Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)

– Вот как, к родственнице? Так у тебя еще есть родственники? Есть? Разве я не говорил тебе сотни раз, что я – единственный твой родственник? Ни о каких других я слышать не хочу! Поди-ка сюда!

Обмирая от страха, она нерешительно подходит.

– Живее! Или, может, всыпать тебе для бодрости?

Но она уже стоит у кровати и с ужасом смотрит ему в глаза, в эти глаза, сверкающие ненавистью и злобой.

– На колени!

Она опускается на колени.

– Пепельницу!

– О, прошу, умоляю тебя, Эйген, ты опять сожжешь мне руку! Я этого не выдержу, я закричу!

– Вот как? Ты закричишь? Закричишь, хоть я тебе запрещаю? Пепельницу!

Она протягивает ему руку, дрожа от страха.

– Эйген, милый, дорогой Эйген, умоляю, пожалей меня! Я ведь тут кое-что для тебя скопила, завела сберегательную книжку специально для тебя, работала, себя не жалея! Я для тебя скопила четыреста шестьдесят восемь марок. Пожалуйста, Эйген, дорогой Эйген…

– То-то, – говорит он. – Ты, значит, для меня копила деньги, для своего Эйгена? А ты не врешь?

– Честное слово, не вру! Я тебе сейчас покажу.

– Показывай, курва!

Она вскакивает, она бежит к шкафу и хочет вытащить книжку из-под стопки белья… Но ее там нет! Эва ищет – куда же она запропастилась? Она должна быть здесь… Девицы? Нет, они этого не сделают!

Она поворачивается и, смертельно бледная, смотрит на него…

– Ее нет, Эйген, может, ты…

– Что-о?

– Эйген, умоляю, Эйген…

– Поди сюда!

– Милый Эйген!

– Сюда!

И она возвращается, возвращается, как всегда, становится на колени, когда он приказывает, делает все, что он хочет, терпит все издевательства.

Спустя некоторое время он встает. Он наблюдает за тем, как она одевается, следуя его указаниям, как причесывается.

– Надень пальто. Нет, попроще. А где у тебя твое старое коричневое? Отдала? Какое право ты имеешь отдавать мои вещи? Погоди, сегодня узнаешь, почем фунт лиха! Где у тебя деньги? Давай сюда! И это все? А еще у тебя какие вещи? Часы? Как, и браслетка? Видишь, что творится, когда папаши дома нет! Клади все к себе в сумочку, сюда ты больше не вернешься!

Она молча сходит с ним по лестнице. Он свистом подзывает такси. Они едут долго. На улице, погруженной в густой мрак, останавливаются, и Эйген расплачивается с шофером.

На тротуаре они одни. Эйген хватает ее за руку. Он приближает лицо к ее лицу.

– Я поведу тебя к моим друзьям. Моим друзьям тоже охота позабавиться, сама понимаешь. Тебе ведь это ничего не составляет. Ты ведь холодная, сволочь, холодная, как рыба!

– Да…

– Вот видишь, а это все наша братва бранденбуржцы – ребята, как на подбор! Смотри же, не осрами меня, курва!

– Нет, Эйген!

И он толкает ее в какой-то подъезд, где стоит непроницаемая тьма, – она чуть не падает. Он следует за ней.

14

Этот вечер все больше казался юному Гейнцу Хакендалю затянувшимся сном. Долгая езда в продуваемой насквозь машине осталась позади, брат Эрих окончательно убедился, что отец ему ничем не поможет, что на сей раз он изрядно просчитался. И он сразу же из относительно вежливого и внимательного брата превращается в бесцеремонно позевывающего господина, который, не стесняясь, бормочет:

– Какого, собственно, черта тащу я вас в Далем в этакую поздноту! Как вы теперь доберетесь домой? Моему шоферу тоже надо выспаться!

Но вот машина захрустела по гравию, и из темной, мглистой, гудящей выстрелами ночи они вступают в просторный, ярко освещенный холл. В камине из красного кирпича потрескивают буковые чурки, пол устлан толстым ковром, стены украшены картинами.

– Ты здесь живешь? – с удивлением спрашивает Гейнц.

– Да, здесь я разбил свой скромный шатер! – довольно ухмыляется Эрих, – он снова неузнаваем, теперь это веселый, довольный собой и жизнью человек. Он добродушно хлопает брата по плечу, отчего Гейнц чуть не валится с ног, и восклицает с необычной для него усмешкой, труня над самим собой: – Вот бы куда отцу вложить свои мифические миллионы! Я бы обеспечил ему недурной процент!

