Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Хакендаль заморгал.

– Конечно, если господин лейтенант хочет докопаться до смысла… – начал он с запинкой. – Ведь делаешь, что прикажут. Слишком много думать не годится. От этого только на душе тяжелее.

– Нет, нет! – горячо перебил его лейтенант. – Видите ли, унтер-офицер, кстати, как вас зовут? Хакендаль. Послушайте, Хакендаль, вы, конечно, росли в других условиях, но, в сущности, везде одно и то же. Было ли у вас в жизни что-нибудь такое, что вы бы могли любить и уважать? Подумайте хорошенько! По-настоящему большой человек, которого вы знали или хотя бы слыхали о нем, который думает не только о себе, не одержим мелким тщеславием? Видите, и вы о таком не слыхали! А ведь когда-то, да, когда-то бывали такие люди, и только теперь о них слыхом не слыхать. Все то, во что можно верить, чему можно поклоняться, все умерло, кануло без возврата, больше не существует.

Лейтенант поглядел на Хакендаля невидящим взглядом и продолжал:

– Но пока ты молод, надо иметь что-то, что можно уважать и любить. Надо иметь что-то, во имя чего стоило бы жертвовать собой. Пока ты молод, не хочется жить единственно для того, чтобы существовать. Хочется другого, чего-то большего!

Он снова умолк. Хакендаль внимательно глядел в его открытое приятное лицо, которое теперь нервически подергивалось. Еще только что он восхищался лейтенантом, его уверенным, независимым видом, а теперь убедился, что и у лейтенанта свои заботы, что и его гложет то же самое…

– Когда разразилась эта война, когда Германию зажали в тиски, когда всех нас объединяло одно чувство, думалось: вот она, эта идея! С каким воодушевлением, с какой радостью шли мы в окопы, – ведь мы обрели нечто, за что стоило отдать жизнь. И вдруг – кто бы мог ожидать – все такое серое, мрачное, угрюмое… Вроде того окопа-огрызка, за который принесено столько напрасных жертв! И без всякой пользы, – а ведь напрасных жертв мы не хотели приносить! Если все в целом исполнено смысла, то должен быть смысл и в малом. Согласны?

– Не могу судить, – сказал Отто. – Я был счастлив, что у меня появилась задача. Раньше у меня ее не было…

– Вот видите, то же самое и я! Но ведь в задаче должен быть смысл! Иначе какой в ней толк?

– Не знаю, господин лейтенант, я о таких вещах сроду не думал. Я так себе представляю: положим, мы залегли, кругом огонь, телефонная связь прервана, а офицеру понадобилось передать донесение в тыл. И тогда я беру пакет и делаю все, чтобы доставить его куда надо. Я ведь тоже не знаю, что в донесении и насколько оно важное…

– Да, – согласился лейтенант, немного подумав. – Это вы неглупо заметили, унтер-офицер, так тоже можно смотреть на дело!

Он надолго умолк. Восточнее и западнее уже непрерывно грохотали орудия, но на их участке все еще было спокойно, лишь изредка просвистит пуля или застрочит пулемет. А потом опять мертвая тишина.

– А все же, – сказал лейтенант, словно размышляя вслух, – быть безвестным посланцем, и только? Мы не так себе все представляли!

Он задумался, а потом со свойственной ему живостью продолжал:

– Да и посланцем к кому? Мы-то с вами здесь знаем, что к чему. Ну, а дома, на родине? Вы уже бывали в отпуску? Ну, конечно, бывали, раз вы тут с самого начала. Помните эти взволнованные смущенные лица? Помните, как вас все время просили рассказать про войну? И как они ничего не понимали, когда вы только и могли рассказать, что про грязь, да про холод, да про вечный голод. А они-то надеялись услышать сказочки о геройских подвигах… Да, геройские подвиги… И как они терялись, видя, до чего вам нелегко возвращаться назад? Как они дрожали, чтобы их любимый, их обожаемый сын и брат не показал себя трусом! И как старались вдохнуть в вас мужество! Ах, унтер-офицер, там, дома, понятия не имеют, что все это для нас значит! Какой для нас тут стоит вопрос!

– А какой стоит вопрос, если позволено спросить, господин лейтенант?

