Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

– Что случилось? – снова спрашивает Эрих. Но спрашивает несмело, без уверенности.

Отец не отвечает, он уже прочел признание в глазу сына, и сердце его мучительно бьется. Долго, долго не произносит он ни слова, а потом внезапно и, словно против воли, глухим голосом спрашивает:

– Куда девал деньги?

Темный близкий зрачок словно стягивается в щелку; ответил Эрих или нет? Отец не знает. Он держит его за вихор, и снова и снова ударяет лбом о собственный лоб.

– Мои деньги! – шепчет он. – Вор! Взломщик!

Голова беспомощно качается, но и попытки не делает вырваться из железной хватки.

– Чем от тебя разит? – допрашивает отец. – Водкой? Девками?.. Ты им деньги мои швыряешь?

Опять никакого ответа – ах, эта вялая трусливая покорность, она только распаляет отцовский гнев.

– Что же мне с тобой делать? – вырывается у него со стоном. – В полицию?.. В тюрьму?..

Никакого ответа.

– Чего тебе? – Отец поворачивается и грозно напускается на старшего сына. – Не твое дело, болван! Нечего соваться!

– Я в конюшню, – безучастно говорит Отто. – Может, выдать за тебя корм?

– Ты выдашь корм? – презрительно бросает отец, но он уже рад помехе и даже выпустил плечо Эриха. – Представляю, что ты там натворишь! Нет уж, ступай вперед, а я не задержусь.

– Хорошо, отец, – покорно говорит Отто и выходит из спальни.

Отец провожает глазами его нескладную фигуру и снова смотрит на Эриха, который тем временем поднялся и бледный, с перекошенным лицом стал по ту сторону кровати.

– Так что же ты мне скажешь? – спрашивает отец, силясь разжечь в себе прежний гнев. – Да только поживее, слышишь? Меня работа ждет. Мне надо наживать деньги для моего барчука-сына, чтоб ему вольготней было воровать, пьянствовать, распутничать….

Сын глядит на отца исподлобья, губы у него трясутся, кажется, вот-вот заплачет. Но он не плачет; теперь, когда отец его отпустил и их разделяет кровать, он даже решается ответить:

– Надо же мне когда-нибудь и развлечься!

– Вот как? Развлечься захотел? – распаляется отец. – А чем ты за это платить будешь? В жизни ничего не достается даром, за все нужно платить!

Он смотрит на сына. И роняет презрительно:

– Но ты ведь вор! Берешь без спросу…

– Меня такая жизнь не устраивает, – угрюмо говорит сын, откидывая волосы с саднящего лба. – Только гимназия и домашние уроки, а захочешь вырваться на полчаса, спрашивайся у тебя, и ты караулишь с часами, как бы тридцать минут не превратились в тридцать одну!

– Вот оно что! Тебя такая жизнь не устраивает! А ведь я в твои годы батрачил у крестьянина, вставал в три утра, а когда ложился в десятом, меня уже ноги не носили, я как мертвый на койку валился! Тебе надо пять часов отсидеть в классе, ты вволю ешь и не в рвани ходишь, и такая жизнь тебя не устраивает?!

– Так я же не батрак! Гимназист живет не как батрак! Да и времена не те, отец!

– Вот то-то, что времена не те! Люди потеряли стыд и совесть! Я сам видел, как эти красные буянили перед дворцом, подавай, мол, им, кайзер, их права! Их права! Уж не с красными ли ты спутался, что хочешь доказать мне свое право – подделывать ключи и воровать деньги!

– Отец, ты и гроша мне в руки но даешь! – отвечает с вызовом сын. – Разве я но вправе жить, как другие гимназисты? Ты меня родил, отец, и требуешь, чтоб я учился… А раз так, давай мне все, что полагается. Тебе лишь бы над всеми командовать! Ты счастлив только, когда перед тобой дрожат. Все равно что твой кайзер: кто не повинуется, к стенке!

– Эрих! – восклицает отец, задетый до глубины души. – Что ты мелешь? Разве я не добра вам желаю? Что ты тут наплел? – продолжает он уже спокойнее. – Стащил у меня ключ, заказал тайком поддельный, обокрал меня – да ты же и прав? Не валяешься у меня в ногах, не винишься, не просишь прощения! Да ты совсем рехнулся! Сын обкрадывает отца, да еще не сын, а отец оказывается виноват?..

