Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 64 страниц)

– Не волнуйся: сможешь, да еще как! Соглашайся, у тебя все получится. А кроме ребят с вашей улицы, там половина городских, – в двух тавдинских школах-десятилетках учились и выпускники школ-восьмилеток, которые не поступали в профтехучилище или местный техникум. А когда в стране было принято всеобщее десятилетнее среднее образование, то и все, за редким исключением, оставались в школе.

– Сможешь, – уверенно сказала Эрна, и Шура смогла, да так развернула работу в своем отряде – ее к тому же выбрали еще и в школьный комитет комсомола, где она возглавила пионерский сектор – что следующей весной отряд семиклассников третьей школы в соревновании пионерских отрядов завоевал третье место по городу. Это было так неожиданно и нетипично (семиклассники обычно игнорировали пионерскую работу), что Шуру Дружникову, как лучшую отрядную вожатую города, наградили бесплатной путевкой в российский пионерско-комсомольский лагерь «Орленок», который был подобен всемирно известному «Артеку», только находился не в Крыму, а на кавказском побережье Черного моря неподалеку от Туапсе.

Темная южная ночь висела над морем, которое тяжко вздыхало и с шелестом накатывало волны на пляж. Шура слушала те вздохи, улыбаясь своим мыслям.

Еще неделю назад она была не только далеко-далеко отсюда, но даже и не мечтала оказаться у моря. И это казалось чудесным сном, хотя сна как раз и нет ни в одном глазу. И дорога в «Орленок» тоже была удивительно прекрасной.

Шура, кроме Альфинска и Тюмени, нигде не бывала, поэтому с жадностью всматривалась в то, что мелькало за окнами поезда. Тавда стояла среди сосновых лесов, а тут – ели, березы, аккуратные поля, огороженные проволокой, чтобы не забредал на посевы домашний скот.

Поезд пересекал одну область за другой, стучал звонко колесами по мостам через реки. Шура следила за дорогой по карте, и каждое новое название вызывало из памяти то имена, то события. Пересекли Каму, и вспомнились легенды про Ермака, представила, как плывут струги по реке, ищут путь в Сибирь через Камень – Уральские горы. Встретилась Вятка, и сразу подумала о городе Кирове, где родилась Павла Федоровна.

Вятка – широкая, спокойная река, намного шире Тавды. На правом берегу возле Вятских Полян, где поезд перемахнул реку по мосту, был огромный песчаный пляж, мель шла почти до самой середины Вятки, в которой бултыхалась, визжа, детвора. И уже не Уральские горы промелькивали за окном, а пологие холмы, но мало интересовали те холмы ребят – подумаешь, невидаль какая! Зато всем вагоном бросились к окнам, когда кто-то закричал:

– Смотрите, а мы ведь из Азии в Европу переехали!

И они плющили носы о стекло, стараясь разглядеть невидимую границу между двух континентов, означенную бетонным столбом-указателем. Точно также прилипли все к окнам, когда возле Казани пересекали Волгу, ведь многие, и Шура – тоже, видели эту реку впервые.

Но больше всего Шурку поразила первая встреча с морем. Оно открылось неожиданно, когда автобус, окончательно закруженный серпантином горной дороги – от Туапсе они ехали на автобусах – вырвался, наконец, на простор.

Море было ярко-голубое, на первый взгляд ласковое и спокойное, однако выяснилось, что в тот день оно было малость сердитое – волны грызли с легким рыком прибрежную гальку. И даже в этом своем раздражении море было красиво.

В «Орленке» – несколько корпусов-дружин. Валерка Коган, ее земляк-тавдинец попал в «Комсомольскую» дружину, потому что был секретарем школьной комсомольской организации первой школы, а Шура – в «Солнечную», где отдыхали отрядные вожатые.

«Солнечная» расположена на самом берегу моря в больших армейских палатках, потому так слышны ночью усталые вздохи работяги-моря. Но вчера был шторм. Море грозно ревело, и казалось, что кто-то лупит гигантской кувалдой по земле – так грузно падали на берег волны, а брызги достигали палаток. А сейчас море вздыхало, словно спящий богатырь.