– Вопрос о нас с вами! О нас, молодых, – ведь мы и есть Германия! Чтобы жизнь опять приобрела какой-то смысл, приобрела цену – вот в чем вопрос! Вот о чем идет речь, унтер-офицер, – о вас и обо мне! И вы это знаете, а не знаете, так чувствуете!

– Что все это касается и меня, я уже, правда, не раз чувствовал, господин лейтенант! Но не думал, что это имеет какое-то значение. Мне даже стыдно становилось, зачем я так занят собой.

– Этого не надо стыдиться, унтер-офицер! Естественно, что человек думает о себе. Но надо думать не об одном себе!

Лейтенант умолк. Зубы у него почти безостановочно выбивали дробь, мороз усиливался. В этой проклятой воронке нельзя было далее пошевелиться, как бы их не засекли да не угостили ручной гранатой.

– Унтер-офицер! – окликнул лейтенант.

– Что скажете? – отозвался Хакендаль.

– Ну и забирает, а?

– Так точно, господин лейтенант! Лейтенант поглядел на часы.

– Все-таки уже начало двенадцатого. Еще часов шесть, и стемнеет. Можно будет двинуть к своим. Столько-то мы еще выдержим.

– Ну, еще бы! – сказал Хакендаль.

О луне и осветительных ракетах разговору больше не было. Они должныэтой ночью отсюда выбраться.

Лейтенант разломил плитку шоколада и одну половину протянул Отто.

– Возьмите! Залежалась с отпуска. Мне и дали-то ее в последнюю минуту, как заветную драгоценность. По-моему, многовато они там хнычут насчет брюквы и всего прочего. А в общем, не в этом дело! Я ведь только что из отпуска и не совсем еще освоился. Когда вы последний раз были дома?

– Я еще ни разу не был в отпуску.

– Как так ни разу? Вы хотите сказать – на этих позициях? Если вы с первого дня на фронте, вас уже, верно, два-три раза отпускали домой.

– Нет, я еще не ездил на побывку.

– Но, приятель, это ж не полагается! Лейтенант так стремительно приподнялся, что Хакендаль рукой придержал его голову.

– Осторожнее, господин лейтенант!

– Ах да… – И снова: – Но это же неслыханно. Больше двух лет на фронте, и все время здесь, на Западном, не так ли?

Отто кивнул.

– Как же это случилось? Видно, что-то у вас не ладно! – И внимательно оглядев собеседника: – А впрочем, у вас и крест, и повышение в чине, значит, ничего такого за вами нет.

– У меня никаких неприятностей не было. Просто так получилось.

– Нет, нет! – Лейтенант задумался. – Позвольте! Как, вы сказали, вас зовут?

– Хакендаль.

– Правильно, Хакендаль! То-то ваше имя показалось мне знакомо. Я о вас слышал. О вас тут говорят…

Он осекся и почти смущенно взглянул на Отто. И Отто ответил ему слабой улыбкой.

– Представляю, что говорят. Дескать, в пятой есть малый, который нипочем не идет в отпуск. Должно быть, у бедняги не все дома, – вот что про меня говорят.

– Правильно! – с облегчением сказал лейтенант. – Но сдается мне, на рехнувшегося вы не смахиваете, унтер-офицер!

– Да я и не рехнулся, и в отпуск уволюсь со временем.

– Что значит – со временем? Или, может, я вторгаюсь в ваши личные дела?

– Дела это, правда, личные, но раз уж к слову пришлось, можно и о них поговорить. Господин лейтенант давеча тоже говорили со мной о личном…

– Ну так валяйте, Хакендаль! Мне крайне любопытно, как это можно человека до того довести, чтобы он за два года дома не побывал?

– Не скажу, чтоб это делало мне честь, господин лейтенант! Хотя так думают те, что про меня треплются. Все дело в том, что дома меня считают тряпкой, разиней, человеком без мужества, без собственной воли. Ну, а как я сейчас замечаю, по природе я совсем не разиня…

– Сохрани бог! – сказал лейтенант.