Он беспомощно озирается. Теперь уже и Гейнц, разбуженный криком, стряхнул с себя крепкий мальчишеский сон и, присев на кровати, во все глаза смотрит на отца.

– Не расстраивайся, отец! – говорит он своим задорным, не по летам взрослым тоном берлинского сорванца. – У Эриха определенно мозги набекрень, ему лишь бы критику наводить, вся гимназия это знает. Он ведь и правда красный!..

– Красный? – взвивается отец, – Мой сын – красный? Хакендаль – социал-демократ? Разве ты не знаешь, что кайзер сказал: социал-демократы – враги отечества, он их изничтожит!

– Как бы твоего Вильгельма самого не изничтожили! – огрызается Эрих. – Он только и умеет греметь саблей.

– Отец! Отец! – восклицает Гейнц. – Пусть Эрих треплется, у него не все дома!

– А вот мы сейчас проверим! – надсаживается отец и тянется через кровать. – Если уж мой собственный сын…

Он хочет схватить Эриха, но тот не дается…

– Полегче, полегче! – кричит Гейнц, свесившись с кровати…

7

– Послушайте, что там творится, – плакалась мать, бочком пролезая в спальню дочерей. – Шум, гам с утра пораньше! Отец покоя не знает, думает, он все еще у себя в казарме!..

Эва сидела в постели, напряженно выпрямившись, она с интересом и чуть ли не с удовольствием прислушивалась к шуму в спальне братьев. Зофи с головой укрылась одеялом, делая вид, что спит, и не слышит, – не слышит даже причитаний матери.

– Зофи! – взмолилась мать. – Отец с тобой больше всех считается. Поди утихомирь его, да узнай получше, что у них стряслось. С чего он налетел на Эриха – он и ночью, во сне, его попрекает. Прошу тебя, Зофи!

– Я знать не хочу ваших ссор и свар, – крикнула медсестра Зофи и села, повернув к матери бледное, нервически подергивающееся лицо. – Ох, как вы меня мучите! Я этого не вынесу! Вечные ссоры и грызня! Точно мы для того живем!

– Нет, мы живем для церкви и молитв! – насмешливо подхватила Эва. – Для господина пастора Ринекера. Боже, какая прелестная у него борода! Достаточно этой бороды, чтобы не соскучиться в церкви…

– С тобой я вообще не разговариваю! – огрызнулась старшая. – Ты, низкая тварь, судишь по себе! Но я не стану обливать тебя грязью, упаси меня бог следовать твоему примеру…

– Не ссорьтесь, дети! – взмолилась мать. – И что вы меж собой не поладите? Могли бы жить душа в душу и друг на друга радоваться, так нет же – все у вас ссоры да попреки.

– Какое уж тут житье душа в душу, – решительно возразила Зофи. – Эти наши воскресные поездки в Айерхойзхен и Хундекеле, может, вам с отцом и доставляют удовольствие, ну а мы, молодежь, – и тут я согласна с Эвхен и Эрихом, – не в этом находим радость, нам нужно совсем другое…

– Спасибо, фрейлейн Святоша! – насмешливо отпарировала Эва. – Обойдусь без твоего заступничества. С матерью я и сама договорюсь. Зато уж Эрих! – является домой в час ночи вдрызг пьяный и тащит у отца деньги!

– Боже, боже! – захныкала мать. – Никогда Эрих такого не сделает! Если отец узнает, он его забьет до смерти. Денег Эрих может у меня попросить…

– Мама! – в ужасе простонала Зофи. – Не давай ничего Эриху за спиной у отца. Ведь вы супруги! И должны действовать в согласии, как родители…

– Уши вянут от такого вздора! – с презрением бросила Эва. – Поповская брехня! Нет уж, лучше пусть Эрих таскает деньги…

– Да на что ему деньги? – с еще большей горячностью вскинулась Зофи.

– А тебя, Зофи, я насквозь вижу! – со злостью продолжала Эва. – Ты от нас давно воротишь нос. Тебе приятнее подкладывать судно шикарному пациенту, чем выносить за отцом ночной горшок. Ты совсем занеслась, выслуживаешься перед господом богом, чтобы тебя на том свете посадили в первый ряд…

– Мама, – зарыдала Зофи, – запрети этой грубиянке меня оскорблять. Я этого не вынесу…

– Ну, еще бы! Правда-то глаза колет! Зато другим говорить правду ты не стесняешься!