Шура тихонько встала, чтобы скрип кроватных пружин не разбудил спящих рядом девчонок, и вышла из палатки. Она подошла к парапету и стала смотреть на море. Какое оно все время разное! Сейчас – темное, и темнота, чем дальше, тем гуще, скрывается где-то вдали: в угольно-черной южной ночи не видно даже линии горизонта. А днем море то ярко-голубое, переходящее к горизонту в густую синь, то волны отливают свинцовым блеском, то вдруг они становятся изумрудно-малахитовыми. Их река Тавда не может менять свой цвет, она все время темно-коричневая на быстрине и прозрачно-бесцветная на мелководье.

И закаты здесь иные, не уральские, во время заката цвет моря тоже менялся. Вчера, например, золотое солнце скатилось в тучи, и море возле горизонта стало сиреневое, но к берегу катились темно-фиолетовые волны, а у самого берега они стали белесыми, растеряли свой цвет где-то на глубине.

Но чаще всего в море спускался огромный красный диск. Он задерживался на несколько мгновений там, где небо касалось моря, все вокруг освещалось розовым светом – и небо, и горы на далеком мысу, а море покрывалось алыми бликами, от солнца до самого берега протягивались золотые нити. Море в это время было очень спокойное, прибой стихал, море словно знало, что не нужно нарушать тишину. Тихо и лениво лизали волны берег, двигаясь к нему не сплошной линией, а в шахматном порядке, и на гребне каждой – ажурные кокетливые пенные кружева. И вдруг шар стремительно нырял за горизонт, и на горы черным покрывалом со слабым звездным узором сваливалась ночь.

За спиной раздался нарочито сердитый голос:

– Это что еще за ночные прогулочки?

Шура вздрогнула от неожиданности и оглянулась:

– Да я… Димка? Это ты? – она увидела патруль, который ночами курсировал по лагерю, и знакомого свердловчанина Димку Козлова, который прибыл в «Орленок» вместе с Шурой. Свердловчан Шура знала по именам – успели познакомиться за три дня пути, а вот ребят в своем отряде различала по городам – Володя Ижевский, Таня Тульская, Юрка Сочинский, а ее звали Шурочка-уралочка.

Козлов подошел поближе и тоже облокотился о парапет, глядя на море. Один из патрульных спросил:

– Диман, ты идешь?

– Я вас догоню, идите, поболтаю немного с землячкой, – и Козлов обнял шутливо Шуру за плечи.

– Ты что? – испуганно отпрянула в сторону девушка, сбросив его руку с плеча.

Козлов сверкнул во тьме белыми зубами и рассмеялся:

– Чего ты шарахаешься? Не съем же я тебя, – и вдруг прикоснулся к ее щеке губами, а потом побежал догонять товарищей, крикнув из темноты: – А ты иди спать, завтра же в поход идем!

Шура изумленно смотрела вслед Козлову. Она тронула щеку пальцами, и та запылала огнем: ее впервые, пусть даже шутя, поцеловал парень. Шура покачала головой, словно не веря себе, и пошла в палатку. Легла спать и сразу же заснула – глубоко, без всяких снов.

Казалось, только прикорнула, а уже заиграл горн, и дружина проснулась.

Небо над морем было серое, некрасивое, лишь за горами оно чуть-чуть порозовело, и ребята с любопытством поглядывали туда, ожидая восхода солнца. Но когда капризное светило поднялось над горами, то Шура вздохнула разочарованно: солнце было похоже на маленький оранжевый апельсин. «А наши-то рассветы намного красивее», – подумала девушка.

После легкого и недолгого завтрака весь лагерь тронулся с места – в поход, в горы. Шли цепочкой по узкой, едва видимой тропке, которая, наверное, после трехсотой пары ног стала проселочной дорогой. Трава била по голым ногам, цеплялись за рубашки лианы, перегораживая тропу, и приходилось нырять под них, другие «ползуны» обволакивали ажурной сеткой кусты, а третьи обвивали стволы деревьев. Шура с любопытством смотрела на деревья незнакомых пород, на цветы, многие из которых были похожи на цветы в тавдинских палисадниках – мальвы, колокольчики, только здесь они крупнее и ярче. Она так залюбовалась лесом, что не заметила, как рядом с ней оказался Козлов. Он протянул ей букетик лесных цветов:

– Держи, полуночница! Выспалась или нет? – он смотрел дружелюбно.

