Текст книги "Железный Густав"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Продолжение этой вербовочной кампании и подбор адресатов, видимо, главным образом и занимали господина Хоппе. Когда он сиживал в своей святая святых, обложившись десятками немецких адресных книг, было видно, что он не расположен отпускать шуточки и прыскать со смеха. В то время как его подчиненные рылись в адресных книгах, он наставлял их мудрыми советами:

– Не забывайте, господа, что наша задача – привлечь девственную клиентуру. Людей, которые до сих пор не имели дела с банками. Людей, изверившихся в сберегательных кассах, – новичков, для которых такие вещи, как акции, паи, облигации, – заповедная область, короче говоря, привлечь маленького человека. Маленький человек уже опять откладывает деньги. Его только что огрели по башке, а он уже снова скопидомничает. Куда же он откладывает деньги? В копилку, в чулок! Но ведь это мертвый капитал, пожива для воров – мы же приобщаем его сбережения к рынку капиталов, ибо маленький человек тоже не прочь зашибить деньгу! А, что?..»

Сотрудники находили, что «доктор» Хоппе большой комик. Однако же он следил, чтобы его идеи претворялись в жизнь.

– Кто из вас адресовал наш проспект правительственному советнику фон Мюллеру? Вы, Дальхаке? (Несмотря на последующее разъяснение, шеф держался именно этой фамилии.) Я настоятельно просил бы впредь считаться с моими указаниями. Никто вам пока еще слова не давал! Правительственный советник с фамилией фон Мюллер не маленький человек. У него у самого могут быть акции, он может даже сидеть в каком-нибудь наблюдательном совете! Побольше, внимания! Другое дело – пастор, пасторы для нас подходящие вкладчики. Против садоводов я тоже не возражаю. – Доктор Хоппе принял и вовсе глубокомысленный вид. – Старших преподавателей я приветствую. Акушерки? Что ж, правильно, Менц, – вы, конечно, хотели сострить, но акушерки нам подходят, они бережливы, возможно, это даже профессиональная черта… А нет ли у нас, кстати, Общеимперского союза повивальных бабок? Что-то мне припоминается в этом роде… Хорошо бы раздобыть список его членов. Мне уже приходила мысль обработать их всем скопом, в один заход… Да, согласен, Крамбах, мелких землевладельцев нам не нужно, это – выброшенные деньги…

И так все время, пока шла кампания по рассылке проспектов. Не оставалось сомнений в том, что господин Хоппе ищет себе клиентов только среди маленьких неискушенных людей. Само по себе это еще не означало ничего предосудительного. Владельца конторы, естественно, привлекал улов мелкой рыбешки, которой крупные банки пренебрегали. Как говорится, и мелкий скот навоз дает…

Что до содержания писем, то, по мнению господина Хоппе, оно ни в коей мере не должно было интересовать служащих. Эти письма с красиво оформленными приложениями поступали к ним из типографии готовыми, причем самое письмо набиралось шрифтом, в точности похожим на машинописный текст.

Разумеется, когда служащие впечатывали в письмо обращение и адрес, трудно было помешать им ознакомиться с его содержанием, зато уж в других случаях…

– Господин Менц… Господин Менц…

– Чего изволите, господин доктор?

– Напоминаю и предупреждаю: вы приглашены сюда для рассылки проспектов, а не для их изучения. Я не для того выплачиваю вам сверхурочные с пятидесятипроцентной надбавкой, чтобы вы устраивали здесь вечера чтения. Господа, эту тысячу необходимо сегодня же сдать на почту!

Невзирая на такую бдительность, кое-что, естественно, просочилось. Доктор Хоппе был не в силах уследить за всем: улучив удобную минуту, молодые люди просто припрятывали письмишко и потом на досуге прочитывали его. Господин Хоппе не мог этого не понимать, а может, он уразумел, что его служащим придется ведь в приемной отвечать на недоуменные вопросы клиентов, – так или иначе, он постепенно пускался в кое-какие объяснения.

– По вашим физиономиям, ребятки, я сразу же заметил, вы поражены, как это я обещаю нашим клиентам по три, а в иных случаях и четыре-пять процентов в месяц? Вы, конечно, думаете, что здесь не совсем чисто! Скажите, Дальхаке, правильно я угадал?

