Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

– Ладно, Юстав, – говорят ему девушки, если кавалер вдруг упрется и не пожелает платить: какого-де черта, он не нанимал извозчика, да и вообще ему нечего здесь делать… – Ладно, Юстав, завтра сочтемся…

Да, вот каковы эти ночные поездки, и вот какие деньги приносит он домой матери! Но ей он об этом, конечно, ни звука.

Уж не надеялся ли Густав, что это его минует? Но нет – ничто его не миновало. Ему, быть может, и не нравилось – ему наверняка не нравилось укладывать в постель подвыпивших мужчин – да еще в такую постель! Но если он хочет жить, если он хочет приносить матери деньги, то у него нет выбора. У него один только выбор – между жизнью и смертью. Умереть – пожалуйста, в Берлине той поры наблюдалась своего рода тяга к смерти, нашедшая отражение даже в статистике. По статистике самоубийств этой тяге были особенно подвержены зеленая молодежь и глубокие старики…

Но Железный Густав не хочет умирать, и тем более не хочет он, чтобы умерла его старушка. Вот и хватаешься за хлеб, – любой хлеб, какой дается в руки. Пусть это и скверный, грязный хлеб, а все же – хлеб!

Нет, Хакендалю и в голову не приходит жаловаться, он не из тех, кто жалуется. Ему уже далеко за шестьдесят, но глубоким стариком его не назовешь. Как почти все люди этой поры, он смутно надеется ее пережить. Должно же что-то прийти на смену, что-то лучшее. Не может быть, чтобы мы безостановочно катились вниз.

Если во время ночных поездок по серым улицам его что и грызет, то это мысль об Эве… С Эвой он не хотел бы так повстречаться: он – на козлах, она – с мужчиной в его пролетке… Везти Эву в такие меблирашки было бы для него катастрофой – дочь и отец…

Доколе он один знает об этих поездках, это еще можно вынести. И чего это ему стоит, знает он один. Но чтобы об этом знал кто другой, а тем более член его семьи, а тем более та, кого он за это самое выгнал из дому – этого он не мог допустить! Мысль об Эве постоянно его мучила. Из-за Эвы он охотно отказался бы от ночной работы… Но как быть с матерью…

Последний раз он видел Эву на скамье подсудимых. Она и не взглянула на отца. Только того поганца, сидевшего от нее наискосок, только его и видели ее глаза. Срок ее вот-вот истечет, но нет, встретиться с ней он не хочет! Ни за что!

И вот наступила осенняя ночь, октябрьская ночь. Дует яростный, порывистый ветер с востока – редкий гость в Берлине, – он обрушивает на опустевшие улицы потоки плещущего, грохочущего дождя. Хакендаль накрыл Вороного клеенкой. Но это не помогает, ветер задирает клеенку и хлещет ею коня по бокам. Отовсюду льет вода. Ничего не попишешь, надо ехать домой. Хоть и без выручки. В такую погоду никто носу не высунет на улицу.

Хакендаль уже повернул обратно, как вдруг у дверей какого-то кафе его окликают:

– Извозчик!

И к нему подбегает господин в макинтоше, видимо, чрезвычайно довольный тем, что подвернулась возможность уехать в крытом экипаже.

– Извозчик… Подвезите… Нет, со мной дама… Она хлебнула лишку, ну да мы с ней справимся… Куда вы нас повезете? Только чтоб не слишком дорого…

– Шесть марок в ночь за вас и за даму, и утром никто вас тревожить не будет. Но только торопитесь, мой конь – не призовой пловец, того гляди, утонет!

Господин вывел девушку из кафе и усадил в пролетку.

– Трогай! Поехали…

И отец отвез дочь, которая его не узнала – как и он ее не узнал, – в меблированные комнаты.

Иной раз жизнь все же бывает милостива к человеку.

3

Уже за три дня до срока к Густаву Хакендалю обратилась одна из тех горничных, какие, собственно, уже давно перевелись на белом свете, – старуха в белом накрахмаленном фартуке с сердечком и белом чепце с двумя длинными лентами, свисающими пониже спины: в четверг, ровно в десять утра, его просят подъехать к дому номер семнадцать на Новой Ансбахерштрассе и отвезти в лечебницу досточтимую фрау, ее престарелую хозяйку.