Шура смущенно заоглядывалась: вдруг кто-то засмеется над тем, что парень преподнес ей цветы, на их улице такое не принято. Но никто не обратил внимания, и у девушки отлегло от сердца.

К полудню колонна вышла к горе, которую в «Орленке» прозвали Лысой, потому что гора похожа на плешь старца: самая маковка круглая и каменистая, а вокруг этой аккуратной лысины – ровная невысокая трава удивительного зеленого цвета, хотя солнце нещадно подпаливало гору. На самой маковке горы стоял бетонный столб с отметкой высоты, рядом с ним – пирамидка морских голышей. С горы видно хорошо море – выпуклое, дымчато-голубое, похожее на край школьного глобуса. Ребята, обгоняя друг друга, карабкались на гору, и самые первые покорители вдруг завопили:

– У-у-у!

Шура удивилась этим воплям, но когда поднялась на вершину Лысой, то и сама не удержалась:

– У-у! Вот это да!

Вокруг трава была красноватая от миллионов божьих коровок. Маленькие жучки копошились под ногами, на камнях. Их было столько, что невозможно ни ступить, ни сесть. Божьи коровки тут же облепили туристов до самых колен, поползли и выше, ребята были настолько ошеломлены невиданным до селе зрелищем, что когда один из вожатых крикнул:

– Ну что? Привал? – все дружно заорали в ответ: «Нет!»

И дружина посыпалась вниз. Но никто не забыл положить в пирамидку возле столба свой камешек с автографом – камни ребята несли с собой от самого моря. Оставила свой камешек на горе и Шура. Конечно, подписи смоются первым же дождем, может, и пирамидку разметает ветер, но все равно в груди росла гордость: «Мы покорили эту вершину».

К вечеру достигли ущелья с небольшой зеленой долиной, по которой протекала веселая быстрая речушка. Она уже дважды преграждала туристам путь, но ее одолевали легко, а тут она была довольно широкой. Шура во время одной из переправ оступилась на камнях и промочила ноги, вода хлюпала в старых разношенных кедах, полученных на дружинном складе. В лагере выдавали все фирменное – желтые клетчатые ковбойки, светло-коричневые шорты, такого же цвета пилотки, спортивную обувь, алые пионерские галстуки и даже белоснежные носовые платки. Шуре достались старые кеды, и, промочив ноги, она пожалела, что свои новые кеды оставила в чемодане на складе.

На одном берегу речушки – уютная круглая поляна, другой берег – мрачная высокая скала, увитая на самом верху лианами, видимо, в расщелины скалы надуло ветром землю, в ней и укоренились неприхотливые «ползуны»-лианы. И река на той стороне – неприветливая, бежала куда-то стремглав, а возле ровного берега текла себе спокойно вдаль ущелья. И все-таки Шуру брала опаска: их вожатый Леша Святощик рассказывал, что в ущелье опасно оставаться в дождь – река вспучивалась, разливалась, потому и поляна зеленая, словно никто здесь и не бывал. «Но, – успокоил он ребят, – прогноз погоды хороший, иначе мы не пошли бы в поход».

Палаточный город разбили на поляне. В нем были свои проспекты и площадь Дружбы, где в течение трех дней проходили спортивные состязания, а вечерами вспыхивал костер, и возле него умудрялись устроиться почти все «орлята». И все время у Шуры было приподнятое настроение, которое испортилось лишь к исходу третьего дня, потому что левая ступня сильно распухла, и под подушечкой большого пальца набухал явный нарыв: Шура порезала ногу острым камешком, купаясь в реке, и в порез, вероятно, попала грязь. Но самое тяжкое было впереди, когда возвращались из похода. Шура терпеливо шла весь день вместе со всеми, еле касаясь ногой земли, но к вечеру боль усилилась, Шура начала отставать от друзей, и первой на ее хромоту обратила внимание Надя Воробьева из Тобольска, высокая и массивная девушка с добрым лицом. Она всплеснула руками и воскликнула:

– Уралочка, что с тобой?

