Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

– Значит, ты бы и восемьсот промотал, – говорит отец презрительно. – А сам еще и восьми марок не заработал! Да без отца ты бы в канаве издох!

Он снова смотрит в упор на сына, но Эрих только пожимает плечами. Хакендаль поворачивается и уходит.

Тщательно запирает он дверь в подвал, а поднявшись вверх по лестнице, запирает и наружную дверь, чтоб не было никаких шушуканий. Строптивость не нуждается в утешении!

Придя в свой кабинет, он без колебаний берет перо и вносит в кассовую книгу:

«29/VI. Украдено сыном моим Эрихом… 80.00 марок».

Так! С этим кончено. С внезапной решимостью сует он утреннюю выручку и кассовую книгу в ящик письменного стола. Это подождет – главное сделано!

Быстро идет к себе в спальню, надевает свой синий кучерской плащ с блестящими пуговицами и цилиндр. Внизу во дворе уже стоит наготове его легкая одноконная извозчичья пролетка. Отто держит под уздцы норовистую Сивку.

Хакендаль влезает на козлы, натягивает на колени фартук от пыли, поглубже нахлобучивает цилиндр и берет в руки кнут.

– Ждите меня к двенадцати, – говорит он сыну. – Кастора и Сенту отведешь к кузнецу, передние подковы у них совсем сбились. Мог бы и сам заметить. Н-но, Сивка! – Он прищелкивает языком, Сивка берет рысью, и пролетка выезжает со двора.

Весь дом облегченно вздыхает.

12

Притаясь в спальне за гардиной, Эва с нетерпением ждала отъезда отца. Она, конечно, понимала, что может без всякого риска прокрасться к нему в комнату, пока он хлопочет на кухне и в подвале, чтобы накормить сына. У нее хватило ума не тронуть денег, лежащих на письменном столе. Утреннюю выручку отец сосчитал, в этом она не сомневалась.

Деньги в ящике, рассортированные по мешочкам, тоже, конечно, сосчитаны. Но если отец и заметит пропажу – не восьмидесяти, а двухсот восьмидесяти марок, подозрение падет на того же Эриха. А у Эриха на горбу уже столько провинностей, что одной больше, одной меньше – роли не играет!

Эва пренебрежительно передернула плечом и кончиками пальцев нащупала в кармашке фартука десять золотых – знай наших – с умом надо жить! С той поры, как Эва решила оставить постылый родительский дом, она копит деньги. Берет по мелочи где что придется, зарабатывает на хозяйственных покупках, тайком закладывает вещи из материного комода. Так, медленно, но верно, освобождается она от отцовской опеки.

Упрекать себя за то, что она обкрадывает отца? Вот еще – нашли дуру! Отец сам, по своей охоте, ломаного гроша не выдаст, и это под видом, будто он копит деньги для них же, для своих детей, а ведь он, может статься, дотянет и до ста лет, Эве будет без малого семьдесят, покуда она дождется наследства. Нет, почаще запускать руку в отцовскую кассу, когда это можно, а нынче касса была в полном ее распоряжении.

Эва торопливо посылает под потолок лампу – вернее, старую керосиновую люстру, переделанную под электрическую. Чем выше уходит лампа, тем ниже опускается гирька – блестящее бронзовое яйцо с аляповатыми бронзовыми завитушками. Быстро снимает она гирьку, развинчивает посередине, и тут из полых створок, набитых в свое время песком или дробью, глянуло ее маленькое сокровище, отливающее теплым золотистым блеском.

Эва смотрит, затаив дыхание. Ах, зрелище этого десятка с лишним золотых наполняет ее горделивой радостью. У ее отца солидное состояние, частью вложенное в дело, в дом и участок, частью в надежные государственные бумаги – сто тысяч марок, по ее расчетам, если не больше!

Но с деньгами отца, с их семейным состоянием Эва не связывает никаких надежд. Отец принадлежал к поколению, которое охотно наживало деньги, но неохотно их тратило. Он только и знал копить, полагая, что, прежде чем тратить деньги, дети должны научиться их зарабатывать. То ли времена меняются, то ли люди, а может быть, таков извечный закон прилива и отлива: за половодьем следует межень. Молодежь уже не задавалась целью сколотить капиталец, она видела в скопидомстве нечто мертвое, бессмысленное, мало того – противное всякому смыслу. Для нее деньги существовали, чтоб их тратить; деньги, лежащие без употребления, представлялись ей чем-то несуразным!