– Это меня один человек таким сделал. Один определенный человек. Он – я еще мальчишкой был – всякую волю до ниточки во мне вытравил. А тут еще грех со мной приключился, короче сказать, господин лейтенант, есть у меня девушка и ребеночек есть, ему уже годика четыре будет. Я десятки раз обещал Гертруд жениться на ней, а уж особенно, когда стало видно, что войны не миновать. Но так и не женился, и только потому, что не хватило смелости признаться отцу и спросить у него свои бумаги…

– Та-ак, – протянул лейтенант, – стало быть, это отец в вас волю раздавил? И вы боитесь показаться своей девушке на глаза?

– Да что вы, господин лейтенант! Гертруд меня и словом не попрекнет. Я не решаюсь встретиться с отцом.

– Ну что вы, Хакендаль! Вам теперь бояться отца? Вам, взрослому мужчине, сотни раз бывавшему в огне! Ведь вы уже не тот, что два года назад. Неужели отец у вас такой изверг?

– Да нет, господин лейтенант, человек он, в сущности, неплохой, но уж если кто не по нем или если кто не по его станет делать и думать, он его прямо за врага считает и без ножа зарезать готов. Он думает, сам бог велел такого ногами топтать и до смерти запугивать. Он и во мне, в своем сыне, видел врага – на меня он особенно лютовал.

– Знаю я таких людей! – вскричал лейтенант с горячностью. Рассказ унтер-офицера пришелся ему по душе. В нем проснулись воспоминания далекого детства, он услышал громыхание железных скрижалей взрослых. – Знаю я таких людей! – воскликнул он. И начал задумчиво рассказывать: – В последний свой отпуск я побывал у дядюшки-помещика. В имении еще не слишком дает себя знать голод живут своим хозяйством. Такие люди не получают карточек, их называют самоснабженцами. Вы, может слыхали об этом, Хакендаль?

Хакендаль кивнул.

– Так вот, – продолжал лейтенант, – перед самым моим отъездом дядюшка поручил мне отвезти посылку со съестным в город его брату, судье, вышедшему на пенсию. «Уж ты, я знаю, с этим справишься», – сказал мне дядюшка, смеясь. Я так и не понял, с чем мне предстояло справляться, разве только что посылка громоздкая, а таскать ее придется из купе в купе и глаз не спускать…

Лейтенант на минуту смолк, он вспомнил, как злился на эту навязанную ему ношу и как в то же время предвкушал, сколько радости доставит она людям в такое трудное время…

– Так вот, – продолжал он рассказывать, – приехал я с посылкой к дяде. Давно его не видел и прямо испугался – до чего изменился старик. Лицо с кулачок, и жалкое, за душу хватает. А уж шея – глядеть страшно, кожа обвисла складками, красными, морщинистыми складками…

Он опять умолк. Он словно видел перед собой эту жалкую фигуру.

– А надо вам знать, Хакендаль, мой дядя именно из такого сорта людей, с повышенным, чисто прусским чувством долга. Он вбил себе в голову, что должен обходиться продовольственными карточками, и чуть не умирал с голоду. «Правительство знает, что делает… – говорил он. – Раз высчитали, что карточная система обеспечивает человека, значит, так оно и должно быть».

Лейтенант фон Рамин видел себя у дяди за столом. Дядя угощал молодого племянника, как и подобает. Он предложил ему стакан вина, и вино было отличное, вино продавали не по карточкам, а дядя был человек состоятельный… Но рядом с бокалом, на деревянном подносике, лежал чахлый ломтик хлеба, такой прозрачный, что сквозь него видны были прожилки на дереве. Хлеб был чуть смазан жиром, а сверху положен тонюсенький ломтик яйца и какая-то тощая прокисшая рыбешка…

– Кушай, мой мальчик, – угощал его дядюшка, – кушай, не стесняйся!

И дрогнувшим голосом:

– Сам я уже поел.

– А я-то думал, – продолжал лейтенант фон Рамин, – что меня с этой посылкой примут как спасителя. Тут-то я и понял, что мой сельский дядя имел в виду, говоря, что я с этим справлюсь. Но я не справился! «Ты хочешь подбить немецкого судью на незаконный поступок! – заорал на меня дядя. – Вон из моего дома! Да я, бы ни одной ночи не имел спокойной, если бы нарушил закон! Тысячи, десятки тысяч воров и мошенников прошли через мои руки, и я никому не давал потачки. Если же я и сам стану брать что не положено по закону, выйдет, что я не по закону их судил!» А пока дядя нещадно меня изругивал, он такими голодными глазами смотрел на посылку! Представляю, как он страдал, несчастный старик!

