнодорожная контора его не устраивала. «Им лишь бы билеты продать, – думал он. – Если скажу, что еду в своей пролетке, они меня поднимут на смех».

С пароходными конторами, где в витринах выставлены аккуратные пароходики (внучку бы моему Отто такую игрушку), он тоже не хотел связываться. В конце концов ему приглянулась контора, помещавшаяся в здании большой газеты. У него возникла догадка (кстати сказать, справедливая), что контора как-то связана с газетой, а газетчики люди бывалые, они знают, что творится на свете.

И вот в один прекрасный день Густав Хакендаль появился в приглянувшейся ему конторе, повесил на вешалку лаковый горшок, поставил кнут и, повернувшись, окинул взглядом помещение и работающих в нем людей. Все внимательно оглядев, он взял курс на молодого человека, сидевшего за одним из столов – этот молодой человек показался ему посмышленее прочих бумагомарателей, просиживающих штаны на конторских табуретках. То, что над обильно напомаженной головой молодого человека значилось: «Денежные переводы и аккредитивы», его не обескуражило.

– Молодой человек, – обратился к нему Железный Густав. – Я не хочу отнимать у вас время. Все, что мне нужно, это небольшая справка: я, видите ли, еду в своей пролетке в Париж, – просто так, для собственного удовольствия, и мне бы хотелось знать, сколько на это потребуется времени и денег и надо ли мне сперва выучиться по-французски…

Все эти давно выношенные вопросы и тревоги Хакендалю удалось уместить в одно-единственное предложение. Слегка задохнувшись, он выжидательно уставился на молодого человека.

И тот, в свою очередь, уставился на старика – не без интереса, к которому примешивалось, однако, свойственное берлинцу опасение, не морочат ли его. Поэтому, выхватив для начала последний вопрос, он спросил:

– Вы, стало быть, и французский изучить готовы, если потребуется?

– Совершенно верно! – ответил Железный Густав.

– Сколько же вам лет?

– В этом году минет семьдесят. А ваш вопрос касается моей поездки?

– Чем человек старше, тем труднее ему изучить язык, – пояснил его собеседник.

– Вот как? Пусть это вас не беспокоит, молодой человек! То, чему можно научить французского пискуна, марающего пеленки, с тем справлюсь и я.

Молодой человек из конторы путешествий задумчиво посмотрел на старика.

– Так вы действительно решили отправиться в Париж в своей пролетке? – переспросил он. – Вы меня не разыгрываете?

– Послушайте! – вскипел Железный Густав. – С какой стати я стану вас разыгрывать? Мы с вами даже незнакомы!

– Так-так, – продолжал молодой человек, погруженный в свои мысли, – вы, стало быть, в самом деле намерены ехать в Париж?

– Так точно! – подтвердил Хакендаль и стал терпеливо дожидаться результатов размышлений своего собеседника.

Но если он воображал, что молодой человек размышляет насчет денег и паспорта, то он заблуждался. Юноша думал о своем кузене по фамилии Грундайс, который в этом же доме, но только двумя этажами выше, влачил жалкое существование редакционной затычки. Молодой человек, разумеется, ни на минуту не поверил в серьезность намерений старца, вздумавшего ехать в Париж. Но он находил, что извозчик – отъявленный чудак. Может быть, кузен Грундайс захочет воспользоваться им, как темой для забавного фельетона о старых берлинцах и берлинском юморе. Читателям это нравится…

– Послушайте! – сказал он все так же задумчиво.

– Чего-с? – откликнулся Хакендаль с надеждой.

– Я вас направлю к одному знакомому, в редакцию газеты. Он вам все лучше расскажет.

– А на что мне газета? – насторожился Хакендаль. – Я не в газету пришел. Я хочу совершить путешествие, а это по вашей части, верно?

Берлинец не увидел ничего странного в недоверии берлинца.

– Если господин наверху вас не удовлетворит, вы всегда можете снова обратиться ко мне. Но увидите, он вас удовлетворит, это как раз тот человек, который вам нужен. Его фамилия Грундайс. Третий этаж, комната триста семнадцать.