Шура скривила губы в подобие улыбки:

– Да так… Нога болит…

– И ты еще улыбаешься? Да ты можешь ли идти?

– Иду же… – губы девушки задрожали, а на глаза навернулись слезы: она неудачно поставила ногу, и боль рванулась от подошвы к самому сердцу.

– Надя, Надя! – всполошилась Воробьева, подзывая вожатую, свою тезку. Та прибежала, встревоженная, от головы колонны.

– Девочки, что случилось?

– Да у Шуры нога сильно болит, она идти не может!

– Да могу я, – вяло воспротивилась Шура, однако вожатая сразу же поняла, что идет девчонка из последних сил, хорошо, что хоть налегке: рюкзаки увезли в лагерь на машине.

– Что случилось, Шурочка? – Надя-вожатая участливо обняла ее за плечи. – Подвернула ногу?

– Нет, – Шура неожиданно для себя всхлипнула от неожиданной заботливости, в сущности, посторонних ей людей, потому что дома отец бы только буркнул раздражено: «Не лезь, куда не следует», а матери, измученной частыми приступами астмы, иногда было не до болячек и царапин дочери.

– Нет, – Шура справилась с волнением и ответила. – На ноге был порез, и теперь образовался нарыв.

– Девочка моя, – ахнула вожатая, – что же ты не уехала с машиной, ведь Лена Федотова уехала.

– Ну, Лена… Она – слабенькая, – сказала Шура.

Лена Владимирская и в самом деле была хрупким и нежным созданием с пышными золотистыми рассыпанными по плечам волосами. Она выглядела одновременно и прекрасной и болезненной, потому все в отряде, особенно мальчишки, опекали ее и оберегали от лишних нагрузок. А Лена сердилась: «Что я вам – маленькая? Мама все время опекает меня, и вы туда же!» – ее огромные голубые глаза наливались слезами, и тогда все дружно принимались уверять ее, что она – сильная и мужественная, все ей по плечу, но на сей раз ее долго не пришлось уговаривать вернуться в лагерь на машине: Лена и впрямь устала.

– А ты? – пожурила вожатая Шуру. – Ты сейчас сильная? А ну-ка, мальчики, идите сюда, понесем уралочку на руках, видите, идет еле-еле.

Мальчишки в готовностью подставили сложенные крест-накрест руки, и Шура, несмотря на сильное смущение, вынуждена была принять помощь. Так и «доехала» до лагеря.

Утром, сразу же после завтрака, Надя отправила Шуру в медпункт. Шура заковыляла по лагерю, с завистью глядя на свой отряд, который помчался к морю.

Медпункт расположен за палатками на горе под густыми высоченными платанами в зарослях чайной розы. Цветов, особенно роз, в «Солнечной» было много, и обязательно возле каждой палатки росло несколько кустов чайных роз, и потому нежный аромат светло-розовых цветов иной раз перебивал даже терпкий запах моря, если ветер дул с гор. Шурка плелась потихоньку по тропе вверх, и вдруг увидела, что навстречу ей сбегает Димка Козлов, он резко затормозил перед ней и встревоженно спросил:

– Шурочка, что с тобой?

– Нога болит, – улыбнулась смущенно Шура, не привыкшая еще к вниманию других.

– Постой, постой, – нахмурил брови, вспоминая, Дима, – а это не тебя ребята вчера на руках до лагеря несли? Ваш Витька Майоров нашим воронежцам рассказывал. Тебя, да?

Шура покраснела, услышав имя воронежца. Он был очень спокойный и уравновешенный, молчаливый. На «огоньке знакомства» возле костра Майоров сказал, что путевкой его наградили за какую-то модель (он не уточнил, какую именно). Витя не принимал участия ни в одном отрядном мероприятии, а когда его одолели упреками, пробурчал: «Я сюда приехал отдыхать». И, казалось, в самом деле, отдыхал: все время сидел с книгой в руках, но Шура заметила, что книга – одна и та же, какой-то технический справочник, из которого торчали листы бумаги и карандаш. Иногда Витя принимался что-то чертить на бумаге, и тогда вообще никого и ничего не слышал. За эти уединения Майорова прозвали отшельником, и никто не стремился к дружбе с ним, но Шуре мальчишка нравился как раз своей сдержанностью, она ведь и сама любила сидеть в укромном месте и рисовать в блокноте, который всегда был с ней.