– Это можно понять, – заметил Отто. – Он не хотел показать слабость.

– Вот и вы туда же! – рассердился лейтенант. – Мать тоже мне писала, он-де был большой человек и умер за идею. Он, кстати, умер вскоре после моего отъезда от обычной простуды, не хватило сил с ней бороться. По никакой он не большой человек, Хакендаль, так же, как и ваш отец! Ничего великого нет в том, чтобы сдохнуть с голоду за отечество! Да и при чем тут отечество? Отечеству он никакой пользы не принес, а умер за своего идола, за деревянного истукана, на каких молятся дикари. Обыкновенная деревяшка, без жизни и живой идеи!

Хакендаль молчал.

– Видите ли, Хакендаль, – продолжал лейтенант уже спокойнее, – это всегда производит впечатление, когда говорят: такой-то умер за идею, – в самом деле умер, хотя мог бы жить и радоваться жизни. Но разве дело тут в смерти – умирать, так за что-то живое, а прусское чувство долга, на которое молятся ваш отец и мой дядя, давно себя изжило. Оно возникло сотни лет назад, когда народ жил в жестокой бедности и никакого удержу на него не было. Тогда-то ему и потребовалось такое правило. Но все это отжило уже задолго до войны. Нет, довольно поклоняться старым богам! Для того чтобы эта война обрела какой-то смысл, из нее должно возникнуть нечто новое, живое.

И снова Хакендаль промолчал.

– Вот я и говорю, – стоял на своем лейтенант, – хорошо сделал дядя Эдуард, что умер. И вы можете без всякого страха взять отпуск и отправиться к отцу. Чудак человек! Ведь из вас двоих вы живы, а он давно умер!

– Не знаю, – сказал Отто Хакендаль, понизив голос, – не знаю, правильно ли себе представляет господин лейтенант. Ведь для отца и матери и взрослый человек – ребенок. Хотелось бы, чтобы все обошлось по-хорошему, без всякой грызни. Он как-никак отец мне, и тоже не виноват…

– А вы и правда боитесь, Хакендаль! – словно обиделся лейтенант.

– Ясно, боюсь, – согласился Хакендаль. – Потому и не иду в отпуск.

– Вы слишком в этом копаетесь, – воскликнул лейтенант. – Вы все представляете, как вы заходите в дом и говорите: так-то и так-то… Но вы же знаете, Хакендаль, когда залег в окопе перед атакой, каких только ужасов себе не представляешь – и все посматриваешь то на часы, то на ночное небо, не поднимаются ли в воздух ракеты, проще сказать – накладываешь в штаны! По едва прозвучала команда, тут уж «ура!» во всю глотку, бежишь напролом, и всех этих выдуманных страхов как не бывало!

– Но есть же и что скисают во время атаки, господин лейтенант! – возразил Отто.

– Да, но вы не из таких! – горячился лейтенант. – Вы не скисаете! У вас просто страх актера перед выходом. И вот что я вам скажу, унтер-офицер: если мы с вами сегодня благополучно выберемся из этого проклятого ледника, я просто прикажу вам ехать в отпуск, понятно?

Отто улыбнулся, но он был доволен. И когда лейтенант увидел его улыбку, он тоже довольно усмехнулся, и больше они к этому не возвращались. Долго лежали они молча, трясясь от холода.

Раза два лейтенант скороговоркой выругался:

– Ах, дьявол! Ах, дьявол! – И потом опять раза два: – Ах, дьявол!

– Что это вы дьявола поминаете, господин лейтенант?

– Курить страшно хочется!

– Это уж точно дьявольщина, да ветер относит в ту сторону, как бы они нас не учуяли!

– И тогда, значит, влепят нам парочку гранат!

– Так точно, господин лейтенант!

К четырем часам разъяснилось, и положение стало еще хуже: в небе появились самолеты. Как обычно за последние недели, французских было больше. Они господствовали в небе, на бреющем полете обстреливали немецкие окопы из пулеметов или, поднявшись ввысь, корректировали ракетами огонь своей артиллерии.

