Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

– До свиданья, Малыш! И не принимай все так близко к сердцу…

10

– Значит, все-таки в рейхстаг? – спросила Ирма уже на улице.

– А ты думала?

– Когда же мы домой попадем?

– Успеется!

– И что тебе отец запоет?

– Об этом я думаю меньше всего!

Разумеется, он об этом думал, но ему вдруг стало безразлично, что скажет отец. Много-много лет слово отца, подобно слову всевышнего, громовыми раскатами отдавалось у него в ушах. И вдруг уши его закрылись для слов отца – так солдаты не слушали больше офицерских приказов, так рабочие отказывались повиноваться хозяевам.

В голове у него все перепуталось, и эта путаница час от часу все усиливалась. Тутти, газета, сорванные погоны, Отто, восставший на отца, брат Эрих со своим кабинетом в рейхстаге и обманутыми приверженцами Либкнехта, матрос… – совершеннейший сумбур! Но за всем этим чудился ему какой-то брезжущий призрачный свет, а может быть, лишь предчувствие занимающегося света. Предчувствие, что во всем этом сумбуре есть какой-то смысл. Ах, а вдруг это просто чувство, что он молод, и хочет жить, и не хочет идти по следам тех, кто вконец испакостил жизнь, не хочет быть для них козлом отпущенья. Что он хочет своей, нетронутой жизни, со всеми ее шансами на победу и поражение!

– Что это ты нахохлился? – спросила Ирма, встревоженная его молчанием. – Все думаешь?

– Думаю!

– О чем же? О брате?

– И о нем. А что, Ирма, много я глупостей наговорил у Тутти?

– И да, и нет!

– Нет, в самом деле, скажи!

– Может, ты и прав, но как раз перед Тутти не стоило изливать свою ненависть к Хакендалям!

– А я об этом и не заикнулся.

– Ты только об этом и говорил!

– Ничего ты…

Гейнца разбирала досада. Так вот как это воспринимается со стороны, а тем более женским полом, когда хочешь сказать что-то по существу!

– Ну, да что с бабьем толковать… – заключил он себе в утешение.

– Это еще что? Я тебе не баба, я твоя подруга!

– Да уж ладно…

– Вот если ты сейчас своему братцу Эриху выложишь, что у тебя накипело против Хакендалей, это меня только порадует. А вон и рейхстаг!

Да, это был он. Серое, темное здание, вокруг которого больше не кишели людские толпы, одиноко высилось в тумане ноябрьского вечера.

Со стесненным сердцем поднялись они по широким ступеням к главному порталу и были задержаны солдатом, настоящим, заправским солдатом военного времени, с винтовкой, стальной каской и ручными гранатами. Только у этого солдата была на рукаве повязка, на сей раз – белая, с черной печатью.

Гейнц решил, что печать такая же, как на его пропуске, но не тут-то было! Солдат сложил пропуск, вернул его Гейнцу и сказал:

– Недействителен!

– То есть как это недействителен? Я его только сегодня получил, во второй половине дня!

– А мы сегодня во второй половине дня выкурили отсюда всю эту братву. С советом рабочих и солдат мы больше не знаемся! Мы теперь под Носке ходим!

– Но мой брат…

– Может, – равнодушно продолжал солдат, – эта братва заседает сейчас в Замке. Но долго они и там не засидятся. Об этом мы позаботимся. Весь клоповник Лемана разнесем в пух и прах. – Сказав это, служитель Носке сделал поворот и скрылся в портале. Гейнц и Ирма спустились вниз, подавленные своей неудачей.

– Что же нам теперь делать? Пойдем к Замку?

– Нет смысла! Пропуск действителен только для рейхстага.

– Для рейхстага он как раз недействителен!

– А тем более для Замка. Ведь это же логично!

В нерешительности бродили они вокруг темного здания. Толкнулись в другую дверь, но и здесь их ждал отказ.

Зато с третьей дверью им повезло. До часового у третьего входа (на противоположной стороне здания), видимо, еще не дошло известие об изгнании совета рабочих и солдат.

– Пройдите по коридору. Увидите человека в швейцарской. Вряд ли он что знает, сегодня здесь никто ничего не знает. Но кто ищет, находит…

Они искали и нашли – человека в швейцарской. Собственно, это был не человек, а благообразный седобородый господин, свидетель былых, более почтенных, времен в рейхстаге. Сумятица и неразбериха последних дней, видимо, окончательно сбила его с толку.