– Порядок, фролин!

– Так не забудьте! В десять утра!

– Порядок!

Однако на следующий день она подкараулила его на улице – проверить, помнит ли он свое обещание?

– Замотано, фролин! Послезавтра! Новая Ансбахер, семнадцать.

Итак, памятью извозчика она осталась довольна, но действительно ли он едет осторожно? Сторонится ли автомобилей? Досточтимая фрау не выносит автомобилей. Она в жизни не садилась в автомобиль. Она двадцать один год не выходит из дому. Ей девяносто три года!

– Уж я промашки не дам, фролин, мне, слава богу, тоже под семьдесят.

– А мне шестьдесят три.

И они обменялись горделивой улыбкой, довольные, что так много достигли в жизни.

– Но девяносто три – в таких годах не стоило бы выходить из дому. Ведь она уже, чай, отвыкла, как бы ей не сделалось плохо.

– Досточтимой фрау нужно в клинику, ей сделают операцию. Господин тайный советник требует – иначе, говорит, ей не поправиться.

– Что до меня, доживи я до таких лет, я бы не позволил над собой мудрить. Я бы оставил все, как есть.

– А она, видишь, заупрямилась. Ей вынь да подай операцию. Хочет прожить до ста одиннадцати лет – ей нравится это число, она еще молоденькой девушкой вбила себе в голову…

– Что ж, это можно понять, – заметил Густав. – Мы, старое поколение, совсем из другого теста, чем нынешние сопляки. Им бы не сдюжить того, что выпало нам, на наш век! Мы – железное племя!

И с этим он поехал дальше.

На следующий день горничная снова напомнила ему о предстоящей поездке, и тут Хакендаль – «хоть это и не в моих интересах» – заговорил о санитарной карете. – Потому как девяносто три года и дрожки – ведь что ни говори, когда и тряхнет, а уж санитарная карета – это одна резина да рессоры.

– Она и слышать не хочет! Господин тайный советник заказал санитарную карету на одиннадцать, а она, видишь, выдумала улизнуть в десять – на извозчичьих дрожках. И заранее радуется, что натянет нос господину тайному советнику…

– Она, видать, шельма, ваша досточтимая.

– Еще бы! Уж чего задумает, тому и быть, а чего не пожелает, от нее не добьешься. Санитарная карета – такой же автомобиль, автомобиля она не хочет. «Автомобиль, говорит, все равно что бензин, а бензин подожги спичкой, он и взорвется». Послушать ее, так все автомобили когда-нибудь взлетят на воздух.

– Это как сказать. – И Хакендаль покачал головой. – По мне бы хоть сегодня – только я уже не надеюсь…

И вот на следующий день она и в самом деле состоялась – эта поездка с девяностотрехлетней старухой, впервые выезжавшей после двадцатилетнего перерыва.

Из подъезда дома семнадцать на Новой Ансбахер вынырнуло вольтеровское кресло – грандиозное сооружение, сплошные пологости и горбы, с валиками для головы и рук, обитое выцветшим бархатом, с разбросанными по нему птицами: среди множества колибри большущий желто-синий попугай.

Два настоящих грузчика в синих халатах вынесли на ремнях кресло, третий сзади поддерживал спинку. За третьим носильщиком следовал швейцар с охапкой пледов и подушек, за швейцаром старая горничная несла чемоданчик. У всех был то ли торжественный, то ли довольный вид…

В кресле же покоилась крошечная старушонка – одно воспоминание о человеке – с детскими ручками и реденькими белоснежными волосами. На голове у нее плотно сидел чепчик из черного стекляруса. Личико у старушки было маленькое, губы тысячей складок и складочек переходили в рот, но глаза все еще задорно глядели на мир.

А теперь эти глаза глядели на Густава Хакендаля, и звонкий писклявый голосок довольно произнес:

– О, настоящий берлинский извозчик! Это ты удачно сделала, Мальвина! Как же вас звать, любезный?

– Густав Хакендаль, – сказал старик Хакендаль и осклабился. Наконец-то он снова почувствовал себя молодым. – Но люди зовут меня просто Железный Юстав.

– Железный Густав! Слышала, Мальвина? Да это еще добрый старый Берлин! Но хорошо ли вы кормите вашу лошадь, любезный? Что-то она совсем отощала.