Лейтенант фон Рамин и Отто Хакендаль бросились ничком на землю. К вечеру снова оживился артиллерийский огонь, разрывы снарядов приближались. Уже и в соседних окопах застрочили пулеметы; из немецких отвечали тем же.

– Неужто никогда не настанет вечер? – стонали оба.

Но постепенно огонь стал затихать. За воротниками они ощущали сырость, накрапывал дождь. Понемногу они зашевелились: окоченевшие руки и ноги отказывались слушаться.

– Чертовски холодно! – сказал лейтенант.

– Нынче ночью нужно убираться.

– Да, непременно, кстати дождь пошел.

– Ну, этот дождь ненадолго.

И снова они ждут – часы за часами. Никак не темнеет. Луны за тучами не видно, но в воздухе разлит бледный свет…

– Подождем еще часок, – предложил лейтенант. У него стучали зубы.

– У меня остался глоток вишневки, господин лейтенант!

– Что ж, давайте ее сюда! Впрочем, нет, не надо! Право, не надо! Так вы помните свое обещание сразу же пойти в отпуск, если мы отсюда выберемся целы и невредимы?

Отто Хакендаль молчал.

– Скажите – да! – потребовал лейтенант. – У меня такое чувство, что это принесет нам счастье.

– В таком случае – да, господин лейтенант!

Темнота по-прежнему заставляла себя ждать. Обстановка по-прежнему была тревожной. Нет-нет постреливали, слышалась команда, стучал пулемет…

– Пока мы еще на мели, мой мальчик! – невесело сказал лейтенант.

– Я пуще всего боюсь, как бы нас не встретили огнем свои же, – сказал Хакендаль.

– Видите! Значит, и вам не все равно, какою умереть геройской смертью!

Часы показывали полночь, а небо как будто еще посветлело.

Лейтенант мучительно колебался. Зубы у него стучали уже не столько от холода, сколько от волнения. Хакендалю было легче: его дело – повиноваться приказу.

Внезапно из французского окопа к ним донесся смех, он, правда, прозвучал неуверенно и сразу же оборвался, а все же…

– Самое время, господин лейтенант! – шепнул Хакендаль.

– Вперед! – почти крикнул лейтенант. Подтянувшись на руках, они выбрались на край воронки. До бруствера французского окопа было, казалось, рукой подать, а немецкий окоп тонул во мраке.

– Ползком! – приказал лейтенант хриплым шепотом.

Обо всем договорились заранее. Они подберутся как можно ближе к немецкому окопу и окликнут часового.

Но лейтенантом овладело нетерпение. Он отполз метров на тридцать-сорок и вдруг выпрямился.

– Бегом! – скомандовал он. – Они нас больше не видят!

Побежали, лейтенант впереди, а унтер-офицер сзади, немного левее. Хакендалю померещилось, что кто-то его окликает, – и вдруг позади грохнуло и в небо взвилась ракета – ослепительно-белая, она становилась в воздухе все ярче…

– Ложитесь, господин лейтенант! – чуть не взмолился Хакендаль.

– Бегом! – крикнул лейтенант вне себя и продолжал бежать.

Позади гремели выстрелы, бруствер немецкого окопа уже отчетливо вырисовывался впереди, в воздух взлетали все новые ракеты…

– Не стрелять! – крикнул лейтенант. – Свои! Товарищи!

Но стреляли сзади.

Лейтенант внезапно остановился.

– Меня стукнуло, – сказал он. – А ты беги что есть мочи.

Хакендаль подхватил лейтенанта под мышки и поволок за собой. Добравшись до бруствера, он повалился со своей ношей прямо на плечи товарищам.

Спустя час, когда перестрелка на этом участке стихла, санитары понесли раненого лейтенанта на медпункт.

– Еще хорошо обошлось, – сказал он Хакендалю, улыбаясь. – Рана навылет в мышцу предплечья. Нет даже надежды, что отправят в тыл. Через три недели вернусь на позиции. – И понизив голос: – Так вы помните, что обещали, Хакендаль? Вы едете в отпуск! Решено?

– Но господину лейтенанту ведь здорово не повезло.

– Вы что, с богом торговаться вздумали? Никаких уверток! Сейчас же подавайте рапорт об отпуске!

– Слушаюсь, господин лейтенант!