– Как же! У господина Хакендаля здесь кабинет. Разумеется!

Он беспомощно поглядел на телефон, а потом на щит с номерами комнат и именами – и сокрушенно покачал головой.

– Нет, среди моих господ нет господина Хакендаля. Из моих господ здесь больше никто не бывает. А впрочем, что же я говорю, господин Эберт еще заходит, а также господин Носке, господин Брейтшейд, господин Шейдеман…

Он, судя по всему, собирался перечислить всех, кто еще сюда заходил.

– Да, но мне нужен господин Хакендаль. У него здесь, безусловно, свой кабинет. (Гейнц не был в этом так уверен, как хотел показать.)

– А тогда пойдемте, – сказал старик и сам пошел впереди. И на ходу – молодость его подопечных, видно, внушала ему доверие – продолжал: – Мне, собственно, не положено отлучаться даже на короткое время, это против правил… Следовало бы поручить вас рассыльному. Но все наши рассыльные разбежались, да это уже и не играет роли.

Пожалуй, это уже действительно не играло роли. Странные непонятные дела творились в торжественном, увенчанном золотым куполом здании, мимо которого они раньше проходили в почтительном отдалении, чувствуя свое ничтожество…

А теперь они были внутри. Дверь распахнулась, из комнаты донесся оглушительный хохот. Там, в сизых облаках дыма, сидела компания мужчин – все без пиджаков, и все держались за бока от смеха.

Они шли по толстым мягким плюшевым дорожкам, топча их своими неуклюжими разбитыми башмаками, и вдруг наткнулись на солдата, – он растянулся на дорожке в своей форма защитного цвета, подложив под голову ранец, и из его широко разинутого рта вырывался громкий храп.

Они перешагнули через спящего и увидели окно, открытое в серый ноябрьский вечер, а на подоконнике два грозно нацеленных пулемета на паучьих ножках; уставясь на еле различимые дома, они стояли здесь одинокие, брошенные, со всем своим снаряжением и пулеметными лентами. И ни единой души вокруг…

Гейнц и Ирма поднялись вверх по лестнице и увидели солдат: сбившись в кучку, они со смехом наблюдали, как их товарищ, взобравшись на высокую стремянку и обмакнув кисть в черную краску, малевал по парадному, в золотой раме, портрету кайзера.

Их провожатый то и дело останавливался, чтобы навести справки; когда он обращался к своим коллегам, одетым, как и он, в черную униформу, разговор протекал в мирном, дружественном тоне и сопровождался многочисленными кивками. Если же ему случалось обратиться к солдатам или штатским, он говорил робким заискивающим голосом и был рад-радехонек, когда ему отвечали и можно было идти дальше.

Постепенно они вступили в более оживленные зоны огромного здания. Повсюду сновали мужчины, большей частью в военной форме. За дверьми слышались телефонные звонки и трескотня пишущих машинок. Внезапно они очутились в огромной галерее с колоннами, облицованной мраморными плитками. Высокие двери вели в огромный, слабо освещенный зал.

– Зал заседаний, – пояснил их провожатый.

В галерее тоже солдаты. Они сидели, понурясь, на скамьях или, покуривая, шагали взад и вперед, на многих были стальные каски. Оказывается, они даже полевое орудие приволокли. Размалеванное зелеными, коричневыми и желтыми пятнами, оно стояло на колесах, напоминая чудовищного идола. Ствол его был направлен вниз, угрожая какой-то запертой двери…

А вдруг дверь отворится, а внизу люди, множество людей, целое народное собрание, и вдруг это собрание слушает неугодного ему оратора – тогда пушечное жерло отверзнется и обрушит гибель и смерть на всех этих, ничего не подозревающих людей там, внизу. Вот от каких случайностей все зависело, вот какие случайности решали в тот серый ноябрьский день.

Гейнц Хакендаль закрыл глаза. И тут же открыл их, так как Ирма толкнула его и взволнованно прошептала:

– Посмотри-ка, офицер!