Козлов неожиданно подхватил Шуру на руки и понес в гору.

– Ты что? – попыталась вырваться из его рук Шура. – Отпусти сейчас же!

Козлов молча нес ее, и лишь у самого медпункта осторожно поставил на ноги и тихо спросил:

– А ты знаешь, что ты очень красивая? Даже когда злишься, это тебя не портит, – и тут же убежал.

Фельдшер, увидев ногу Шуры, тотчас вызвал машину, и как девушка ни протестовала, отправил в медицинский корпус.

Пациентов у медиков «Орленка» всегда было мало, и эта смена – не исключение: во всем трехэтажном корпусе, напичканном первоклассной медицинской лечебной и диагностической аппаратурой, находились только трое больных. Один получил солнечный удар, другой вывихнул ногу, а третий просто-напросто объелся фруктами. Всех врачи тщательно обследовали и опекали, как тяжелобольных, потому и вокруг Шуры сразу собралось несколько человек, готовых ее тут же уложить на каталку и немедленно прооперировать. Но девушка дошла до операционной своим ходом.

Пожилой врач, рыхлый лысый мужчина с добродушным лицом, осмотрел ногу и решил немедленно вскрыть абсцесс, чтобы дать выход гною. Он лихо полоснул скальпелем по ноге. Шура изогнулась от боли дугой. Врач чертыхнулся то ли в свой адрес, то ли по поводу слабого обезболивающего эффекта лекарства, то ли он имел ввиду мерзкий нарыв, но экспериментировать врач больше не решился, рану обработали, забинтовали. Шуру, несмотря на ее протест, все-таки уложили на каталку и торжественно доставили в палату. Пожилая нянечка помогла девушке перебраться в постель, строго велела лежать. Лежать было скучно, боль в ноге не унималась, и тогда Шура запела, вспоминая одну за другой революционные песни. С особым удовольствием спела и «Остров Рыбачий». Она горланила так громко и таким трагичным голосом, что вскоре со стороны окна кто-то произнес:

– Эй, нельзя ли спеть что-нибудь веселенькое?

Шура подскочила на месте от неожиданности и увидела сидящего на подоконнике черноволосого кудрявого парня в голубой ковбойке. Оказывается, их палаты были связаны одной лоджией, перегороженной невысоким барьером, потому парнишка и смог перебраться на Шурину сторону.

Чего ревешь? – осведомился парень грубовато, и Шура только тут почувствовала, что из глаз текут слезы.

– Больно, – призналась она честно.

– А-а-а, – понимающе кивнул парень, – а то, слышу, поет кто-то жалобные песни, дай, думаю, погляжу, кто это так страдает… – его черные глаза смотрели остро и насмешливо. – Ты кто?

– Я? – изумилась Шура его простецкой бесцеремонности. – Шура Дружникова из «Солнечной»…

– А я Марат Баштаков из «Комсомольской», но вообще-то живу в Магадане. Знаешь про солнечный Магадан? «По тундре, по широкой дороге…» – затянул он блатную песню, которую Шура не раз слышала от братьев.

– Ты в «Комсомольской»? – заинтересовалась Шура. – А Валерку Когана, случайно, не знаешь?

– Мы с ним в одной бочке живем.

– Где-где? В какой бочке? – развеселилась Шура. – Тоже мне, Диогены нашлись!

– Понимаешь, домики у нас стилизованы под бочки, мы там и впрямь все – мудрецы, – рассмеялся и Марат, – я от мудрости великой взял да облопался грушами в деревне, которая на горе. Мы там в колхозных садах работали.