Он раскатисто смеется, потешаясь над собой, и бросается в кресло перед камином.

– Выпьем водки, Гейнц! Уважаемая фрейлейн, рюмочку ликера! Один раз не в счет, – как сказала дева, а потом возьми да и разродись тройней!

Он опять смеется, словно захмелев. Впрочем, это скорее опьянение человека, который был гол, как сокол, и теперь упивается сознанием своего благополучия.

Но вот Эрих снова вскакивает, он зовет человека в военной форме, и тот с непроницаемым видом ставит перед ним графин водки и разливает ее по рюмкам.

– Радтке, послушайте, Радтке, доложите мадам, что мы здесь, что я чертовски голоден и не прочь поужинать. Еще два прибора, Радтке!

– Слушаю, господин лейтенант!

(Ирма и Малыш быстро переглядываются: итак, здесь, в домашней обстановке, сохранились еще лейтенанты – хотя в том, большом мире, все равны, даже если это равенство приходится вколачивать кулаками!)

– Радтке! Послушайте, Радтке! Надеюсь, сегодня здесь обошлось без особых происшествий?

– Я ничего не видел и не слышал, господин лейтенант!

– Попросите сейчас же покормить шофера и караульного и установите втроем посменное дежурство! И чтобы оружие было тут же, под рукой.

– Слушаю, господин лейтенант!

Радтке уходит, а господин социалист, будущий статс-секретарь, снова бросается в кресло.

– Прошлой ночью, – поясняет он, – на некоторые виллы в окрестностях были совершены налеты. Это делается под видом облавы на спекулянтов: на самом деле орудуют дезертиры и преступники, почуявшие, что полиция считает ворон…

– Вот был бы конфуз, если б это случилось с тобой, Эрих! – смеется Гейнц. – Ведь тебе доверена безопасность берлинских жителей!..

– Мне? Да ты что, очумел? Ах, это насчет моего кабинета в рейхстаге? Но, братишка, надо же было как-то окрестить ребенка, под каким-то предлогом протащить меня в рейхстаг. Этак каждый может прийти и потребовать себе кабинет!

Эрих смеется. И неожиданно – уж не водка ли действует? – Гейнц и Ирма находят его шутку остроумной и смеются вместе с ним.

Но Эрих тут же вскакивает.

– Пойдемте, дети! Я еще до ужина покажу вам мою скромную хижину. Я тут наведу блеск! Мою —это, конечно, сильно сказано! Мне тут принадлежат одни счета! Ну, да авось обойдемся и без папаши – обходились же до сих пор!

Он ведет их за собой, излучая радость собственника, они должны все увидеть – вплоть до чулана для половых щеток и политого зеленой глазурью керамического льва периода Мин. И только на мгновение омрачается лицо Эриха, когда из окна второго этажа он видит ощетинившийся пулеметами грузовик, мчащийся на бешеной скорости. Смутно маячат фигуры вооруженных людей…

– Не позвонить ли в отделение? Впрочем, не стоит в это путаться! Лишь бы гром не ударил в нашу крышу!.. А вот взгляните – видите, до чего простая комната, скромная, суровая, мужественная (совсем как я!), словом – романский стиль. Романский стиль вы уже проходили, Малыш? Или тебя не было на этом уроке?

Грузовик мчится еще несколько минут, а потом резко притормаживает, двое спрыгивают на мостовую и с кошачьим проворством взбираются на телефонный столб: а теперь позвони-ка попробуй!..

На кованые ворота грузовик просто наезжает. Наружные двери, разумеется, заперты не на один запор, но с ними канителиться нечего!

– Правильно, Эде, подвесь гранату к дверной ручке и выдерни чеку. Сейчас мы это обстряпаем! Эйген, двинь-ка свою маруху по роже! Нашла время орать! Тррах! Бумм! Путь открыт, прошу входить! Вот когда пришло наше времечко!.. Весело живется разбойникам в лесу – тра-ля-ля, тра-ля-ля, траля! Ага, все почтенное семейство в сборе? Добрый вечер, господин барон, – господин граф, честь имею, небольшой обыск по поручению рейхсканцлера Эберта. Хотя, может быть, еще принца Максе, маленькая неточность роли не играет! Не трудитесь звонить, господин граф, почта у нас спустя рукава работает, девушки на телефонной станции предпочитают спать…

– Итак, уважаемые господа, давайте внесем в дело некоторый порядок. Попросим всех дам гуртом спуститься в угольный подвала. Да не пищи ты, старая дура, у меня тоже нервы! Ишь как разжирела, небось маслице на черном рынке покупали, а наши детишки подыхай с голоду?! Эде, проводи дам! Они еще не найдут дорогу в подвал! Максе, ступай и ты за ними. Ты, Максе, последишь за Эде, а ты, Эде, последишь за Максе, а то как бы вас не занесло в винный подвал – винный подвал в последнюю очередь, сначала деловая часть программы… Ну, топайте!