Густав Хакендаль предпочел не посвящать эту древность в свои затруднения с кормами; он заверил ее, что Вороной ежедневно получает свои двенадцать фунтов овса, но они ему без пользы, потому как он плохо жует: зубы у него иступились.

– Да, да, зубы! Зубы! И желудок… Старость не радость! – Но почтенная дама тут же призвала себя к порядку. – Так что же ты, Мальвина, отдай лошадке ее сахарок…

И скажите на милость, даже об этом подумали – у Мальвины в кармашке фартука был припасен сахар.

– Три кусочка сейчас, а три потом, если ты, лошадка, исправно доставишь нас на место…

Старую даму погрузили в пролетку и крепко заклинили подушками и пледами. К ней присоединилась Мальвина…

– Трогайте, кучер, но только потихоньку, мне хочется кое-что увидеть, да я и никогда не любила гонок…

И Вороной тронул – шаг за шагом, – и всякий раз, как им навстречу попадалась машина, старая дама восклицала: «Фи, гадость!» А при виде каждой лавки жадно выглядывала наружу и принималась ворошить воспоминания о давно минувшем.

– Здесь когда-то жил кондитер. Вы его, конечно, помните, кучер! Дитрих, ну да, его звали Дитрих.

Но тут она с криком отпрянула, так как мимо прогремел огромный двухэтажный автобус, и только минуту спустя спросила робко: а где же эти славные омнибусы, запряженные лошадьми? Неужто их больше нет? Как, ни одного-единственного?

Вскоре она запуталась и уже не соображала, по каким улицам едет, и все спрашивала, не заблудился ли кучер, ведь здесь раньше был сквер и вода.

– Воду же не могли убрать! Я и сейчас вижу, как ребятишки в ней плещутся!

Ах, тех ребятишек, которых старая дама видела перед собой как живых, уже, должно быть, и на свете не было, а их ребятишки стали взрослыми людьми и больше не плескались в воде, у них было забот хоть отбавляй, их уже самих возили по клиникам. Чудесная прогулка в извозчичьей пролетке, которой старушка заранее радовалась, через десять минут ее утомила. Сидя взаперти в своих комнатах, она еще верила, что старый Берлин жив. А между тем все изменилось: неузнаваемы стали улицы, дома и лавки. Незнакомые люди сновали по тротуарам, не похожие на тех, прежних; быть может, как знать, ей вдруг стало ясно, что она стара и пережила свой век, что ее знакомый мир умер, ушел безвозвратно, и только она еще существует в жутком одиночестве.

И тогда она закрыла глаза и стала просить, чтобы извозчик вез ее скорее, ей бы лечь в постель… только бы скорее добраться до кровати… Ведь кровать не меняется, она не то что город, кровать повсюду и во все времена остается самой собой. Так подайте же старушке кровать. И когда они остановились перед клиникой, она дождаться не могла санитаров с носилками, – кучер, лошадь и сахар начисто выскочили у нее из головы. Она исчезла за дверью вместе с плачущей Мальвиной, и Густав Хакендаль насилу дождался сестры, пришедшей забрать у него пледы, подушки и вещи больной.

– Деньги за проезд у заведующей в конторе, – сказала сестра.

Сердито ворча, слез Хакендаль с козел, привязал коня, повесил ему мешок с кормом. И отправился в контору. Когда же заведующая повернулась к нему от окна, в которое она глядела на улицу, то эта высокая, статная энергичного вида женщина оказалась не кем иным, как его дочерью Зофи.

– Вот так-так, Зофи… Ну, не чудно ли! – сказал он. – Надо было привезти в больницу этот полутруп, чтобы снова тебя увидеть. Вот оно как нынче водится между родителями и детьми…

– Я видела в окно, как ты подъехал, отец, – сказала Зофи холодно. – Потому и велела позвать тебя. Деньги я могла бы послать с сестрой. Как поживает мать?

– Да, такова уж ты, Зофи. И такой я тебя всегда помню. Холодная – до самого сердца…

– Я не сама себя сделала, отец…

– Выходит, моя это вина…

– Не будем ссориться, отец. Что с матерью?

