Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 64 страниц)

Колька по-прежнему бегом припустился к церкви, что высилась над всей Запрудней. Бежал и думал, что хорошо на улице, Пасха скоро, запосвистывали кое-где первые скворцы, зиме, словом, конец. И ученью Колькиному тоже конец.

С одной стороны и радостно, что не будет слушать скучные проповеди отца Киприана, пойдет на работу и сможет, как и все рабочие взрослые парни, как брат Миша, курить у всех на виду. Вон давеча отец обнаружил крошки махры в кармане и так всыпал плеткой, что… И Колька машинально шаркнул рукой по заду.

А с другой стороны, хочется еще поучиться в гимназии либо в техническом училище. В мире столько интересного, что за четыре класса фабричной школы всего не узнаешь. Зотовы, конечно, не дураки, им нужны грамотные рабочие, потому и школу построили как раз напротив заводской конторы, учителей наняли. Но больше четырех классов, они считали, и не надо рабочим. В самый раз их будущий работник до двенадцати лет учится грамоте, а потом прямым ходом идет на завод, который очень хорошо виден из окон школы. Дома решили, что Колька летом пойдет на завод – заработков отца и старших братьев семье не хватало, потому что шла война с германцами, и все в магазинах стало дороже. А вообще-то, думалось Кольке, хорошо бы в гимназию поступить, математик Павел Петрович сказывал не раз, что Колька способный.

Запрудненская церковь Христа Спасителя, такая же древняя, как все Божии храмы в Костроме, стояла на горушке, оттого и видна была со всех сторон, маковки ее весело сверкали на солнце. Да и вся она, казалось, светилась от яркой белизны недавно покрашенных стен.

Отец Киприан жил в двухэтажном доме при церкви. Колька вошел в дом тоже с черного хода. И здесь он бывал не раз, приносил записки от директора училища. Встретившая Кольку прислуга отвела его на кухню, а сама поднялась к отцу Киприану в кабинет. В кухне вкусно и густо пахло жареным-пареным – у Кольки даже голова закружилась. Он уставился на плиту и глазам своим не поверил: там шкворчали на огромной сковороде котлеты, и у Кольки тут же рот залила липкая слюна.

– Вот-те на! – присвистнул Колька. – Ну, батюшка, ну и прохвост! Великий пост, а он котлеты на скоромном масле трескает!

Смирновы питались неплохо, но Великий пост соблюдался у них очень строго. Мать все шесть постных недель готовила блюда из грибов да овощей, так что капуста квашеная и картошка основательно надоели Кольке. А тут – котлеты!

Колька облизнулся, подумав, скорее бы вынесли ответ, а то при запахах таких и в обморок хлопнуться можно. Кухарка неожиданно куда-то вышла, и ноги сами понесли Кольку к плите, а руки протянулись к блюду, где горкой лежали только что снятые со сковороды котлеты и бросили несколько штук в шапку. Послышались шаги, Колька отскочил к двери, ужаснувшись содеянному: «Господи, пронеси и помилуй!!!»

Девушка вручила Кольке ответную записку, и он выскочил на крыльцо. Во дворе подметал дорожки бородатый дворник-звонарь, и Колька кинул шапку на макушку: вдруг дворник заподозрит что-то неладное в том, что он шапку на улице не надевает. И…

«Господи, какая же адская боль! – Колька подпрыгнул на месте, чуть не взвыл бешеной собакой оттого, что горячие котлеты плотно прилегли к голове. Он вынесся за ворота, едва не сбив дворника с ног, пробежал пол-улицы в шапке, а потом скинул ее, бросился к сугробу и с разбегу воткнулся горящей головой в сугроб. – Господи милостивый, как больно!»

Он вывалил котлеты на дорогу, подопнул одну ногой. Котлета отлетела в сугроб и развалилась, показав розовое маслянистое нутро. Слюна чуть не закапала Колькиных губ, но мальчишка с яростью принялся топтать сапогами котлеты.

– Нате, нате вам! – приговаривал он. – Вот еще, вот! Ну, батюшка, отомщу же я тебе! – и погрозил кулаком в сторону поповского дома.

Способ мести пришел на ум сам собой. Колька нарезал редьку, спихал ломтики в бутылку и сунул ее в теплую печь, чтобы редька хорошо разопрела.