– Правильно, Эйген, свою чувствительную барышню покамест запри, сначала работа, потом удовольствие! Но только не задерживайся, нам надо взять коммерции советника в клещи насчет его секретного сейфа и тому подобного. Всыплем ему покрепче, чтобы долго помнил…

– Вы что, сомневаетесь, господин барон? Вы еще не знаете нашего Эйгена, он на этот счет дока! Вы еще обрадуетесь, если в доме у вас найдутся деньги, ведь от этого зависит наше настроение. Вы уже знаете, как бывает, когда в рот вам вставляют пистолетное дуло, а другое суют с черного хода, – одновременно спускаем оба курка – в животе у вас «бац!», и обе пули здоровкаются друг с дружкой? Все это мы вам сейчас изобразим, но у Эйгена есть штучки и похитрее – он у нас известный остряк-самоучка.

– Ну, Эйген, вот и ты! А я тут нахваливаю тебя господину графу. Обоим вам предстоит приятное знакомство. Не стесняйтесь, господин граф, можете накласть полные штаны, меня это не волнует… Бывало, я накладывал в штаны, и, значит, законно и справедливо, чтобы теперь наклали вы!

– Остальные слушать внимательно! Обшарите весь дом, комнату за комнатой, но чур – не торопиться! Ничего громоздкого не брать, только маленькие штучки, что подороже, словом, ценности, господа! Золото я отдал за железо, сейчас сами убедитесь на практике! А теперь, господин барон, если не возражаете, мы с вами побеседуем с глазу на глаз. Можете не утруждать себя, дорогу я найду без вас… Вам невдогад, что монтер, приходивший к вам утром, это я самый и есть… И, значит, мы старые знакомые… Эйген, подопри барина сзади пистолетом, а то у него ноги не ходят…

– Эрих, бога ради, кто это, откуда ты его выкопал?

– Разреши, Тинетта: это мой брат Гейнц с фрейлейн – гм-гм! Да, дитя мое, ты воочию видишь перед собой последствия голодной блокады…

– Но это же немыслимо! Бог мой, что за лица! И как они на меня уставились! Подойдите же поближе! Как твое настоящее имя? Эйнц? Анри? Отлично, понимаю, Эрих! Ну, дай же поглядеть на тебя, Анри, ты ведь некоторым образом приходишься мне шурином!

Она засмеялась, Антуанетта Юлен из города Лилля только и делала, что смеялась…

Гейнц и в самом деле стоял перед ней как дурак. Не говоря уж о его обычно-то нелепом виде и более чем странном одеянии, лицо Гейнца выражало мальчишескую растерянность, и он смотрел на эту девушку – на эту женщину – во все глаза… Он еще ничего подобного не видел и даже не подозревал, что такое существует. Серые изнуренные женщины военного времени и их юные дочери, увядающие, еще не успев расцвесть, с нечистой кожей, с морщинами, тощие, бледные…

И вдруг лицо – бело-розовое, и губы, ах, эти губы, и зубки, ах, зубки – они сверкают, и волосы – они блестят, словно пересыпанные звездами… Глубокий вырез, посмотришь – голова кругом. И это живет, оно такой же человек, как и ты, не что-то сделанное, искусственное и не произведение искусства – оно живет, как и ты, и смеется…

– Как он на меня таращится, Эрих! Ты разве еще не видел красивых женщин? Подойди поближе, Анри, поцелуй мне руку. У нас это принято, а у вас разве нет? Не так, Анри, fi donc, разве можно руку дамы тянуть к губам? Нагнись еще больше, так, и шею наклони, не бойся, перед хорошенькой женщиной мужчина даже встает на колени, – не правда ли, Эрих?

– А это – подруга Гейнца, фрейлейн, гм-м…

– Кваас моя фамилия!