И вот дочь состоятельного человека любуется своим сокровищем, запрятанным в гирьку висячей лампы и добытым ценою тысячи постыдных хитростей и уловок. Медленно роняет она новые золотые на те, что в тайнике, и тихий нежный звон падающих монет кружит ей голову. Но нет, ей кружит голову не звон золота, а мысль, что означают эти деньги: для нее это свобода и шелковое платье, бездна удовольствий и новая шляпка.

Очнувшись от грез, сна приводит в порядок лампу, надевает соломенную шляпку перед зеркальцем (завести трюмо отец не разрешает) и идет в кухню.

– Мам, дай мне денег на покупки.

Мать сидит у плиты на высоком табурете и поварешкой на длинной ручке машинально помешивает что-то в большей кастрюле. Все у матери отвисло: живот, грудь, щеки и даже нижняя губа. У окна стоит Отто, он смущенно теребит свою реденькую пушистую бородку.

– За какими покупками ты собралась, Эвхен? – спрашивает мать плачущим голосом. – Ведь к обеду все у нас есть. Лишь бы по городу бегать!

– А вот и нет! – заявляет Эва; при звуках навязшего в ушах плаксивого голоса матери лучезарное настроение девушки сменяется досадой и злобой. – А вот и нет! Ты сама сказала, что к ужину будет малосольная селедка и картошка в мундире, а за селедкой надо идти спозаранок, ее живо расхватают.

И то и другое выдумка: мать ничего не говорила ей насчет селедки к ужину; кроме того, на берлинских рынках сельдь можно купить и во второй половине дня. Но Эва по опыту знает: не важно, что возразить матери – лишь бы возразить. Та сразу на попятный.

Так и сейчас.

54

– Я ведь тебе не отказываю, Эвхен! Ступай хоть сейчас. Сколько тебе нужно? Марки хватит? Ты знаешь, как сердится отец на твою беготню…

– Пусть отец наймет тебе мальчишку-рассыльного.

– Боже мой, что ты еще выдумала, Эвхен? Держать в доме чужого сорванца, чтобы он повсюду свой нос совал, да ничего не оставляй открытым, а не то сразу все пропадать начнет!

Она вдруг умолкает и не то смущенно, не то умоляюще смотрит на застывшего у окна сына.

– Ты это про Эриха, мать? – отзывается вместо него Эва. – Насчет Эриха можешь не беспокоиться! С ним теперь все в порядке, отец не выпустит его из подвала, пока он не сделается шелковым.

– Не может же Эрих без конца там сидеть, – беспомощно лепечет мать. И снова смотрит на старшего сына. – Скажи хоть ты, Оттохен! Ты ведь тоже считаешь…

– Что ж, это я, по-твоему, взяла деньги? – говорит Эва, мысленно поздравляя себя с удачным ходим. – Заварил кашу, пусть сам и расхлебывает, а я тут ни при чем!

– Вот и всегда ты так, Эва! – жалобно восклицает мать. – Только о себе думаешь! Говоришь, Эрих взял деньги, а сколько денег у тебя пристает к рукам каждый раз, как идешь за покупками…

– Я… – растерянно начинает Эва, озадаченная тем, что мать оказалась догадливее, чем можно было предположить.

Но у матери уже прошла ее слабая вспышка гнева.

– Да не жалко мне этих денег, – говорит она слезливо. Надо же и тебе иметь какую-то радость в жизни. Но только я ведь не выдаю тебя, Эвхен, могла бы и ты что-то сделать для брата…

– Я не брала денег, – протестует Эва на всякий случай. – За мной такого не водится!

– Послушай, Эвхен, отец в тебе души не чает, тебе он скорее простит. Сбегала бы ты в подвал и выпустила Эриха. Отто говорит, эти замки ничего не стоит взломать молотком и зубилом…

– Так почему бы Отто, как старшему, не сбегать в подвал и не выпустить Эриха, раз он такой умный! И почему ты сама этого не сделаешь? Ты же мать! Нет, ничего у вас не выйдет! Вы меня не прочь разыграть, как последнюю дуру, да не на ту напали! По мне, пусть посидит взаперти, пока сам не почернеет, как уголь. Я не заплачу!