– Что ж, человек по фамилии Грундайс [23] 23
  Грундайс – буквально: донный лед ( нем.). Это слово имеет еще и эвфуистические значения, одно из них означает – невезучий, неудачник.


[Закрыть]меня, пожалуй, устраивает, – согласился Хакендаль. И, видимо, так велико было его доверие к этой фамилии, что, несмотря на свои давешние опасения, он позволил выпроводить себя наверх, и, сидя в редакционной приемной, стал терпеливо поджидать молодого Грундайса.

Что же до молодого Грундайса, огненно-рыжего Грундайса, по кличке Грундайс Красный Лис, то он уже не первый год околачивался в редакции на положении затычки и, поглядывая в раздумье на лоснящиеся брюки своих вышестоящих коллег, говорил себе, что у него прискорбно мало шансов в более или менее обозримый срок дождаться продвижения по службе. Все они прочно сидели, тогда как Грундайс бегал, высунув язык, а прибежав на место, видел, что они уже расселись и тут; никакая беготня не могла обеспечить ему сидячего места. А ждать, покуда истекут земные сроки такого засидевшегося, Грундайсу не дозволял темперамент.

К тому же его убивало честолюбие. Если случалось что-нибудь стоящее, Грундайса оставляли дома. Никто не говорил о нем: «Тот самый – помните, он еще написал то-то и то-то». Нет, его без всякого стыда представляли как «нашего борзого». «Он у нас второй Нурми, знаменитый бегун. Пишет ли? Еще бы! Я сам видел кое-что из его писаний – в мусорной корзинке».

Увы, честолюбие убивало Грундайса. И не раз ночью, пробегая по темному спящему городу, он молил небо, чтобы под самым его носом случилось что-нибудь чрезвычайное и по возможности страшное. Но с ним, как на беду, никогда не случалось ничего даже мало-мальски интересного.

И снова он впадал в уныние. Весь мир может рушиться, но то место, где случайно находится он, Грундайс, непременно уцелеет. В этом он был твердо убежден.

Когда кузен сообщил ему по телефону о рехнувшемся старике извозчике, который собирается ехать в Париж, Грундайс сказал с напускным равнодушием:

– Что только не втемяшится такому старикану! А главное – в извозчичьей пролетке! Я еще понимаю – на детском самокате! Ладно, присылай его наверх!

Однако внутри его словно обожгло. А вдруг в этом что-то есть, что-то настоящее, большое, вдруг это его долгожданный козырь! Статейка о юморе берлинцев! Нет, на такую мелочь мы не размениваемся! Такие финтифлюшки нам ни к чему! Все зависит от того, что это за старик. Сумасбродные затеи могут быть у всякого – дело в человеке, а не в затее. Такой чудак должен свято верить в задуманное, он не должен считать себя сумасбродом, он должен быть в силах довести задуманное до конца…

Грундайс с интересом смотрел на посетителя. Он затащил его в пустой кабинет и здесь взял в клещи. Прежде всего он дал извозчику выговориться, а когда старик исчерпал себя до дна, когда он уже в третий раз изложил свои нехитрые планы, Грундайс стал приводить ему все возражения, какие только мог измыслить, перечислил все возможные трудности, камня на камне не оставил от его надежды…

При этом он глаз не спускал со своей жертвы.

Он изучал этого человека глазами газетчика. Представлял его себе' на различных фотоснимках, прикидывал, сможет ли он стать популярной фигурой, хорошо ли у него подвешен язык, наделен ли он природной сметкой. Соображал, как далеко у него зашел склероз и как он будет держаться в непривычных условиях – выступая с речью, сидя на банкете или в дороге при поломке оси. Не подвержен ли он частым заболеваниям?

А главное, он старался испытать старика: обладает ли он необходимой выдержкой; легко ли теряется и впадает в уныние; поддается ли мнению окружающих; или же есть в нем твердое, несокрушимое ядро, а главное, одержим ли он по-настоящему своей идеей?..