Он посмотрел, и его словно ударило. Там, среди солдат, нет, чуть возвышаясь над ними, стоял офицер, офицер высшего ранга, в серой защитной форме и пышных серебряных эполетах. На шее у него красовался орден «Pour le mérite» [14] 14
  За заслуги ( франц.).


[Закрыть], а на груди, под длинной орденской планкой – Железный крест первой степени.

Это зрелище совсем сбило с толку неискушенных детей в тот бестолковый день. Офицер со смуглым, решительным лицом, покуривая сигарету, невозбранно стоял в своих регалиях среди солдат, оглядывал их зорким оком и отдавал вполголоса какие-то приказания, – а ведь Гейнц и Ирма своими глазами видели, как досталось беднягам унтер-офицерам из-за каких-то несчастных погон…

– Так, значит, не со всем старым покончено, – сказал Гейнц вполголоса.

Ирма взволнованно стиснула ему пальцы. – Ах, Гейнц, я так рада, – шепнула она.

Он даже не спросил ее, чему она рада, он понимал это и без объяснений.

Через несколько минут вернулся их провожатый.

– Насилу узнал, где сидит господин Хакендаль, – сказал он с досадой. – Наверху, на третьем этаже. Господину Хакендалю вверена служба общественной безопасности города Берлина. Что же вы мне сразу не сказали? Я бы нашел его в два счета.

– Служба безопасности – а как это понимать?

Гейнцу все большей загадкой представлялся его брат Эрих.

– Ну, знаете ли… это всякие меры против налётов и грабежей. Вам бы надо знать, раз вы его брат!

И старик швейцар вдруг подозрительно покосился на Гейнца.

– А я вот не знал, хоть я, безусловно, его брат, – заявил Гейнц. – Покажите нам, как пройти, и большое спасибо за хлопоты!

11

Надпись на табличке: «Д-р Биненштих – секретариат», каллиграфически выведенная шрифтом рондо, была наотмашь зачеркнута карандашом. Новая надпись: «Служба безопасности», кое-как нацарапанная на картонной обложке синим карандашом, звучала куда менее вразумительно.

Гейнц постучал – и посмотрел на Ирму. Она кивнула, и он снова постучал. За дверью раздалось: «Войдите!» – и они вошли.

Брат Эрих стоял у окна с каким-то чернявым толстяком. Эрих, едва взглянув на вошедших, крикнул: «Минуточку!» – и продолжал в чем-то негромко убеждать своего чернявого собеседника.

Ирма и Гейнц вопросительно переглянулись. Ирма кивнула, а Гейнц сказал, понизив голос:

– Naturellement [15] 15
  Разумеется ( франц.).


[Закрыть]он самый!

Да, никакого сомнения: этого чернявого толстяка в черной визитке и серых брюках в кокетливую полоску они уже сегодня видели – то был оратор на сорванном митинге. Гейнцу загорелось узнать, как его зовут. Это не Эберт, Эберт ниже ростом, но и не Либкнехт, Либкнехт не толстый… Гейнц усиленно рылся в памяти, но, как истое дитя военных лет, когда все внимание обращено на военных, он до сих пор не интересовался штатскими деятелями, которые вдруг приобрели такое значение.

– Ну ладно, Эрих, отложим на завтра, – сказал чернявый. – Мне, по крайней мере, просто необходимо соснуть хотя бы часов пять, да и тебе не мешает. К тому же мы задерживаем твоих гостей… Эрих улыбнулся, и Гейнца крайне раздосадовала эта улыбка. Она ясно говорила, как мало значат для Эриха его гости.

Чернявый, однако, остановил свой взгляд на Гейнце. Он вяло сунул ему свою жирную, очень белую руку, и Гейнцу пришлось взять ее и пожать…

– Вы, стало быть, брат нашего незаменимого Эриха? – спросил он Гейнца.

– Можно сказать и по-другому: Эрих – брат Гейнца Хакендаля, – дерзко ответил Гейнц.

Чернявый улыбнулся.

– Правильно! Не хочется быть только братом незаменимого человека. Ну, а кто же вы?Студент? Гимназист?

Гейнцу пришлось сознаться, что он еще гимназист…

– А какие настроения у вас в гимназии?

Гейнц сказал, что настроения разные…

– Понятно! – Толстяк все понимал с полуслова. – В зависимости от того, как развернутся события? Очень правильно!