И, окинув мать и брата торжествующим взглядом, Эва бросила:

– Советую вам не мешаться в это дело! – подхватила клеенчатую хозяйственную сумку, и была такова.

Мать и сын обменялись грустным взглядом. Мать низко опустила голову и снова помешивает в большой кастрюле…

– А если его выпустить, – сказал наконец Отто, – куда он потом денется? Не может же он оставаться здесь, в доме?

– Пусть поживет у товарища, пока с отца первая горячка сойдет.

– Если Эрих убежит, никогда его отец не простит. Сколько же можно жить у товарища?

– Пусть работать начнет.

– Работать его не учили. Да и не годится он для тяжелой работы.

– Для того ли рожаешь детей… – снова заныла мать.

– Я бы его, пожалуй, выпустил, – сказал Отто. – Но когда не знаешь, куда с ним… Да и денег у нас нет…

– Вот видишь! – воскликнула фрау Хакендаль, приходя в волнение. – Быть женой богатого человека и не иметь ни одной собственной марки! А у меня ее не было все годы, что я замужем. Вот он каков, твой отец, Оттохен, а ведь чем был, спроси! Как есть простой вахмистр, извозный-то двор он за мной получил…

– Какой толк ругать отца? Отец такой, какой есть; и ты такая, какая есть; и я такой, какой есть…

– Да, и потому ты стоишь, и пялишь глаза, и думаешь, как бы поскорей забраться на ларь к твоему Рабаузе и резать что-нибудь из дерева. По тебе, провались весь мир, и даже брат родной умри и сгинь…

– От себя никуда не уйдешь, – хладнокровно возразил Отто. – Я, как старший, первым попал к отцу в переделку, меня он больше всех школил – вот я и сделался такой, каким он хотел меня видеть. Мне уже меняться поздно.

– Я прожила с отцом больше, чем кто из вас, – воскликнула мать, разволновавшись не на шутку. – Надо мной он больше всего уродничал. А все же, чуть коснется детей, я встаю на дыбки (что она и сделала). И если никто не хочет помочь Эриху, я сама ему помогу. Беги, Оттохен, – приказала она решительно, – неси мне весь струмент, каким замки ломают. А потом ступай себе в конюшню, будто тебя здесь не было и ничего ты не знаешь. Я тоже боюсь отца – но если только бояться, этак и жить не захочешь…

13

Старик Хакендаль в свои пятьдесят шесть лет не отказывал себе в удовольствии каждый день – будь то зимой или летом, в ясную погоду или метель – забираться на козлы пролетки. Разумеется, он не возил первого встречного, да в этом и нужды не было. Но у него имелись свои исконные клиенты – господа, которые привыкли, чтобы старик Хакендаль каждый день доставлял их в контору, в банк или в клинику.

– С вами, Хакендаль, никто но сравнится! Вы приезжаете минута в минуту, и едете спокойной, ровной рысью, не гикаете, не кричите и не щелкаете кнутом, а главное, не заводите ссор с этими новомодными автомобилями.

– С какой же стати, господин советник верховного суда, стану я заводить с ними ссоры? Да мне на этих бензинных вонючек и глядеть тошно, не то чтоб с ними связываться. Ведь это же завтрашние покойники – лет через десять об их паф-паф и думать забудут! Эта мода скоро пройдет. Они для того и спешат, господин советник верховного суда, чтобы поскорее угодить на свалку…

Вот что говорил Хакендаль своим клиентам, и он на самом деле так думал про себя. Если был у него зуб против автомобилей, то главным образом за то, что своей сумасшедшей гонкой, вонью и гудками они действовали на нервы его добрым лошадкам. Бравую Сивку положительно с ума сводили эти квакающие железные ящики, и она могла, закусив удила и ног под собою не чуя, лететь во весь опор, а потом враз брюхом оземь. А это, в свою очередь, не нравилось клиентам Хакендаля, людям степенным и в летах.

Когда Хакендаль в это утро свернул на Бендлерштрассе и подкатил к особняку тайного советника медицины Бухбиндера, его, естественно, неприятно удивило, что перед дверью стоял такой автомобиль. Сивка была явно озадачена. Она закапризничала и ни за что не хотела подать к тротуару. Хакендалю пришлось слезть с козел и повести ее, держа за морду.