Утром он явился в школу раньше всех. Вытащил бутылку, откупорил ее и спрятал в учительский стол под бумагами. Дух от бутылки шел такой отвратительный, что Колька зажал нос руками, пока маскировал бутылку в столе.

Первый урок – закон Божий. Киприан вошел в класс, и с порога скомандовал:

– «Отче наш!»

И класс поначалу разноголосо, а потом все более слаженно начал читать молитву:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет Царствие Твое…

Киприан ходил между рядами, торжественно неся толстый живот, на котором лежали руки. Он чертил в воздухе круги большими пальцами рук, удовлетворенно кивал и внимательно поглядывал на учеников: все ли усердно читают молитву или же просто губами шевелят.

– … да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… хлеб наш насущный даждь нам днесь…

«Ишь, натрескался – пузо лопнет! – подумал с ненавистью Колька, глядя на Киприана. – Долгогривый обжора, гад проклятый!» – старательно при том выговаривая:

– … и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…

– Садитесь, чада мои, – сказал Киприан, усаживаясь за стол. Открыл ящик стола, собираясь достать классный журнал.

Колька не сводил с него глаз.

Батюшка дернул носом, бросил взгляд на учеников и рявкнул свирепым басом:

– Паршивцы, кто воздух испортил?

Ребятишки молчали.

Отец Киприан встал и медленно пошел вдоль рядов, выуживая одновременно из карманов рясы огромную роговую расческу. Той расчёской Кольке доставалось чаще всех за то, что он всегда перевирал слова молитв, хотя память у него была прекрасная.

Киприан прошелся по классу туда-сюда, усердно принюхиваясь, но скверный запах был всюду. Поп забыл задвинуть ящик стола, и зловоние все гуще и гуще заполняло комнату. Тут батюшка смекнул, что здесь что-то не так, но что – понять никак не мог. Он заглядывал в парты, ворошил сумки, наконец, вызвал сторожа и они вдвоем стали тормошить ребят, пытаясь обнаружить причину мерзкой вони. Прибежал директор, всех выгнали вон, принялись проветривать помещение, но запах все равно держался стойко. До Киприана дошло, что особенно густая волна зловония идет со стороны стола, и бросился туда. Вскоре он выкопал из-под бумаг бутылку и, зажав пальцами нос, опрометью кинулся из класса. Вернулся он свирепым, аки диавол, и весь урок вел дознание, каким образом бутылка оказалась в столе, отвешивая щедро щелчки и подзатыльники. Однако виновник переполоха не обнаружился.

На следующий день безобразие повторилось снова. Урок Божий был опять сорван. И на третий – тоже. Но Бог, видно, и в самом деле любит троицу, потому что на четвертый день Колька попался. Он решил адскую бутылку засунуть в только что протопленную печь. Едва открыл сумку, доставая свое орудие мести, как сзади скрипнула дверь, и на пороге возник отец Киприан. Колька от неожиданности застыл на месте с бутылкой в руках. А поп закостенел от удивления и гнева.

Первым пришел в себя Колька. Набычившись, ринулся вперед и головой врезался прямо в живот отца Киприана, который не успел отодвинуться в сторону. Повторить попытку прорваться Колька не успел: поп проявил ловкость и схватил шкодника за шиворот, и потащил его к директору, торжествующе рыча:

– Выследил все-таки паршивца, я так и знал, что это твоя работа! Знал!

Директор училища Яков Степаныч, преподававший грамматику, любил смышленого парнишку, потому не стал его распекать, а лишь приказал, чтобы он тот час же привел с собой отца или мать.

Брел Колька домой и вздыхал, почесывая зад: опять попадет от батьки.

– Касатик, а касатик… – вдруг обратился к нему кто-то.

Колька поднял голову и увидел старушку-нищенку.

– Касатик, барчук дорогой, дай копеечку, а?

– Какой я тебе барчук? – огрызнулся Колька и хотел еще и выругаться да вовремя вспомнил, что прошлым летом обругал такую же старуху, а та и посулила: чтоб тебе с дерева упасть и не выжить! И верно ведь, сверзился Колька с высоченного тополя, все лето в постели провалялся, еле выжил. Вот ведь какая вредная нищебродка попалась, типун ей на язык!