– Каас? Ну что за фамилия! О, Эрих, теперь я поняла, почему мне так хотелось с тобой в Берлин, – подумать только, и это в Берлине называется подругой! Да, да, мы идем, Радтке! Нет, Эрих, со мной сегодня сядет Анри, я его накормлю как следует. Бедный мальчик, должно быть, еще ни разу не ел досыта. Чего бы тебе хотелось, Анри? Ты любишь суп? Фи, не надо супу, от супа у тебя вырастет живот… Подождем лучше мяса…

– Ты меня умиляешь, Тинетта, ты так нежно заботишься о Гейнце. Его недолго избаловать…

– Но я впервые вижу такого мальчика! Он просто невозможен! О Анри, ты даже не носишь манжет! Анри, порядочным господам полагается носить манжеты… И ногти у тебя…

Гейнц зарделся.

– Никакой я не господин, а просто школьник! У меня нет манжет. Мой отец – обыкновенный извозчик!

Он должен был это сказать! Пусть это и низость по отношению к Эриху, именно ради Эриха он должен был это сказать!

– Кто твой отец? Пожалуйста, повтори! Извозчик? Но ведь у вас с Эрихом должен быть один отец?

– Конечно! – буркнул Гейнц.

– О Эрих, Эрих! – Она звонко расхохоталась. – Какой же ты лгунишка, Эрих! Я всегда знала, что ты лгунишка! Но что ты такой лгунишка…

– Позволь, Тинетта…

– Фи, Эрих, не перебивай меня! Мне он наврал, будто у его отца конюшня, скаковая, разумеется, я так поняла, и огромное состояние… А я-то удивляюсь, что он к этому легендарному отцу ни ногой, и все думаю, мол, ты, Тинетта, недостойна, ты ведь раньше танцевала в шантане… Ты недостаточно хороша для господина… извозчика!

И она снова залилась своим задорным звонким смехом.

– Тинетта! Тинетта! Да перестань ты! Ну что это за дурацкий смех! Позволь сказать тебе, Тинетта…

– Опять он хочет мне что-то соврать! Эрих! Эрих! Извозчик!..

– Но, Тинетта, послушай же, вот и Гейнц подтвердит, я только полчаса как узнал, что отец разорился. Подтверди же ей, Гейнц…

– Это верно, Эрих думал…

– А как же конюшня? О Эрих, лгунишка!

– Прости, Тинетта, но скаковая конюшня – плод твоего воображения. Я рассказывал просто о конюшне. Когда я уходил на войну, у отца стояли в стойлах тридцать лошадей. Верно, Гейнц?

– Верно.

– Тридцать лошадей?! Каких запрягают в фиакры! А вот Анри – прелесть! Анри прямо говорит: отец у меня извозчик! Как будто человека любишь ради его отца! Эрих, глупыш, не строй такие рожи! Эрих, Эрих, ну как тут не смеяться, кто же теперь оплатит твои, счета?..

Она огляделась, оглядела столовую, где повсюду мерцали хрусталь и серебро, и вдруг обвила шею Эриха своими белыми обнаженными руками.

– Бедняжка Эрих! Бедненький мой честолюбец! Ты огорчен, что твой отец разорился? Увидишь, Эрих, я не подпущу к тебе ни одного поставщика. Я обворожу их своими улыбками, ты больше ни слова не услышишь о наших долгах!

И, прильнув головкой к голове Эриха, она с очаровательным лукавством поглядела на Гейнца – нет, на Анри…

– Ты станешь выдающимся человеком, Эрих, большой шишкой, все будут перед тобой снимать шляпу, а когда ты пройдешь перед солдатами, они возьмут на караул: глядите, вот идет Эрих! Ты станешь бог весть кем – министром, а может быть, чем-нибудь и почище министра. Никому и в голову не придет, что ты просто несмышленый мальчик…

Она баюкала его, она пела ему и, не отрываясь, смотрела на Гейнца, смотрела на него своими блестящими завораживающими глазами: словно он – поставщик, у которого надо замотать счет, чтобы не нарушать покой старшего брата…

И только Ирма с видом величайшего презрения выскребала вилкой свою тарелку. Она считала таких женщин отпетыми мерзавками!

Но Ирма была в абсолютном меньшинстве, никто ее и не замечал…

Мужчина – то ли Эде, Максе или Орье – неуклюже поднялся, и сказал:

– Ну, значит, я пришлю следующего! Пошатываясь, он затопал к двери, но задел за стул и во весь рост растянулся на полу.