– Нет уж, довольно с меня! – решительно сказала Зофи и утерла слезы рукавом сорочки. – Да и с какой стати! Сегодня же поговорю со старшей сестрой, заберу свои пожитки и вечером перейду к себе в больницу!

– Что это ты вздумала, Зофи! – запричитала мать. – Отец тебе ни за что не позволит! Разве ты не наша дочь? Все мы одна семья, надо нам держаться друг за друга…

– Держаться друг за друга, чтобы есть друг друга поедом! – в сердцах воскликнула Эва. – Зофи абсолютно права – пусть поскорей уходит! Да и я здесь не задержусь. Каждый думай о себе! Семья, родительская любовь, привязанность к братьям и сестрам – все это пустые слова!

– Не надо так говорить, Эвхен! Все мы любим друг друга…

– Никто никого не любит, – стояла на своем Эва. – Мы терпеть друг друга не можем…

– Не надо так говорить, Эвхен!

– Я этого больше слышать не хочу, – твердо заявила Зофи. – Твои слова показывают, что ты совсем забыла бога – и ты и Эрих. Если ты задумала бежать, так только оттого, что воли захотела, на беспутную жизнь тянет. Я это давно предвидела. И не потому, что каждый день встречаю тебя с новым кавалером под ручку – тьфу, срамница! Я это предвидела, когда ты еще тринадцати лет бегала на ярмарочную площадь и с каждым готова была прокатиться на карусели, стоило пальцем поманить.

– Ты просто завидуешь, Зофи, тебя ведь никто не приглашал!

– Не ссорьтесь, дети!

– И тебя не смущало, что ветер задирает юбку, так что видно кружево от штанишек!

– Да это же самый смак!

– О боже, дети, помогите же! – зарыдала мать. – Вы только послушайте, отец убивает Эриха…

8

– Что, аль проспал хозяин? – осведомился старший конюх Рабаузе. Он забрался на фуражный ларь и постукивал о его стенку деревянными башмаками. – Пора корм задавать…

Два десятка лошадей повернули головы ко входившему Отто и тихо, призывно заржали. Но они знали своего господина, Даятеля Благ, и не возлагали надежд на Отто. Разочарованно отвернув головы, они продолжали шарить в соломе, побрякивая недоуздками, и только Сивка еще усерднее забила копытом.

– Сейчас придет, – ответил Отто, садясь рядом с Рабаузе. – Он давно встал.

– Что это он сегодня Сивку забыл покормить? – удивился Рабаузе. – Хозяин все об ней старается. – Он рассмеялся. – Думает, я не знаю, а я его уловку давно раскусил.

– Не наша это печаль, Рабаузе, – сказал Отто. – Лошади отцовы, и корм отцов – пусть делает, что хочет.

– А я разве что говорю, Оттохен? – возразил старый конюх. – Я только сказал, что он кормит ее потайности – и тут уж меня не собьешь. У хозяина свои любимцы, хоть он и уверяет, будто справедливее его на свете нет.

– Меня это не касается, – сказал Отто уклончиво. – Я делаю, что отец велит.

– Так я про то и говорю, Оттохен, – ухмыльнулся старик. – Ты-то ведь тоже не ходишь у него в любимцах.

С минуту оба молча сидели на ларе. Потом Рабаузе кашлянул и толкнул Отто в бок.

– Манок ты мне вырезал?

– Не успел еще. Я ведь не во всякое время могу этим заниматься. Отец мне напрочь запретил.

– Уж ты для меня постарайся, – попросил Рабаузе. – Пускай это будет Аяксова морда – я на нем семь лет проездил, сам знаешь, – с вызвездью на лбу.

– Сделаю, – сказал Отто. – Вот только выберу время.

– Видишь, Отто, опять ты забыл мне напомнить, чтобы я тебе не тыкал. Отец ведь мне настрого запретил.

– Я не забыл, мне просто неприятно все время напоминать.

– Вот то-то и оно, – с чувством отозвался Рабаузе. – Кабы вы сами желали, чтоб я вам «вы» говорил, я бы уж как-нибудь запомнил. Но ты ведь этого не хочешь.

– Опять вы сказали «ты», Рабаузе!

– Вот видишь! Отец, конечно, прав, – не годится, чтобы старший конюх хозяйскому сыну тыкал. Тебе уже не десять лет, как когда як вам поступал, а все двадцать пять…

– Двадцать четыре.