– А что с ней может быть? В такое-то время! У нее одна забота, чтоб было у нас что покушать…

– Значит, хвалиться нечем? Я и так это вижу по твоей лошади и пролетке… И по тебе это видно, отец…

– Этого ты могла бы мне и не говорить, я делаю все, что могу. Отдай мне мои деньги – четыре марки пятьдесят по счетчику. Пусть мне живется и не сладко, а только незачем мне выслушивать попреки от родной дочери. Не нужна мне ты, хотя было время, когда ты во мне нуждалась…

Она задумчиво подняла на него свои холодные глаза.

– Я в тебе нуждалась, отец, как всякий ребенок нуждается в отце – не больше… Но об этом нам толковать незачем, что прошло, то прошло…

– Это ты так считаешь! А я все еще вижу вас, детей, какими вы были сызмалу. Вы про это и слышать не хотите, по-вашему выходит, что вы всегда были взрослыми.

– Я не забыла, как была маленькой, мне это и по сю пору снится. Сны не сказать, чтоб приятные. Только с тех пор, как стала на ноги, узнала я что-то хорошее в жизни. А совсем довольна я, верно, никогда не буду – чего-то мне все недостает, отец.

– Я с тобой неплохо обращался, Зофи. Так, как мог.

– Ну, и я тоже, как могу. Как видишь, отец, – продолжала Зофи, – я так или иначе вышла в люди. Я заведую этой клиникой и являюсь ее совладелицей, в общем, зарабатываю неплохо. Так что, если хочешь, могу кое-что и для вас с матерью сделать…

– Мне твоих денег не надо.

– Я тебе и не предлагаю денег, деньгами человеку не поможешь. Ну, а как ты посмотришь на то, чтобы вместе с матерью сюда перебраться? У нас внизу небольшое, но довольно уютное помещение, ты мог бы обслуживать центральное отопление и нагревать бак с горячей водой…

– Нет, Зофи, я извозчик, извозчиком и останусь. Незачем мне становиться на старости лет истопником…

– Подумал бы о матери…

– Мать всегда довольна, когда я доволен. А голодными мы еще не сидели.

Зофи ничуть не обиделась и только задумчиво смотрела на отца. Скорее он, отец, кипятился – и в то же время терялся, она же, его дочь, была безучастно холодна…

И все же, может быть, не так холодна, как казалось. Что-то грызло ее. Не любовь – отнюдь нет, скорее чувство долга или чести, когда она видела перед собой этого старика в его потертом, заляпанном, латаном-перелатаном плаще, это бородатое, словно выдубленное лицо…

Пока она его не видела и ничего о нем не знала, совесть ее была спокойна… Она сумела создать эту частную клинику и оборудовать ее по последнему слову науки – приятное место для работы, обеспеченный доход, а главное, мирок, где она повелевала: санитары, сестры и больные, – все они были подвластны ей, которая так долго была всем подвластна…

И вот он перед ней – тот, кто больше всех, и суровее всех, и чувствительнее всех над ней властвовал, – нет, в ней, должно быть, говорило не только чувство вины и долга…

В ней говорило – и она это поняла – желание повелевать тем, кто повелевал ею, властвовать над тем, кто над ней властвовал. Не помыкать отцом, не давать ему ежеминутно чувствовать превосходство дочери. Так далеко не заходила в ней жажда мести, да и не настолько она мелочна. Ей достаточно сознания – отец от меня зависит, он работает на меня – это бы ее вполне удовлетворило. А он этому противился.

Пока у нее мелькали эти мысли, она не сводила с отца глаз; и тем временем у нее созрел другой план.

Отцу стало не по себе от ее пристального взгляда: он не мог позволить, чтобы кто-нибудь так на него пялился, а тем более собственная дочь.

– Ну-ка, поживей, – сказал он хмуро, – я жду своих денег: четыре пятьдесят, как я уже сказал…

– Разумеется, прости… Мне просто пришло в голову… – Вынув деньги из письменного стола, она протянула их отцу. – Но только подпиши эту квитанцию, она мне нужна для больной…

– А что у нее? – спросил отец. – Такая старая женщина… Поправится она?

– Кто? Ах, та, которую ты привез? Не знаю, похоже, что рак, – нет, вряд ли она поправится. Да ведь она и пожила, верно?