– Действительно, господин доктор, я не совсем понимаю…

– Ну, конечно, вы не понимаете, потому-то я к вам и обращаюсь, что вы не понимаете. Но уж вам-то следовало бы понимать. Ведь вы работали в крупном банке. Вам, конечно, известно, что иногда, – и я бы даже сказал, нередко, – среди других прочих дел попадаются такие, которые приносят пятьдесят, сто и даже двести процентов прибыли…

– Очень редко, пожалуй – никогда! – заметил Гейнц Хакендаль.

– А все же такое бывает. Вот видите! Бывает такое, Крамбах? Ваше мнение?

– Еще бы! Конечно, среди тысячи всяких дел…

– Но ведь это же не чистая прибыль, надо принять в расчет и дела, которые не только не дают прибыли, а даже приносят убыток… – ввернул Гейнц Хакендаль.

– Ну, конечно, в крупных банках! – презрительно бросил господин доктор Хоппе. – У них за год на десять выгодных приходится десять тысяч не столь выгодных операций. Потому-то они и выплачивают от одного до полутора процентов! Но если появляется некто – хотя бы всего-навсего доктор Хоппе, у которого одно лишь дело, но зато очень, очень выгодное, – какие он может платить проценты? А?

Они смотрели на него молча, выжидающие, с сомнением.

– Люнебургская степь! – провозгласил доктор Хоппе. – Мы нашли в Люнебургской степи семь месторождений. – Он перевел дух и продолжал уже спокойнее: – Я веду разведку в Люнебургской степи, и мы находим нефть. Но мы нуждаемся в капиталовложениях: концессии, буровые вышки, проводка, нефтеочистительные заводы, шоссейное и железнодорожное строительство… Привлекая сбережения мелких вкладчиков, я вознаграждаю их, как ни один банк. Мне это доступно, ведь я освобожден от огромной пошлины на бензин…

– А в других предприятиях наш банк не участвует? – спросил Крамбах.

– Нет! – решительно отрубил господин Хоппе. – Только однодело, зато первоклассное!

– Что ж, это вполне возможно, – говорил позднее Хакендалю Менц, когда они вместе шли домой. – Возможно, хозяин и не врет. А возможно, и врет. И то и другое вполне возможно. Мне вот что не нравится: этот человек не из тех, у кого что на уме, то и на языке: чего же он вдруг разоткровенничался насчет своего керосина?..

– Да, – сказал Гейнц, – если его керосин такое уж выгодное дело, а это вполне возможно – мне кое-что приходилось читать насчет разведки в Люнебургской степи, – ему, разумеется, нетрудно привлечь капиталы, и не из тридцати шести и пятидесяти процентов, как он обещает платить, а из десяти и двадцати. Мне кажется, не такой человек доктор Хоппе, чтобы из одной любви к маленькому человеку бросать на ветер двадцать – тридцать процентов…

– Правильно, коллега! А раз он обращается к мелким вкладчикам и не хочет иметь у себя в конторе сколько-нибудь понимающего в этих делах человека…

– Дело нечисто, коллега!..

Некоторое время они шли бок о бок молча.

– Двести марок – это вам не кот наплакал, – задумчиво сказал Менц. – Да и ходить на биржу отмечаться, говорят, удовольствие ниже среднего…

Он замолчал. Молчал и Гейнц Хакендаль.

– А главное, все вместе выеденного яйца не стоит, – продолжал Менц. – С этим не побежишь в полицию или в прокуратуру.

– Наоборот! – отозвался Гейнц Хакендаль. – Еще сам загремишь: скажут, клевета, подсиживание…

– Вот то-то и есть, коллега, что ничего мы не знаем…

– Но мы будем начеку!

– И как только…

– Вот именно!

– Решено!

– Несмотря на двести марок!

– И на удовольствие отмечаться!

– Само собой!

– Простая логика, дружище!

– То-то же!

– Вот и я говорю! До завтра!

– Пока!