Гейнц подумал, что толстяк чересчур уж щедр на похвалу, самого его всегда бесили похвалы учителей.

– А как настроены вы? – последовал вопрос.

– Я сегодня слышал ваше выступление, – выпалил Гейнц, – и нам с приятельницей пришлось удирать во все лопатки.

К удивлению Гейнца, выпад его не возымел действия. Напротив, он вызвал довольный и совершенно искренний смех.

– Да, это был прискорбный эпизод, – сказал толстяк, смеясь. – Но он имел отнюдь не неприятные последствия, верно, Эрих, сын мой?

Эрих, смеясь, согласился, что последствия были не сказать, чтобы неприятные, скорее, наоборот!

Гейнца разбирала злоба.

– Мне довелось видеть женщин и детей, основательно помятых в свалке, – возразил он в упор на этот дурацкий самодовольный смех.

Толстяк мгновенно стал серьезным.

– Знаю, знаю, все это произошло, к сожалению, несколько скоропалительно – кое у кого не хватило терпения. В дальнейшем мы надеемся избежать подобных режиссерских промахов.

Он дружески кивнул Эриху, еще раз пожелал ему: «Приятных снов, сын мой Эрих!» – сунул Гейнцу руку, дружески кивнул в сторону Ирмы и, мягко ступая, вышел из комнаты, видимо, все еще озабоченный «режиссерскими промахами».

– Кто это, Эрих? – непозволительно рано спросил Гейнц – дверь едва успела захлопнуться.

– Садитесь! Сигарету? Все еще не куришь, Малыш? А пора бы, ты, кажется, в этом году кончаешь?

– Кто это был, нельзя ли узнать? – настаивал Гейнц.

– Как, ты не знаешь? А ведь ты его слушал! Ну как, понравилась тебе его речь?

– Я в восторге! – ухмыльнулся Гейнц. – В особенности от автомобильных выхлопов. Но кто же этот оратор?

– Будущий министр!

Гейнц рассмеялся.

– Узнаю тебя, Эрих! Ты все тот же закоренелый интриган и заговорщик! Что, правильно я его описал, Ирма?

Ирма кивнула.

– Итак, министр! Не важно, Эрих, можешь его не называть. Если он и в самом деле станет министром, уж я как-нибудь догадаюсь. А ты, стало быть, его секретарь, пожалуй, даже статс-секретарь – в будущем? Или поднимай выше?

Однако Эрих ничуть не рассердился, напротив, он улыбнулся с видом самого дружеского расположения.

– Что это ты сказал про автомобильные выхлопы? – невинно спросил он.

– Не прикидывайся! Я имею в виду тот самый кровожаждущий автомобиль, который распугал ваш митинг.

– Извини, митинг обстреляли из пулеметов.

– Прошу прощения, по мы с Ирмой сидели на Бисмарке и все видели. Это трещал автомобиль с серым верхом.

Оба брата смотрели друг на друга в упор.

– Однако, если я тебя правильно понял, это не помешало тебе удирать во все лопатки?

Гейнц покраснел.

– С волками жить – по-волчьи выть…

– А с овцами – бежать без оглядки!

Эрих смеялся от души. Он смеялся тем громче, чем яростнее смотрел на него Гейнц.

– Малыш, Малыш! – воскликнул он. – Да ты, оказывается, совсем еще мальчишка! – Победа расположила Эриха к болтливости. – А ты не можешь, при известном напряжении своих незаурядных умственных способностей, сообразить, что в конечном итоге не так уж важно, трещала ли машина или строчил пулемет?

– Нет, – озадаченно сказал Гейнц. – Это выше моего понимания. Ты должен мне объяснить!

– По-вашему, все равно – убивают людей или не убивают?! – возмутилась Ирма.

– Я сказал – в конечном итоге, маленькая дама, – прогнусавил Эрих с видом величайшего превосходства. – Я сказал – в конечном итоге…

– Я не дама!

– Но, надеюсь, станете ею, со временем! – Он повернулся к Гейнцу. – Так вот слушай. Это проще простого. Я тебе все объясню… Мы договорились с либкнехтовцами не мешать друг другу проводить наши собрания. Заключили своего рода перемирие: товарищ Либкнехт выступит перед Замком, а мы – перед рейхстагом. Но если наш митинг обстреливают из пулемета, разве это не дает нам право нарушить договор и выкурить отсюда совет рабочих и солдат, который бесчестно, вероломно, изменнически нарушил свое обещание?..