После ужина, который в палату привезла знакомая нянечка, Шуре стало тоскливо: захотелось домой или хотя бы в палатку, чтобы вечер провести не одной в этой белоснежной комнате, где даже «удобства» – туалет и душ – предусмотрены для больных в каждой палате. Она смотрела-смотрела в потолок, выстраивая из точечек, световых пятнышек и еле приметных трещинок различные силуэты – вот тигриная морда, вот женский профиль получился – и незаметно для себя задремала. Очнулась, когда ее кто-то осторожно тронул за плечо:

– Проснись, голубушка, к тебе гости…

Шура открыла глаза и увидела рядом с кроватью несколько девчонок из своего отряда, а за их спинами маячило веселое лицо Валерки Когана. Он взмахивал над головой полевыми колокольчиками и улыбался во весь рот. У Шуры запершило в горле, защипало глаза: не забыли ее друзья, значит, она для них близкая, своя.

Абсцесс окончательно вскрыли через два дня, когда вернулся из Туапсе хирург. Шуре думалось, что хирург должен быть обязательно сердитым, хмурым и солидным человеком, а оказалось, что это – молодой и тощий парень лет двадцати пяти. Он осмотрел ногу, присвистнул и взялся за скальпель.

– Ой, не надо резать! – всполошилась Шура, вспомнив прежнее болезненное пластание ноги, которая тоже это, видимо, вспомнила и задрожала мелко-мелко помимо Шуркиной воли.

Врач сел к Шуре спиной, загородив от нее ступню, и засмеялся:

– Я и не собираюсь резать, у нас и слова такого нет. Режут бандиты, а я – хирург, я – оперирую.

Он еще что-то говорил, спрашивал, откуда Шура родом, как умудрилась приобрести такую симпатичную болячку. Шура опять упрямо повторила:

– Не надо резать, пусть само прорвется, я потерплю.

Врач вновь рассмеялся:

– Хватай свою ногу и беги в палату. Я уже все сделал: и нарыв твой разрезал, как ты выражаешься, и рану очистил, и даже забинтовал. А ты все плачешь: не режьте, не режьте…

Шура изумленно уставилась на ногу, которая и впрямь сверкала белоснежной повязкой. «Вот зубоскал! – восхитилась Шура. – Зубы мне заговаривал, а дело свое делал».

Тридцать дней, проведенные в «Орленке», в памяти Шуры навсегда остались самым светлым воспоминанием, потому что она, оказавшись среди увлеченных комсомольской работой ребят, вдруг почувствовала себя пробудившимся от сна человеком. Она никак не могла взять в толк, почему прежде тихо-мирно сидела на своей парте, когда вокруг столько интересного, и в том, что человеку скучно жить, он виноват сам. И если бы не Эрна, втянувшая ее в активную общественную работу, так и продолжала бы сидеть, равнодушно глазея на улицу из окна класса.

Тридцать дней пролетели быстро, и в поезде по дороге домой Шура все время вспоминала прощание с новыми друзьями. Они покидали «Орленок» делегациями в разное время, потому что и поезда из Туапсе уходили в разное время.

Уральцы уезжали последними, и Надя-вожатая, с красными от слез глазами, обнимала всех и просила не забывать, писать ей письма, но адрес дала домашний: она жила в Костроме, и работала у «Орленке» три года – туда отбирали лучших молодых педагогов, словно награждали. Как раз тем летом ей предстояло смениться. Встав в круг, «орлята» спели прощальную песню, сели в автобус, и уже, сидя в автобусе, увидели, что девушки-вожатые – свердловчане были распределены по разным отрядам – обнявшись, плакали по-настоящему, а парни – хмурились. И поняли, что двенадцать раз в году эти молодые люди в пионерских галстуках отрывали от себя, с болью в сердце, образы тридцати «орлят»: «Что пожелать вам, мальчишки, девчонки? Снова бы встретиться с нашем в „Орлёнке“! Будет и солнце, и пенный прибой, только не будет уж смены такой…» Они ведь понимали, что данные друг другу обещания встретиться в будущем вряд ли выполнятся – и «орлята», и вожатые ныряли в круговорот жизни, выныривая из него там, где им предназначено судьбой. А судьба у каждого человека – своя.