И тут Кольку осенило:

– Бабуля, а хошь, пятак дам, отслужи только службу, а?

– Какую, касатик? – осведомилась старушка.

Но Колька уже тащил ее за собой, на ходу объясняя, что ей следует сделать. Старушка обозвала парнишку антихристом, однако все же в школу пошла.

– Вот, Яков Степаныч, – сказал Колька директору школы, – мама и папа на работе, так я тетю привел, она к нам в гости из деревни приехала.

Директор подозрительно разглядывал «тётю», уж больно неказисто была та одета, не под стать Смирновым, но все же кратко рассказал про Колькину проказу.

«Тетя» молча выслушала и вдруг рассвирепела:

– Ах, ты, анчихрист! Над батюшкой измываешься, поганец, татарин немытый! – и «понесла по кочкам» Кольку, да еще и за вихры уцепилась.

– Что вы, что вы, не волнуйтесь, любезная, так! – перепугался директор. – Он вообще-то мальчик смышленый, озорной, правда, но очень и очень способный к учению, да-с…

– То-то, что озорной! – и отвесила щедрый подзатыльник «племяннику», и не поверишь, что рука у старушки немощная.

Яков Степанович бросился к ней, пытаясь успокоить, но та уж и сама поняла что переборщила, смущенно поклонилась:

– Уж извиняйте вы его, анчихриста этакого, вот ужо дома отец ему шкуру-то пополирует…

– Бабуля, на пятак! А за вихры мы не договаривались! – обидчиво начал высказывать нищенке Колька, едва они отошли от школы.

– Ты уж, касатик, не серчай, это я спектаклю играла для пущей веры. А за пятачок спасибо. Я славно седни поем и за тебя от души помолюсь. А ты не озоруй, ведь говорит начальник ваш – смышленый ты. Вот и учись, чтоб не пришлось на старости мыкаться, как мне.

Старушка перекрестила Кольку и ушла. А он долго смотрел ей вслед, жалея, что идет она, бедняжка, по раскисшему снегу в разбитых валенках (он заметил в директорском кабинете мокрые следы от ее обуви), бесприютная и жалкая…

Воскресный Пасхальный день начался ярко и празднично. На Пасху всегда так – солнечно и радостно. Ни в какой иной день солнце так не «играет», как на святое воскресенье. Над Костромой торжественно плыл величавый колокольный звон – в церквах шла служба всю ночь, и теперь колокола словно бы отдыхали, лишь иногда вздыхали – «Бом… бом… бом…»

В Пасхальную ночь был и Крестный ход, когда и прихожане молящиеся, и священнослужители обходили храмы с торжественным пением, славя Христа. И под веселый звон колоколов крестный ход завершился перед входом в закрытый Храм, прозвучало радостное: «Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» – эти слова подхватил и хор.

Татьяна всегда считала, что не быть в Храме в Пасхальную ночь – великий грех, но в этот год она приболела, и Константин, всегда жалевший жену, не отпустил ее на службу, боясь, что в духоте храма, где в Пасхальную ночь яблоку негде упасть, ей станет дурно. Впрочем, не одни Смирновы не были в церкви, потому те, кто не стоял на Вечерне или Утрене, спешили освятить праздничные куличи и разноцветно-яркие яйца-крашенки.

Смирновы всей семьей двигались вдоль улицы к церкви. Впереди дети парами: Людмилка и младший шестилетний Гришутка, потом Костя и Коля, Михаил на правах старшего шел рядом с отцом и матерью. Все принаряженные, выступали чинно, важно, особенно сам Константин. На нем – алая, самая любимая рубаха, черный атласный жилет, новые суконные брюки, чёрная тужурка из тонкого войлока, жаркими солнечными зайчиками сверкали начищенные выходные хромовые сапоги-гармошки. Он шел без шапки, заложив руки за спину, впрочем, его курчавым с проседью волосам шапка и не нужна, в правом ухе поблескивала золотая серьга – подарок старого Романа к свадьбе. По цыганскому обычаю серьгу носит единственный сын, однако, Роман переступил через обычай, зная, что не будет искать встречи с Константином, раз он покинул табор, и будет он словно сирота, сам себе хозяин. Серьга же – единственная память о таборе, о цыганской воле, о нем, Романе.