– Это еще что? Это еще что? Кто здесь дерется? Что за мода такая – драться? – забормотал он и сразу же уснул тяжелым пьяным сном…

Эва лежала неподвижно и прислушивалась к шуму за стеной, к руготне и пьяным выкрикам. Когда на мгновение все утихло, до нее донеслись вопли и плач женщин, запертых в подвале. Лицо ее болезненно перекосилось, она прислушалась: шум возобновился – трещали половицы, пьяный громко храпел во сне. Машинально спустила она юбку на колени, приподнялась на локте и подперла голову рукой…

Долго лежала она так, вряд ли о чем думая, и только чувствовала – чувствовала, что настало время, наконец-то настало время…

Медленно встает она и оглядывается, она видит свое пальто и шляпу. Одевается тихо, быстро, не раздумывая… Перед дверью ей приходится переступить через уснувшего пьяницу, и она без колебания переступает, но потом оглядывается на него.

Какой-то проблеск сознания мелькает на ее опустошенном, опухшем лице, какая-то искорка разума. Она наклоняется и проворными движениями ловко обшаривает карманы спящего. Ей это не впервой, она не раз обшаривала карманы пьяных мужчин. Из одного кармана она вынимает массивные золотые часы, но кладет их обратно: осторожность одерживает верх над алчностью…

Пистолет, который Эва находит в другом кармане, она берет себе. Выходя из комнаты, она открыто держит его в руке. Она понятия не имеет, заряжена ли эта штука и как из нее стреляют, и все же берет с собой пистолет, а часы не берет… Чувство мести в ней сильнее алчности…

Выйдя на лестницу, она перегибается через перила и смотрит вниз, в холл. Горят все лампы, но она видит там только одного человека. Он сидит на ковре перед низеньким столиком. На столике много бутылок и ящик сигар. Нет, это не Эйген.

Держа перед собой пистолет, она сходит вниз по широкой лестнице. Хоть она и ступает по толстой ковровой дорожке, деревянные ступеньки поскрипывают. Человек, сидящий внизу, медленно поворачивает голову и дрожащей рукой пьяного хватает с ковра пистолет. Но вот его взгляд проясняется…

– А, это ты, девушка… А я было подумал… Сейчас едем, вот только Орье задал храпака, наши его поднимают… Хватили мы лишку – еще позавчера в тюрьме, а нынче такая гулянка! Но сейчас отвалим…

Он снова подозрительно ее оглядывает.

– На кой тебе твоя пушка? Брось ее, девушка, здесь тебя никто не тронет! Такая красотка… А ну-ка, подойди к своему Айюсту…

Но Эва идет дальше и из тесного вестибюля выходит через разбитую дверь во двор. Перед ней пустой грузовик, огни погашены, пулеметный ствол смотрит прямо на нее…

– Есть тут кто? – окликает она негромко.

Молчание, никого! Они подняли ужасный шум, они взорвали дверь гранатой, женщины все еще зовут на помощь – и никто не откликнется. Настало поистине жестокое время – была война. Каждый думает о себе – как бы емупоесть вволю, – как бы емууцелеть. А тут еще революция, все только и ждут мира, а сами сидят по своим домам и радуются, если беда обходит их порог. У людей не хватает мужества поинтересоваться соседом… Каждый за себя…

Она могла бы уйти в темную ночь, бежать без оглядки – никто ее не задержит. Но она уже не раз так бежала – на канал, к невестке – и неизменно возвращалась назад…

Эва повернулась и снова вошла в дом.

Человек в холле тем временем тоже уснул; она неслышно проходит мимо, идет из комнаты в комнату. Повсюду следы разгрома, везде сорваны занавески; пьяные, загадившие все вокруг, храпят, как звери. Люди озверели, одно зверье кругом…

Она идет все дальше, она нигде не задерживается, она ищет. Снова поднимается на второй этаж – напрасно. Взбирается на чердак – и там ничего…

Она спускается вниз, она ускоряет шаги, сердце учащенно бьется, она должна – его найти. Она входит в подвал, все явственнее доносятся крики женщин – и вдруг останавливается…

Она услышала голос – злобный, ехидный голос, его голос…

Она дрожит – так и есть, она знала, наперед знала, что он один из всех не станет пить! Он всегда трезв, он не дотронется до вина, в нем столько злости, что ему и это не нужно: хотя бы на короткий миг забыть свою злость!