– Ну, двадцать четыре. – И Рабаузе задумчиво постучал башмаками о стенку ларя. – Двадцать четыре! Как бы тебя опять не забрали в солдаты…

– Уж с этим-то я покончил. Одного раза хватит.

– А если война, а?

– Какая там еще война!

– А ты читал вчера экстренные выпуски? Сербы, слышь, убили австрийского кронпринца! Теперь непременно воевать будем.

– Какое нам дело до сербов! Где они хоть живут?

– Этого я и сам не знаю, Оттохен! Будто где-то на юге… – И Рабаузе неопределенно махнул рукой в сторону конюшни.

– Видите! Какая уж там война! Снова помолчали.

– Если хозяин сейчас не придет… – опять затревожился Рабаузе, – мне надо лошадей кормить. Извозчики должны выехать минута в минуту. Пошел бы поглядел, Оттохен!

– Отец сказал, что сейчас придет.

– Я и сам его позову, Оттохен, если ты боишься.

– Не советую, Рабаузе, отец вот-вот должен прийти.

– Что у вас там? Или опять бушует? Отто кивнул.

– Снова-здорово, с утра пораньше! По какому же случаю?

– Да ничего особенного…

– Поди в кухне горшок не на месте стоял? Больно горяч хозяин – ни себя, ни других не жалеет! Тебя, Оттохен, он совсем замордовал.

– Не беда, на сколько-то меня еще хватит. А хорошо бы в самом деле война, по крайней мере из дому вырвусь. Мне уж и то охота маленько вздохнуть, не ждать каждую минуту новой трепки.

– В солдатах тоже по головке не гладят, Оттохен!

– С отцом не сравнять!..

– Эге! Да скандал-то, похоже, сюда пожаловал! Пошли, Оттохен!

И Рабаузе бросился к выходу из конюшни.

– А не лучше ли подождать здесь? – нерешительно протянул Отто. Но он все же последовал за старшим конюхом.

9

Хакендаль шел по двору, толкая перед собой Эриха, полуодетого, в одних штанах и исподней рубахе. Из окон с любопытством выглядывали испуганные женские лица. Упорствуя, сын доконал отца, и тот себя не помнил от бешенства.

– Так ты в студенты метишь?! – Старик так наподдал Эриху, что тот еле устоял на ногах. – Для меня ты дерьмо! Дрянь последняя! Вор!!

– Я этого не потерплю! – надрывался Эрих. – Я не позволю…

– Хозяин! Прошу вас, хозяин! Этак вы соседей переполошите! – в испуге уговаривал старый конюх.

– Поглядите на него, Рабаузе! – кричал бывший вахмистр, обезумев от горя и досады. – Этот барчук, мой сын, прокутил за вечер восемьдесят марок и считает, что все в порядке!.. Руки по швам, когда к тебе обращается отец! Я тебе покажу, кто здесь хозяин! Сегодня же заберу из гимназии…

– Ты этого не сделаешь, отец!

– То-то, что сделаю! И сегодня же, не откладывая!

– Успокойтесь, хозяин! Придите маленько в себя! Оттохен, проси и ты отца!

– Отец…

– Отец!

– Да, да, отец! Только поздно хватился, голубчик! Кричи хоть до завтра «отец», ничего тебе не поможет. Был у тебя, голубчик, отец, да весь вышел! Теперь у тебя не отец, а хозяин, и я тебя научу слушаться!

– Хозяин…

– Я и сам знаю, что хозяин, а теперь я и ему хозяин! Пошел в конюшню, стервец, с этого дня ты младший конюх и, клянусь, у тебя будет вдоволь работы – чистить лошадей да выгребать навоз…

– Этого ты не дождешься, отец! Я скорее убегу из дому, чем дотронусь до навозных вил!

– Хозяин, хозяин, опомнитесь! Такого смышленого малого…

– Смышленый-то он смышленый – да только до чего? До воровства! Ничего не поможет, Эрих! Марш в конюшню!

– Не пойду я в конюшню!

– А я говорю – пойдешь!

– Ни за что!

– Ты, значит, отца не слушаешь?

– Не пойду в конюшню. Не дотронусь до вил!

– Эрих! Не выводи меня из себя! Ступай в конюшню, берись за работу, слушайся, а через год поглядим!

– Через год? Ни одного часа, отец, ни одной минуты!

– Не пойдешь, значит?

– Ни за что!

Отец задумался. Теперь он был почти спокоен.