Шофер, стоявший рядом с машиной, разумеется, иронически оскалил зубы.

– С чего это, товарищ, твой овсомотор забарахлил? – спросил он. – Или зажигание не сработало? Дай-ка я гаечным ключом отрегулирую выхлоп!

На подобную дерзость Хакендаль, понятно, отвечать не стал. Он снова взобрался на козлы, взял вожжи в одну, а кнутовище в другую руку, упер его, как полагается, в колено и принял такой достойный и барственный вид, что мог бы сойти за своего коллегу из кайзеровских конюшен.

Шофер окинул его критическим взглядом.

– Ну и кучер, будь здоров! – заметил он одобрительно. – Еще лет десять – и тебя, товарищ, как угасающее явление, повезут через Бранденбургские ворота при полном параде, с самим бургомистром и этакой знатной дамой во всем белом: шутка ли, последний извозчик первого класса! И набьют из тебя чучело, и будешь ты стоять в Бранденбургском музее, а то еще, чего доброго, в Музее естественной истории, что на Инвалиденштрассе – в паре с этакой большущей человеко-обезьяной из первобытных лесов!..

От такого истинно берлинского хамежа лицо Хакендаля налилось багровой синевой, и он уже хотел высказать своенелицеприятное мнение насчет человеко-обезьян, но тут из дому вышел тайный советник медицины Бухбиндер в сопровождении молодого человека. Уставив глаза вперед, в пространство, Хакендаль, сообразно своему достоинству, дотронулся в знак приветствия кнутом до лакового цилиндра. Шофер же, разумеется, только кивнул и небрежно уронил:

– Честь имею!

– Доброе утро, Хакендаль! – воскликнул тайный советник, пребывавший, видимо, в отменном расположении духа. – К вашему сведению, Хакендаль, это – мой сын, он уже сам врач, и вот хочет…

– Мне-то можете не объяснять, господин тайный советник! – возразил Хакендаль с укором. – Я их с первого взгляда узнал. Я еще о пасхе возил вашего господина сына на Ангальтский вокзал к скорому мюнхенскому шесть-одиннадцать. Или не признали меня, молодой человек?

– Верно! – подтвердил тайный советник. – У Хакендаля отличная память. Так вот, Хакендаль, мой сын стал взрослым мужчиной и больше не хочет пользоваться вашими услугами. Купил себе, видите, машину (на мои, конечно, деньги)… и не признает ничего другого.

– Они от нее еще откажутся, господин тайный советник! – сказал Хакендаль, покосившись на машину и на ее нагло ухмыляющегося водителя. – Разок-другой налетят на дерево или задавят парочку прохожих, и откажутся от этой затеи!

– Давай же, папа, – вмешался молодой человек, игнорируя кучерскую болтовню. – Садись и увидишь: не пройдет и пяти минут, как я высажу тебя у клиники.

– Знаю, мой мальчик, обещать ты обещаешь! А у меня через полчаса операция и, если от вашей гонки у меня зашалит сердце или начнет дрожать рука…

– Папа! Ну веришь ты, наконец, моему честному слову? Ты поедешь, как в люльке, да ты и не заметишь скорости. Когда в хирургии появляется какая-то новинка, ты ведь считаешь долгом ее испробовать…

– Право, не знаю, – нерешительно протянул старый советник. – А вы как думаете, Хакендаль?

– Это уж как будет угодно господину тайному советнику, – церемонно отвечал Хакендаль. – Но раз вы меня спрашиваете, – ровно за восемь минут я доставлю вас в клинику, и у меня с вами ничего не случится, у меня никогда ничего не случается!

– Ах, папа, советоваться насчет машины со своим извозчиком…

Немало огорчений и обид выпало в это утро на долю Хакендаля, но, когда тебя называют извозчиком, это переходит все границы. К счастью, тайный советник не смолчал сыну:

– Тебе хорошо известно, мой мальчик, что Хакендаль не просто извозчик. А теперь вот что я тебе скажу: меня повезет Хакендаль, а ты тихонечко поедешь рядом. Я из своей безопасной гавани погляжу на твое суденышко, и если оно окажется устойчивым, так и быть, отвезешь меня домой.