Медленно, осторожно, беззвучно ступая, крадется она по коридору. Подходит к полуоткрытой двери и заглядывает – что-то вроде кладовой…

О, конечно, она знает Эйгена! Вино ему ни к чему, зато он взял себе из угольного подвала девушку, почти ребенка…

Она лежит, словно без памяти, у него на руках, бледная, с закрытыми глазами, и он уговаривает ее своим злым, лживым голосом:

– Ну же, детка, я же тебя не трогаю, ведь я твой Эйген – твой милый сладкий Эйген! Ну-ка, скажи: Эйген; скажи только раз: Эйген… И клянусь, я тебя отпущу… Ну, скажи же!..

– Эйген…

– Видишь, как быстро ты учишься! И ты еще сотни раз это скажешь. Я не только сейчас твой Эйген, я и потом им останусь. А теперь, моя маленькая, моя сладенькая, скажи своему Эйгену тихонько, на ушко: ты уже когда-нибудь?.. Скажи же!

И, как обычно, придя в мгновенную ярость:

– Но только не ври, не смей мне врать! Клянусь, я это сразу почую!..

И девушке, той, потерянной, что стоит за дверью, чудится, что это ее он держит в объятиях, что она впервые слышит этот злобный, лживый, колдовской голос, словно она стоит только в начале пути…

Внезапно ее охватывает неизъяснимый страх: страх за себя, за других, за жизнь вообще, за свою жизнь, за смысл всякой жизни – почем она знает! И вне себя она кричит:

– Эйген!

Тот вздрагивает, он сразу начеку. Не долго думая, он роняет девушку на пол и бросается к Эве…

И Эва спускает курок, она стреляет в это злое, лживое, смуглое лицо, вырастающее у нее перед глазами…

Огненный вихрь, оглушительный грохот…

Но она уже бросила пистолет, она бежит, бежит без оглядки вверх по лестнице и через холл – вон из дому. Она ударяется плечом об угол грузовика, падает, тут же встает и бежит… Опять она бежит… все дальше в ночь, в темноту, в беспросветный мрак…

И ни на минуту не забывает о том, что она сделала, и что никогда уже не услышит она этот подлый, лживый голос, никогда больше не посмотрит в эти злые светлые глаза. Все миновало, и только ей, ей еще придется жить и жить!

– Я пошла! Идешь ты наконец, Гейнц? – спрашивает Ирма.

Она спрашивает нарочито грубо, она зла и раздосадована. У нее нет ни малейшего желания разыгрывать из себя светскую даму, вроде этой розовой марципановой свинки.

Но никто не замечает Ирму. Гейнц, должно быть, под действием винных паров, вдруг ударился в спор.

– И ты называешь себя социалистом? – наскакивает он на брата. – Достаточно посмотреть на эти пухлые кресла и сигары…

– И пухлых женщин, – бормочет Ирма, но никто ее не замечает.

– …а когда я тебя спрашиваю, что ты намерен сделать для рабочих, ты ни в зуб толкнуть.

– Мой милый мальчик, – говорит Эрих в нос, тоном величайшего превосходства, – я, конечно, мог бы тебе ответить, что мои личные дела тебя не касаются! Но настолько соображения должно быть даже у неразвитого школьника, чтобы понять: необязательно самому класть зубы на полку, чтобы сделать что-то для рабочих. – Да, – продолжает он, увлекаемый собственным красноречием, так как и он изрядно выпил, – неужели я и сам должен голодать, чтобы избавить от голода других?

– Ну, пойдем же, Малыш! – говорит Ирма просящим голосом. – Надо же нам вернуться домой!

– Мне куда сподручнее будет сделать что-то для других, когда будут удовлетворены мои собственные нужды! Прежде всего я должен быть работоспособен, а такая обстановка, – и он любовно огляделся по сторонам, – повышает мою работоспособность.

Послушать тебя, миллионеры должны быть первыми социалистами! – вознегодовал Гейнц.

– О Анри, Анри, ты просто прелесть! – воскликнула Тинетта и, смеясь, бросилась на кушетку. – Ты прямо Парсифаль из сказки…

– Что ж, ты, пожалуй, не так уж не прав, – сказал Эрих, смеясь. – Чтобы по-настоящему служить обществу, нужна, вероятно, известная материальная обеспеченность. Когда только и думаешь о том, как бы самому набить брюхо, тут уж не до забот о других. Это же ясно как день!