– Оттохен, уговори ты Эриха, – молил старик Рабаузе. – Образумь его! Какой там год! Отец и месяцем обойдется, да что там – неделей, пусть только увидит, что Эрих смирился.

– Эрих… – неуклюже начал Отто.

– Ах, отвяжись! – огрызнулся Эрих. – Мокрая курица! Оттого, что ты голову гнешь, отец себе все и позволяет.

– Ну, пошли! – крикнул Хакендаль, словно ничего не слышал. – Пошли! – Он схватил сына за локоть. – Марш!

– Не пойду в конюшню! – уперся тот.

– Пошли! – повторил отец и потащил Эриха за собой, но на этот раз назад к дому. – Отто, сбегай за ключом от подвала.

Отто бросился выполнять приказание.

Что такое? – спросил сбитый с толку Эрих.

– Пошли! – повторил отец.

Они вернулись к дому, но вместо того, чтобы подняться на второй этаж, стили спускаться в подвал.

– Вот, – сказал отец и распахнул низенькую дверь. – Сиди здесь, пока не опомнишься. Клянусь, Эрих, я тебя не выпущу, пока с тебя не сойдет дурь.

– Сюда? – спросил Эрих, словно глазам своим не веря, и заглянул в темный, черный, забранный решетками подвал. – Ты меня запереть хочешь?..

– Посидишь, пока не опомнишься. Я не уступлю!

– Ты этого не сделаешь, отец, ты не имеешь права!

– Увидишь, что сделаю! Давай ключ, Отто! Входи, Эрих! А, не хочешь, марш в конюшню – работать!

– Отец! – взмолился сын, вцепившись в дверную раму. – Послушай, отец, ради бога, хоть один этот раз – уступи! Я, может, вел себя легкомысленно. Обещаю тебе, больше этого не будет, я исправлюсь!

– Вот и исправляйся – в конюшне!

– Ни за что!

– А в таком случае – марш!

Сильным пинком он втолкнул сына в подвал и захлопнул дверь. Тот изнутри навалился на нее с криком:

– Отец! Отец!

Отец повернул ключ в замке.

В дверь забарабанили кулаками,

– Тиран! Живодер! Палач! – вопил сын не своим голосом.

– Пойдем, Отто, кормить лошадей, – сказал отец и стал подниматься по ступенькам.

– Ты слишком строг, отец! – пролепетал Отто.

– Что такое?! – вскинулся на него отец и остановился. (Из подвала по-прежнему доносились крики.) – Что такое?! А со мной, по-твоему, хорошо поступили? – И он сурово воззрился на сына. – У меня, по-твоему, не болит душа? Пошли, Отто, лошади заждались!

10

Поднимаясь по ступенькам подвала впереди своего сына Отто, отец кряхтел и отдувался совсем по-стариковски.

– Ну и ну, – бормотал он себе под нос. – Нечего сказать, дожили!

Однако, выйдя во двор, он приосанился. Почти обычным властным тоном гаркнул на женщин, выглядывавших из окна:

– Делать вам, что ли, нечего? А ну-ка за работу! Лица за окном мгновенно исчезли. Хакендаль вошел в конюшню.

– Все в порядке, Рабаузе?

– В конюшне-то все в порядке, хозяин! – ответил Рабаузе, – единственный намек, какой он себе позволил.

Весь следующий час работы было невпроворот; обычная молчаливая суетня – ровно в половине седьмого надо было отправлять лошадей в дневной рейс.

И все же Отто, урвав минуту, нет-нет да и прислушивался с порога конюший к тому, что творится в подвале. Оттуда не доносилось ни звука, но это отнюдь не означало, будто Эрих покорился отцу. Что Эрих покорится, было так же трудно ожидать, как то, что отец смягчится. Тяжело вздохнув, возвращался Отто к своей работе. Он замечал, что и Рабаузе чаще обычного выглядывает в дверь конюшни, и только отец делал вид, будто ничего не случилось.

Не раньше чем стали возвращаться ночные извозчики, вышел Хакендаль во двор. Как и всегда, он сам беседовал с каждым, сам проверял показания счетчика, сам забирал и записывал выручку. В эту ночь она была особенно велика, седок так и валил. Пролетки не застаивались на стоянках. Хакендаль принял в кассу кучу денег и приободрился: что ни говори, а не все еще потеряно, дела идут!

