Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

Господин Рэст был бледный долговязый вертлявый человечек, носивший очки в золотой оправе. Он не предложил посетителю сесть, да и сам не садился, а все время бегал из угла в угол, то и дело утирая лицо большим пестрым платком…

– Кого он мне посылает? – бормотал господин Рэст. – Каких-то жалких нищих! У меня в конторе нет ни одного вакантного места. В Германии остались одни нищие! Господи, а слышали вы – бельгийский франк окреп! Я вам говорю – железно! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

И господин Рэст уставился на посетителя оловянным взглядом, словно его не видя. Все так же энергично прибегая к услугам Носового платка, он стал распространяться о коварстве бельгийского правительства, оно, мол, официально предусматривает падение своего франка, а само потихоньку его поддерживает!

– Это же отпетые жулики! Холера бы их взяла! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

Наконец господин Рэст вспомнил о посетителе и о письме.

– Так чего же вам от меня нужно? – спросил он подозрительно. – Всем от меня чего-то нужно! А мне кто даст?

Он прочел письмо и несколько смягчился.

– Та-ак! Стало быть, на бирже думаете играть? Интересуетесь валютой? Ну что ж, правильно, что ко мне обратились, я о вас позабочусь как о родном сыне, как о самом себе. Но марка, марка, далась вам эта марка! Обожжетесь вы на ней, кто его знает, что станется с маркой! Это все Пуанкаре – его работа! И зачем это ему, спрашивается? Что это ему дает? Ни черта это ему не дает! Добро бы это ему что-нибудь давало, а то просто так! Разве нет? С какими же деньгами вы думаете приступить?

Эрих Хакендаль пробормотал что-то насчет пяти-десяти тысяч долларов, хотя он еще окончательно не решился, надо послушать, что говорят люди… Господин Рэст ему не понравился, не понравились его обкусанные ногти, его жалобы и проклятия, и этот его шелковый платок…

– Что ж, молодой человек, ступайте! Поговорите с людьми! Спросите их о банкире Рэсте! Увидите, что вам скажут! Что вам скажут?.. Господи, ну и влип же я! Влип с Брюсселем на целый миллион! – Но тут он опомнился и протянул посетителю хилую потную руку. – Люди скажут вам, и вы ко мне вернетесь! Господи, ну что за желторотый птенец, воображает, что деньги он может оставить у себя и при этом ворочать большими делами. Но он увидит!..

И Эрих Хакендаль увидел, он увидел город в какой-то жуткой свистопляске. То есть города он, собственно, так и не увидел. Было у него намерение пойти в музей Рийка посмотреть полотна Рембрандта. Материковый житель, он хотел побывать в порту, поглядеть на океанские пароходы, но ничего этого так и не увидел. Он посиживал в холлах шикарных отелей, в барах и кафе, посещаемых биржевиками. Заходил в конторы биржевых маклеров, посиживал вместе с другими клиентами за их столами и с лихорадочной жадностью глядел на световые табло, на которых вспыхивали цифры и сообщения – гасли и снова вспыхивали…

Где бы он ни находился, он слышал лишь такие слова, как «твердая валюта, игра на понижение, арбитраж, гульдены, франки, доллары, фунты» – ничего другого он уже не слышал. Возможно, что народ в Голландии вел совсем иную жизнь. Порой, возвращаясь в четыре часа утра к себе в отель, Эрих видел рыбаков, бредущих в порт, видел их загорелые, словно дубленые лица и необычайно светлые глаза. У него невольно мелькала мысль, что эти люди спешат на работу, что они заняты настоящим физическим трудом и подвергают себя опасности ради какого-то несчастного гульдена, меж тем как рядом, в стенах биржи идет игра, на которой можно нажить (и потерять) десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы гульденов.

Но эти впечатления ускользали, не удерживались в его сознании. К нему это отношения не имело. Его возмутило, что банкир Рэст принял его, словно попрошайку, словно жалкого неудачника, но он очень скоро убедился, что в этой свистопляске миллионов он и в самом деле ничтожная соринка. Банкир Рэст в своих трех дрянных, заплеванных комнатушках участвовал в биржевой игре со сделками на пятьдесят миллионов гульденов.