Тайный советник медицины Бухбиндер сказал это мягко, но решительно.

– Как хочешь! – отвечал сын с досадой и повернулся к своей машине.

Старый советник забрался в пролетку Хакендаля, укрылся легким фартуком и уселся поудобнее.

– Поезжайте не торопясь, Хакендаль! Они со своими двадцатью или сорока лошадиными силами все равно нас догонят.

Указание было дано вовремя. У Сивки душа изныла глядеть на чудище, стоявшее перед самым ее носом. А тут еще шофер, покрутив ручку, завел мотор и из выхлопной трубы стали вырываться пухлые вонючие голубые облачка…

– Потише, Хакендаль, потише! – крикнул советник, ибо Сивка, шарахнувшись, чуть не сбросила его с сиденья. – Поезжайте не торопясь. Слышите, Хакендаль, поезжайте не торопясь, не устраивайте гонок!

Хакендаль и сам бы рад их не устраивать, но попробуй втолковать это Сивке! Взбудораженная кобыла галопом пронеслась по всей Бендлерштрассе и так круто свернула на Тиргартенштрассе, что колеса ширкнули о тротуар, и уже несколько спокойнее, но все еще роняя изо рта пену, помчалась вдоль зеленых газонов.

– Вы, кажется, с ума сошли, Хакендаль! – простонал позади тайный советник.

– Это Сивка. Она не выносит автомобилей.

– А я думал, что вы держите смирных лошадей.

– Так точно, господин тайный советник! Но когда такая штука тарахтит и смердит перед самым вашим носом…

– Только не торопитесь, Хакендаль! И никаких гонок! – приказал тайный советник.

К счастью, никаких гонок пока не предвиделось. Хакендаль объезжал уже фонтан Роланда. Он осторожно огляделся: ни малейших признаков машины!

«Должно быть, никак не заведет свой драндулет, – торжествовал про себя Хакендаль. – Пусть тайный советник увидит, что надежнее – порядочная лошадь или машина, которая непременно откажет, когда в ней особенно нуждаются!» – И он усмехнулся, представив себе шофера, накручивающего ручку.

Бодрой рысью проехали они всю Аллею Победы; приветливо встречали их белые истуканы, прячущиеся в зелени; повсюду попадалось множество по-летнему одетых прохожих.

– Сегодня здесь уйма народу! – заметил тайный советник.

– Уж больно погодка хороша! – отозвался Хакендаль.

– Да и люди встревожены! Вы уже читали о сараевском убийство, Хакендаль?

– Так точно, господин советник! Вы полагаете, что будет война?

– Война? Из-за каких то сербов? Нет, этому не бывать! Они живо утихомирятся! По может быть войны из-за таких пустяков!

Где то вдалеке раздался гудок. Хакендаль его услышал, но услышала и Сивка и воинственно насторожила уши.

Хакендаль крепче натянул вожжи.

– Кажется, ваш сын, господин тайный советник! – крикнул он, оборотясь с козел.

– Значит, он все-таки запустил свой сундук. Но только, пожалуйста, Хакендаль, не устраивайте гонок!

Все ближе и ближе рявкал гудок, почти непрерывно слышался его настойчивый окрик, звучавший остережением и вселявший тревогу в лошадиные сердца. И Сивка, встревоженная, бежала все быстрее, нетерпеливо мотая головой справа налево и сверху вниз…

Позади усиленно нажимали на резиновую грушу. Медленно наплывал зеленый сундук, вот он поравнялся с пролеткой, дотянулся до козел, до лошадиного крупа и головы… Сивка сделала резкий сбой, пролетка словно на секунду застыла, а потом как помчится во всю прыть…

– Не устраивайте… – раздался позади голос тайного советника.

Машина держалась рядом с лошадью, продолжая трещать, гудеть, распространять зловоние. И хотя Хакендаль неуклонно глядел вперед, поверх кончиков лошадиных ушей, зорко высматривая, нет ли вдали препятствий, – ему чудилось, будто он видит перед собой насмешливую рожу шофера, этого бандита, называвшего его «товарищ», грозившего набить из него чучело. Только не показывать этому негодяю признаков слабости – авось Сивка угомонится!