Он велел Рабаузе засыпать ночным коням лишнюю порцию овса и спросил старика извозчика:

– Куда тебя нынче носило, Виллем?

– В городе невесть что творится, – отвечал извозчик. – Только и разговору, что про убийство эрцгерцога. Меня три раза гоняли к Шерлю, где вывешивают телеграммы. Убийцу-то поймали, господин Хакендаль, он из этих скубентов, только имя я запамятовал. Тут же, говорят, выпил яду, да его, вишь, вывернуло наизнанку…

– Так, значит, студент, – протянул Железный Густав. – И из-за такого дерьма люди ночью покою не знают! Ему бы задницу расколошматить, да так, чтобы кровь фонтаном, вот что ему надо! Сразу казнить, он и не почувствует, его надо сперва хорошенько помучить! Да что там, нынче и наказывать как следует не умеют.

Старик извозчик оторвался от своей работы, – он чистил синие суконные подушки для дневной смены.

– Вы думаете, господин Хакендаль? А мне сдается, вот уж чего на свете хватает. Да и все у нас делается черёз крик, по команде, а ведь человек не машина, он тоже в некотором роде живое дыхание, со всякими чувствами…

Однако старый Вильгельм выбрал неудачное время для своих рассуждений; в эту самую минуту во двор вкатил его коллега Пипграс; несмотря на ясное летнее утро, верх его пролетки был поднят, а фартук натянут до отказа, словно на улице ливмя лил дождь. Но тут не в дожде было дело…

– Вот, господин Хакендаль, – начал Пипграс, спустив ноги с козел на высокое колесо пролетки, и, пыхтя, сдвинул с шишковатого лба свой лаковый цилиндр с номером. – Тпрру, не балуй, Оттилия! Этой стерве лишь бы до жратвы добраться. Вот, господин Хакендаль, судите сами, что мне оставалось делать? Часу в нервом ночи садится ко мне эта пара, – езжай, говорит он, мимо Лертерского вокзала до Тиргартена, а там все прямо, покамест я не постучу. А мне и невдогад, что он с мухой, только замечаю, седок не стучит и не стучит. А я все еду и еду и нет-нет да и спрошу – не хватит ли? И ничего, никакого ответа, а когда я наконец придержал лошадь, смотрю, оба дрыхнут, да как дрыхнут, сердечные! Хоть тряси его, хоть на ухо кричи, он только бормочет что-то не разбери-поймешь, не добьешься, где у него и дом-то.

– Вечно у тебя такие истории, – взъелся на него Хакендаль. – Немедленно разбуди, рассчитайся, да гони их с моего двора!

И он отступил в сторону.

– Эх, господин Хакендаль, – с упреком возразил извозчик. – И как у вас сердца хватает? Ведь это же дети, невинные дети, на них поглядеть – душа радуется, что у отца, что у матери… Ведь это та самая любовь, про какую в песенниках пишут…

Продолжая приговаривать своим дребезжащим голосом, Пипграс не спеша опустил верх пролетки и отстегнул кожаный фартук…

Собралось уже множество зрителей. Ночные извозчики, уставшие после дежурства, и выспавшиеся за ночь дневные извозчики. Отто и Рабаузе тоже не отказали себе в удовольствии поглядеть на представление. (Старик Пипграс и правда частенько выкидывал такие номера.) Женщины в доме и те учуяли, что во дворе что-то происходит, и снова выглядывали из окон вместе с тринадцатилетним Малышом.

Им представилось в самом деле трогательное зрелище, приятно было смотреть на спящую пару. Если оба и были навеселе, садясь в пролетку, то сейчас они спали совсем как дети. Ее головка, как и полагается, покоилась у него на груди, и оба крепко держались за руки, словно даже и дебрях сна и в чаще сновидений боялись заблудиться и потерять друг друга.

Зрители молча наблюдали прелестную картину. Дав им время наглядеться, Пипграс сказал примирительно:

– Ну как, господин Хакендаль, кажись, я не соврал? Сердце радуется, как подумаешь, что есть еще такое в имперской столице Берлине, где шлюхи на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки! Ну, да в Берлине чего только нет…

Кто скажет, какие мысли и чувства пробудил у старого Хакендаля вид юной пары? Ведь и он был когда-то молод, и он видел, что то была еще детская любовь, легкое, бестревожное чувство…

Зря только Пипграс прошелся насчет шлюх, которые на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки, – Хакендалю, возможно, вспомнилась дочь, что тайком шляется в кафе, пользующееся дурной славой, а также сын, от которого этим утром разило гнуснейшими духами. Одним прыжком подскочил он к пролетке, тряхнул спящего за плечо, да как заорет:

– Хватит спать! Вон с моего двора, сопляк!