Встречались ему и другие субъекты, с которыми он раньше не сел бы за один столик по причине их растерзанного вида, но которые вели дела и покрупнее, чем Рэст. Эрих теперь охотно садился с ними рядом, придвигался поближе и благоговейно прислушивался, когда они, помешивая ложечкой в чашке кофе, говорили друг другу:

– У меня предчувствие – недаром этой ночью мне привиделась кошка – белая, с черным пятном. Ох, чую, завтра с долларом будет на бирже слабо.

Потом он видел, как эти субъекты садились в свои роскошные английские или итальянские машины, и эти машины со скоростью ста километров в час мчали их в Швейнинген или Спаа…

Жгучая зависть охватывала его. В Берлине он со своим чуть ли не полумиллионным состоянием казался себе богатым человеком, тогда как здесь чувствовал себя бедняком. Он встречал людей и говорил с людьми, которые за полчаса теряли деньги, в двадцать раз превышающие его состояние, и только посмеивались. «До сумы нищего мне еще далеко, а уж эти капиталы я еще как-нибудь верну», – говорили они, посмеиваясь. И так оно и было на самом деле.

Эрих Хакендаль завидовал этим людям и презирал их. Он завидовал их верному нюху, несокрушимым нервам, бесшабашному, безоглядному мужеству, с каким они чуть ли не ежечасно ставили на карту свое имущество, завидовал притупленности их чувств… И глубоко презирал за неспособность что-то предпринять с нажитыми деньгами – своевременно, пока они еще «и вправду богаты», выключиться, бежать от треволнений биржи, зажить подлинной стоящей жизнью, как она ему представлялась.

Смутно брезжило в нем сознание, что это люди совсем иного склада, что они и дела-то делают не из желания разбогатеть, а единственно, – чтобы делать дела. В сущности, это были игроки, напрочь лишенные сдерживающих центров, беспардонные лихие игроки, им лишь бы играть! Эрих же хотел разбогатеть, чтобы жить богато: покупать шикарные вещи, шикарных женщин, останавливаться в шикарных отелях. Всю свою юность он дышал воздухом конюшни – от этого воспоминания его бросало в дрожь. Не знать бедности, думал он, никогда больше не нуждаться в деньгах!

Осторожно начал он поигрывать на бирже. Депонировал в качестве обеспечения кое-какие суммы у двух-трех маклеров и поручал им покупать и продавать. Играл он осмотрительно, ни на минуту не забывая, как зыбка почва, по которой он ступает. Банкир Рэст (Эрих и его почтил своим доверием) уже из пятиминутного знакомства вынес о нем верное суждение: таким молодчикам хотелось бы и вовсе не расставаться с деньгами – участвовать в игре, не делая ставок.

– Он еще хлебнет горя, этот маменькин сынок, – посмеивался Рэст и давал своему клиенту разумные, осмотрительные советы, понимая, что, прежде чем затянуть петлю, надо заманить птичку в силки.

Всю весну марка держалась с прискорбной твердостью, более того, она даже поднялась на пятьдесят процентов. Эрих, считавший себя осведомленнее других в спекуляции маркой, воздерживался от игры. Весь март и апрель из Берлина приходили телеграммы: «Состояние Доры без изменения. Отец». Правительство Куно упорно поддерживало марку; все играющие на понижение терпели крушенье за крушеньем или прочно сидели на мели.

Снедаемый нетерпеньем, Эрих несколько раз отваживался спекулировать на франке. Но с франком трудно было что-либо сообразить. Эрих заработал было несколько тысяч франков, но вовремя не вышел из игры – и потерял пятнадцать тысяч… В середине мая он был дальше от цели, нежели в начале февраля. В общем и целом он остался в убытке, да и жизнь в Амстердаме была чертовски дорога.