Благополучно миновали они Колонну победы, но тут объявилась новая опасность в лице шуцмана в остроконечной каске. Эта неистовая гонка, эта скачущая во весь мах лошадь ему явно не нравились: зажав в одной руке толстую записную книжку и воздев другую вверх, он вышел на мостовую, дабы призвать к порядку столь злостных нарушителей правил уличного движения.

Но вольно было ему призывать: если Хакендаль слушался всякого начальства, то Сивка слушалась только своего лошадиного инстинкта – она неслась во весь опор.

Шуцман сделал неподобающий военному прыжок – и все осталось позади! Проносясь мимо, Хакендаль знал, что его номер записан, что его ждет штраф, что у него уже будет одно замечание!

Отчаянным рывком повернул он голову лошади вправо, в тихую Хиндерзинштрассе. Одураченный автомобиль помчался вперед, Сивка еще какое-то время скакала галопом, потом перешла на рысь и наконец пошла шагом…

Только тут Хакендаль заметил, что тайный советник сзади дергает его за рукав.

– Остановитесь, черт вас возьми! Вы что, не понимаете?! – кричал старик, пылая гневным румянцем.

Хакендаль натянул вожжи.

– Простите, господин тайный советник! – начал он оправдываться. – Сивка понесла. Испугалась машины, шофер это нарочно…

– Вот до чего доводит азарт, – кипятился старик все еще дрожа всем телом. – Старые люди – и те помешаны на гонках! – Он слез с пролетки, колени у него дрожали. – Мы с вами ехали последний раз, Хакендаль! Пришлите мне ваш счет! Постыдились бы!

– Уж я тут ни при чем! Этого бы самая смирная лошадь не выдержала!

Заверещала груша. Впереди показался автомобиль – торжествующее чудовище из лака и металла, – он успел тем временем обогнуть квартал. Измученная лошадь стояла повесив голову и даже не шелохнулась, когда машина стала рядом.

– А вы говорите – лошадь! – негодовал тайный советник. – Смотрите, стоит смирнехонько! Нет, это вамзахотелось скакать напропалую, это вы виноваты, Хакендаль…

Хакендаль больше ни слова не сказал. С поникшей головой следил он потухшим взором, как тайный советник пересаживался к своему улыбающемуся сыну. Поистине, нелегкие испытания посылает господь честному человеку!

14

Фрау Хакендаль битых полчаса, вооружась зубилом, молотком и клещами, возилась у двери в подвал – она сплющила скобу, погнула дужку, разбила себе все пальцы, но так и не сорвала висячий замок.

В отчаянье, без сил, присела она на ступеньку: там, за двумя дверьми, чудился ей голос пленника, казалось, сын звал ее. Но звал напрасно, она не могла прийти к нему на помощь. А при мысли, какую трепку задаст им отец за напрасно поврежденный замок, она и вовсе впадала в отчаяние.

Вот и вся ее жизнь такая же неудача. Несмотря на самые лучшие намерения и незаурядное мужество, ей никогда ничего не удавалось. Брак ее был неудачей, дети у нее выросли не такими, как хотелось бы, вот и замок ей не удалось сорвать.

С ненавистью смотрит мать на железный замок. Кажется, чего проще – позвать слесаря, но нельзя же чужого человека посвящать в их семейный позор. Выйти бы да послушать у люка в подвал, – а вдруг за каждым окном сидит кто из соседей, – пожалуй, еще засмеют. И, значит, опять податься некуда. Жизнь так устроена, что собственному мужу не скажешь, что тебе в нем опостылело до отвращения. А скажешь, он не станет слушать, да если и выслушает, что толку – с него как с гуся вода. Бьешься как в тисках и не видишь выхода, вечно одно и то же; вроде уже и сил нет терпеть, ан терпишь!

А тут знай стареешь и толстеешь – на аппетит она не жалуется, – и что всего глупее, какая-то дурацкая малюсенькая надежда не устает твердить ей, что все еще наладится. В этом старом, изношенном, расплывшемся теле живет все та же надежда, что жила в юной девушке. Она так и не сбылась, но и сейчас она тут и нашептывает упорнее, чем когда-либо: взломай замок и выпусти Эриха, авось все еще наладится.

Уж, кажется, чего глупее, а между тем это так: между ней и другой, хорошей, жизнью только этот дурацкий замок, как и всегда какая-то мелочь мешает ей жить и радоваться жизни. Это-то всего и хуже: всегда какая-то мелочь, и никогда не настоящая трагедия!