Но прежде молодого человека проснулась его юная подруга. Она подняла голову и увидела чужой двор, все эти обращенные к ней чужие лица мужчин, глядевших – кто с испугом, кто с досадой и осуждением. Девушка не знала, что эти чувства относятся к грубому наскоку Железного Густава, и приняла их на свой счет.

Она схватила своего дружка за руку и сорвала его с сидения.

– Проснись, Эрих, куда это мы попали? – И бегом к воротам, подобрав длинные юбки и таща за собой своего Эриха.

Услышав имя Эрих, Хакендаль совсем взбеленился и бросился за юной парой, честя ее на чем свет стоит. А по другую сторону бежал извозчик Пипграс, он не ожидал для своей шутки такого финала и теперь упрашивал на ходу и грозился:

– Что вы делаете, хозяин? Ведь господа еще не заплатили! Остановитесь, господин хороший, и уплатите что следует по таксе!

А юная девушка со своим спутником все прибавляли шагу, убегая от зловещих видений действительности в свежее лазоревое июньское утро…

Первым остановился старый Хакендаль. Он стал в воротах у каменного столба, увенчанного золотым шаром, утер взмокшее лицо и, словно очнувшись, уставился на окружающих. Но все в замешательстве от него отворачивались, каждый спешил заняться делом, настоящим или мнимым.

В молчании прошел Железный Густав через весь двор; он только негромко бросил на ходу: «Управишься один, Отто!» – и скрылся в доме.

И тотчас же все пришло в движение, все шептались и шушукались, но особенно толпился народ вокруг запыхавшегося Пипграса. Он так и не догнал молодую пару – этой ночью любовь катали бесплатно.

11

Ровно в семь у Хакендалей пили кофе, и, каково бы ни было на душе у Железного Густава, он ровно в семь становился, выпрямившись, во главе стола и приказывал Гейнцу читать утреннюю молитву. А затем раздавалось шаркание ног и стук передвигаемых стульев, и мать разливала мучную болтушку.

В молчании выскребали ложки остатки размазни в тарелках, в молчании поглядывал то один, то другой на опустевший стул Эриха. Мать нет-нет вздыхала и, вспомнив голодного сына в подвале, роняла: «Ах да!» и «Боже мой, боже!» Но никто ей не отвечал, пока она не разразилась жалобой:

– Опять никто ничего не ел! Да что это с вами такое? Кушай хоть ты, Малыш, уж у тебя-то нет причин морить себя голодом!

Мальчик зорко взглянул на отца и пробасил на самых низких нотах своего меняющегося голоса:

– «Plenus venter non studet libenter» – Сытое брюхо к учению глухо. По случаю сегодняшней контрольной по-латыни мне приличествует умеренность в потреблении вареной муки…

– О господи! – вздохнула мать. – Для того ли посылаешь детей учиться, чтобы потом ни слова ихнего не понимать и чтобы…

Она так и не кончила, в глазах у нее заблестели слезы, и каждый понял: она думает о сыне, сидящем и погребе, он-то уже отучился!

– Придержи язык! – буркнул отец в сторону Гейнца.

– Слушаюсь, pater patriae! [7] 7
  Отец отечества ( лат.)


[Закрыть]– И все еще не унимаясь: – Прикажете отнести в школу записку, по какой причине Эрих уроки прогулял.

Отец сверкнул на сына глазами, остальные низко опустили головы, но гроза миновала без единого удара грома; отшвырнув ногой стул, Хакендаль удалился к себе.

Спустя полчаса Гейнц ушел в школу, а Зофи в больницу. Эва с помощью маленькой горничной прибиралась в комнатах, фрау Хакендаль чистила на кухне овощи, а Отто и старик Рабаузе держали в конюшне совет, следует ли напомнить отцу о его личных клиентах, или лучше его не трогать…

Хакендаль-старший сидел за письменным столом. Перед ним лежала раскрытая кассовая книга, а рядом – утренняя выручка, но он ничего не подсчитывал и не заносил в книгу.

Он сидел и размышлял. Размышлял мрачно и нескладно, повторяя себе сотый раз, что свет не перевернется из-за одного домашнего воришки, ни даже из-за работодателя, потерявшего власть над своими служащими.