7

Оба они были молоды: Хакендаль, как и Менц, как и все сотрудники «Хоппе и К°». Возможно, Хоппе не без задней мысли брал на службу одну молодежь. Как всякие молодые люди, они были неопытны и радовались работе, которая шла успешно; они охотно верили тому, чему верили другие. Они поддались гипнозу успеха, внушению веры, воодушевлявшей других. Пока дело находилось в стадии подготовки, пока рассылались проспекты, и деньги с запинкой, по капле притекали в кассу, они сомневались, критиковали, кисли.

Но вот настало время, когда вкладчики стали с боя брать кассу, когда о рассылке проспектов и думать забыли, а поток вкладов все не убывал. Настало время, когда к господину доктору Хоппе стали допускать лишь избранных, и молодым людям приходилось самим управляться с клиентами – отвечать на вопросы, рассеивать сомнения, рисовать радужные перспективы…

Но если сто раз убежденно и с жаром доказываешь одно и то же, то невольно и сам поддаешься действию своих слов. Гейнц Хакендаль так часто ссылался на пошлину, которой облагается бензин, он столько раз сообщал, что в Люнебургской степи пробурено семь, десять, пятнадцать скважин, показывал снимки буровых вышек и пускался в технические подробности, он так долго разубеждал сомневающихся и обращал их в веру господина Хоппе, что в конце концов и сам исцелился от сомнений и уверовал…

И в самом деле, каких только гарантий не давалось вкладчикам! Любой из них мог в любое время, без предупреждения, потребовать свой вклад обратно, да еще и с процентами, из расчета три процента в месяц. После месяца ему насчитывали четыре процента, а по истечении полугодия – даже пять.

– Сделайте одолжение, вот ваши деньги, а вот и проценты, если еще надумаете, окажите нам честь!

– Только не обижаться, господа! – уговаривал служащих доктор Хоппе. – Пусть вас не огорчает недоверие. Люди несут сюда свои кровные сбережения, они вправе нам не доверять. Максимум любезности и предупредительности – в спорных случаях пусть лучше страдает банк, чем маленький человек.

Приходилось только диву даваться, как хлынули люди, как они верили, как отдавали свои деньги. Да, они изверились в правительстве и в ведущих экономических деятелях, изверились в банках и сберкассах, но сюда они приходили с полным доверием. Сперва они нерешительно толкались в общем зале, приглядываясь к людям у окошечек и к людям за окошечками. Они смотрели на кипы банкнот, которые нагромоздил перед собой кассир. В их вопросах сквозило недоверие, раздражение, досада! И вдруг они заявляли:

– Ладно, вношу сто марок…

Приходили и с совсем небольшими деньгами– у кого купюра в десять, у кого монета в пять марок, а кто и с новой разменной монетой. Как бы незначителен ни был взнос, он не отвергался. На этом настаивал господин Хоппе. Мелкого вкладчика принимали так же любезно, как и крупного. И, разумеется, господин Хоппе покидал свое святилище не для одних только толстосумов. Нет, охотнее всего он выходил к рабочим, урывавшим десять марок от своего недельного заработка, пускался с ними в разговоры и брызгал смехом им в лицо.

Разумеется, эти люди потому сомневались, что приходили они с нечистой совестью. В ту пору банки и сберкассы обещали вкладчикам десять – двенадцать процентов – здесь же им сулили от тридцати шести до шестидесяти процентов в год! Это, конечно, неспроста, дело явно нечисто!

Алчность вступала в борьбу с недоверием, но алчность наконец побеждала, и они приносили свои деньги. Уже при возвращении домой в них снова просыпалось недоверие. Может быть, всю ночь напролет просиживали они на кровати, без всякой надежды заснуть, терзаясь мыслью, что они уже однажды потеряли все свои сбережения и поклялись никому больше не верить. Наутро такой вкладчик прибегал одним из первых и, бормоча извинения, говорил, что передумал, или сочинял, будто жена у него внезапно заболела и нужна срочная операция…

И ему тут же, без малейшего возражения, возвращали его деньги, да еще и с процентами, пусть всего в несколько пфеннигов. И ему, человеку с нечистой совестью, еще светло и тепло улыбались:

– Ах, сделайте одолжение! Ведь это же ваши деньги, не правда ли? Если у вас снова появится желание, милости просим!