– Но ведь никто же не стрелял!

– Идиот! Мы это утверждаем и этого достаточно!

Он с торжеством воззрился на брата.

– Разве ты не понимаешь, что иногда бывает достаточно хотя бы с подобием вероятия сослаться на некое нарушение права…

И он подмигнул брату своими красивыми, лукавыми, как у кошки, глазами.

– Никому и в голову не придет учинить расследование, что это было на самом деле – пулемет или выхлопы? – Он наклонился вперед и зашептал: – Как будто нельзя, когда это тебе на пользу, заставить трещать по выбору – машину или пулемет?

Он выпрямился.

– Этот совет Р. и С. был большой помехой здесь, в рейхстаге. Был, Малыш, – с сегодняшнего дня можно смело сказать: был!

Гейнц оторопело смотрел на брата. Из книг он знал о дипломатических подвохах, о предательстве, шпионаже, жульничестве, но воспринимал это как-то совсем отвлеченно, словно такие вещи происходили в далеком прошлом и не имеют отношения к современности. Но чтобы такое проделывалось сегодня, у него на глазах, а главное, при участии его брата…

– Ах, Эрих… – сказал он только, но не стал продолжать. Бранить Эриха не имело смысла. Ну, назовет он его, положим, свиньей, но Эрих будет только гордиться тем, что он свинья!

– Вы и днем все наврали – людям, которые хотели послушать Либкнехта! – упрекнула его Ирма.

– Цель оправдывает средства, маленькая фрейлейн!

– Да какая же у вас цель? Для чего вы творите эти подлости? Зачем срываете погоны? – внезапно разгорячился Гейнц. И через силу прибавил: – Ах, Эрих, если отец узнает…

– Прежде всего садись! – Эрих был воплощенное спокойствие. – В самом деле, садись! Видишь ли, именно ради отца я все это тебе разъясняю и даже готов простить твое истинно братское хамство…

– Разреши тебе не поверить! – буркнул Гейнц.

Эрих предпочел сделать вид, что не слышит. – Почему мы прибегаем к таким средствам? Потому что хотим прийти к власти и ни с кем ее не делить!

– Но кто же, собственно, эти «мы»? – воскликнул Гейнц, совсем растерявшись. – Послушать одного, другого, все размахивают красными флагами, все делают революцию. Тебе вот мешает совет рабочих, но что же все это значит? И кто способен в этом разобраться? Это же какой-то всеобщий крах, полная неразбериха…

– Глупости! Да ты за три минуты все поймешь! Мы – это великая социал-демократическая партия, единственная партия, способная и призванная захватить власть и удержать ее…

– Потому что к ней принадлежишь ты, верно?

– Оставь эти колкости! А кроме того, имеются еще и независимые – так называемые независимые, – продолжал Эрих. – Это те члены нашей партии, которые голосовали против военных кредитов. Часть их склоняется к группе Либкнехта, другая непрочь присоединиться к нам…

– А кто такие либкнехтовцы?..

– Да, либкнехтовцы – в этом-то и заключается проблема! Либкнехт сейчас очень популярная фигура… Он всегда выступал в печати против войны, он сидел в тюрьме, он хотел бы все ниспровергнуть, а это сейчас популярнейший лозунг. Но как велики силы, что за ним стоят, – этого никто не знает. Его Союз Спартака очень малочислен. Ты ведь еще помнишь, Малыш, кто такой Спартак?

– Ясно! Военнопленный фракиец. Организовал восстание рабов и солдат против Рима, победил, пользовался огромной популярностью…

– Знаешь, я верю в имена, – сказал Эрих. – Союз Спартака… Но ты еще, разумеется, помнишь, как Спартак кончил?

– Помню. В конце концов он был разбит наголову. Погиб вместе с большинством своих сторонников. Тысячи рабов были распяты на кресте…

– Да-а! – задумчиво протянул Эрих. – Мы больше не распинаем на кресте…

Наступившее молчание становилось все тягостнее.

Эрих поднял голову и усмехнулся, увидев хмурые, злые лица своих посетителей.