– Но позволь…

– Гейнц, я ухожу…

– Нет, ты позволь… Разумеется, при условии, что состоятельному человеку знакома доля бедняка, а для этого необходимо, чтобы он и сам испытал бедность?

– И ты считаешь, что ее испытал?

– Не забывай, Малыш, что отец у меня простой извозчик!

– Ах, ты вот куда повернул! Поздравляю – наконец-то! Ну и свинья же ты, Эрих! Я прямо вижу, как ты шныряешь среди рабочих и каждому докладываешь, что отец у тебя извозчик! Может, на всякий случай записать тебе адресок отца – пусть рабочие сами убедятся, заливаешь ты или нет? Вообще-то, как я понимаю, – его адрес тебе ни к чему, в ближайшие сто лет отец тебя в глаза но увидит! Разве что тебе все же понадобится его военный заем!

– Братья – враги! Анри и Эрих! Видишь, Эрих, опять тебе попало!

– Пожалуйста, милый Гейнц, едем домой…

– Больно ты фасонишь, Малыш, но тебе я это прощаю! Что ж, сын мой, признаюсь: я – эгоист, эгоист высшей марки. Я свои взгляды выстрадал на войне, когда валялся в окопах…

– Три дня!

– Нет, три недели! По меньшей мере! Во всяком случае, больше, чем ты! И я говорю: кто о себе забывает, просто глуп! Он не заслуживает ничего лучшего, как пулю в лоб!

– Меня тошнит от твоих слов… Меня выворачивает наизнанку…

– Ничего, ты еще переменишься, Малыш! Ты еще будешь думать о себе. И я в твои годы был идеалистом, альтруистом…

– Это когда ты воровал деньги из отцовского стола?

– А теперь пошел вон! И чтобы ноги твоей не было в моем доме!

Оба стояли друг против друга, багровые от злости.

Ирма теребила Малыша за рукав.

– Пойдем же наконец, Гейнц, умоляю!

Но тут с кушетки вскочила Тинетта. Она подбежала к нахохлившимся братьям и, став между ними, обняла их за шею. Оба делали попытки вырваться, правда, довольно слабые…

– Ну и глупые же вы мальчишки! Уж не вообразили ли вы себя братьями из Библии – Авелем и Каином? Сейчас же помиритесь, не сходя с места! Сущая чепуха – да разве из-за таких вещей ссорятся? Я понимаю – из-за женщины, из-за женщин мужчины убивают друг друга, но ведь Анри не покушается на твою Тинетту, Эрих! У него у самого есть подруга, кстати, где же она? Ну вот – исчезла в нужную минуту, тебе бы самое время ее поцеловать, Анри! Ведь это же все убеждения, взгляды, – словом, болтовня! Ты просто отчаянный эгоист, Эрих, а ты, Анри, ужасающий идеалист! Ну, а дальше что? Нет, хватит!

Она смотрела на них смеющимися глазами. Гейнц хотел уйти, он хотел догнать свою подружку Ирму, она, конечно, ждет его за дверью – какой же он свинья! Но эта рука, обнимающая его за шею, – пускай даже все, что эта женщина лепечет, несусветный вздор, хоть в ее устах это и кажется убедительным, – или нет?.. Но что делать с рукой, обвившей его шею?

– А теперь выпьем мировую и спать! Ты, Анри, разумеется, ляжешь наверху, в гостьевой, а утром мы все вместе позавтракаем. Я ради тебя встану чуть свет, Анри! А твоя маленькая приятельница страшно сглупила, что ушла. Ну, да не беспокойся, Анри, я сделаю из нее настоящую женщину. Приводи ее почаще, а сам приходи еще чаще! Мы будем всегда тебе рады, верно, Эрих? И мы сделаем из тебя человека, колоссального идеалиста, а из Эриха выйдет величайший эгоист…

– Но где же твоя обещанная водка? – проворчал Эрих. – Я такой эгоист, что даже в твоих объятиях не забываю о рюмке!

15

Человек, старый человек, железный человек проснулся среди ночи.

Уж не Сивка ли его разбудила?

Старый человек сел, выпрямившись, в постели, он прислушивается к неясным звукам в доме – перенаселенный человеческий муравейник производит немало шуму и во сне. Ему не хочется слышать эти звуки. Только что он и сам был погружен в глубокий сон, а теперь хочет оградить себя от сна других… Уж не Сивка ли его разбудила?