Некий косматый субъект в грубошерстном плаще заладил ходить через день. Конторщика, который его обслуживал, он довел до исступления. Он вносил тысячу марок и забирал их (с процентами). Вносил и забирал (с процентами).

– Успокойтесь, Крамбах, – внушал клерку Хоппе. – Он образумится. А при такой круглой сумме что вам стоит высчитать ему проценты – ха-ха-ха!

– Да ведь сегодня он приходил в одиннадцатый раз, – жаловался Крамбах. – Я его видеть больше не могу! И от него так разит! Похоже, он питается одним чесноком, господин доктор!

– Что ж, чеснок, говорят, очень полезен. Спросите при случае, от чего он лечится. Такие вопросы сближают и располагают к доверию.

Однако грубошерстный плащ не становился доверчивее – напротив! Настал день, когда он утром внес свою тысячу марок, а уже вечером пришел ее забрать, да еще потребовал проценты за день.

– Крайне сожалеем, господин Лемке, – сказал Крамбах. – На сей раз никаких процентов! Нам бесконечно жаль!

– Я вам предъявлю иск о неуплате процентов – взъелся на него Лемке, и от него еще сильнее запахло чесноком. – Я доверил вам свои деньги!

– Да уж на одну-то ночь, господин Лемке, вы могли бы их у нас оставить! Поймите же, ваши деньги еще не успели у нас поработать…

– Поработать? – заорал господин Лемке на всю контору, чего служащим никоим образом не следовало допускать. – Чтобы мои деньги на вас работали?! Вы обещали мне проценты… Я доверил вам свои деньги!

– Вы, кажется, чем-то недовольны? – нежно осведомился доктор Хоппе, подходя к разбушевавшемуся Лемке. – Что случилось, Крамбах?

Крамбах стал взволнованно объяснять, перебиваемый еще более взволнованными воплями Лемке.

– Отдайте вкладчику его проценты! – вынес решение господин Хоппе.

– Но ведь дата взноса является и датой выплаты, – возразил Крамбах. – Как же я проведу это по книгам?

Доктор Хоппе внушительно уставился Крамбаху в жилетку. Он так внушительно уставился ему в жилетку, что Крамбах стал лихорадочно соображать, уж не надел ли он по ошибке галстук запретного красного оттенка?

– Мы обязаны удовлетворять требования наших клиентов, господин Крамбах, – заявил господин Хоппе, поправляя галстук, меж тем как Крамбах поправлял свой. – Запишите проценты господина Лемке на мой личный счет. Доверие – растение нежное…

Всю неделю господни Лемке каждое утро вносил свою тысячу марок, а вечером снимал их со счета с процентами.

– Такого не допустили бы ни в одном порядочном учреждении, – говорил Гейнц Хакендаль Эриху Менцу. – Это прямое шарлатанство!

Но как-то утром господин Лемке явился еще более бледный и всклокоченный, чем обычно. Трясущимися руками, но с решительным видом он отсчитал десять тысяч марок. Больше он их не снимал со счета. Напротив, в следующий раз привел с собой какую-то краснощекую толстуху, которая тоже внесла три тысячи марок…

Так Савл обратился в Павла. Господин Лемке стал вербовать клиентов для «Хоппе и K°». С замусоленной запиской в руке он подолгу простаивал перед окошечком служащего, и служащий, по особой просьбе клиента, подсчитывал, сколько у него наросло процентов, а господин Лемке контролировал его цифры своими.

– Может быть, вернуть вам ваши деньги? – посмеивался его старый враг Крамбах. – Чтобы вы убедились, что они еще здесь?

Но господин Лемке качал головой.

– Нет, – говорил он почти недовольно, – вы – в порядке, а уж хозяин у вас – хитрющий сукин сын…

8

Своими сомнениями Гейнц делился с Ирмой, у них часто заходил об этом разговор.

– Поверь, это шарашкина контора! – жаловался он. – Кто так лебезит перед клиентами, чтобы заполучить их вклады, не может быть без греха!

– Нашел о чем тужить, чудак! Радуйся, что у тебя есть служба, – говорила Ирма.