– Что это у вас такие кислые мины? Уж не вступил ли ты в Союз Спартака? Если так, ты поставил не на ту лошадку – предупреждаю! Правительство сформируем мы!

– А я вообще ни на какую лошадку не ставил, – разозлился Гейнц. – Это ведь тебе не скачки в Хоппегартене!

– Конечно, нет! Просто глупая поговорка! Извини!

– Я, знаешь, верю не только в имена, я верю и в поговорки. Они иногда выдают того, кто их употребляет, – сказал Гейнц с насмешкой.

– Милый мой мальчик! – Эрих говорил тоном старшего, рассудительного, великовозрастного брата. – Откуда этот враждебный тон? Меня, естественно, радует, что я борюсь на более перспективной стороне! Что в этом плохого?

– А что вы станете делать, придя к власти?

– Мы создадим демократию по образцу западной, – пояснил Эрих.

– Ну, конечно, но это – формальная сторона. Я хочу понять, чего вы намерены добиваться, придя к власти?

– Добиваться? То есть как это? – Теперь озадачен был Эрих. – Придя к власти, мы, собственно, и добьемся своей цели. Или…

– Ах, Эрих, не будь кретином! На что вам, собственно, нужна власть? Есть же у вас какие-то планы, задачи, программа, наконец? Лишь бы захватить власть…

– Милый братец, я польщен твоим доверием, но что до нашей правительственной программы, придется тебе подождать, пока наш будущий премьер-министр ее объявит.

– Ну что за ерунду ты мелешь! Ведь не круглый ты идиот! Должны же у вас быть какие-то наметки! Мы проиграли войну – как же вы собираетесь, например, договориться с нашими противниками?

– Уж как-нибудь столкуемся! Поскольку мы станем демократическим государством, с Англией и Францией можно будет договориться. Разумеется, платить нам придется, и немало – больше, чем платили нам французы в семьдесят первом году, но два демократических государства как-нибудь договорятся миром!

– А ты читал условия, на каких заключено перемирие? – яростно крикнул Гейнц.

– Из-за чего ты расстраиваешься? Ведь не мыпринимали эти условия! Прошу не забывать, что условия перемирия были выработаны генералами.

– Они нам продиктованы!

– Продиктованы военщиной! А им на смену придем мы, штатские, – и у нас заручкой президент Вильсон.

– Так, значит, во всем, что касается войны и заключения мира, вы говорите: как-нибудь столкуемся.

– Совершенно верно! А у тебя другие предложения?

– Ну, а народ, – не знаю, удосужился ли ты заметить, что люди совсем изголодались… Что тысячи ежедневно умирают от гриппа?.. Его так и называют – голодный грипп. Что же вы собираетесь сделать для народа?

– Только не кричи на меня, милый мой Малыш! В конце концов, тебе должно быть известно, что у нас, социал-демократов, имеется своя программа. Она довольно обширна, и я не берусь отрапортовать тебе ее наизусть. Насколько мне помнится, там есть что-то насчет восьмичасового рабочего дня, насчет экспроприации заводов и коллективных договоров…

– И все это вы собираетесь осуществить?

– Ну, конечно! Еще бы! Мало-помалу, со временем все это будет претворено в жизнь.

– Так вы и об этом не имеете ясного представления, – чуть ли не взревел Малыш. – Вам лишь бы дорваться до власти!

– Безусловно! – взвился и Эрих. – Власть! Как только мы придем к власти, все решится само собой. Прежде всего – власть! – Он стоял, торжествуя. Глаза его сияли…

И вдруг вздрогнул. Послышалось тарахтенье, мерное «так-так-так», сухое пощелкивание, что-то противно запело, зазвенело стекло, послышались крики…

– В укрытие! – заорал Эрих. – Полезайте под стол! Они обстреливают рейхстаг!

Все трое бросились на колени и залезли под большой дубовый стол.

И вовремя – оконные стекла в комнате разлетелись вдребезги, со звоном сыпались осколки… Что-то ударилось в стену около двери. У них перехватило дыхание – трещала и крошилась штукатурка, – но сноп пулеметного огня уже перекочевал дальше…

12

– Зря мы не потушили свет, – сидя под столом, огорчался Эрих, – теперь они сюда будут стрелять.