К тому времени Эрих уже усвоил привычки и образ жизни завзятого биржевика. У себя в номере бывал часа два утром, да столько же до обеда. Все остальное время мотался по банкам и конторам маклеров, слушал их болтовню на биржевом жаргоне и с нетерпеливой жадностью (даже не будучи заинтересованным участником) ждал сведений из Нью-Йорка об исходном стоянии курса, а ночи проводил в кафе и барах. Вопреки первоначальным своим намерениям, он отказался от мысли завести постоянную подругу и довольствовался усладами, случайно подобранными в каком-нибудь кабачке. Ему было двадцать шесть лет, и он стал замечать, что потерял интерес к женщинам они отступили для него на второй план; куда больше занимали его изысканные яства и вина (да и то с известными ограничениями). Он располнел, обрюзг, сильно сдал физически.

Но душевного спокойствия не было, – напротив, одна мысль держала его во власти: деньги! Он хотел вернуть свое состояние, но хотел и умножить его по меньшей мере раз в двадцать! Об этом думал он неотступно, эта мысль грызла его, когда он часами просиживал перед остывшей чашкой кофе с потухшей сигарой в зубах, согретый теплом пищеварения.

Он строил тысячу планов, но, и остановившись на чем-нибудь, в последнюю минуту отступал, не желая рисковать. Он содрогался при мысли о бедности, он уже вкусил того, что считал бедностью, в доме своих родителей – нет, это не должно с ним повториться! Во что бы то ни стало сохранить свои деньги! Последним его прибежищем был все тот же берлинский друг – а может, уже и не друг, – хоть тот и доверил ему изрядную сумму: ведь это могло быть и ловушкой.

В первых числах мая Эрих как-то вернулся к себе в отель в пятом часу утра и ему сообщили, что его с вечера ждет приезжий – судя по выражению лица ночного портье, невысокого полета птица. И в самом деле, посетитель, которого Эриху пришлось растолкать – так крепко он уснул, сидя в кресле, – ничего собой как будто не представлял: детина весьма непрезентабельного вида и порядком истощенный, как все эти молодые парни, приезжающие теперь из Германии и грозящие заполонить Амстердам.

Детина заявил, что прибыл к Эриху от его берлинского друга с поручением, передать которое может только с глазу на глаз. Эрих Хакендаль поднялся с приезжим в свой номер, и там детина без лишних слов сбросил пиджак и, достав зашитую в подкладку сложенную вчетверо записку, передал ее Эриху…

Эрих не без колебаний взял записку, развернул ее и прочитал напечатанные на машинке строки, извещавшие, что дня через три-четыре кампания по поддержанию марки будет прекращена и что Эриху следует все свои капиталы вложить в игру на понижение. «Начнется то, о чем я тебя предупреждал».

Эрих дал посыльному десять гульденов и обещал еще сотню, если записка принесет ему счастье. Пусть наведается на той неделе…

В эту ночь Эрих не сомкнул глаз. Снова и снова прикидывал он, что лучше предпринять. А вдруг это и есть та минута, когда друг решил с ним расквитаться? На бирже ничто не предвещало внезапного падения марки. Правда, за последний месяц она медленно, но неуклонно падала, но все еще стояла выше, чем в январе. Если он все свои деньги вложит в игру на понижение, а марка не пошатнется, значит, друг его погубил! Эриха от этой мысли била дрожь.

Наконец он нашел выход, и выход, вполне его достойный: сам он решил повременить, а деньги, доверенные другом, вложить в игру на понижение марки. Рэст всячески его отговаривал.

– Немцы в Руре но сдаются. Они стоят железно. Значит, и марка стоит железно! – убеждал банкир. Но и Эрих стоял железно – он так-таки рискнул деньгами друга.

Две недели спустя он проклинал себя. Кампания по стабилизации марки полностью провалилась. Он заработал деньгами друга пятьдесят тысяч, а мог заработать полмиллиона! Друг и в самом деле оказался другом, а он, идиот несчастный, ему не верил! То подчеркнутое уважение, с каким теперь встречал его банкир Рэст, было для него лишь слабым утешением. «Неужели он больше знал, этот сопляк, чем вся амстердамская биржа! Ну что ему стоило мне подмигнуть, я бы его поддержал, и мы бы с ним теперь во где были – рукой не достать!»

И господин Рэст утер взмокшее лицо шелковым платком.