К этому времени молодая чета Хакендалей уже растеряла весь свой оптимизм. Безработица подкрадывалась, подобно опустошительной чуме, охватывая все более широкие круги населения. Она поглощала целые профессии. Ирма была уже далеко не уверена, что Гейнц в любое время получит работу. К тому же до родов оставались считанные недели. А ей хотелось, чтобы к рождению ребенка все было в должном порядке…

– Но ведь эта лавочка может в любую минуту полететь вверх тормашками! Со мной вместе. Мне могут пришить соучастие или что-нибудь в этом роде.

– Не смеши меня! Там вас четырнадцать человек. Почему ты за всех в ответе?

– Все в ответе, Ирма! Говорю тебе, это – шарашкина контора! Мы видим только взносы! А куда они потом деваются, никто не знает. Одному Хоппе это известно. Я уже со всеми перекинулся словом.

– Этого еще не хватало – рассердилась Ирма. – Ты еще добьешься, что тебя вышвырнут. Не забывай, ты скоро станешь отцом, чудак человек!

– Ах, Ирмхен! Тебе лишь бы ругаться! Ты ведь тоже не хочешь жить обманом маленьких людей?

– Кончай болтать глупости! – кипятилась Ирма. – Никого ты не надуваешь! Ты получаешь свои двести марок и работаешь на совесть…

– Но ведь…

– Скажи, а в этом большом банке тебе говорили, что они делают со взносами вкладчиков? Брось валять дурака, Гейнц, каждый должен теперь думать в первую очередь о себе!

– Но ведь…

У Гейнца было много возражений и против этого «думать в первую очередь о себе». Он находил это неправильным. Если каждый будет думать в первую очередь о себе, ни к чему хорошему это не приведет.

Но Гейнц Хакендаль понимал, что Ирма поглощена будущим ребенком и не может судить правильно. Гейнцу Хакендалю тоже предстояло вскоре стать отцом, но пока он еще чувствовал себя свободным. И он с затаенным страхом присматривался к тому, что творится в банкирской конторе «Хоппе и K°» – ведь в глубине души ему совсем не улыбалось наткнуться на неопровержимое доказательство того, что в конторе у них «нечисто»…

Он следил за господином Хоппе, он глаз с него не спускал, словно он – сыщик, а Хоппе – преступник, которого надо вывести на чистую воду. С облегчением установил он, что в привычках господина Хоппе ничто не изменилось. Он носил те же костюмы и курил сигары той же марки. От него не пахло вином, он не исчезал в обеденный перерыв под предлогом официальных завтраков на бирже. Каждое утро ровно в девять, на страх любителям опаздывать, появлялся он в своем банке. И ни разу прельстительный женский голосок не требовал его к аппарату по личному делу.

Нет, Гейнц Хакендаль не находил в белобрысом докторе Хоппе никаких признаков расточительной беспутной жизни, да и Эрих Менц, с которым они шепотом обменивались мнениями, ничего подозрительного не находил. Эрих Менц был уже склонен умыть руки. «Радуйся своей похоронке да помалкивай в тряпочку, приятель! Ходить отмечаться – не сахар!»

Но какой-то внутренний голос не давал Гейнцу покоя. Это был назойливый голос – приятнее было б его не слышать. Да и удобнее. Это был тот же голос, что помешал ему сдаться на обольщения Тинетты, что заставлял его снова и снова навещать писчебумажную лавку фрау Кваас, пока они с Ирмой не помирились. В эти дни повального себялюбия, когда люди забыли бога и совесть, то был голос совести, повелительно звучавший в душе молодого человека, не дававший ему успокоиться и беспечно есть свой хлеб, не спрашивая, откуда он берется.

И вот настал день, когда доктор Хоппе явился в контору сам не свой. Он то беспокойно шнырял по банку и не слышал, о чем его спрашивают, то внезапно убегал в свое святилище, чтобы тут же без всякого видимого повода оттуда вынырнуть. Он то оживлялся, гоготал, хватал первого подвернувшегося за лацкан и бросал ему в лицо свое «ха-ха!»; то снова мрачнел и огрызался на все вопросы. Можно было подумать, что хозяин хватил рюмочку, – но нет, дело было явно не в этом.