Татьяна сбоку поглядывала на мужа и Михаила, думала, как же старший сын похож на отца – горбоносый, черный, поглядка суровая. В нем чувствовался крепкий характер, может, поэтому отец, нещадно пресекавший вольности детей, многое прощал старшему сыну.

Кольке скоро надоело тихое шествие по улице, и он начал тайком от родителей подталкивать Коську в бок. Долговязый тощий Коська молчал, боясь навлечь на себя отцовский гнев. Зато не боялся бесшабашный Колька, но безропотность брата скоро надоела ему, и он стал наступать на пятки младшим, пока Гриша не споткнулся, а Колькин загривок не ощутил тяжесть отцовской руки.

Смирновы шли к церкви, и встречный люд уважительно раскланивался с Константином и Татьяной.

Запрудненская церковь отзванивала празднично колоколами, возле нее толпился народ, тесно было и в церкви, где малолетки получали первое отпущение грехов и причащались. Колька с Коськой встали в очередь, Людмила с Гришуткой пошла с родителями, а Михаил остался у церковной белой каменной ограды с дружками-годками.

Киприан, прикрыв Кольку покрывалом, спросил:

– В чем грешен, чадо?

– Ни в чем, батюшка! – Колька старался отвечать кротко и прилежно.

– Отвечай: «Грешен, батюшка!» – пророкотал Киприан.

– Грешен, батюшка, – послушно согласился Колька.

– Воровал ли, отрок?

– Нет, батюшка, – соврал Колька, хотя отлично помнил свою недавнюю проказу на поповской кухне, когда чуть не сварил макушку горячими котлетами.

– Отвечай: «Грешен, батюшка!» – пробасил вновь требовательно Киприан.

– «Неужто дознался?» – испуганно подумал парнишка и упавшим голосом сознался:

– Грешен, батюшка…

– Ну, а барашка в овражке ловил? – в голосе попа слышалась усмешка.

Чего? – не понял Колька. – Какого барашка? У нас и бараны-то в слободе не водятся.

– Девок, говорю, щупал, болван ты этакий? – прошипел поп мальчишке в самое ухо, наклонившись над ним.

– Нет, батюшка… – растерялся Колька.

– Говори: «Грешен!», а то заладил: нет да нет!

– Грешен, батюшка, – промямлил Колька, с нетерпением ожидая, когда поп завершит обряд и прогудит: «Отпускаются рабу Божиему грехи его…»

Киприан отпустил Кольке его грехи и подсунул под покрывало ладонь за пятачком, который пролагалось ему вручить. Пятак-то у Кольки был, мать еще утром специально выдала денежку, но уж больно неохота с ней расставаться. Колька до тех пор сильно сопел, раздумывая, как поступить, отдать ли Киприану пятачок, пока поп не щелкнул его по обожженной макушке, напоминая о том, что следует сделать после исповеди. И это разозлило Кольку. Он сложил фигу и ткнул ее в раскрытую могучую и пухлую длань, которую Киприан тут же захлопнул, словно капкан, а Колька уже стремительно мчался прочь, чтобы батюшка не наградил вдогонку новым подзатыльником. Влетев в очередь за причастием, Колька оглянулся, довольный, на Киприана, который от злости только глазами вращал, но не посмел погрозить кулаком проказнику, тем паче обругать его.

Вино на причастие было сладкое-сладкое, очень понравилось мальцу, и он вновь пристроился в очередь. Раскрыв рот для причастной порции вторично, Колька уловил на себе подозрительный взор дьячка, но причастие все же получил. Когда же Колька третий раз предстал перед ним с раскрытым ртом, то тут же захлопнул его: ухо зажали жесткие пальцы:

– Обманывать вздумал, мерзавец ты этакий, прости меня, Господи! Брысь отсюда!

И Колька стал пробираться к выходу, где следовало еще оставить пятачок выделенный матерью на пожертвования солдатикам, что бьются теперь на германском фронте за веру, царя и Отечество. Кольке, конечно, солдатиков было жаль, но пятак – еще больше. И он, бросив пятак на блюдо – все же сделал доброе богоугодное дело – мимоходом прихватил гривенник.