С этого дня дела Эриха быстро пошли в гору. Телеграммы из Берлина сообщали, что здоровье Доры все ухудшается. И Эрих полностью им доверял, он полностью доверял своему другу и, напротив, не доверял своей нерешительности. Оставалось только прикинуть, насколько резко будет падать марка, – на этот счет приходили сообщения из Берлина, больше по телеграфу, но и через посыльных…

В конце июня Эрих мог считать себя миллионером, – но что такое миллион, это совершеннейший пустяк, Рэст вложил в игру уже пятнадцать миллионов! В августе, когда правительство Куно пало и на смену ему пришел кабинет Штреземана, когда в отношениях с Францией снова зазвучали дружественные ноты и доллар с одного миллиона марок шагнул на десять миллионов, – Эрих владел уже пятнадцатью миллионами золотых марок!

Ну и нервов же ему это стоило! Он уже не засыпал без снотворного, он уже не ходил пешком и неохотно вступал в разговоры. Он просиживал за едой по два часа и в совершенстве овладел биржевым жаргоном. Маклеры почтительно приветствовали его, банкиры по-приятельски справлялись о его мнении насчет Осло… Волосы у него заметно поредели…

Но все это было лишь прологом, и только теперь началась свистопляска. В сентябре было прекращено пассивное сопротивление в Руре, и доллар за три недели с двадцати миллионов подскочил до ста шестидесяти миллионов марок! Эрих уже не знал размеров своего состояния, большая часть его денег была в обращении, а курс все время менялся, бесконечные колонки цифр утомляли его, и он махнул рукой на все расчеты…

– Пора кончать, – говорил он себе. – Вот только еще…

Эрих Хакендаль был последовательный baissier [18] 18
  Биржевик, играющий на понижение ( франц.).


[Закрыть]; он и составил себе состояние тем, что верил в падение марки, в крах немецкой валюты, в крах Германии. «Ноги моей больше не будет в Германии», – говаривал он. И все поддакивали ему, считая, что он прав.

И все же он знал, что когда-нибудь марка окрепнет, – рано или поздно ее стабилизуют. Уже сейчас поговаривали то о золотой, то о зерновой валюте. И хотя марка продолжала падать весь октябрь, перейдя уже в зону миллиардов, кое-где раздавались неуверенные голоса: «Когда же она остановится? Удастся ли вовремя смотать удочки?»

Эрих думал об этом сотни раз. Он был заранее извещен о прекращении кампании по стабилизации марки, но в тот раз не нашел в себе должного мужества. Теперь же в правительство опять входит партия друга, друг, конечно, вовремя его предупредит – на сей раз он решил идти ва-банк. Но какой там ва-банк! Никакого ва-банк и не требовалось! Друг оставался другом, любое его указание было надежнее золота. Эрих собирался один только раз сыграть на повышение марки с тем, чтобы потом окончательно выйти из игры. Он даже намеревался честно расплатиться с берлинским другом, пусть порадуется!

В последнюю треть октября неуверенность в отношении марки усилилась. В Берлине был основан Рентовый банк – удастся ли стабилизовать марку? Эрих решил направить к другу посыльного. Он разыскал кельнера, стосковавшегося по Германии (бывают же такие сумасшедшие!), и, оплатив проезд, послал его в Берлин с запиской.

Первого ноября посыльный вернулся с сообщением, что марка будет стабилизована при паритете 420 миллиардов марок за доллар. Сейчас доллар стоял на 130 миллиардах. Эрих медлил день, другой… На третий день доллар котировался уже в 420 миллиардов, и тут Эрих решился. Проклиная свою трусость, он все свои капиталы вложил в сделку на 420 миллиардов. Последовательный baissier, он впервые решился играть на повышение.

– Боже вас упаси! – кричал на него Рэст. – Вы себя без ножа зарежете! Завтра же услышу, как вы кричите караул!