Ирма рассмеялась, хоть и деланным смехом, она все еще не пришла в себя от испуга.

– Что, господин Хакендаль, сейчас вам не все равно, что трещит, выхлопы или пулеметы? – спросила она язвительно.

– У нас отличное укрытие, – заверил ее Эрих. – Ничего они нам не сделают!

Он единственный сохранил спокойствие; сказывались все же недели, проведенные в окопах.

– Это ваши-друзья матросы задают вам жару? – спросил Гейнц, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Не думаю. Стреляют справа и наискосок отсюда. Я слышал, будто верные кайзеру офицеры укрепились в Доме архитекторов. Должно быть, втащили на крышу пулемет. Ну, да это так – шуточки, наши люди их мигом накроют… Слышишь, зашевелились…

В рейхстаге тут и там, вразнобой захлопали выстрелы, затявкал пулемет, но ему отвечал другой. Снова зазвенели стекла, залился свисток…

– Скоро все уляжется, – сказал Эрих, зевая. – Откровенно говоря, мне уже не терпится на боковую.

– И нам пора домой, Гейнц! – напомнила Ирма.

– Да, верно, – сказал Эрих равнодушно, – я уже подумал, что надо развезти вас по домам. У меня тут машина – служебная, конечно. Пойми меня правильно…

– Как не понять! – проворчал Гейнц. – Всего-навсего служебная – ну, чем не статс-секретарь? Но и за собственной, должно быть, дело не станет…

– Что ж, возможно… – Эрих зевнул. – Кстати, как отец? Я мог бы заодно и с ним повидаться.

– Ты же знаешь – железно! Ему столько пели, что он – железный Густав, пока он сам в это не уверовал. Но он страшно сдал.

– Как так сдал? Стал помягче?

Пулемет на крыше Дома архитекторов не унимался. Он снова обстреливал фасад рейхстага, звон стекла приближался, он был уже совсем рядом. А теперь зашебаршило у них в комнате, Ирма слегка вскрикнула.

– Не бойтесь, маленькая фрейлейн, – успокоил ее Эрих, – мы сидим в мертвом пространстве. – Звуки выстрелов уже удалялись.

– Нет… – сказал Гейнц задумчиво. Это сидение под столом, будто они снова дети, располагало его к разговорчивости. – Мягче отец не стал. С тех пор как он сам выезжает на пролетке, к нему не подступишься – такой упрямец и самодур.

– Сам выезжает на пролетке? – воскликнул Эрих с досадой. – Что за нелепость! С чего это он вздумал?

– Да ведь надо же ему что-то заработать!

– Заработать? Пусть на него другие работают!

– Неужели ты ничего не знаешь, Эрих?..

Гейнц от удивления разинул рот. И вдруг его озарило. Он уставился на брата.

– Чего я не знаю? Говори, раз уж начал! Вы, видно, тут совсем запутались, самое время мне вами заняться!

– Вот именно! Да прихвати с собой побольше деньжат. Набей как следует кошелек, этого нам особенно не хватает.

Гейнц уже откровенно смеялся над Эрихом, он понял, почему брат был с ним так любезен.

– Денег? – Эрих и не заметил насмешки, он был слишком поглощен услышанным. – Денег? Не говори глупостей, Малыш! Отец – обеспеченный человек! Я ценил его не меньше, чем в четверть миллиона!

– Вот и хорошо! Спроси его, куда он девал свои четверть миллиона?

– Не мог же он потерять все состояние!

– Мог или не мог – мне неизвестно!

– Расскажи, Малыш, толком, что у вас творится? Что случилось? Господи, как это я не подумал, отец ведь ни черта не смыслит в делах, надо было мне раньше поинтересоваться! Так что же у вас осталось?

– Одна пролетка, старая, разбитая кобыла, небезызвестная тебе Сивка, доходный дом, столько раз заложенный и перезаложенный, что квартирной платы не хватает, чтобы выплачивать проценты по закладным…

– Да, но состояние? Основной капитал?

– По-моему, у отца тысяч на двадцать, на двадцать пять облигаций военного займа. Если они у него еще целы.

– Невероятно! Куда же он девал деньги?

– Понятия не имею! Возможно, у него больше и не было. Просто он имел хороший доход.