И когда Хакендаль на его десятое возражение с непреклонным упрямством заявил:

– Это вам все кажется трудным, молодой человек. Лиха беда – начало, а там все пойдет само собой… – тут он наконец уверился, что перед ним человек должного упрямства, железная натура, в самом деле Железный Густав…

– Ладно, – сказал он. – Я еще раз все хорошенько обдумаю. Потому что дело это не простое, господин Хакендаль. Приходите на той неделе. А главное, держите пока язык за зубами, никому ни словечка!

И оба переглянулись, и вдруг заулыбались оба, старый и молодой.

– Тот молодец в конторе, верно, доложил вам, что я чокнутый? – поинтересовался Хакендаль.

– Что о нем толковать, эти молодые люди не видели жизни, не то что мы с вами! – осклабился молодой Грундайс.

Расстались они в полном согласии.

Старик Хакендаль решил, что дело на мази и он может скинуть с себя эту заботу, тогда как для молодого Грундайса заботы только начинались. Ибо чутье подсказывало ему, что это – настоящееи даже большоедело в случае удачи.

Итак, все было бы хорошо, если б не один минус: сам Грундайс был всего лишь редакционной затычкой, мальчиком на побегушках, иначе говоря, полным ничтожеством. Ничтожеству же не под силу такое большое начинание, считай он его хоть сто раз своим кровным делом. Для этого ему необходима вся газета, и не только ее финансы (это еще куда ни шло), а главное, ее связи, весь ее аппарат, провинциальные агентства, ее парижский представитель, словом, вся газета.

Но аппарат в руках у его милых коллег, у всех этих Засидевшихся и Вышестоящих, у этих несытых глоток и злопыхателей, которым мозолит глаза чужая слава. Стоит им узнать о его планах, как они из одной только зависти постараются их провалить. Или же присвоят их себе, а ему, Борзому, бросят в награду разве что обглоданную кость, скажем – командировку в Бранденбург. Он же хотел сохранить для себя весь жирный кус: старт в Берлине, переезд через границу, встречу в Париже, возвращение в Берлин – словом, все!

Железный Густав ничего этого не подозревал. Думая о Грундайсе, он представлял себе, что тот хлопочет насчет паспорта и открыток, насчет денег для матери и его дорожных расходов. О настоящем объеме забот Грундайса и об их характере Хакендаль понятия не имел.

«Как бы мне заполучить это в свои руки», – вот что гвоздило Грундайса день и ночь, а если и случалось ему подумать о деньгах и паспорте, то он говорил себе, как папаша Хакендаль: «Это устроится само собой, лишь бы мне заполучить все дело в свои руки!»

Раздираемый сомнениями, Грундайс вспомнил о человеке, который в здании газетного издательства был известен под прозвищем «Золотая Несушка», – курица, несущая золотые яйца. У этого высокоуважаемого и еще более высокооплачиваемого лица была одна только обязанность – неистощимого выдумщика. Это был кладезь идей. Когда господа редакторы и члены главной редакции окончательно садились на мель, они в отчаянии бросались к нему: ни у кого ни единой идеи, выдохлись! Подскажи нам, бога ради, что-нибудь для пасхального номера! Какую ты нам присоветуешь обложку для карнавального номера нашего популярного еженедельника? Придумай что-нибудь из ряда вон выходящее, надо оживить интерес к нашему журналу – спрос на него катастрофически падает! Сообрази что-нибудь этакое сногсшибательное для первой страницы нашей газеты. А нет ли у тебя еще чего-нибудь завлекательного для домашних хозяек? А для маленьких девочек? Или для молодых людей? В нашем последнем идиотском романе мы, оказывается, задели честь всего парикмахерского сословия, как бы исправить эту оплошность? Звезду экрана – Эву Лева – мы подавали сотни раз: спереди, сзади, сверху, снизу, раздетой, одетой и разодетой, – придумай, в каком бы еще виде преподнести ее читателю?

В ответ на эти вопросы Несушка сносил яйцо за яйцом, рождая все новые идеи и планы – иногда это требовало времени, иногда удавалось сразу, – так или иначе, он выручал редакцию. А поскольку его придумки себя оправдывали и читателю нравились, то его вполне можно было назвать курицей, несущей золотые яйца – он не только стоил денег, но и давал их!