– Ты, может, и про меня так думаешь, Зофи? Ведь и мне уже без малого семьдесят…

– Про тебя? Да бог с тобой! Нет, отец, ты еще долго будешь во всем этом вариться, по-моему, до глубокой старости! В одном надо тебе отдать должное – ты и нас наградил железным здоровьем. Нам все нипочем!

Слабое, до убожества жалкое, трепетное чувство удовлетворения пронизывает отца при этом первом, относительном, признании его заслуг из уст дочери…

– Послушай, отец. Мне еще кое-что пришло в голову…

Он решительно мотает головой. Ничего ему от нее не нужно, но он все же слушает. И она поясняет ему, что ее клиника на восемьдесят коек постоянно нуждается во всякого рода перевозках: вещи больных доставляются туда и обратно, закупается провиант, уголь, дрова – всегда есть какие-то перевозки.

– Не хватало мне сделаться ломовым извозчиком! Я останусь при своей пролетке. Уж лучше бы я на шофера выучился.

Но Зофи не уступает. Она посоветуется со своими врачами – так она и сказала: «с моими врачами» – больным часто предписывают прогулки – машина для этого не годится, либо сквозняки, либо спертый воздух. – Нам следовало бы приобрести небольшой открытый экипаж, это себя вполне окупит. В убытке мы не останемся. Мы кладем к себе только состоятельных пациентов. Будем ставить им в счет каждую поездку, а тебе положим месячное жалованье. Ты не задаром будешь получать деньги.

– Я получаю деньги по таксе, – отпарировал он упрямо. – Никогда я не был кучером на жалованье.

– Ты не прав, отец, – поймала она его на слове. – До войны ты возил клиентов за помесячную плату.

– Все равно я брал по таксе. Разве только на троицу подряжался гуляющих на линейке возить.

Зофи достаточно умна, чтобы не настаивать.

– Что ж, взвесь это хорошенько. Я не сегодня жду ответа. Ведь и мне еще нужно посоветоваться с моими врачами. Да это и не помешает тебе ездить на биржу, как раньше. Особенно занят у нас ты не будешь.

Отец уходит, обещая подумать, но, разумеется, ему и думать не нужно. Он не хочет вступать с дочерью в деловые отношения. Какое-то чувство подсказывает ему: не годится, чтобы родители зависели от дочери, чтобы дочь указывала отцу.

(И чувство его не обманывает: как раз то, что привлекает дочь, отталкивает отца.)

Да он и вообще не хочет. Этого еще не хватало: возить больных на прогулку! Он – извозчик, он привык к регулярному тиканию счетчика, привык добираться до заданной цели, привык долгие часы проводить на стоянках и неторопливо беседовать с другими извозчиками и шоферами. Он – Железный Густав, а дай Зофи волю, она его и в ливрею обрядит, ее и на это станет!

Матери он ни словом не заикнулся, но это не помогло. Надо было предвидеть, что уж если Зофи чего захочет, то непременно поставит на своем. И так как он скрыл от матери сделанное ему предложение, старушка тем крепче за него ухватилась.

– Что же это ты со мной не посоветуешься, отец, в таком важном деле? – причитала она. – Никогда бы я не подумала! Ну, конечно, иному мужу и дела нет, каким образом жена ему нынче обед выгадает, как она управится с такими-то грошами. Бывает, я и по три дня денег от тебя не вижу, а то был бы твердый заработок…

Хакендаль молчал, а мать не переставала его пилить, не переставала причитать. Стоило ему прийти домой, да еще, случалось, вместо пяти марок принести две, как она заводилась – какой уж тут отдых!

– Ему предлагают верный заработок – так нет, он и слышать не хочет! Чем старше, тем упрямее! Хоть кол на голове теши! Меня он вообще не слушает, он рад бы все от меня скрыть!

И так не переставая – и за ужином, и в постели… Хакендаль мог и вспылить, его еще на это хватало, он мог вскипеть, разбушеваться – да еще как… Но что толку? Когда тебе без малого семьдесят, нет сил ежечасно взрываться, каждый день и то уж невмоготу. А мать не унималась, она могла причитать без умолку, даже во сне ее дыхание напоминало жалобные стоны… «Верный заработок… верный заработок…» – слышалось ему и в ее храпении…

Около месяца держался Железный Густав, но наконец уступил и поплелся к заведующей Зофи.