Теперь в церкви делать нечего.

Колька вышел на улицу за церковную ограду, посмотрел улыбчиво на солнце, голубое небо, на ребятишек, играющих в бабки неподалеку на дороге, поглядел, как другая компания фабричных сорванцов меряется крепостью «крашенок», и, позванивая монетками в кармане, стал спускаться к мостику через речку. И тут он увидел свою знакомую «тетю», недавно выручившую его в школе перед директором. Она сидела с другими нищенками у ограды.

– Будьте здоровы, бабуля, Христос воскресе! – звонко поприветствовал старушку Колька и, покопавшись в кармане, на ощупь выбрал пятак и вручил его нищенке. – Держите, бабуля!

Старушка взяла пятак, и губы ее скривились, она готова была заплакать: несмотря на великий христианский праздник, подаяний было мало. Невысокие стали заработки у рабочих, а нищих все прибавляется на паперти. К убогим от роду добавились солдаты, искалеченные войной.

– Воистину воскресе, – ответила растроганная старушка, – спаси тя Бог. Уж так я за тебя, касатик, молиться буду, Христос тя спаси…

Но Колька уже не слушал, шагая к торговкам, которые расположились у мостика через Белянку. Он купил на пятак сушеных груш, пятак, полученный на сдачу с гривенника, решил оставить для игры в бабки.

Шел по Спасо-Запруденской улице Колька, жевал груши, сплевывал семечки, был доволен собой и жизнью, тем, что повезло в игре, и он сумел утроить свой капитал.

– Откуда, Колька, груши? – спросил его Коська-брат, догнав почти у самого дома. – Дай и мне.

– Оттуда! Уметь надо! – самодовольно усмехнулся Колька и рассказал, посмеиваясь, про все свои финансовые операции.

– Дай, Колька, груш, – попросил вновь Коська, но, получив отказ, обозленно пригрозил: – Дай, а то батьке скажу! Он тебя вздует!

– Говори! – презрительно сморщился Колька. – Ябеда-корябеда! Я сам тя вздую!

В том, что Колька его победит в драке, Коська не сомневался: младший брат был сильнее и ловчее. Но соблазн отомстить Кольке руками отца был так велик, что Коська все же вечером рассказал отцу про шкоду брата, улучив момент, когда рядом никого не было: быть доносчиком – плохое дело, Коська это понимал, доносчиков не любят рабочие.

После вечернего чая, когда ребята стриганули из-за стола после отцовского позволения, Константин придержал Костю и Кольку:

– Спускайте штаны – и на лавку!

– Папенька, да я-то зачем? – заныл Коська. – Я ничем не виноват!

Колька молча первым лег на лавку, которая служила ребятам и во время еды, и была их домашним эшафотом. Он крепко ухватился за деревянные раскоряченные ноги, стиснул зубы до хруста в скулах и постарался расслабиться – по своему богатому опыту знал, что во время порки лучше не напрягать тело.

Татьяна тут же ушла. Она всегда была против порки детей, но и противоречить не пыталась, зная, что это бесполезно, потому что Константин однажды ей сказал: «Меня отец больше всех сек в таборе, однако, хуже я от этого не стал».

Плетка свистнула, Колька вздрогнул, слезы зависли на ресницах, на ум пришла молитва мытаря: «Боже, милостив буди мне, грешному… – но дальше он забыл и от души зашептал свое: – Господи, спаси и помилуй, не дай описаться, вот отец тогда всыплет, так всыплет…»

Отвесив Кольке достаточное число ударов, Константин приказал:

– Вставай!

Мальчишка осторожно встал, так же осторожно натянул штаны и застегнул поясной ремешок, стараясь даже не скривиться, украдкой смахнул слезинки с густых ресниц, и медленно, отчасти от форсу, отчасти от боли (штаны шоркали по битому месту), независимо вышел из комнаты, злорадствуя, что и Коське тоже перепадет.