Рэст ошибся, четвертое ноября пришло и ушло, а марка стояла крепко. Эрих торжествовал, хотя коленки у него дрожали. А пятого и на Рэста нашло сомнение:

– Может, он что и знает, этот сопливый гой? Ведь мне его рекомендовали из Берлина. Рискну, пожалуй! Время еще не ушло!.. Нет, нет, нет, ни за что! Не верю я этим немцам…

И он в изнеможении утерся платком…

Шестого ноября марка по-прежнему стояла железно на 420 миллиардах, по-видимому, она держалась прочно. Эрих прикинул свою прибыль, свой капитал. Если даже отложить полмиллиона золотых марок на долю берлинского советчика, у него все еще останутся 23 миллиона.

– Я своего добился! – торжествовал Эрих и с легким сердцем уснул.

Но уже спустя несколько часов его разбудил телефонный звонок.

– Что вы там делаете? Какого черта вы спите? – кричал Рэст на другом конце провода. – Марка опять летит вверх тормашками. Доллар стоит уже на пятисот десяти, а этот несчастный спит! Вам теперь каюк!

Очень медленно повесил Эрих трубку. Он не поднялся, а продолжал лежать в кровати с чувством слабости во всем теле. «Я побит, – говорил он себе. – Он меня угробил…»

И все же ему не верилось. Все эти месяцы он жил в каком-то беспросветном аду. И для чего же? Чтобы все потерять? Нет, это невозможно! Он позвонил своему маклеру. Доллар стоял уже на 590…

– Приходите – увидите!.. Марку изничтожают. Ничего себе валюта ваша марка, холера ее возьми!

Но он не двинулся с места, не побежал спасать то, что еще можно было спасти. Он лежал в постели, дрожа всем своим белым, жирным телом, его одолевал животный страх… Такой же страх, как тогда в окопе… Мелькнула мысль: если бы я пошел с ним в кафе, сколько б я сейчас стоил?..

Но эти мысли сменились другими, он вспомнил, как еще вчера, двенадцать часов назад, он считал, что выиграл эту битву – двадцать три миллиона марок! Он вспомнил, сколько ему пришлось унижаться, плутовать и наступать себе на горло, пока он не сколотил первые двадцать тысяч марок. «В другой раз мне это уже не удастся, – думал он с отчаянием. – Но что же тогда со мной будет?..»

Такому человеку, как он, человеку, который был тем, чем он был, представлялось немыслимым вернуться к прежнему ничтожеству, впасть в нужду, в прозябание мелкого служащего. Что же дальше?..

Дважды заказывал он разговор с Берлином и отменял его.

Банкир Рэст заклинал Эриха приехать – спасти то, что еще можно спасти. И действительно, не все еще было потеряно, доллар котировался в 630 миллиардов марок, какую-то часть денег еще можно было вернуть.

Он встал, оделся – и вышел из отеля, но на сей раз не поехал, а пошел пешком, и не к маклеру или банкиру – он отправился в музей Рийка. Он хотел, по крайней мере, посмотреть полотна Рембрандта. Но этот день – седьмого ноября – чуть ли не в точности годовщина перемирия – не был для него счастливым днем: музей уже закрыли. «Что ж, приду завтра, – решил он. – По крайней мере, посмотрю Рембрандта…»

На обратном пути в отель на него нашло озарение. Он хватил себя по лбу. Ясно как день: за игрой на понижение стоит само германское правительство! Оно решило скупить марку по дешевке, а потом все-таки стабилизирует ее на 420-ти! Этим оно выиграет миллиарды за счет всех мировых бирж!

Как отец, он сказал себе:

«Я буду держаться железно! Пережду, пока марка не поднимется до четырехсот двадцати! Железно!»

Шесть дней кряду, с седьмого по двенадцатое ноября, он терпел, доллар все эти дни незыблемо стоял на 630 миллиардах! Он по-прежнему надеялся на стабилизацию при курсе 420, как писал ему друг. Пока вклады Эриха перекрывали разницу, маклеры его не трогали. И только банкир Рэст говорил:

– Вы такой железный, как ваша марка железная! Пропащий вы человек!

Тринадцатого ноября доллар котировался уже в 840 миллиардов марок – вдвое больше против курса, на какой надеялся Хакендаль. В этот день счета Эриха Хакендаля были приведены в окончательную ясность и все его вклады конфискованы для покрытия потерь. Он бросался от одного маклера к другому, умоляя дать ему хоть день сроку, он клялся, что марка будет стабилизована при паритете 420.