А у ее Эриха разве не та же судьба? Из-за каких-то несчастных марок мальчик прослывет чуть ли не преступником, лишится дома, и все из-за сущих пустяков. Жизнь ужасающе скудна, в ней ровно ничего не происходит. Случись девушке по соседству родить ребенка, об этом будут судачить долгие годы. Маленькие люди – маленькие судьбы; у нее чудовищно расплывшееся тело, а между тем самое естество ее, то, что и есть она, Августа, ничуть не изменилось с тех пор, как она была совсем юной девушкой, – росло и расплывалось только ее тело.

Она сидит на лестнице, что ведет в подвал, она смотрит на замок, а потом на свои сложенные на животе руки. Она знает, что ей не открыть замок, знает, что это, возможно, погубит Эриха, – а вдруг он повесится – но она не позовет ни Отто, ни слесаря. Она не в силах через себя перешагнуть.

Фрау Хакендаль сидит и думает. У нее все еще наивное воображение семнадцатилетней. Она пытается представить себе подвал – есть ли там веревки и крюки, и достаточно ли он высок?.. Но тут ей приходит в голову – в «Моргенпост» она читала, что кто-то повесился на дверной ручке. И еще ей приходит в голову, что у повешенных вываливается язык, багровый и распухший, и что будто бы они напускают полные штаны…

И тут ее охватывает ужас, она вскакивает, и кричит, и барабанит молотком в дверь, и вопит не своим голосом:

– Эрих, не смей! Не делай этого – ради меня, твоей матери!

Она не сознает, что с ней, не слышит собственного крика. Ее изболевшееся сердце мучительно сжимается, и она приплясывает, отплясывает какой-то причудливый танец страданья… А когда Рабаузе и Отто сломя голову прибегают вниз и спрашивают, что случилось, она только криком кричит и показывает на дверь:

– Он там вешается! Вот-вот повесится!

О, жизнь не простая штука: будь фрау Августа Хакендаль хоть немного рассудительнее, дальновиднее, умнее, можно было бы подумать, что всю эту комедию она затеяла, чтобы мужчины вместо нее взломали дверь в подвал; таким образом, она все же достигла бы цели, не отступив перед такой мелочью, как замок. Ибо ее крик, ее плач, ее возбуждение, ее панический страх пресекают все расспросы; ни слова не говоря, мужчины берутся за дверь и замок, а она стоит рядом, и стонет, и молит:

– Ради бога, скорей! Он вот-вот с собой порешит!

Но фрау Августа Хакендаль не так изобретательна, чтобы задумать и привести в исполнение столь сложный маневр. У нее и правда болит душа, ее и правда душит страх, и, когда взламывают вторую дверь, она больше всех удивлена при виде Эриха – он сидит на ящике и спокойно уписывает краюху хлеба.

– А я-то думала… – лепечет она и умолкает. Нет, она не заикается о самоубийстве; теперь, когда, сама того не желая, она добилась своего, мать вне себя от радости. Она стоит в дверях у притолоки, полузакрытыми глазами смотрит на сына и бормочет:

– Все уже хорошо, Эрих!

Трое освободителей смотрят на освобожденного. Они чуть ли не стыдятся своего волнения, видя, как он невозмутим, – а они-то воевали с дверью, словно смерть гналась за ними по пятам!

– Ну и храбрецы же вы, все трое! – говорит Эрих, он встает и потягивается. – А особенно ты, Отто, примерный сынок, тебе это дорого обойдется! Да и старый честный Рабаузе – отец без разговоров вышвырнет тебя на улицу. Как, и ты здесь, мать? От тебя, признаться…

Но нет, даже этот холодный человек устыдился – и замолчал.

Никто не говорит ни слова, пока общее молчание не нарушает все тот же Эрих. (Как ни странно, семнадцатилетний мальчишка, он делает вид, будто превосходит их жизненным опытом, будто он старше, а не моложе, и они принимают это как должное.) Итак, Эрих спрашивает:

– Ну, что же дальше? Какие у вас планы насчет блудного сына? Или отец заколол тучного тельца, готовя праздник примирения?

Рабаузе находит, что это уж слишком.