– Не принимать взносов! – вдруг зарычал он. – Отсылайте клиентов, господа! Мне больше не нужны деньги!

Служащие ничего не понимали; с удивлением глядели они на своего шефа.

– Но что же нам отвечать вкладчикам? – раздался чей-то робкий голос.

– Мне все равно, что вы им скажете! Я сыт по горло! Не нужны мне деньги! Говорите им, – продолжал он, так же внезапно успокаиваясь, – что в данную минуту у нас нет на горизонте ничего особенно стоящего для помещения капиталов…

И господин Хоппе скрылся в своем святилище.

– Спятил… – прошептал Эрих Менц.

Гейнц Хакендаль с сомнением покачал головой. И в эту самую минуту он увидел хорошо одетого мужчину, входившего в вертящуюся дверь. Гейнц Хакендаль мгновенно втянул голову в плечи и почти исчез за своей конторкой.

Вошедший тихо заговорил со служащим, стоявшим у перегородки. Тот с сомнением глянул на дверь шефа.

Однако вошедший прошептал ему что-то успокоительное, и сотрудник впустил его в святилище.

Гейнц Хакендаль, как уже сказано, спрятался. Ему было бы весьма неприятно, если б его увидел брат Эрих. Бледный, одутловатый, разжиревший, заметно лысеющий, но все еще элегантный Эрих, – пожалуй, даже чересчур элегантный, в цилиндре…

Спустя четверть часа доктор Хоппе самолично проводил посетителя к выходу; Эрих уносил под мышкой один из портфелей шефа.

Возвращаясь, господин Хоппе радостно объявил:

– Господа, у меня отличные новости! Пробурены три новые скважины! Мы опять принимаем взносы!

9

С той минуты, как Гейнц Хакендаль увидел в конторе своего брата Эриха, увидел, как он уходил с портфелем шефа, его подозрения превратились почти в уверенность. Да, дела банкирской конторы «Хоппе и K°» из рук вон плохи! Эрих участвует в них, а, по наблюдениям Гейнца, Эрих участвовал только в темных делишках. Раз здесь не обошлось без его брата, значит, дело дрянь…

С Эрихом Менцем Гейнц не мог поделиться своими сомнениям. Эриху Менцу незачем было знать, что за фрукт его братец. А с Ирмой, которая относилась к Эриху не лучше, чем Гейнц, он об этом говорить не хотел: до родов оставалось едва ли две недели.

Итак, он один, ему одному приходилось решать, одному нести всю ответственность. «Но что же мне делать?! – размышлял он. – Если я по собственному желанию уйду со службы, мне и пособия не дадут! Бежать в полицию? Но какие у меня доказательства?»

У них почти ничего не отложено – ста марок и то не наберется. «Что же делать? – снова и снова размышлял Гейнц. – Ничего не попишешь – надо уходить! Не могу же я участвовать черт знает в чем! Но Ирма – Ирма меня съест. Мы и в самом деле останемся ни с чем, а тут еще ребенок!»

Эта мысль пронзила его, но долго он на ней не задержался. То были заботы будущего, а на него неотступно наседало настоящее. С потемневшим лицом сидел он за своей конторкой, – разумеется, сумасшествие выплачивать тридцать шесть процентов. Это, конечно, явное надувательство. Какое-то ослепление помешало ему во всем разобраться!

Да и все они ослеплены. Мечутся между подозрением и алчностью, и эта их алчность, это желание хотя бы для себя выиграть потерянную войну, набить карман – а что до остальных, пропади они пропадом – было вопиющим! Лемке – достойный их образец! Когда шеф дарит ему деньги, выплачивая проценты, которые ему заведомо не положены, когда он пускается на уловки, до каких бы не унизился ни один солидный коммерсант, – тут Лемке повержен на колени. Когда его грубо обманывают, он верит!

Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало – только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»

Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, – хандра не хандра, есть место, нет места – дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!

Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…

Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, – Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле – и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…

Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!

Но это же трусливая отговорка – рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил – у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.

Ребячество, постыдная трусость – перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал – он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой – говорится даже в пословице.