К этому-то человеку, лишенному всяких честолюбивых помыслов, и поспешил пламенно-рыжий Грундайс. Он нашел толстяка в углу пивнушки, где тот с мрачным видом прихлебывал пиво.

– Садись, Борзой! И помалкивай! У меня вроде что-то наклевывается…

Молодой Грундайс уселся, он шепотом заказал себе такой же стакан пильзенского и уставился на великого человека, который в данную минуту отнюдь не глядел счастливцем, напротив – лицо его все больше мрачнело. Наконец толстяк даже застонал, и стоны его все учащались, он заерзал на стуле, потер лоб, вздохнул, стряхнул пепел сигары прямо себе в пиво, принялся его вылавливать, и тотчас же о нем позабыл – рука его выхватила из кармана записную книжку…

Величественно и как бы издалека, из бесконечного одиночества глянул он на молодого Грундайса и что-то застрочил в записной книжке. И вдруг остановился, еще раз глянул на Грундайса и решительным движением сунул книжку в карман…

– Я думал, что-то порядочное, – пожаловался он, – а это так – пустое! Не везет мне по четвергам, ничего не приходит в голову, ни единой дельной мыслишки, а тем более в этой конуре. – Он недовольно оглядел пивнушку. – И чего ради я таскаюсь сюда, где мне ничего не приходит в голову? Человек – величайшая загадка, в первую очередь – для самого себя. Это ты, Затычка, насыпал мне пеплу в пиво? Ну, зачем я тебе понадобился? Выкладывай!

И Грундайс поведал ему о старике Хакендале и о его затее, а также о своих опасениях, как бы самому не остаться на бобах.

– Дело это, – сказал Несушка таким тоном, словно уже лет десять над этим думал, – надо начинать с малого, с коротенькой заметки. А отъезд твоего фиакра назначай на первое апреля, в крайнем случае, на второе – если читатель на это не клюнет, ты всегда можешь потом сказать, что то была первоапрельская утка. Если же публике понравится, можно отважиться и на большее, а в случае и дальше интерес не пропадет, жарь в Париже на всю катушку. А уж тогда будь спокоен: тебя перепечатают у нас на первой полосе под жирным заголовком, поместят и твой портрет… А ведь этого всем вам особенно хочется – увидеть свой портрет на страницах вашей газеты, где вы насажали столько портретов и честных и бесчестных людей!

– По-вашему, значит, это дело стоящее? В нем и правда что-то есть?

– Чудак человек! Стал бы я тут сидеть и терять с тобой время ради какой-то пустой затеи? Ну-ка, уплати по счету, в другой раз будешь знать, как просить у меня совета: семь стаканов пильзенского и четыре сигары. А теперь пошли к директору, пусть ассигнует нам деньги…

И оба направились обратно в редакцию, к директору Шульце. Это был человек, от которого целиком зависели деньги, и он, как цербер, сторожил свои сокровища. Даже самая блестящая идея не вызывала у него улыбки, он только знай причитал:

– Ах, господа, да ведь провинция не примет этого! Мы потеряем сбыт в провинции. На это у меня нет денег!

В другом случае он кричал:

– Но это же не для Берлина! Уж я-то знаю своих берлинцев, да и Гамбург на такое не клюнет! Вот то-то и оно! Транжирить деньги легко, заработать их и того легче, трудно сберечь деньги, вот в чем искусство, господа!

К этому-то отъявленному скептику и направились Грундайс с Несушкой. Одного Грундайса не допустили бы пред светлые очи директора Шульце, он был слишком еще мелкой сошкой. Зато Несушка был здесь желанным гостем, и Грундайс прошмыгнул в святилище вместе с ним.

– Директор, дорогуша, – приступил Несушка, – наш рыжий Борзой – вот он, перед вами – ухватил одну идейку, как раз для весны, когда наступают теплые дни и публика норовит свернуть подписку, идейка эта и все лето будет вас выручать…

– Можете не расписывать, – прервал его директор. – Мы с вами не первый день знакомы. Скажите лучше, сколько стоит ваша идея?

– Сто тысяч марок – что брутто, что нетто, – хладнокровно заявил Несушка, и у Грундайса от неожиданности запылали уши – он рассчитывал никак не больше, чем на пять тысяч.