7

И все же немало воды утекло, пока Отто Хакендаль дождался отпуска. Внешне в его поведении ничего не изменилось, разве что, заслышав возглас: «Химические снаряды!» – он быстрее чем прежде натягивал противогаз; быть может, также фронтовой день, с его неизбежными обстрелами и мелкими стычками, тянулся для него дольше, чем обычно. Но он добросовестно нес службу – взвод его лежал в окопе, и, значит, дел хватало.

Ночью он спал крепко, без снов. Предстоящее объяснение с отцом его больше не тревожило. Былые страхи остались где-то позади. Не странно ли – с тех пор как он признался в трусости лейтенанту фон Рамину, с тех пор как в его тревоги был посвящен и посторонний человек, а не одна только Тутти, все как рукой сняло!

Но вот желанный день наступил. Ротный пожал ему руку.

– Возвращайтесь к нам, Хакендаль, бодрым и веселым. Не поддавайтесь тыловым настроениям. Там, говорят, не шибко весело!

– Слушаюсь, господин капитан!

Несколько товарищей пошли его провожать. Их письма, приветы и посылки он обещал передать лично.

– Счастливо, Хакендаль! – говорили и они. – Бог весть, что ты застанешь, когда вернешься. Нам, похоже, опять готовят баню!

За линией окопов он шел уже одни. Утро еще не брезжило, а шоссе было уже забито колоннами артиллерийских повозок, ехавших с фронта порожняком, вперемежку с отбывающими в тыл походными кухнями и санитарными каретами.

Мимо него прошелестела большая машина, штабной лимузин, словно в тумане промелькнули неясные лица, малиновые петлички и щегольские мундиры, отливающие шелковистым глянцем.

А потом он свернул с большого шоссе. Утро медленно разгоралось. У Хакендаля было еще много времени. На фермах, разбросанных среди деревьев, кое-где просыпалась жизнь. В хлеву горел свет. Оттуда доносилось мычание коров, требовавших корма, дребезжали ведра – хорошо!

Он шагал, как не шагал уже два года: медленно, размеренно, чувствуя себя в полной безопасности. Озимь взошла на полях. Ярко-зеленая, она сверкала в лучах восходящего солнца – все обещало ясный, погожий день. «Скверный день для тех, кто в окопах, летная погода», – подумал Хакендаль. Он был и счастлив и печален – счастлив, что есть еще скот и возделанные нивы, а не только вспаханная снарядами земля да крысы. И со смешанным чувством вины и печали думал он о покинутых в окопах товарищах.

Из отдаленья уже доносился гул нарастающей канонады, и на сердце у него стало тревожно. Фермы и ранние всходы больше его не радовали. Он прибавил шагу.

Он посмотрел на часы. До отхода поезда в Лилль оставалось много времени.

Он пошел еще быстрее. Потом заставил себя постоять у куста шиповника. Зима оголила его, но на ветвях все еще висели кругленькие алые ягодки. Мокрые от дождя, они празднично сверкали на солнце. У меня пропасть времени, говорил он себе, сдерживая нетерпение. Я могу вдосталь налюбоваться красивыми ягодами…

И вдруг он почувствовал, что безумно стосковался по родным местам, что мечтает о Тутти, о ее милом лице и кротких глазах голубки. Густэвинга он себе уже не представлял. Ведь с тех пор, как он ушел на фронт, мальчик стал вдвое старше. У родителей, как он слышал, большие перемены. Отец снова заделался извозчиком. Трудно было вообразить себе отца сидящим на козлах. Хорошо будет повидать старика.

Да, внезапно его охватила тоска по дому, тоска по всем близким и знакомым, и по Рабаузе, и по надорвавшейся Сивке, с нежностью подумал он о своем резце.

Его охватила тоска по родине, и здесь, далеко за линией фронта, он вдруг почувствовал страх – а вдруг с ним что-нибудь случится до того, как он доберется домой. Он взглянул на часы. До отхода поезда еще целый час, а идти всего каких-нибудь четверть часа.

И все же он пустился бежать. Он бежал все быстрее, пока не увидел станцию, – поезда еще и в помине не было, а он бежал со всех ног. Как большинство фронтовиков, он на первых порах особенно боялся ранения в мошонку, но потом отделался от этой навязчивой мысли; и вот этот страх вернулся к нему с новой силой – только бы не сейчас, только бы не сейчас, когда он возвращается домой.