Однако дружба, возникшая в «Орленке» сохранилась на долгие годы. Шура с нетерпением ожидала писем новых друзей из разных городов страны. Со многими Шура так и не встретилась, иной раз не писала подругам годами, но стоило ей однажды поведать о своей беде, и прилетели вновь со всех концов страны письма с добрыми словами утешения. А тогда, в конце шестидесятых, девчонки просто делились друг с другом тем, чем они жили, дышали, о чем мечтали…

«Времени свободного мало. Кроме уроков, занимаюсь со своими пионерами. Готовимся к сбору, посвященному пятидесятилетию Октября, а также к военной игре. Был еще „Осенний бал“, отдохнула на балу прекрасно…»

«Ленинград накануне пятидесятилетия очень красив, особенно вечером. Масса флагов, портретов, разноцветных лампочек. Гуляем по Невскому и любуемся городом…»

«Недавно прочитала книгу „Мария Стюарт“, а тут, как по заказу – по радио передавали радиопостановку по этой книге. Слушала пьесу и думала, сколько мужества у этой женщины было, до чего была она крепка духом. Хоть она и королева, но не мешает иным занять у нее силы воли и мужества…»

«Ты смотрела фильм „Журналист“? Я в восторге от этого фильма. Обязательно посмотри. Прелесть!»

«Как у вас идет обмен комсомольских билетов? Мы уже получили новые. Двоим решили билеты не менять – совершенно инертные люди в смысле общественной жизни…»

«Я хожу на литературный факультатив. Но занятия меня не удовлетворяют: скучно. Но все равно буду ходить: меня интересует классическая литература. Да еще общественная работа. Потому пропадаю в школе целыми днями. Завтра, например, литературный вечер на английском языке…»

«Тюмень наша теперь принимает по телевидению и Москву. Так что не пропускаю ни одного хоккейного матча. Наши – молодцы, пожалуй, вновь станут чемпионами. Представляешь? В седьмой раз!»

«А ты слышала об американской певице Эрзе Кит? Популярнейшая певица в США. Казалось бы, что еще надо? А она в Белом доме на званом обеде открыто высказала свои взгляды: „Мальчишки бросают школу, потому что учись-не учись, а во Вьетнам попадешь все равно“. И за это все радиостанции сразу прекратили трансляцию ее песен…»

«Знаешь, жизнь прекрасна, если ты в ней принимаешь активное участие. В этом-то, наверное, красота ее и прелесть. Да, жизнь прекрасна! И прекрасен в ней человек. И вдруг эта жизнь обрушивает на тебя свои удары, ставит подножки. И все-таки будем жить, рваться вперед! Так ведь?»

Эти письма и сам «Орленок» стали новым толчком к дороге, по которой потом направилась Шура Дружникова. Та скрытая тайная пружина, которую в свое время разглядела Эрна, развернулась мощно и мгновенно именно там, в «Орленке», среди ребят, которые поведением, мыслями, мечтами были похожи на нее. Ребята, среди которых оказалась Шура, были веселые, дружные, добрые и покладистые. Они беззлобно шутили между собой, и не было в тех шутках даже намека на пошлость или забористую брань, которую она частенько слышала от своих приятелей по улице. Это была настоящая молодежная элита, которой предстояли большие дела, и они готовы были к ним. Они были искренние и душевные, любили свою страну, готовы были мгновенно встать на ее защиту, в них еще были отголоски той умной, увлекающейся и любознательной довоенной молодежи. Они способны были грудью закрыть друга от пули, так и делали потом на острове Даманском и в Афганистане. Такими воспитали их школа, пионерская и комсомольская организация. Именно по их незащищенным от скверны душам и ударил потом на излете своих восьмидесятых годов двадцатый век…

Смирнов был раздражен. Хотелось выпить, а не на что – до пенсии два дня, и он, чтобы заглушить это желание, беспрестанно курил. В комнате стало душно, и Шура не выдержала:

– Пап, не кури. Голова болит.

Отец зло взглянул на Шуру и бросил:

– Указывать мне еще будешь!

– Не указываю, прошу, – ответила Шура, надеясь, что отец выполнит ее просьбу.

Мать в этот момент поставила на стол перед отцом тарелку супа. Смирнов бултыхнул в тарелке ложкой, попробовал и брезгливо спросил:

– Что это за гадость?

– Картофельный суп, – пролепетала мать.

– Бурда какая-то! – рявкнул Смирнов, отталкивая тарелку от себя. Суп выплеснулся на старую, потерявшую свой былой цвет, клеенку.