Но те только плечами пожимали и смеялись.

– Наживаться они охотники, эти маменькины сынки, – говорил Рэст, – зато терять… Да будьте вы, Хакендаль, человеком! У вас еще есть прекрасная машина и брильянтовое кольцо, а главное, вы свободный человек, без семьи, – мне приходилось бывать в гораздо худших положениях!

Эрих без конца звонил на станцию, добиваясь разговора с Берлином. Только к вечеру удалось ему застать друга у телефона. Но уже по его голосу он понял, что надеяться не на что.

Хорошо, что Эрих в кои-то веки позвонил… Как ему живется? Почему он так долго не давал о себе знать? Какими судьбами его занесло в Амстердам? Ах, вот как, дела пошатнулись? Так-так, значит, пошатнулись? Печально – для Эриха, конечно. Что это значит? Писал? Телеграфировал? Что за неуместные шутки? Уж не разыграл ли Эриха какой-нибудь досужий шутник? Но для этого Эрих слишком умен. Нет, он попросил бы оставить этот тон, невзирая на их дружбу! Письма? Телеграммы? Одну минутку, прости, Эрих!

– У телефона управляющий конторой. Да, да! Господин советник юстиции поручил мне, на предмет дачи свидетельских показаний в суде, выслушать вашу жалобу. Итак, вы утверждаете, будто получали от господина советника юстиции письма и телеграммы?.. Но господин советник юстиции просит меня сообщить, что он никогда ни слова не писал вам, а также не телеграфировал. Кто-то, очевидно, злоупотребил его именем, – ах, вот как, письма были без подписи? Но с чего же вы взяли, будто…

Безнадежно! Эрих бросил трубку.

Всю ночь его преследовала мысль о самоубийство. Но ни один известный ему способ не гарантировал верной и безболезненной смерти. Оба эти условия он считал обязательными. Увы, способа, отвечающего его, Эриха, требованиям, не существовало.

Ликвидировать свое амстердамское житье-бытье было ему куда легче, нежели берлинское. Все свелось к продаже машины. Хоть в Амстердаме ему довелось ворочать большими капиталами, ничего, кроме машины, он так и не приобрел. Не боялся он на сей раз и таможенного досмотра. Правда, вещи у него были по-прежнему добротные, однако новыми их уже не назовешь.

С тремя кофрами, шубой, брильянтовым перстнем и золотыми часами Эрих Хакендаль и отбыл из Амстердама – да еще с лютой ненавистью в груди к своему бывшему другу.

В это 16 ноября 1923 года доллар котировался в 2 520 000 000 000 марок. Вопрос, при каком курсе марка будет стабилизована, все еще находился в стадии обсуждения.

Как и в день приезда Эриха, в воздухе стояла серая, холодная, пронизывающая мгла.

Только усевшись в скорый, направляющийся в Кельн, Эрих Хакендаль хватился, что так и не нашел времени посмотреть полотна Рембрандта. Он чувствовал, что это для него упущено безвозвратно.

15

Почти в то же самое время, как Эрих Хакендаль вернулся в родной Берлин, воротился домой и Гейнц Хакендаль из не столь продолжительной поездки. Он отвез на остров Хиддензее свою невестку Гертруд и обоих мальчуганов.

Пока Эрих вел битву за миллионы – золотые миллионы – и потерпел поражение, Гейнцу пришлось сражаться за миллионы бумажные; несмотря на безотказную помощь Тутти, все труднее становилось добывать хлеб для четырех ртов, – тот самый хлеб, который теперь, не в пример военному времени, лежал во всех булочных, не хватало только денег его покупать.

Предварительная поездка на Хиддензее дала благоприятные результаты – картошка в буртах, корова в хлеву и свиньи в свинарнике обеспечивали питание для вечно голодных малышей, а потому переезд не стали откладывать в долгий ящик.

Вечером, накануне отъезда Гейнца, он и Тутти еще посидели на берегу на перевернутой вверх дном рыбачьей лодке. Мальчики, утомленные беготней на непривычном морском воздухе, давно уже спали.