Может, Сивка звякнула недоуздком? Или застучала копытом об пол конюшни, нетерпеливо призывая хозяина?

Хакендаль прислушался. Сивка помещается как раз под ним, в бывшей столярной мастерской, – вход с тесного двора вверх по пяти каменным ступенькам. Верстак все еще стоит на ребре у стены, и Сивка, отмахиваясь хвостом от мух, постоянно его задевает. Но сейчас, в ноябре, какие могут быть мухи…

С минуту Железный Густав силится вспомнить, какое у них при передаче имущества было соглашение насчет верстака. Принадлежит ли верстак Густаву или наследникам умершего столяра Штрунка? Ребятишки во дворе этого дома – номер такой-то по Вексштрассе, – эти голодные дерзкие ребятишки еще и по сей день распевают:

 
Дуралей Штрунк удавился,
Вылетел в трубу да пить пустился.
Раз-два-три-четыре-пять,
А меня вам не поймать…
 

Но Хакендаль и думать не хочет о столяре Штрунке, Густав Хакендаль хочет думать о Сивке. Сивка опять его разбудила. А Штрунк повесился еще за месяц до их переезда, правда, в этой же квартире, в прихожей, на газовой трубе. Каблуками сапог он смял газовый счетчик, это все тот же счетчик, сразу видно. Тот же счетчик, та же квартира, та же мастерская, тот же дом, тот же хозяин, то же банкротство, та же пьянка, та же газовая труба…

Я тоже подолгу торчу в кабачках. Когда у меня были деньги, такого за мной не водилось, а нынче!..

Черт побери эти мысли, так и лезут в голову. Ночью надо спать, а не думать, вот как спит мать. Хоть бы Сивка, подлюга, его не будила! И снова: «Раз– два-три-четыре-пять, а меня вам не поймать!»

С Сивки и начались его неудачи – с тех злополучных гонок, с того самого часа все и пошло у него вкривь и вкось. И эта тварь, по чьей вине он лишился своих лучших клиентов, еще позволяет себе капризничать, стучит копытом, гремит недоуздком, как будто она вправе чего-то требовать. Ничего она не вправе требовать!

Да и кто вправе что-то от него требовать?

Отто? Но Отто умер, оставив вдову с двумя детьми, он настоял на своем, не послушал отца! Значит, нечего с меня и спрашивать, у меня с ним давно кончены счеты.

Я ли не ухаживал за Сивкой, не кормил ее – больше и лучше, чем следует? Отстанешь ты от меня, дохлятина несчастная!

А Эва? Эва была хорошей девушкой, красивой девушкой, да сбили ее с панталыку мужчины. Разве отец ее не предупреждал? Разве не сидел я на том пуфе и даже ее поганцу ни разу не врезал, а только говорил с ней по-хорошему? Убирайся, девушка, шлюха не может быть дочерью порядочного человека, такая красотка всему свету на потребу! А с меня взятки гладки. Отставить!

Ну, а Эрих? Шикарный лейтенант в габардиновых портках за полторы сотни, да только отцу с матерью ему писать недосуг. Но если кому нет нужды, значит, все у него есть. И с этим кончено!

Зофи? Назначена старшей сестрой, и дела у нее по горло. «У нас в лазарете лежит раненый, у него ни семьи, ни родных, вы поистине благое дело сотворите, если пошлете одинокому человеку посылочку и несколько теплых слов…»

Эх ты жаба холодная! А что бывают одинокие родители, которые от своих детей не дождутся даже теплого слова, до этого ты еще не доперла? Посылку мать, уж верно, сварганила, не пожалела и теплых слов, а ведь больше тебе ничего и не нужно! Ну и гуляй на все четыре стороны! С расчетом не задержим!

– А Гейнц?.. Малыш?..

Охваченный холодным гневом, отец больше себя не обманывает: нет, не Сивка его разбудила – какое там, несчастная кляча рада, когда ее не трогают! Отец потому проснулся, что уже три часа ночи, а господина сына нет еще и в помине! А ведь, признаться, он за последнее время особенно привязался к Гейнцу. Малыш не очковтиратель, как Эрих, и не слюнтяй, как Отто. Но если человек в два часа дня плетет что-то насчет математики и обещает вернуться в шесть – если человек врет, врет отцу в глаза, значит, в нем ни на грош порядочности, а стало быть, со счету долой! Как будто его и не было! Порядочность – она и есть порядочность, враль – он и есть враль, а железный – он и есть железный.