Шура улыбнулась:

– Пап, не нравится – не ешь, нам больше достанется, а вообще, по-моему, вкусно.

– Ты! Будешь еще что-то говорить! – взъярился отец: улыбка Шурки показалась ему издевательской. И добавил бранное слово.

Для Шуры не было новостью, что отец сквернословил по поводу и без него, порой она даже удивлялась: неужели отец так же выражался и «там», в той жизни, о которой постоянно вспоминал, восторженно рассказывая о ресторанах, театрах, служебных машинах и предупредительных помощниках? Но, скорее всего, отец считал, что на «дне», где очутился, слетев с заоблачных высот партийной работы, его нынешнее поведение – нормальное, потому что сейчас он общался с простыми по своему незатейливому сознанию людьми, и большая часть из них – выпивохи. Но бранился он чаще для «связки слов», мог обозвать и мать, но к Шуре так никогда не обращался. И вдруг…

Кровь бросилась Шуре в лицо:

– Отец, извинись! – потребовала она.

– Я?! Извиняться перед всякой… – и вновь бранное слово, а следом – летящая ей в лицо тарелка.

Девушка успела поймать тарелку, суп выплеснулся на руки, обжег кожу, это разозлило, и она, даже не размышляя, метнула тарелку обратно. Тарелка угодила Смирнову в грудь, и он, забрызганный остатками горячего супа, вскочил на ноги, ринулся на Шуру. Но не зря она росла рядом с братьями, водилась с мальчишками. Их наука драться вспомнилась в один миг, и Шура, взвившись с места, врезалась головой отцу в грудь. Тот охнул: шестьдесят четыре – не пятнадцать, повалился на кровать, а Шура уже сидела на нем верхом и с размаху, со всего плеча, выдавала пощечины:

– Вот тебе за б…, вот тебе за тарелку, вот за маму, за пьянку! За то, что смалишь в комнате!..

Мать суматошно металась по комнате, не зная, что делать – помогать дочери или защищать Смирнова, которому явно приходилось туго. Смирнов дергал ногами, пытаясь достать Шуркину спину, махал бестолково руками, прикрывая лицо, и вдруг выдохнул:

– Уф-ф! Дай отдохнуть… – жалобно попросил и покорно. Лицо его покраснело, а усы обвисли.

У Шуры пропала вся злость, она расхохоталась, отпустила отца, села на свое место и процедила сквозь зубы:

– Попробуй еще раз обозвать маму или меня! И курить ходи на улицу, а то потолок не добелишься, все закоптил дымом.

«Коптили», конечно, потолок они вместе с матерью: Павла Федоровна так и не бросила военную привычку, но Смирнов не возразил, кряхтя, поднялся и совсем необидчиво, беззлобно произнес:

– Ну, Шурка, ты и торпеда! Не зря тебя на улице бешеной прозвали, – это было правдой, потому что Шура не принимала сальные шуточки уличных парней, а особенно нахальным лупила по физиономии.

Она ходила по улице с высоко поднятой головой, словно сквозь строй, потому что, увидев развеселую толпу, упрямо шла по прямой до тех пор, пока толпа не расступалась, пропуская ее. Парни, конечно, ярились, но решительных мер против Дружниковой не принимали, уважая ее смелость.

– Уф-ф… – продолжал отпыхиваться отец, и, наконец, покладисто сказал. – Ладно, курить можно на улице или в коридоре.

Так Шура стала полной хозяйкой в доме. Теперь она не только ходила за покупками, она в день получения родительской пенсии забирала все деньги себе и регулировала семейный бюджет. Понимая, что пить отец не перестанет, Шура выдавала ему десять рублей и ни копейкой больше.

– Дай еще, – канючил отец, когда кончались «пропойные» деньги, а когда не получал, озлясь, кричал. – Ты хуже матери, та без спора давала деньги, моя же это пенсия, а ты… Змея!

– Маме не хотелось с тобой связываться: себе дороже. А у меня крепкие нервы, выдюжу. Да и пенсия твоя на тебя же идет, небось, пить-есть хочешь, картофельная похлебка не нравится, – намекала она язвительно на ссору из-за картофельного супа. – Вот тебе еще пятерка, и отстань: больше ничего не получишь!