– Как легко дышится! – говорила Тутти, вздрагивая на свежем ветру.

– А холодновато, верно? – отозвался Гейнц.

– Да, но ветер чистый, да и холод – чистый! – восклицала Тутти, радуясь тому, что она опять дома.

– Ну еще бы! Только хорошенько следи за Густавом, ведь он очень подвержен простуде.

– Ах, здесь не бывает серьезных болезней. На острове еще ни один доктор не разбогател.

– А все-таки, Тутти, следи за ним, – потребовал Гейнц еще решительнее.

– Само собой, – отвечала Тутти. – Ты ведь знаешь, Гейнц, я только и думаю что о детях.

«Ну ясно, она права. Не мне ее учить. Она только и думает что о детях».

– Вам бы еще полгодика задержаться в Берлине, я бы наверняка уговорил отца навестить внуков.

– Это не так важно, Гейнц!

– Для тебя – нет, и для детей тоже, а для отца, может, и очень важно. Ведь у него в жизни нет никаких радостей!

Несколько минут прошло в молчании. Уже почти стемнело, только над бурлящей водой разлился мглистый свет да через короткие промежутки вспыхивали ослепительно-белые зарницы маяка на Арконе и более спокойные красноватые огни маяка Бахефт.

Оба думали о старике, который в один недобрый день выказал храбрость, незаурядную храбрость…

– Ты будешь навещать Эву? – спросила Тутти.

Разумеется. Как только смогу.

– Я напишу ей отсюда. И посылку отправлю, как только заколем свинью.

– Я узнаю, можно ли. Ведь у них свои правила…

– Это будет под рождество. Посылку она получит на самые праздники.

– Там видно будет. Но забывай, это – каторжная тюрьма, там особенно строгие порядки.

И снова они замолчали.

Наконец, погруженная в задумчивость, Гертруд сказала:

– Два года для меня пролетят незаметно, что уж может случиться на таком острове! А ей они, верно, покажутся вечностью.

– Спасибо отцу, – кабы не он, это были бы все пять, а то и шесть лет.

– Ты знаешь, Гейнц, я не люблю отца уже ради памяти Отто. Я не могу простить ему его отношения к Отто… Но как он встал тогда на суде, когда всё валили на Эву, а она только «да» и «да», – и тут отец как встанет: девушка, говорит, невиновна, это в нем все зло!.. А когда адвокат на него напустился, он и правда показал себя железным, верно, Гейнц?

– Вот то-то и оно! Как он сказал адвокату: «Кабы девушка такая была, не стала бы она на все говорить «да», как этого вам хочется. Она защищает того негодяя, а ему лишь бы ее закопать…»

– И пришлось им на обратных ехать…

– Это отец добился, чтоб высший срок дали Басту, а не Эве…

– Да, – сказала Тутти, – Баст схлопотал свои восемь лет… А сможет она от него освободиться, когда он выйдет на волю?

– Ах ты боже мой! – воскликнул Гейнц. – Восемь лет! Кто так далеко заглядывает? Через восемь лет будет тысяча девятьсот тридцать первый год, кто знает, что со всеми нами будет.

– Уж верно, будет получше, чем сейчас.

– Конечно, лучше. Хоть бы с деньгами как-нибудь утрясли. Ты не представляешь, что у нас в банке делается! Все прямо с ума посходили! Кассиры не знают, на каком они свете, то же самое в отделе ценных бумаг, с девизами черт знает что творится, но хуже всего в правлении, там прямо волосы на себе рвут!

– Скоро должен наступить порядок, – утешала его Тутти. – Не может так продолжаться.

– А что хорошего? Ни у кого не будет денег. Ведь большинство людей осталось ни с чем!

– Ты думаешь, из-за банков?

– И это тоже!

– Ну, банкам-то всегда найдется работа. У тебя останется твоя служба, Гейнц, – ты ведь незаменимый работник!

Он слабо улыбнулся в темноте.

– И тебе будет легче, Гейнц! Сбросишь с плеч такую обузу!