Успокоился он лишь в поезде, переполненном другими отпускниками, которые, как и он, ехали на родину, и солдатами, получившими увольнительную на один-два дня в Лилль. Почти все отпускники сидели очень тихо, тем больше шумели получившие увольнение. Они рекомендовали друг другу знакомых девушек и пивнушки, они изощрялись в скабрезностях. После призрачного существования в окопах они были исполнены решимости в эти скупые, подаренные им часы хлебнуть, сколько влезет, «настоящей жизни». (Увы, вместо жизни они хлебали алкоголь.)

В Лилле тоже спешить было некуда: поезд уходил лишь в полдень. В нерешимости стоял Отто перед вокзалом. Он мог бы разыскать Эриха, мать писала, что Эрих служит в какой-то канцелярии и что у него очень ответственная и почетная должность. Но Отто так и не решился на свидание с братом.

Вместо этого он вздумал походить по городу. И его сразу же завертела кипучая жизнь прифронтового центра. С удивлением смотрел он на выставленные в витринах предметы роскоши и на пробегавших мимо хлыщеватых офицеров: зажав в глазу монокль, они позвякивали шпорами и помахивали стеками, свисавшими на ремешке с запястья. Спешили с важным видом вестовые, покачивая портфелями, в брюках без единого пятнышка, с заглаженными в стрелку складками, и солнце отражалось в их начищенных сапогах.

Внезапно Отто понял, как выглядит в этой толпе он сам, в своем весьма относительно вычищенном мундире из вытертого, выцветшего сукна, в неуклюжих, плохо наваксенных сапожищах с остатками окопной грязи. Офицеры, пробегая мимо, не удостаивали его взгляда, словно он – пустое место. По мостовой скользили огромные автомашины, на их радиаторах трепетали штабные флажки, внушавшие прохожим уважение; в одной совсем пустой машине скучливо и надменно сидела большущая русская борзая. Мимо Хакендаля прошли две медсестры, их розовые лица светились довольной улыбкой.

Отто Хакендаль повернул назад и зашагал к вокзалу. Он собирался спокойно посидеть где-нибудь за кружкой пива, но теперь ему расхотелось. Какой-то чернявый толстяк в штатском с печальными глазами остановил его и спросил дорогу. С раздражением ответил Отто, что он и сам здесь чужой, и был уже рад-радехонек вернуться на вокзал.

Расстроенный и злой, уселся он за деревянный стол вместе с другими отпускниками, которые, как и он, ожидали своих поездов и выглядели не лучше его. Услышав, как Отто брюзгливо заказывает кельнеру пиво, один из них поднял голову.

– Что приятель? Или в городе побывал? Паскудство, верно?

Широко зевнув, он снова повалился головой на стол.

– Здесь только и видишь, – продолжал он, – какие мы безмозглые скоты! И это называется – братья по оружию! Рвачи! Хапуги! А собственно, правы-то они, – верно, товарищ-скот?

Отто не отвечал. Горечь сдавила ему горло. Он проклинал лейтенанта фон Рамина, проклинал свой отпуск. «Не убеги я от своих, я бы, по крайней мере, не видел этой подлости», – стучало у него в голове.

Он уже подумывал, не повернуть ли обратно, в окопы.

8

Чернявый толстяк в штатском, неудачно спросивший у Хакендаля дорогу, дознался между тем у полевого жандарма, как ему пройти. Он не спеша побрел дальше, поднялся на второй этаж, объяснился с хозяйкой, вошел в прихожую, постучал и отворил дверь.

– Доброе утро, Эрих! – сказал депутат.

Эрих сидел за туалетным столиком и старательно маникюрил себе ногти. Он был уже в рейтузах (дорогих габардиновых рейтузах от Бенедикса, за сто пятьдесят марок) и в глянцевых лаковых сапогах для верховой езды, но все еще по-домашнему – в розовой шелковой рубашке.

– Вы, господин доктор! – воскликнул он смущенно. – Вот уж кого я не ожидал увидеть в Лилле!

– Я здесь совершенно официально, мой мальчик, – поспешил успокоить его депутат. – Участвую в поездке на фронт вместе с группой депутатов от всех фракций, по приглашению верховного командования. Тебя это никак не может скомпрометировать.