– Мать меня заела! Не надо было ее баламутить, тот наш разговор был не для ее ушей.

Но у заведующей в это утро нет ни минуты свободной. К тому же дело уже на мази. Хакендаля крайне раздосадовало, что Зофи с такой уверенностью рассчитывала на его согласие. Ему вручили записку. Там-то и там-то он должен поглядеть полуландо, а в другом месте кабриолет… Сходить к портному, тот снимет с него мерку, для него заказан новый кучерской плащ. Купить башмаки… Все было обдумано заранее, ему и слова не оставалось возразить… Даже портной был обо всем извещен: «Разумеется, господин Хакендаль! Что-нибудь вроде вашего старого плаща. Заведующая мне все объяснила».

А затем начались перевозки. Стояла еще зима. Хакендаль и не мог возмущаться, что ему не поручают возить пациентов. Его дело было доставлять багаж, продукты, а к вечеру вывозить мусор и золу…

Когда Хакендалю впервые предложили доставить в лабораторию десять бутылочек с мочой, он потребовал заведующую. Но она, конечно, на операции – она ведь незаменима! Пусть скорее отвезет в лабораторию бутылочки (у них это называлось пробирки) на срочный анализ…

И он поехал. И как и полагается старику Хакендалю, утешался мыслью, что, в сущности, особой разницы нет: возить ли мочу в стеклянных бутылочках или же в натуральной упаковке – на прогулку…

– Это все дела человеческие, Юстав, – утешал он себя…

4

В эти чудесные дни на острове Хиддензее Гейнца Хакендаля временами все же охватывало беспокойство: а не легкомысленно ли жить здесь, не зная забот, в твердой уверенности – уж я-то найду себе место. Дай только вернусь в Берлин.

Что-то похожее на страх нет-нет да и подкрадывалось к нему. Вот он здесь гоняет лодыря. А когда они к первому июля приедут в Берлин, денег у них останется всего-навсего на полтора месяца жизни. А что дальше? Ведь Ирма ждет ребенка! Получит ли он работу? Я ни за что не сяду на пособие! Как-нибудь перебьемся! Ну, а ребенок?..

Черт бы побрал все на свете! Не странно ли? Когда он видит безработных – а их хватает даже здесь, на этом островке, – как они слоняются без дела, его охватывает страх – оттого, что у него нет страха! Страха перед жизнью.

– Может, это легкомысленно с моей стороны? – спрашивал он Ирму и Тутти, – я и не думаю о том, что у меня нет работы. А что мы будем делать, если я не найду нового места?

– Этого быть не может! – восклицала Тутти, трудившаяся всю свою жизнь не покладая рук. – Кто хочет работать, всегда найдет работу. Кто не находит, не очень-то ее ищет!

Примерно то же думает Гейнц Хакендаль, но говорит больше для очистки совести:

– У нас два миллиона безработных – вряд ли все они лентяи.

– А почему бы и нет? – вскидывается на него Тутти. – Их избаловала война и инфляция. Ты погляди на этих мальчишек: шиберская кепка набекрень, во рту торчит сигарета – разве такому нужна работа?

– Так вы и в самом деле думаете, что мне не о чем беспокоиться? – спрашивает для уверенности Гейнц. – И что не легкомысленно сидеть здесь, вместо того чтобы хлопотать о новом месте?

– Глупости! – повторяет Тутти. – Зря ты себе отпуск портишь. Будет у тебя место, не горюй!

Ирма – та ничего не говорит, Ирма теперь часто помалкивает.

– Это от моего состояния, – ответила она ему как-то на его вопрос.

Но когда они перед сном еще идут прогуляться на дюны к сигнальному фонарю, Ирма вдруг прижимает к себе его локоть и говорит:

– Пожалуйста, Гейнц, давай не ждать конца июня!

– Значит, ты все-таки беспокоишься, что у меня нет работы?

– Не в этом дело, – говорит она. – Я за негобоюсь. Хоть и не сказать, что боюсь. Но надо же, чтоб все было в порядке, когда онродится!

– Ты права, – говорит он. – Значит, в середине июня.

И оба молча бредут дальше.