И вдруг все решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…

Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, – он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…

На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…

С минуту глядели друг на друга братья-враги…

Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!

Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!

Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь – и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, – пригрозил он себе. – Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»

Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…

– Скажите, – обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, – скажите, вас ведь зовут Хакендаль?

– Совершенно верно, господин Хоппе!

– Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?

– Я ни разу так себя не назвал, – возразил Гейнц угрюмо. – Это вы меня так называете.

– Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!

– Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.

– Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?

– И вы их теперь навели – у господина Хакендаля?

– Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…

– Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!

– Молодой человек!

– Хакендаль…

Но господин Хоппе уже одумался.

– Вы мне больше не нужны, – заявил он сердито. – У меня любой день – конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!

– Честь имею, господин Хоппе, – сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..

В одном Эриху надо было отдать должное: Эрих был незаменимым средством от трусости.

10

Два дня спустя Ирма отложила недошитую распашонку, тихонько охнула и сказала:

– Гейнц, мне кажется, уже…

– А раз так, собирайся! – заторопился Гейнц. – Думаешь, доползешь?

– Ну, конечно, глупыш! – И они дружно зашагали к родильному дому.

– Поспешишь – людей насмешишь! – сказала Ирма. – Я еще не уверена, что это роды. Может, просто живот схватило.

И она – уже в который раз – рассказала мужу скандальную историю, приключившуюся с ее подругой. У той начались сильные схватки, и по дороге в роддом муж, мать и шофер были вне себя от страха, как бы это не произошло тут же, в машине. В роддоме ее уложили, она пробыла там ночь, день, недельку-другую, а потом вернулась домой, так как до родов было еще далеко, но, едва доехав до дому, сразу же родила…

– Я бы умерла от стыда! Подождем еще полчасика!

Эти полчаса, растянувшиеся на два ночных часа, они прогуляли перед роддомом. Иногда Ирма хваталась за решетку, иногда за фонарный столб, а то и просто за мужа.

– Как это глупо – не иметь опыта, Гейнц, – сетовала она. – Могли бы еще добрый час посидеть дома.

– Первый раз не считается, – философски заметил Гейнц. – Следующий раз будешь знать.

– И я бы успела дошить распашонку, – сокрушалась Ирма. – Тогда и это было бы в порядке.

Гейнц так ей еще и не покаялся, что самое главное у них не в порядке – его служба. Что он – безработный. Что последние два дня он ходил не в банк, а на выплатной пункт – регистрироваться. Трудно себе представить, сколько бумажек там требуют в доказательство того, что ты лишился работы не по своей вине, что ты в любую минуту готов поступить на работу и что ты не сумасшедший, способный ради удовольствия почувствовать себя вольной пташкой, променять приличное жалованье на тощее пособие.

Жены – в некотором роде ясновидящие. Словно отвечая на его мысли, Ирма вдруг спросила:

– Скажи, Гейнц, со службой у тебя все в порядке?

– Ясно! – соврал он, и глазом не моргнув. – А как с ней может быть не в порядке?

Ирма подозрительно на него взглянула:

– Что-то, как погляжу, последнее время ты слишком весел.

– По-твоему, потерять место – такая уж радость?

– Не говори глупостей, Гейнц, хоть уж теперь, когда со мной такое…

– И не думаю! А может, уже пора?

– Еще пять минут. Я не хочу конфузиться.

Ирма дотерпела до того, что ее сломя голову, не оформив и не записав, поволокли из приемной в родилку. Последнее, что услышал от нее Гейнц «до», было:

– Видишь, Гейнц, я не слишком рано!

– Ну, знаете ли, юноша, – сварливо заметила ему старшая сестра, – а раньше вы не могли явиться? Или пожалели денег на такси?

Впрочем, Ирмин метод оказался хорош в одном отношении: Гейнцу не предстояла бессонная ночь. Старшая сестра еще не успела заполнить все бумаги, как пришла сестра палатная.

– А мы уже управились, молодой папаша, поздравляю!

– Вот так-так, – протянул огорошенный Гейнц. – Скоро же вы отделались! Я бы и не подумал… Ну, и кто же?..

– Это вам молодая мать сама завтра скажет. А теперь вам пора идти. Время уже за полночь!