– Ясно! Но ты ведь знаешь…

– Квартиру оставь за собой при всех условиях! – настаивала она. – Не отказывайся от квартиры! Не хватало еще селиться в меблирашках…

– Нет, нет, – сказал он. – Квартиру я сохраню уж ради твоей мебели.

– Глупости, теперь это твоя мебель, Гейнц! Да что там мебель! Главное, была б у вас квартира…

– Но ведь она не согласна, Тутти! Ни в какую!

– Ничего! Одумается.

– Нет-нет! Она боится, она, правда, боится, Тутти, как бы я от нее не сбежал…

– Вздор какой! Ты ни от кого не сбежишь! От меня ведь ты не сбежал….

– Да, но с ней у меня это случилось…

– Ничего не значит! Ты был еще мальчишкой.

– Но не для нее. Не для Ирмы.

И снова они замолчали.

– А ведь в самом деле холодно. Пошли, Гейнц! – сказала Тутти, внезапно поднимаясь. – Мы еще пробежимся по берегу. Но только одно запомни: ни за что не отказывайся от квартиры. С квартирой ты – прекрасная партия, и ей придется с этим посчитаться.

16

И вот он уже дома, в своей квартире. Обошел ее из конца в конец, затопил печь, открыл окно и впустил струю мглистого сырого воздуха, разобрал постели и выложил проветрить, прикинул, как лучше расставить мебель: детские кроватки придется снести на чердак…

На стене уже не висела детская одежда, в шкафах и ящиках комода непривычная пустота. Вот почему его шаги так гулко отдаются в ушах. Это отдается пустота, здесь все опустело, и не только комод, не только квартира, вся его жизнь опустела…

Мальчики обвыкнутся на острове, а для Тутти это настоящее возвращение домой. Ему же не свыкнуться с пустой квартирой. Гейнц задумался над тем, что будет ждать его по возвращении из банка: никто уже его не встретит. Топи печь, убирайся, готовь обед – и все для одного себя!

Он задумался над тем, каким для него оказалось спасеньем в те ужасные годы, что пришлось о ком-то заботиться – сразу трое! Это помогло ему избавиться от Тинетты, это облегчило ему и дальнейшую задачу – как-то пережить тяжелые годы инфляции! Каждый день приносил свои заботы, ставил свои небольшие задачи: костюмчик для Густава, синий свет для Отто, зубной врач для Тутти… То были внеочередные задачи, наряду с обычными, каждодневными: квартирная плата, хлеб, счета за газ… Двадцати с небольшим пришлось ему стать отцом семейства. Часто приходилось тяжко. Он мог бы, как другие, ходить в кафе, в дансинги, посиживать в кино. Да, тяжеленько приходилось иной раз, но зато всегда – хорошо!

Приятели смеялись:

– Ты что, чудак, рехнулся? Повесил себе на шею двух крикунов! А на что благотворительная касса?

Да, Гейнц чудак, такого чудака поискать надо, говорили приятели. Но, при всем своем чудачестве, он оказался крепче этих критиканов со всеми их ничтожными пустыми развлечениями. Что-то было в нем и рядом с ним – ответственность, задача…

«Как-нибудь продержаться это время, – говорили они, а как продержаться – дело десятое!» Однако жизнь показала, что «как» – далеко не десятое дело! Продержаться с кокаином и девицами оказалось нелегко, с двумя крикунами – куда легче! Профессор Дегенер, человек не бог весть каких заслуг, правильно ему посоветовал: «Небольшие задачи, Хакендаль! Сперва привести в порядок клетку. Когда клетка больна, весь организм выходит из строя!»

Правильно он советовал! Молодчина! Хорошо бы его снова повидать. Может, найдется у него добрый совет и для того, кто остался один в пустой холодной квартире, опять без определенной задачи… Гейнц Хакендаль теперь лучше в себе разбирается, чем тогда, семнадцати лет: ему известно, что он звезд с неба не хватает. Он – рядовой служащий, но все же верит, что свое назначенье выполнит с честью. Хотелось бы только понять, что это за назначенье? Какую поставить себе задачу? Нельзя же существовать изо дня в день – лишь бы сыту быть? О небе и боге можно думать, что угодно, но и сами мы ведь не тварь ползучая на этой земле! Или…