Он сказал «ты права», – лишь бы что-нибудь сказать. Удивительные существа эти женщины! Он так и не может понять, о чем это Ирма вечно думает и как она приходит к своим выводам. Она не сомневается, что место у него будет, это он чувствует. Ей и в голову не приходит, что придется сесть на пособие! Она и вообще-то не из трусливых. Но им, видите ли, надо прервать свой отпуск, чтобы, ребенок, родившись, нашел все в полном порядке. Как будто он знает, что такое порядок…

Чудно, право! Уж если этим начинается, не трудно предвидеть, что так оно пойдет и дальше. Что достаточно хорошо для родителей, недостаточно хорошо для ребенка.

– Прежде всего, – поясняет Ирма, – я должна приготовить ему полное приданое. Было бы очень кстати, если б на новом месте тебе платили больше. Пятьдесят марок уйдет на одно приданое. А ведь еще вопрос, удастся ли нам столько выручить за твое радио!

Вот оно, вот оно! Безработица и страх перед жизнью, психоз рентной марки и детское приданое, повышенное жалованье и безоговорочное решение продать его радио – и все это надвигается со всех сторон! А он еще боится того, что ничего не боится! Да, он ужебоится, в самом деле боится – того, что на него вот-вот свалится! И тут уж между ним и его неверной судьбой не стоит ничего, кроме веры в себя, того беспечного оптимизма, который у берлинца выражается словами: не горюй, Гейнц! Перемелется – мука будет!

5

И вдруг все обошлось на удивление гладко! Уже в Штральзунде Гейнц накупил берлинских газет, и, пока поезд все ближе подвозил их к обнищалой, голодной столице, он изучал объявления.

– Вот это как раз для меня, Ирма! – воскликнул он и показал ей объявление, где банкирский дом «Хоппе и К°» сообщал, что ему требуются молодые энергичные бухгалтеры с представительной внешностью. Являться для переговоров во второй половине дня – с трех до пяти.

– Много же ты о себе воображаешь, – не преминула съязвить Ирма. – Подумаешь, какой энергичный, а главное – представительная внешность…

– «Хоппе и Компания» – впервые слышу, – размышлял Гейнц вслух. – Ну, да там видно будет… На всякое дерьмо я тоже не польщусь.

И все же, как ни странно, он отнесся к объявлению с полным доверием и в волшебном плаще доверия вступил под своды «Хоппе и К°» на Краузенштрассе. Для всякого, кто знает банки, похожие на храмы, естественно было бы поморщиться при виде такого прокуренного, загаженного помещения. Но когда человек в такое время ищет места…

– Места? – отозвался молодой клерк за стеклянной перегородкой. – Какого вам еще места? Все места давно заняты. Вы что, с луны свалились?

– Я только сегодня приехал, – сказал Гейнц с твердым намерением не дать себя отшить. – На морские курорты газеты приходят с дневным запозданием.

– Ах, вы к нам прямехонько с курорта? А не перекупались ли вы в море? Что-то, я смотрю, вы больно фасоните!

И оба обменялись понимающей улыбкой.

– Вам тоже пальца в рот не клади!

– На том и держимся, приятель, на том и держимся – особенно в такой лавочке, как эта. Но мы с вами, кажется, знакомы. Уж не служили ли вы у…

– Ясно, служил. Как же! Статистика экспорта.

– Разрешите представиться! Менц! Эрих Менц! Фонды!

– Гейнц Хакендаль…

– Тоже попали под сокращение? Жаль, здесь все заполнено. Я с удовольствием похлопотал бы за старого коллегу.

– Чем же вы занимаетесь? – Гейнц с удивлением смотрел на пятерых служащих, рассевшихся за стеклянной перегородкой и, по-видимому, скучавших без дела.

– Чем занимаемся? Да, пожалуй, ничем.

– И еще людей берете?

– К первому, говорят, колесо завертится. Мы переезжаем на Фридрихштрассе, то-то шику зададим! Жаль, что людей уже набрали. – И вдруг он оживился. – А вот и наш старик, – видишь, из двери вышел. Бери его за жабры, может, и выгорит…

«Старик» оказался элегантно одетым, но уже изрядно потасканным и очень худым молодым человеком лет тридцати, с моноклем…

– Господин доктор, – обратился к нему его подчиненный Менц. – Простите, это мой коллега Дальхаке, мы из одного банка. Он только что освободился, прекрасный работник, отличные рекомендации… Может, что еще можно сделать, господин доктор?