– Господин доктор… – еще больше смутился Эрих.

– Ничего, ничего! Без ложного стыда! Каждый устраивается, как ему лучше. – Он благосклонно разглядывал Эриха. Юноша уже облекся в мундир, на плечах его поблескивали серебряные погоны. – Тебя, оказывается, можно поздравить с производством в лейтенанты? Растешь, как на дрожжах.

– С позавчерашнего дня, – пояснил Эрих. – Мне, собственно, давно уж полагалось, но вы понимаете, господин доктор, профессия моего отца…

– Однако цель того стоила и ты своего добился! – В голосе депутата послышались язвительные нотки, но лицо его выражало неизменную благосклонность. – Так, значит, идеалы ты пересыпал нафталином и сменил их на шелковую рубашку?

Эрих снова покраснел.

– Офицеры носят только шелковое белье, – сказал он с вызовом.

– Даже в окопах? – осведомился депутат.

– Я состою при штабе! – заявил юноша дерзко и замолчал.

– Да уж ладно, ладно, – поспешил его успокоить депутат. – Но станем же мы ссориться. Я прекрасно все понял. У тебя изменились убеждения. Сам я, как видишь, тоже не в окопах и отнюдь туда не рвусь. Я вполне могу понять того, кто уклоняется от фронта…

– Я не уклоняюсь! – возмутился Эрих. – Меня откомандировали…

– Разумеется, тебя откомандировали. И ты также честно выполняешь свой долг здесь, как выполнял его в окопах. В этом я ни минуты не сомневаюсь. – Адвокат говорил все с той же спокойной приветливостью. – Как уже сказано, мы с тобой не спорим ни о словах, ни по существу. Прошедшие два года нас многому научили, не правда ли? Но, положа руку на сердце, мой сын Эрих, все обернулось чертовски не похоже на то, чего мы с тобой ждали в августе четырнадцатого года. Ты еще помнишь?

– Я безо всяких вернусь в окопы, – возразил Эрих с яростью, – но только вместе с остальными. Подставлять лоб под пули, когда вся эта братия купается в шампанском…

– И ты предпочитаешь купаться с ними вместе, верно? – подхватил депутат.

– Господин доктор!.. – почти крикнул Эрих.

– Надеюсь, ты не собираешься выгнать меня в шею, мой мальчик? Со мной тебе нечего валять дурака, Эрих! Будь же благоразумен, и давай поговорим спокойно. Ты парень неглупый и должен понимать, что если член рейхстага навещает лейтенантика Икс, то, уж верно, не затем, чтобы обмениваться с ним колкостями…

– Я не дезертир, укрывающийся от фронта…

– Отлично, так и запишем. Ну, теперь ты доволен? Что, все еще нет? Так как же, Эрих, склонен ты со мной побеседовать или прикажешь откланяться?

И не дожидаясь ответа:

– Не знаю, Эрих, следил ли ты за тем, что происходит в рейхстаге? В последний раз, когда обсуждали военные кредиты, тридцать один депутат голосовал против – почти треть членов моей фракции. Успокойся, я к этой трети не принадлежу, иначе я бы не принял приглашения верховного командования. По-видимому, фракция накануне раскола: на радикальное крыло – противников войны – и нас, ее сторонников.

Эрих внимательно слушал депутата, давешние колкости были забыты.

– Разумеется, Эрих, и мы против войны. Если два года тому назад мы голосовали за войну, то время многому нас научило. Нам не нужно было посетить ваш прелестный прифронтовой городишко Лилль, дабы убедиться, что единодушия в народе больше нет. Есть только общее недовольство… в глубоком тылу… В городах, Эрих, положение крайне напряженное, кое-где уже дошло до беспорядков…

– Мне довелось об этом слышать, – сказал Эрих.

– Еще бы ты не слышал, Эрих! Кое-кто специально заботится о том, чтобы такие вещи получали огласку. – Депутат хитро усмехнулся. – Но я постоянно твержу своим коллегам-противникам: это ничего не значит! Недовольство в тылу не имеет значения, покуда у власти господа военные… Давайте лучше утвердим их кредиты, и пусть они продолжают свою войну…