Директор Шульце подозрительно глянул на своих собеседников.

– Сто тысяч марок! – сказал он неодобрительно. – Вы когда-нибудь видели на столе сто тысяч марок?

– На столе нет, а на чеке видел – помните, дорогуша, права на прокат американских фильмов?

– Не так уж они велики, ваши достижения, чтобы постоянно ими хвалиться! В семьдесят тысяч вы тоже уложитесь. – И он покосился на своих собеседников. – Убежден, что и семидесяти хватит.

– Сойдемся на семидесяти пяти, дорогуша, и я расскажу вам, в чем дело.

– Не возражаю: сначала вы – мне, потом я проверну этот вопрос в совете директоров, а там и в наблюдательном совете, потолкуем и с главной редакцией. А при чем тут молодой человек?

– Это – наше второе условие: если молодой человек не получит все дело в свои руки, считайте, что разговора не было.

– Семьдесят тысяч марок – и такой молодой человек? А вы, молодой человек, когда-нибудь видели на столе семьдесят тысяч марок?

– Как же! – отвечал молодой Грундайс. – И даже держал в кармане. Во время инфляции.

Бледная, вялая улыбка проступила на губах у обоих прожженных дельцов. Так из снеговых туч на миг выглядывает солнце. Так младенец, накричавшись до хрипоты, припадает к материнской груди и к его реву примешивается первая отдаленная улыбка…

– Что ж, поговорить можно, – милостиво согласился директор Шульце. – Садитесь, господа! Не угодно ли сигару? Итак, приступим! Должно быть, любовная история – на любовь опять большой спрос.

6

Старый год сменился новым, январь – февралем, а Густав Хакендаль живет как ни в чем не бывало, регулярно выезжает в своей пролетке, посиживает с Блюхером в мастерской, глядя, как он жует сено, приносит домой немного деньжат, а когда и ничего не приносит, – словом, ведет себя как обычно и никому ни словечка не говорит о предстоящей поездке.

Теперь он уже и мог бы раскрыть рот, рассказать о своих обширных планах и намерениях, ведь с господами из редакции все договорено, он даже подписал контракт, а между тем он по-прежнему молчит. Иногда он сидит против матери за накрытым клеенкой столом, жует и поглядывает на нее своими большими на выкате глазами, которые все гуще покрываются сеткой кровяных жилок, смотрит на нее, таращится…

– Что ты на меня смотришь, отец? – спрашивает мать. – Что-то с тобой не то, последнее время ты все на меня смотришь.

– Да ничего со мной нет, тебе кажется, – досадует папаша Хакендаль. – Просто я задумался.

– О чем же ты задумался, отец? Да еще за едой? За едой надобно есть, а иначе еда не впрок.

– Ни о чем я не думаю, – стоит на своем Хакендаль.

А между тем он думает. Он непрестанно думает о том, как он им это преподнесет – и матери, и всему семейству, как он коротко и ясно расскажет им о предстоящей поездке в Париж. Не то чтоб он боялся помехи с их стороны, – всю жизнь он делал, что хотел. Нет, он боится никчемной болтовни, боится причитаний матери, ее охов и вздохов. Она ему и спать спокойно не даст.

– И отец положился на волю судьбы, – мол, как-нибудь все утрясется. Когда дойдет до дела, они сами все узнают. Впрочем, оно и лучше, чтобы узнали как можно позднее – меньше будет времени для разговоров!

Уже и март приближался, когда Ирма прочитала в газете заметку о том что…

Она читала и ничего понять не могла. Побежала к матери, прочла ей заметку, и обе они ничего не поняли. Отец только вчера заезжал к ним покатать маленького Отто и ни о чем таком не заикнулся!

– Должно быть, ошибка! – решила Ирма, все так же недоуменно глядя в газету. – Но ведь все это стоит здесь черным по белому, а главное, все приметы сходятся!

– Небось Гейнц знает! – жалобно пискнула Кваасиха. – Мужчины всегда в таких случаях покрывают друг друга.

– Кто, Гейнц? Он понятия не имеет, уверяю тебя! – с возмущением воскликнула Ирма.