Константин усмехнулся в бороду: вот, стервец, больно, а молчит. Молодец парень! Хороший бы из него в таборе цыган вышел, старый Роман был бы доволен внуком. А вот Костя, второй сын, названный так, как и сам Константин, по давней традиции в их роду, совсем не такой. Узкоплечий и светловолосый, лишь черные отцовские глаза поблескивают на бледном лице. Но искры в глазах – это еще не признак сильного характера. Эх, не оправдал ты своего имени, Коська, Кольке бы надо быть на твоем месте…

– Ложись! – сурово приказал Константин-старший младшему и щелкнул плеткой.

Костя тихо запоскуливал, укладываясь на скамью, и при первом же ударе дикий вопль взвился к потолку.

– Не доноси, не доноси… – приговаривал отец при каждом ударе, – не вой, терпи…

Колька сидел в это время в кустах смородины и прикладывал мокрую тряпицу на больное место. Он уже жалел брата, думая, чего же орет Коська-дурак? Отец, когда орёшь, хлещет больнее. Вот он, Колька, и не пикнул сегодня, так отец, можно сказать, лишь погладил… ой!

Как только принес Колька свидетельство об окончании фабричной школы, отец объявил:

– Пойдешь, Колька, завтра со мной. Я с мастером договорился, будешь в ватерном цехе робить. Ты уже встал на ноги, хватит ворон гонять.

В семье Смирновых «встал на ноги» означало окончание четвертого класса заводской школы.

На следующее утро Колька молча плелся за отцом и братьями. Завод, конечно, не пугал его – видел заводские корпуса из окон школы да и бывал там не раз, когда носил обед старшим братьям и отцу. Но одно – прийти просто так, и другое – работать там постоянно.

За проходной Михаил и Костя ушли в механические мастерские, где Коська теперь работал, а Константин повел Кольку в прядильный цех к знакомому мастеру. Они нашли его в маленькой стеклянной конторке, откуда виден был почти весь цех, хотя проку в том, наверное, не было от пара, что шел от распарочных котлов. Мастер был дородный, рыжий-рыжий, как их петух. Он сидел за столом и пил чай.

Колька поразился, как мгновенно изменился внешне отец, казалось, даже ростом стал меньше. Стоит, картуз теребит в руках, а в глазах – мольба:

– Вот, Кузьма Проклыч, мальчонку своего привел. Я говорил вам вчера. Он уже не маленький, тринадцатый годок идет, крепкий паренек…

Мастер ничего не ответил Смирнову, словно и не с ним вчера в чайной водку пил, не взглянул и на Кольку, только буркнул в рыжие пушистые усы:

– Иди за мной, на ватерах будешь работать катушечником.

Колька боязливо посмотрел на отца, тот постарался ободряюще улыбнуться и подтолкнул сына вслед за мастером.

Ватер – большая прядильная машина. Прядение может быть «сухим» и «мокрым». На Зотовской фабрике – «мокрое» ватерное отделение, куда пряжа доставлялась от распарочных котлов. Затем эта пряжа наматывалась на большие катушки.

От котлов шел густой пар, и Колька, стоя рядом с мастером, еле видел его лицо, а в глубине этого тумана кто-то смутно маячил. Кузьма Проклыч достал откуда-то длинный брезентовый фартук, сунул Кольке в руки и сказал:

– Смотри, что другие ребята делают, и ты то делай, – и ушел.

Колька стоял, не понимая, куда ему идти. Всюду пар, пар, пар… И на Кольку прямо из пара накатил страх, он готов был уже умчаться вслед за мастером, но из белесых клубов вынырнул мальчишка, чуть пониже ростом Кольки в длинном фартуке до самого пола.

– Эй, – крикнул он хрипловато и шмыгнул носом. – Ты кто? Новенький? Тебя Проклятыч привел?

– Новенький, – лазгнул зубами Колька.

– А чего не работаешь?

– Н-не-е знаю, что делать…

– Ясно, я тоже не знал, что делать сперва. Проклятыч рази что скажет. Вот дерется он здорово, гляди, во, – мальчишка вздернул верхнюю губу и показал выбитый зуб, – это мне Проклятыч шандарахнул. А тебя как звать?

– К-к-ко-о-лька…

– Вот здорово! И я – Колька! Слышь, а ежели нас будут кликать, ведь мы не поймем, кого надо. Позовут меня, а прибежишь ты, надобно будет тебя, а прибегу я… Это, знашь, не нравится мне, за ошибку-то лишние колотки получать будем, – мальчишка деловито нахмурился.