– Ты мне все должен рассказать! – Эрих был не на шутку взволнован. – Давай проводи меня немного. Расскажешь мне все в машине – едемте, фрейлейн, опасность миновала. Это уже обычная перестрелка. Не возражай, Малыш, сделай одолжение! Мне крайне важно знать. Откровенно говоря, я рассчитывал на дотацию от старика. Я как раз обзавожусь собственным домом. Тебе будет интересно посмотреть. Заодно представлю тебя своейприятельнице. Вот увидишь… Не беспокойтесь, фрейлейн, вы можете смело ехать с нами: премилая маленькая француженка, и не кусается… На двадцать тысяч военного займа. С ума сойти!

Да, Эрих был взволнован не на шутку. Пришлось еще звонить и отдавать распоряжения. Его машина, по-видимому, стояла у неосвещенной стороны рейхстага, где протекает Шпрее. А потом возникли трудности при выходе, – надо было предъявить удостоверения чуть ли не всех существующих партийных группировок, – с удостоверениями было немало хлопот!

Но едва они сели в машину – почти новую, кстати, и чрезвычайно смахивающую на господский лимузин, – как Эрих снова стал расспрашивать:

– Итак, Гейнц, я рассчитываю, что ты мне все расскажешь, – все, как есть. Мать мне как-то писала, что Отто совсем незадолго до смерти женился. На горбатой портнихе, я смутно припоминаю, что видел ее у нас… Может, это она сосала отца? Горбуны иногда чертовски жадны до денег.

– Не только горбуны, – сердито оборвал его Гейнц.

13

Машина с братьями Хакендаль мчится по притихшему, почти неосвещенному городу; лишь временами здесь и там вскипает грохот выстрелов, чтобы тут же улечься; машина мчится на запад, все больше и больше углубляясь в аристократические, почти феодальные кварталы Берлина.

И почти в это же время еще одна машина держит путь на запад, на шикарный Запад – на Целлендорф, Шлахтензее и Далем, и в этой машине тоже сидит одно из порождений папаши Хакендаля, Железного Густава. Сидит? Нет, стоит!

Почти новенькой щегольской машине приходится преодолевать немало препятствий, хоть она и везет будущего секретаря без-пяти-минут-министра. Автомобиль то и дело останавливают, у пассажиров требуют документы, и младшему брату приходится прерывать свой рассказ об имущественном положении отца – рассказ, ожидаемый с таким нетерпением…

Второй автомобиль – большой серый обшарпанный грузовик – открыто парадирует оружием. Спереди и сзади грозятся пулеметы. Едущие в нем пассажиры – кто в военном, кто в штатском – вооружены до зубов. Но ни один часовой не выходит из темноты, чтобы, просигнализировав фонариком, проверить документы и право на ношение оружия. Громыхая и дребезжа, беспрепятственно катит большой грузовик на запад. Над машиной развевается красный флаг, и среди разнузданных видений, безмолвная, бледная, дрожащая, стоит единственная женщина – Эва Хакендаль!

После торопливого и неловкого прощания с братом и его приятельницей она чуть ли не в приподнятом настроении поехала к себе домой. Небольшая размолвка, в которой она мало что поняла, развлекла ее и приободрила…

«Не так уж она проста, эта добрячка Гертруд, – думает Эва. – Ведь она, можно сказать, выставила Гейнца за порог! А теперь вон отсюда! – вот что она ему сказала. Уж я лучше всех умею с ней ладить, куда лучше, чем этот завоображавшийся мальчишка.

Мысль о собственном превосходстве сокращает Эве долгий путь до Аугсбургерштрассе, и, почти развеселясь, направляется она к себе. Но тут и веселья, и чувства превосходства как не бывало, – в комнате у нее горит свет, а на кровати в лихо заломленной шиберской фуражке, с сигаретой во рту, в пальто и грязных башмаках, пачкая ее красивое кружевное покрывало на розовом шелку, разлегся он, Эйген Баст…

– Ну, Эвхен? – говорит он. – С работы? Молодчина, а где же он, твой фрайер?

– Эйген! – шепчет она. – Ты вернулся?

– Что же ты задерживаешь своего фрайера? – отвечает он. – Так с клиентами не обращаются. А может, ты не на работе была?

– Я заходила к родственнице, Эйген, посидела полчасика.