Да, свет не перевернется, но его-то свет перевернулся! Он размышлял о том, почему его дети никогда не хотят того, чего он хочет, почему они ему во всем перечат. Сам он всегда с готовностью слушался старших, а между тем его дети если и слушались, то скрепя сердце, огрызаясь и всячески выражая свое недовольство. Быть может, то, что сегодня случилось, не такая уж беда, смотришь, месяца через три, через полгода все забылось бы и поросло травой. Но нет – это все же беда, и беда настоящая! И дело не только в краже у своих, дело в том, что все катится в пропасть, все идет прахом: дети плюют на горбом нажитое отцовское добро!..

Наморщив лоб, глядит он на деньги, лежащие на письменном столе. Его уже не радует щедрая ночная выручка, ему уже не хочется внести ее в кассовую книгу, ведь до этого придется вписать другую цифру.

Разумеется, он должен ее вписать – и Хакендаль вооружается пером, но медлит и опять кладет перо. Угрюмо смотрит он на кассовую книгу. То, что ему предстоит сделать, противно его чувству порядочности и долга…

Внезапно ему приходит в голову – хотя возможно, это лишь уловка, чтобы выиграть время, – а вдруг не все еще деньги истрачены? Неспешно идет он в спальню сыновей. Эва застилает кровати. Ему хочется услать ее, но отцу не пристало стыдиться своих поступков перед детьми. Почти вызывающе берет он пиджак и жилетку Эриха – они так и висят на стуле – и принимается шарить по карманам. И не находит ничего, кроме нескольких сигарет, – лишнее доказательство сыновнего неповиновения. Но у отца уже нет сил для новой вспышки, он только мнет сигареты пальцами, так что табак сыплется наземь.

– Вымети эту гадость! – приказывает он дочери и направляется на кухню.

В кухне никого. Он отрезает краюшку хлеба, примерно такую, какую в армии дают на гауптвахте. Оглядывается в поисках кружки, но в его штатской кухне нет такой глиняной обливной кружки, в какой арестованным дают воду. Поколебавшись, он берет эмалированный литровый бидон и наполняет его, спустив как следует воду, чтоб вода была свежая – даже у содержащегося под арестом должен быть во всем положенный порядок.

И потом с хлебом и водой направляется в подвал.

Войдя в темный проход, Хакендаль слышит какое-то шушуканье. Он прислушивается, покашливает и идет дальше. Увидев жену, которая крадучись прошмыгнула мимо, он строго бросает ей вслед:

– Посторонним здесь делать нечего! – и отпирает подвал.

Сын стоит, повернувшись к окошку в две ладони величиной. Он так и не оборачивается при появлении отца. Хакендаль кладет хлеб на ящик и ставит рядом воду.

– Ешь, Эрих!

Сын не двигается.

– Что же ты не скажешь «спасибо», Эрих? – мягко выговаривает ему отец.

Ни слова в ответ.

Хакендаль ждет еще минутку и, так ничего и не дождавшись, говорит еще настойчивее:

– Выверни карманы, Эрих! Я хочу посмотреть, не осталось ли у тебя каких денег…

Сын по-прежнему не шевелится.

И тогда Хакендаль, придя в ярость, подходит к нему и кричит:

– Ты что, не слышишь? Сию минуту выверни карманы!

Да, это его старый командирский рев, который приводил в повиновение целую роту и у каждого отдавался в поджилках. И у сына дрожат поджилки; ни слова не говоря, выворачивает он карманы, но в них ничего нет…

Отец глазам своим не верит.

– Как, все деньги? – восклицает он. – Промотал за ночь восемьдесят марок! Быть того не может!

Сын метнул взгляд на отца. Подобное незнанье жизни чуть ли не смешит его.

– Скажи спасибо, что не восемьсот, – похваляется он – На что же существуют деньги?

Отец опешил: дело-то, выходит, хуже, чем он думал! Выросло изнеженное, падкое до удовольствий поколение, не способное добывать, умеющее только транжирить. И породил его тепличный воздух мирного времени, мелькнула мысль. Кто теперь помнит семидесятый и семьдесят первый годы! Хакендаль подумал об убитом вчера эрцгерцоге. Поговаривают о войне, – что ж, было бы совсем неплохо, вот когда эти шалопаи узнают, что жизнь – борьба…