– Еще немного, Эрих, и вернется хозяин. А я знаю кой-кого, кому тогда шибко не поздоровится.

Эрих смеется, но это деланный смех. Отец, который вот-вот нагрянет, внушает ему страх.

– Так как же, мать? Что вы дальше-то надумали? Не такие же вы простаки, чтобы вытащить меня из этой ямы и ничего не приготовить! Деньги? Вещи?

Оба молчат.

Пожалуй, они и в самом деле простаки. Если смотреть на дело трезвыми глазами Эриха, они и правда действовали наобум.

– Мать боялась, как бы ты над собой чего не сделал… – бормочет Отто.

У Эриха глаза полезли на лоб.

– Я… что-нибудь над собой сделаю? Да с чего вы взяли? Из-за такого дерьма! Из-за отсидки в подвале и паршивых восьмидесяти марок? Не смешите меня!

– Не из-за восьмидесяти марок… – возражает Отто.

– Так из-за чего же? Уж не честь ли и стыд ты имеешь в виду и все такое прочее? Какое мне дело до отцовского стыда и чести? Никакого решительно! У меня своя честь и свой стыд, вернее, никакого стыда я не знаю! Для истинно передового человека не существует стыда!..

Несмотря на свою молодую скороспелую уверенность, Эрих все же чувствует, что зарапортовался. Тем больше гневается он на мать и брата.

– Так, значит, ничего не приготовили? Что ж, придется самому о себе подумать. Как всегда!

И он проходит мимо них, идет, не говоря ни слова, по длинному проходу и поднимается по лестнице наверх.

Мать и сын переглядываются.

И тут же отводят глаза, словно двое заговорщиков, которые чувствуют свою вину. Мать садится на ящик, берет надкусанную горбушку и, словно в утешение себе, говорит:

– По крайней мере, ему не придется больше есть черствый хлеб.

Но едва она это сказала, как эту мысль догоняет другая, тревожная, от которой гаснет призрачное утешение, и все становится еще неприглядней.

– А что он будет делать дальше, Отто? – нерешительно спрашивает она.

Отто смущенно пожимает плечами, похоже, он думал о том же. Он глядит в потолок, словно надеется увидеть, что творится наверху в комнатах.

– Как бы он опять чего не стащил, – шепчет мать. Отто молчит.

Мать тяжело вздыхает; с тех пор как сын на свободе, настроение у нее изменилось. Пусть Эрих теперь сам о себе позаботится, ей пора подумать об отце.

– Этого он не должен делать, – говорит она снова. – Отцу ведь тоже не легко, Отто…

Отто медленно кивает головой.

– Пожалуйста, Отто, ступай наверх. Стань перед дверью и не пускай Эриха в квартиру. Скажи, что я дам ему десять – нет, девять марок, одну у меня взяла Эва на селедки… Девять марок хватит ему на три дня, а там я снова получу у отца деньги на хозяйство.

– У меня тоже наберется марок семь…

– Вот и хорошо, отдай Эриху… Скажи, пусть пришлет записку, где он устроился. Я буду кое-что посылать ему с Малышом. Скажи ему это, Оттохен!

– Хорошо, мать! – И Отто поворачивается уходить.

– Но только, Отто, – кричит она ему вслед, – пусть Эрих еще раз спустится попрощаться со мной! Мне покуда еще нельзя наверх. У меня от волнений в ноги вступило. Смотри же не забудь! Должен же он со мной проститься! Я ведь мать ему, и это я его вызволила!

Отто опять кивает и послушно уходит. Так уж сложилось, что он в семье на положении безответного вьючного мула, все над ним командуют, все им помыкают, взваливают на него что ни придется, и никто не спросит, что он при этом думает и чувствует. Вот и сейчас у матери ни единой мысли нет о старшем сыне, в руках у нее краюшка хлеба, она оглядывает ее, ощупывает, обнюхивает. Хлеб отличный, и это хлеб, который ел Эрих. Не спеша, с наслаждением откусывает она кусочек. Она жует его, втягивает ноздрями сытный запах, глотает, радуется ощущению довольства от поглощаемой пищи. Последние остатки волнения рассеиваются – она ест и, следовательно, живет. Она больше не думает о неизбежном, очевидно, столкновении между обоими братьями, не думает и о предстоящем объяснении с мужем. Она ест и, следовательно, живет.