– Не-е з-з-на-а-ю… – крупная дрожь била Кольку с головы до пяток.

– Придумал! – он дернул себя за белесый вихор. – Я – Колька-светлый, а ты – Колька-черный. Идет? Слышь, а хошь по-улошному будем звать? Как тебя дразнют?

– Колька-глаз.

– А че? Тоже хорошо, – одобрил прозвище новый знакомый. – Слышь, а давай вместе работать будем, так веселее. А?

– Ага…

Новый товарищ вдруг забеспокоился, зашептал скороговоркой, потянул Кольку, ухватив его за рукав, в глубь парного облака:

– Айда остюда! Погоняло идет! Увидит, что не работаем – даст прикурить?

– Какой погоняло? – удивился Колька, покорно следуя за товарищем. – А курить разве здесь можно?

– Да не курю я, – отмахнулся досадливо новый дружок, Колька-светлый. – А вот кто такой погоняло, ты и сам скоро узнашь, сегодня брат Проклятыча в нашей смене, он живо все объяснит.

Светлый потащил Кольку через пар, и они вынырнули у самой машины. Рабочий накидал им в подставленные фартуки мокрой пряжи столько, что голова у Кольки оттянулась от врезавшейся в шею лямки фартука, вниз. А товарищ его шустро побежал на другой конец цеха, поманив Кольку за собой.

К полудню Колька еле передвигал ноги, а новый друг весело посвистывал. Он хоть и был меньше ростом Кольки, но мускулистей, ухватистей и шире в плечах. А погоняло, дюжий парень, ходил по пятам, покрикивал:

– Давай-давай, пошевеливайся, дармоеды чертовы!

Вдруг погоняло исчез, и Светлый зашептал Кольке в ухо:

– Слышь, давай присядем, я место знаю.

Он потащил Кольку под чердачную лестницу, где стояли какие-то мешки. Ребята спрятались за мешками. Светлый вытащил из кармана штанов газетный сверток, где была краюха хлеба с круто посоленными кружками лука и чеснока. Он разломил ломоть пополам и подал один кусок новому дружку. Колька принял угощение и благодарно улыбнулся. Отец велел ему придти на обед в чесалку, да вот ноги Кольку не несли уже. Съев свою долю, Колька задремал и сквозь навалившийся сон слушал шепоток:

– На чердаке, говорят, черти водятся, а наш погоняло, брат Проклятыча, говорят, с ними заодно. Он часто на чердак ходит, а потом выходит оттуда пьяный и злой, как черт, ведьмы, говорят, его так гоняют, что он пьяным становится. У него, говорят, и плетка из чертова хвоста.

– Да ну… врешь, небось, не из чертова. А почему мастера Проклятычем зовут? – язык у Кольки заплетался.

– Ей-бо, не вру! – забожился Колька-светлый. – А Проклятычем его прозвали за то, что вредный он ужасно, каждого рабочего штрафами так обдирает, что от получки ничего не остается, ну, рази что в кабак его сводить, так полегче будет. А дерется он не хуже своего брательника, – это было последнее, что Колька услышал, проваливаясь в сон, как в пропасть.

И приснилось Кольке, что спустился с чердака черт и давай хлестать его с товарищем своим хвостищем. Колька закричал во сне, открыл глаза и увидел перед собой погонялу, здоровенного детину с рыжей курчавой бородой и закрученными вверх усами. Он был пьян и поднимал руку для нового удара. Светлый вжался спиной в мешки, у него из носа текла кровь.

– Ах вы… – детина длинно выругался и хлестнул Кольку по плечу. Парнишка закричал, хотел вынырнуть из лестничного закутка под рукой погонялы, но тот был опытен, отшвырнул Кольку обратно на мешки и начал хлестать с плеча обоих мальчишек по лицу, рукам…

Но им все-таки удалось убежать. Колька-светлый с ужасом в глазах вскочил, увернувшись от очередного удара, бросился вперед и головой угодил мучителю в живот. Он охнул, согнулся пополам, опустил руку, а ребята разом выскочили из закутка, захлебываясь слезами, побежали к ватерам.