– Сделать, сделать… Вам все сделай, а сами вы ничего не делаете за те деньги, что я вам плачу. А вы, собственно, что умеете делать, господин Дальхаке?

Гейнц пока не стал возражать против своей новой фамилии.

– Мне знакомы все виды банковской работы. Вот мои рекомендации.

И он полез в боковой карман…

Но господин Хоппе презрительно фыркнул:

– Начхать мне на рекомендации. Написать-то каждый может… Ха-ха! – прыснул он прямо в лицо оторопевшему Гейнцу. – Присутствием духа вы как будто не отличаетесь, господин Дальхаке, – добавил он недовольно. – Мои молодые люди должны обладать энергией. Надо уметь отшить склочного клиента. А потребуется, так и вышвырнуть за порог!

– Нам за последние месяцы приходилось это проделывать у нас в банке, господин доктор!

– Да уж ладно, – смилостивился господин Хоппе. – Женаты? Вот это хорошо. Я предпочитаю женатых служащих. Дети есть?.. Ждете? Еще лучше! Первый раз вижу молодого человека, который ждет ребенка. Ха-ха-ха! – новый взрыв смеха. – Так, значит, к первому! Господин Тиц, господин Дальхаке зачисляется с первого, двести марок для начала, с надбавкой после каждого полугодия в полсотни – так до максимального оклада в двести марок. Ха– ха-ха!

Но тут господин Хоппе насупился:

– Галстук извольте переменить, Дальхаке. Слишком много красного, у нас это не принято. Мы здесь блюдем нейтралитет…

С этими словами он исчез за дверью, ведущей в его святая святых.

– Что он у вас, немного тронутый? – участливо спросил Гейнц.

– Где уж там! Прикидывается! Продувная бестия!

– Он явно не из банковских кругов.

– А вам-то что! Лишь бы платил по совести! Радоваться должны – двести марок! И он их выкладывает чистоганом, без вычетов и взысканий.

– Да уж так и быть! – сказал Гейнц, отрываясь от своих невеселых дум.

6

Да, подозрительная это была лавочка, куда Гейнц Хакендаль поступил на службу, и с переездом фирмы в новое роскошное помещение на Фридрихштрассе она не стала менее подозрительной. Что же до того, считать ли владельца фирмы господина Хоппе («и К°» так и не появлялся) немного тронутым, то уже спустя несколько дней Гейнц решительно стал на точку зрения своего коллеги Менца: господин Хоппе нисколько не тронулся умом, господин Хоппе – продувная бестия и отъявленная сволочь!

Разумеется, это открытие нисколько не продвинуло Гейнца в решении вопроса, кто же такой господин Хоппе на самом деле. Он и теперь мог на него ответить лишь в отрицательном смысле: господин Хоппе ни в коей мере не принадлежал к банковским кругам. Но чтобы установить это, не требовалось особой проницательности. Господин Хоппе нисколько не скрывал, что он представления не имеет о банковском деле.

– Вы, банковские жеребцы – говаривал он, когда какой-нибудь служащий просил у него совета, как лучше провести по книгам ту или иную операцию, – вы, холощеные арифмометры! По мне, проведите ее хоть по дебету, а там через сальдо пустите в кредит, – лишь бы эта лавочка работала! – И «ха-ха-ха!» – брызгал он смехом в физиономию спрашивающего.

По-видимому, доктор Хоппе (весьма сомнительно, чтобы он был удостоен докторского диплома, но за титул этот держался крепко!), доктор Хоппе приобрел небольшую банкирскую контору, потерпевшую крах во времена инфляции, и теперь, когда и крупные банки с тревогой высматривали клиентов, на свой собственный лад снаряжался в поиски клиентуры для своего лилипутского банка. От сотрудников Гейнц Хакендаль узнал, что незадолго до переезда на Фридрихштрассе контора разослала несколько тысяч писем, носивших сугубо приватный Характер и настоятельно рекомендовавших адресатам доверить свои сбережения фирме «Хоппе и К°»…