И обе женщины заспорили о том, к кому больше привязан муж, к отцу или к жене, и в пылу спора упустили из виду его причину.

Но вечером, когда Гейнц, изрядно уставший, пришел домой и, усевшись на своей раскладушке, принялся стаскивать башмаки, Ирма спросила с воинственной ноткой в голосе:

– Скажи, пожалуйста, ты что, совсем газет не читаешь?

– Ты это о чем? – спросил он, уязвленный ее тоном.

– Ты разве не читал этого? – И она ткнула пальцем в заметку.

Это была заметка в десять строк, истинно грундайсовская заметка. Однако в ней сообщалось:

«Густав Хакендаль, в свои семьдесят лет старейший извозчик Берлина, стартует в начале апреля в большой пробег Берлин – Париж – Берлин. Всю поездку туда и обратно он совершит в своей обычной пролетке за номером семь. Как нам сообщают из Парижа, тамошняя извозчичья корпорация собирается оказать мужественному берлинцу, которого недаром прозвали Железным Густавом, торжественный прием».

– Вот так история! – воскликнул Гейнц Хакендаль и уставился на газету, словно не веря своим глазам. – Бред какой-то! – пробормотал он в полной растерянности.

Ирма смотрела на него испытующе, но, как ни смотри, Гейнц явно ничего не знал, и, следовательно, Ирма одержала верх над матерью.

– По-моему, тебе не мешает знать! – заметила она осторожно.

И тут разразилась гроза.

– Ты это знала! – вскричал Гейнц. – Отец с тобой поделился. Ну, конечно, ты была во все посвящена, а главное, за моей спиной! – В голосе его зазвучала горечь: – И ты это называешь браком!

– Позволь! – вспыхнула Ирма. – Я как раз думала, что это у тебя с отцом… Вернее, мама думала… – Однако она умолчала, о том, что думала мама. – Мне уже приходило в голову, а не первоапрельская ли это шутка?

– Апрельская шутка! – возмутился он. – В наше-то время… И в феврале… – Он еще раз заглянул в газету. – Хотя, возможно, – добавил он уже спокойнее, – отец попал в руки к какому-нибудь газетному строкогону. Нет, написано на полном серьезе, похоже, в этом что-то есть. Что же нам делать, Ирма?

– Поговори с отцом, – предложила она.

– Ясно, поговорю, – сказал он. – Но уж если отцу что втемяшится, да притом кто-то его поддерживает!.. Ведь для них это сделка! – И он вздохнул. – Я от души желаю отцу всего, чего он сам себе желает, но затея эта не ко времени. Ничего себе пошутили! – И он неодобрительно посмотрел на газету.

Ирма молчала. У нее было свое мнение, но, как умная жена, она предпочитала молчать, раз изменить она ничего не в силах.

– Обязательно поговори с отцом! – повторила она.

– А я и собираюсь это сделать, – сказал он и встал.

Гейнц поспешил на Вексштрассе и застал отца в конюшне.

Тот мельком глянул на сына, а потом снова нагнулся и продолжал тщательно смазывать Вороному копыта.

– Ну, Малыш, – сказал он, погруженный в свое занятие, – я уж вижу, с каким ты пришел разговором. Давай лучше не надо! Вот и с Блюхером пришла пора расстаться. Говорят, он не выдержит поездки в Париж. Мне дают нового коня. Жалко мне Блюхера, неплохо он мне служил. Не то что старуха Сивка, ты еще помнишь Сивку, Малыш?

Гейнц молчал. Так, значит, все правда, никакая это не первоапрельская шутка, отец действительно задумал ехать в Париж!

Отец, все еще занятый копытом, искоса, снизу поглядел на угрюмо молчащего сына.

– Ладно, говори! – предложил он наконец. – Старому человеку тоже охота получить какое-то удовольствие, просто стариться – не бог весть как весело, Малыш, можешь мне поверить!

– Газетчики тебя подведут, отец! – сказал Гейнц. – Они это не ради тебя затеяли!

– Ни-ни, Гейнц! Об этом и не думай! У меня с ними контракт, по всей форме.