Колька, став рабочим, почувствовал, что в семье к нему стали относиться по-особому, с уважением. А когда он принес домой первый заработанный рубль – как раз половину после вычета погонялой штрафа, мать даже испекла по этому случаю любимый Колькин яблочный пирог, и за обедом ему впервые первому из всей семьи положили громадный кусок пирога, лишь потом – отцу, и тот не возразил. И Колька понял: он стал тоже добытчиком, как старшие, он тоже – рабочий человек, и что к человеку, имевшему деньги, относятся иначе, чем к тому, у кого их нет.

В первое же воскресенье после «чествования» Колькиной первой зарплаты, Миша собрался на рыбалку и позвал Кольку с собой, и это парнишке было особенно приятно, потому что знал: Миша не очень жалует Коську, вруна и ябеду.

– Колян! На рыбалку поедем?

– А то! – Колька был рад несказанно: Мишу он тоже любил больше, чем Коську.

Колька шел рядом с крепким, уверенным в себе братом по спуску к Волге с гордо поднятой головой. Сонные улицы были безлюдны. У лодочной пристани отомкнули цепь лодки Мишиного приятеля. И тут из-за прибрежных кустов выскользнул человек, тихо произнес:

– За окунями собрались?

Миша вздрогнул, оглянулся и широко улыбнулся:

– Нет, за лещами. Здравствуй, товарищ, – и он затряс обеими руками ладонь незнакомца, потом помог ему сесть в лодку. Колька сидел уже на корме у руля и во все глаза смотрел на человека, который совсем не был похож на рыбака.

Миша оттолкнул суденышко от берега, прыгнул и сам в лодку, устроился на средней банке за веслами и начал сильно выгребать на самый стрежень реки, наказав Кольке править к Богословской слободке, что раскинулась возле Ипатьевского монастыря.

Колька молчал: надо будет, Миша сам все расскажет. Поэтому он просто разглядывал незнакомца, который был одет в черное драповое пальто, на голове – шляпа-«котелок». Он сидел, ссутулившись, на носу лодки. Так молча, без единого словечка, достигли противоположного берега, где незнакомец высадился. Он пожал на прощание руку Миши, кивнул приветливо головой Кольке, потом оттолкнул сильным толчком лодку от берега и пошел, не оглядываясь, прочь.

– Ну а теперь надо и рыбки наловить, – поплевал Миша на ладони и налег на весла.

– Миш, а кто это был? – не выдержал Колька.

– Хороший человек. Но ты его не видел. Понял, нет ли?

– Чего не понять? Понял.

Миша оглядел небо, досадливо крякнул:

– Эх, а рыбки-то, пожалуй, и не наловим, вишь – светает, – и поторопил. – Ты правь к острову, правь.

Они, и, правда, зря просидели у реки в тальнике целый день – клев был упущен. Но Колька не жалел об этом, потому что такие дни общения с Мишей выпадали ему редко: брат последнее время часто вечерами уходил куда-то, случалось, что и в воскресенье исчезал из дома. В тот день Миша многое поведал Кольке. Не всё парнишке было непонятно, но главное усвоил крепко: большевики – есть такая партия – за народ. И что помогли они ночью одному из членов этой партии.

Перед тем, как отправиться домой, Миша предложил:

– Давай скупнемся, жарко, – и он выбрал из воды леску, потом взмахнул веслами, отгоняя лодку на глубину.

Колька сделал вид, что у него клюет, стал внимательно следить за поплавком. Стыдно сознаваться, но плавать Колька не умел. Миша отгреб подальше от берега и, ухнув, прыгнул в воду. Чего бояться? Рыбы все равно нет. Колька, нахохлившись, по-прежнему сидел на корме, держа удочку в руке. Миша понял: брат не умеет плавать. Волжанин, а не умеет плавать!? Стыдоба! Миша усмехнулся и вдруг выпрыгнул из воды, схватил Кольку за рукав и сильно дернул. Колька завалился на борт, лодка накренилась, едва не черпнув бортом воду, а мальчишка не удержался, как был в одежде, так и плюхнулся в реку, забарахтался отчаянно, заколотил руками по воде. Миша плавал рядом и посмеивался:

– Ниче, братишка, захочешь жить – выплывешь!