– Контракт?! Какой еще контракт?

– Да ничего особенного! Просто, что я обязуюсь совершить поездку в Париж и обратно в своей пролетке, что все расходы несут они, да они еще нового коня мне дарят. Пятьсот марок я получаю для матери, а все, что заработаю на продаже открыток, да и мало ли еще на чем, принадлежит мне одному, они только сохраняют за собой исключительное право печатать про меня всякую дребедень и снимать меня на карточки – ну чем, скажи, плохой контракт?

Гейнц Хакендаль видел, что отец счастлив и горд своим контрактом, и все же он стал просить:

– Не делай этого, отец! Откажись, пока не поздно. Скажи, что заболел, что у тебя нет сил…

– Но почему же? Мы с матерью на какое-то время избавимся от забот. То, что я выручу за Блюхера, тоже останется нам…

– Но, отец! Ты этого не выдержишь! Подумай, в твоем возрасте в любую погоду на козлах…

– Скажите на милость! – осклабился старик. – Какие у меня, оказывается, заботливые дети! Что же ты ни разу не сказал мне этого, когда я разъезжаю по всему Берлину?

Гейнц кусал себе губы.

– Брось эту затею, отец, – повторил он. – Ты этого не выдержишь и только осрамишься, осрамишь всю семью…

Он осекся. Старик так резко вскинул голову, что даже Вороной вздрогнул.

– Ну-ну, – успокоил его старик. – Ни черта, Блюхер, нечего тебе расстраиваться из-за глупости других…

И обратясь к сыну:

– Что значит осрамлюсь! Разве я не волен делать, что хочу? Разве я тебе когда мешал делать глупости? Я еще не забыл, как ты – было такое время – бегал на одну виллу, чуть ли не все ночи там пропадал, я же не мешал тебе делать глупости! Не мешай и ты мне делать, что я хочу.

И он гневно сверкнул глазами на сына. Это был снова прежний Хакендаль, гроза казармы, гроза извозчичьего двора – ни годы, ни старость его не сломили.

– Это я-то осрамлю всю семью? А по-моему, совсем другие люди, твои брат и сестра, опозорили семью, вываляли в грязи наше честное имя. Я знаю, Малыш, это вина не твоя, ты малый порядочный! Но разве ты бегал к брату и сестре, говорил им: «Бросьте ваши глупости, вы только меня срамите!» А с отцом ты себе позволяешь!

Он посмотрел на сына и покачал головой.

– Ну что стоишь, как в воду опущенный! Чего обижаешься? Не мешай старику получить удовольствие. Не твоя забота, если люди станут надо мной смеяться!

Сын смотрел куда-то в пространство, уже наполовину убежденный.

– Ну, что ж, отец, – сказал он со вздохом.

– То-то, Малыш, я же знаю, ты у меня парень разумный. А теперь окажи отцу настоящую дружескую услугу. Поднимись наверх к матери и расскажи ей осторожненько про мою поездку. Что-то она чует, но ничего толком не знает! Сделай это! От тебя ей легче будет услышать. Сделай это для меня, Малыш!

7

Но вот февраль сменился мартом, приближался апрель. У всех было достаточно времени привыкнуть к мысли, что старику отцу предстоит далекое путешествие. Правда, оно казалось маловероятным – Железный Густав не обнаруживал ни малейших признаков предотъездной лихорадки. Каждое утро, как всегда, взбирался он на козлы, чтобы промыслить дневное пропитание.

И только на нового жеребца, которого он, по неизвестной причине, нарек «Гразмусом», старик поглядывал с опаской.

– Не знаю, – говорил он в таких случаях, – Гразмус неплохой конь, и без баловства, но две тысячи километров в один заезд – это не шутка!

И он ощупывал коню ноги, с сомнением качая головой.

В то время, в марте, все еще казалось, что ничего из этой затеи не выйдет. А тут еще старик Хакендаль возьми да и захворай, впервые в жизни слег по-настоящему. Врач нашел у него грипп. Конечно, Хакендаль долго сопротивлялся и доказывал, что ничего у него не болит, пока не свалился. С температурой сорок лежал он в постели, стучал зубами и стонал: