Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 64 страниц)

– А Стас-то, наверное, влюбился в вас, Александра Павловна, – сказала, словно невзначай, одна из переплетчиц.

Шура покраснела:

– Откуда вы это взяли?

– А как же… Все ходил с бородой, а тут побрился, вместо валенок стал ботинки носить, да и на работу в костюме ходит, а не в старых джинсах.

Шура смутилась, но на сердце потеплело.

Указания нового мастера Нетин выполнял безукоризненно, стараясь как можно реже попадаться ей на глаза, потому чаще всего Шура общалась с пожилым наладчиком Ван-Ванычем. Он сначала не признавал Шуру как руководительницу, называл ее не иначе, как «мастерица». Случалось, Шура по несколько раз прибегала за ним, прежде, чем он пойдет ремонтировать какую-либо машину. Конечно, Шура могла пожаловаться на него директору, но ей хотелось самой наладить отношения с наладчиком, чтобы он уважал ее и подчинялся не по принуждению начальства. Однажды не выдержала, собрала все свое мужество, отбросила страх – она побаивалась немного Ивана Ивановича – и «железным командирским голосом» спросила:

– Иван-Иваныч, что такое? Сколько раз я должна вас просить исправить линотип?

– Я занят! – раздраженно бросил наладчик.

– Чем? Сидите и курите! – вспылила Шура.

– Если я сижу и ничего не делаю, то это не значит, что я не занят. Я думаю! – важно произнес наладчик, не трогаясь с места.

И только тогда наладились добрые отношения с Иваном Ивановичем, когда Шура принесла ему эскиз приспособления для чистки матриц, оставалось только сделать чертеж да изготовить. Наладчик посмотрел на эскиз, похмыкал и глянул на Шуру, как ей показалось, с уважением.

Дома Шура делилась с матерью всеми сомнениями, радостями, рассказывала о событиях в типографии, жаловалась, если что-то не удавалось. И как-то незаметно они стали не просто близкими родственницами, отношения их перешли в самую крепкую связь, когда родители становятся еще и друзьями своих детей.

Они слушали вместе радио, смотрели телевизор, обсуждали события в мире. Павла Федоровна сокрушалась, что между Индием и Пакистаном идет война, и Советский Союз встал на сторону Индии: почти тридцать лет прошло после окончания войны с фашистами, а все в сердце рана кровоточит, ей было страшно, что война вновь может прийти к ним. А Шура больше говорила о событиях в СССР, причем критически отзывалась о деятельности правительства. Павла Федоровна, воспитанная в почитании вождей, патриотка, для которой все российское и советское было святыней (впрочем, в последнем Шура не отличалась от нее), удивлялась, как это дочь может так свободно и даже с оттенком пренебрежения отзываться о Брежневе, которого Павла Федоровна очень уважала. Шура тоже помнила, как стало сразу легче жить после отстранения Хрущева от власти, но что-то было уже не то в поведении главы страны и партии, что-то уже претило ей, и она открыто говорила об этом матери. Шуре не нравилось, что СССР помогает странам Варшавского договора и прочим странам, которые обращаются к советскому государству не столько за моральной, сколько за материальной поддержкой. Эта материальная поддержка равнялась сотням миллиардов рублей. А между тем, неплохо было, если бы мать получала не сорок пять рублей пенсии, а, к примеру, сто сорок пять. Да и ее студенческая стипендия позволяла лишь с голоду не умереть, и то при условии, что студент живет в общежитии. Она с подругами покупала самое дешевое, чтобы хватило стипендии на все расходы, так что главным ежедневным продуктом питания у них была кабачковая икра – двенадцать копеек пол-литровая банка. И самое интересное, что никто из них не подозревал: пройдет всего-то двадцать лет – для вечности это, вероятно, подобно одной миллионной доле микрона – и та же самая баночка станет дороже в десять раз, и цена ее будет расти из года в год. И Шура тоже про это не думала – стоимость продуктов в начале семидесятых лет была стабильной, и человек, имеющий зарплату около двухсот рублей, считал себя вполне обеспеченным, но считала, что России, самой большой республике СССР пора прекратить изображать из себя заботливую старшую сестру по отношению к другим республикам. А Союзу – по отношениям к странам социалистического лагеря. На память пришла вычитанная где-то фраза, что царь Александр III сказал: «У России не было, нет, и не будет друзей», – и если что-то с Советским Союзом случится, и он не сможет оказывать помощь, бывшие друзья отвернутся от него. Вот как в истории с мамой и ее сестрами: мама вырастила их, а потом они всю жизнь нападали на нее, пытались ее подмять под себя, морально поработить. И Шура даже предположить не могла, насколько она близка к истине…

– Шурка, где ты набралась такой крамолы? – ужасалась мать.

– Где-где… Что я – без головы? Ничего не вижу и не замечаю? А любимый твой Брежнев до того привык к овациям, что в Туле, помнишь, как присвоили звание город-герой, он перечислял успехи туляков, а народ, понимаешь, безмолвствует. Он возьми и скажи: «А почему вы не аплодируете?» Он уж привык, что все речи его бумажные на «ура» принимаются, во всех газетах печатаются и на собраниях обсуждаются.

Павла Федоровна помнила ту речь генерального секретаря в Туле (она всегда внимательно слушала его выступления по радио), и фразу ту хорошо помнила, как и то, что при повторной трансляции ее «вырезали». Но уважение к Брежневу не исчезло, наоборот, Павла Федоровна нашла оправдание:

– Да ведь старый он, вот и чудит.

– Вот именно – старый! И что – умнее любого другого старика? Мозги-то у всех из одного вещества. Беда в том, что мы выбираем руководителя один раз и до его смерти, как цари становятся. А надо их чаще менять. Ведь это все равно, что на обычном предприятии: директор давно работает, всех знает, это, конечно, хорошо, из этого для предприятия можно выгоду извлечь. Но ведь и блатных имеет гораздо больше, чем новичок, любимчиков всяких – каждый сам себе команду подбирает. А потом, помнишь, как бабушка говорила: «Отсеки руки по локот, кто к себе не волокот». Вот и волокут…

– Ох, Шурка, влетишь ты в историю со своим языком, – пугалась мать. – Хоть при посторонних такое не говори, береженого-то Бог бережет.

Но сама Шура никогда не ощущала никакой тревоги, свободно высказывала свое мнение и никого не боялась. Она не знала ни одного знакомого матери или отца, кто бы подвергался репрессиям. Правда, был у отца дружок-собутыльник, сын священника, который всегда хвастался, что сидел в подвалах НКВД три дня, потом его оттуда просто вышвырнули. «Понимаешь, Константиныч, просто дали пинка под зад, я аж перекувыркнулся, сказали, что нечего дураку в подвале сидеть!» – попович рассказывал это все с досадой, словно сидеть в подвале арестованным для него была великая честь. Это был единственный «политический», с кем была знакома Шура. Да и ссыльные поволжские немцы не особенно злились, что во время войны их сорвали с родных мест. Более того, когда разрешено было вернуться на прежнее место жительства, многие остались в Тавде – здесь уже построены добротные дома, созданы новые семьи, выросли дети.

Шура помнила, как Амалия Павловна Плашинова однажды сказала Павле Федоровне: «То, что нас выслали, в том мало радости, да ведь война была, не все немцы одинаковые были, случались и предатели. А вот моя знакомая из Минвод, так та даже довольна была, что ее выслали. Она сказала, что таким образом избежали беды. Ведь если восстали бы против немцев, фашисты бы их убили. А если бы сотрудничали с немцами, то потом свои бы в лагерь загнали».

Вскоре к их спорам стал присоединяться Виталий Изгомов – он стал заходить к Дружниковым каждый вечер. Виталий чуть не совершил «очередную жизненную ошибку» – едва не женился. Работала с ним одна разбитная разведенная бабенка, как-то раз под настроение да рюмочку оказались они под одним одеялом, все сладилось, и Виталий решил предложить ей руку и сердце: надоело в отчем доме жить да на мать смотреть. Та согласилась принять предложение, назначили день, чтобы пойти в ЗАГС подать заявление на бракосочетание. Виталий, перед тем, как поехать к невесте, явился при полном параде к Павле Федоровне – Шура тогда еще работала в Свердловске – и сказал:

– Ну, тетя Поля, благослови меня, как мать: поехал жениться.

Павла Федоровна поцеловала парня в лоб и даже перекрестила, мол, иди с миром. Но к вечеру Виталий явился к ней, сильно выпивший, и, нервно хохотнув, заявил:

– Ох, чуть я, тетя Поля, новую ошибку не совершил, – и рассказал, что приехал к невесте в назначенный срок, а ее мать говорит, что невесты дома нет. «Как так нет? Договаривались же!» – изумился Виталий, а мать ответила, дескать, и знать ничего не знает. Вышел Виталий на улицу, начал прикуривать, да пока спички ломал от волнения, подошла соседка и ошеломила: «Парень, не лезь ты к этой „простигосподи“, у нее сотня таких, как ты, женихов. К ней вчера хахаль какой-то приехал на „Волге“, вот она с ним как уехала, так досель и не вернулась. Так что беги, пока ее дома нет, а то захомутает, наплачешься потом…»

Виталий начал оказывать знаки внимания Шуре, и Павле Федоровне все это очень не нравилось: охмурит девку, ведь мужик разведенный, однако не мешала молодым людям поговорить наедине, но и не спала до тех пор, пока не захлопнется дверь за гостем. Однажды Виталий, смущаясь, пригласил Шуру в кино. Девушка согласилась, решив, что если раз-другой сходит в кино, от этого худа никому не будет, и с удовольствием отметила, что Виталий обрадовался ее согласию.

Постепенно Шура привыкла к походам в кино, к тому, что Виталий после работы по дороге домой заходил к ним, к их пешим прогулкам по ночному городу. Виталий был по-рыцарски услужлив: выйдя из автобуса, подавал Шуре руку, перед выходом из дома помогал ей одеваться. Он и по хозяйственным делам готов был помочь. Его улыбка уже не казалась ехидной, а даже приятной. Нравилось и то, что называл ее Сашей, а не Шурой, как другие. Но что покорило девушку окончательно, так это необычная для мужчины сдержанность в общении, а ведь чувствовала, что у Виталия к ней не только душевное влечение, чувствовала, как дрожит его рука, когда он обнимал ее в темном зале кинотеатра.

Шура сравнивала Виталия со Стасом, с грустью сознавая, что сравнение не в пользу Стаса, который все молчит да краснеет, а Виталий вьется вокруг с полной готовностью помочь, услужить, совершить все, что захочет Шура. Ну, а Стас… Что ж, насильно милой не станешь, уж если в бесшабашное время производственной практики она не сумела расшевелить, затронуть его сердце, зажечь любовью, то сейчас она для этого и пальцем не шевельнет. Может быть, это было неправильно, может, надо было пойти наперекор судьбе, которая упорно подталкивала ее к Виталию Изгомову, начиная с момента распределения на работу в техникуме? И с ним судьба так же поступала: должен был ехать после армии с друзьями примерно в те места, куда намеревалась отправиться и Шура, но почти в одно и то же время оба изменили решение и начали двигаться навстречу друг другу. Но человек никогда в юности не думает о превратностях судьбы, о противостоянии ей. Он просто живет и поступает так, как считает правильным, и лишь к старости понимает – ничто в его жизни не было случайным, и тогда начинает особенно ценить пословицу: «Человек предполагает, а Бог – располагает».

Однажды Виталий пришел в новом костюме, который надевал очень редко. Был очень серьезен, даже не балагурил. Поужинав, сели перед телевизором, а Павла Федоровна осталась на кухне. Зимние сумерки быстро заполнили все углы комнаты, Шура хотела включить свет, но Виталий удержал ее на месте. В воздухе, казалось, повисло что-то невидимое, волнительное, необычное, отчего Шура нервно передернула плечами. Виталий попросил:

– Сашенька, не включай свет… – он сжал ее ладонь своими горячими пальцами, помолчал, и неожиданно произнес. – Сашенька, выходи за меня замуж, я тебя люблю, – и если было бы светло, то девушка увидела бы, какое у него напряженное, ждущее лицо.

Шуру обдало жаркой волной, сладко заныло сердце, ведь такое признание она слышит впервые. И предложение выйти замуж – тоже впервые, если не считать предложения Артема Лебедя поехать с ним к месту распределения. А ведь тогда, Шура поняла это позднее, тоже был ее жизненный перекресток…

– Ну что же… – морально Шура давно уже была готова ответить ему «да». Виталий нравился ей своей деловитостью, обхождением, он был красив, любил шутить. Шура не знала, как назвать свое отношение к нему – любовью или уважением, но Виталий был ей отнюдь не противен. Конечно, Виталий – не Антон Букаров, об Антоне надо просто забыть, может, как раз быстрее и забудется в замужестве. А замуж пора, идет двадцать первый год, но главное то, что Шура боялась одиночества: мать больна, в любой момент ее сердце могло остановиться, родственников у них в Тавде нет, а каково остаться один на один с бедой Шура помнила хорошо. Но подразнить парня хотелось, и она сказала: – У меня характер плохой…

– Справимся! – Виталий чутко уловил ее настроение, понял, что ему ответят положительно, и тут же включился в игру.

– Я командовать люблю, – лукаво улыбнулась Шура.

– Если по делу – не возражаю!

– Надо с мамой посоветоваться.

– Конечно, надо. Посоветуйся.

– А как твоя мать?

– Она мне не указ.

– Тогда, Виталик, ты обо мне с мамой поговори, все-таки порядок нужен.

– С удовольствием! – и нетерпеливо спросил. – А сама-то ты, Саша, как? Согласна?

Шура помедлила несколько секунд, сдерживая волнение, ведь на всю жизнь судьбу себе определяла, и ответила:

– Да.

Виталий порывисто сжал девушку в объятиях, поцеловал осторожно в губы – впервые – и склонил голову ей на грудь, прошептал:

– Сашенька, я тебя очень люблю…

О чем говорили мать и Виталий, девушка не знала, но Павла Федоровна, сообщая о сватовстве парня, предупредила:

– Смотри, Александра, тебе жить. Виталий, вроде, неплохой, да мать у него никудышная. Лентяйка да горькая пьяница. А ведь от худого семени не бывает хорошего племени.

– А дядя Антон? Он же трудяга был.

– Дай-то Бог, чтобы Виталий был похож на него не только лицом, – младший из братьев Изгомовых был копией своего отца, старшие походили на мать. – А то Анатолий говорил, что Виталька в детстве такой же лодырь, как мать, был, эгоист и жадина, материнский любимчик.

– Хорош любимчик, если раньше времени в армию его спровадила.

– Дак ведь и я Гену от греха подальше в армию отправила.

– Ты – от греха, а она – от вредности.

– И то, что женат был, да развелся вскоре – не самое хорошее дело. От хорошего мужа не откажется жена.

– Да ведь он говорил, что застал ее с другим, разве можно такое прощать, уж если поженились, то верность друг другу надо сохранять, – возразила Шура.

– Это так он говорит, а мы его жену не знаем, и кто там прав или виноват, нам неизвестно. Я тебя не неволю, но ты подумай, крепко подумай. А знаешь, наши семьи могли породниться еще через нашего Виктора. Он влюбился в племянницу Изгомовой, Нину Шалевскую, а я не разрешила на ней жениться именно из тех соображений, которые сейчас и тебе сказала: от худого семени не бывает хорошего племени. Они из раскулаченных, всю жизнь норовили на чужом хребте проехаться. Правда, Феня Шалевская, мать Нины, самая из всех сестер трудолюбивая, она лет тридцать на лесокомбинате проработала, да еще, говорил Антон, его первая жена, тоже хорошая была. Не разрешила я Виктору родниться с ними, так все равно вас, младших, судьба свела, – и вздохнула, – видно, Богу так угодно.

– Ой, мама, – Шура обняла мать, – коммунистка, а Бога вспоминаешь.

– Ох, доченька, верить – не верю, а как ложусь спать, так и молюсь: «Дай, Господи, здоровья и счастья всем детям моим…» А судьба… От нее, видно, не уйдешь, и всего на веку, как на долгом волоку.

Приехавший в гости старший брат Виктор заявил:

– Не позволю тебе за Витальку Изгомова замуж идти. Я тебе вместо отца, ты должна меня слушаться! Не хочу, чтобы Изгомиха нашей родней была.

– Да? – ехидно усмехнулась Шура. – Как это – не пустишь? Цепями к себе прикуешь?

– Тьфу! – сплюнул Виктор. – Ну, хоть ты прикажи ей, мам! Совсем от рук отбилась.

Не знал брат, что давно уж никто не мог приказывать Шуре, даже мать: в семье она давно – полновластная хозяйка. В глазах родных – девчонка, по-Гениному – пигалица, она была незнакома им как личность, они не знали ее интересов, стремлений, ее характера, потому что росла не у них на глазах. И еще одна причина была у Шуры, чтобы выйти замуж за Виталия Изгомова: против их брака неожиданно восстала его мать. Сдерживаемое обычно упрямство заговорило в Шуре в полный голос: вы против? А я сделаю по-своему!

Одно точило душу девушки, как червь – Стас Нетин. Через неделю, как Виталий и Шура подали заявление в ЗАГС, Нетин, когда Шура вышла из типографии после рабочего дня, направился следом. Они молча шли рядом, как было год назад – их дома стояли на одной улице – и Шуре хорошо было идти так вот, молча. Только немного грустно, что ничего у них не вышло, как бы ни хотелось того Шуре. Они прошли уже полпути, как вдруг Стас осмелился взять Шуру за руку, отчего та даже остановилась. А Стас, покраснев, не глядя на нее, сказал:

– Шура, я давно хотел сказать, что… Знаешь, ты мне очень нравишься…

– Ох… – от неожиданности дыхание у девушки замерло, даже сердце, показалось ей, остановилось, и она осевшим голосом спросила. – Где же ты раньше был, Стасик, почему молчал?!

А Стас и сейчас молчал, глядел себе под ноги, словно хотел там что-то увидеть важное для себя или, может быть, прочесть инструкцию, что следует сказать и сделать в такой момент. Шуре хотелось схватить его за грудки, затрясти, чтобы, наконец, взбунтовался он, чтобы закипела кровь, и он совершил что-то неожиданное для себя, например, поцеловал ее. Но Стас просто стоял молча, ждал, наверное, что будет дальше. И девушка тусклым голосом сообщила:

– Мы с Виталием заявление в ЗАГС подали, я ему слово дала, не могу я свое слово нарушить: это нечестно по отношению к Виталию. Он любит меня. Тридцатого марта у нас свадьба. Придешь?

Станислав отрицательно замотал головой, отпустил Шурину руку и стремительно зашагал прочь. Пять лет спустя Нетин утонул в холодной осенней реке. Шура, получив известие об этом, тайком от мужа поплакала: возникло чувство вины перед Стасом. То ли Шурин отказ стал причиной или еще какой повод, но Стас начал сильно пить, так и утонул пьяным. И пришло время, когда Шура поняла, что судьба ей предлагала сделать выбор: Станислав или Виталий. Может быть даже, судьба вела ее навстречу Нетину, а Изгомов был предназначен лишь для испытания чувства Шуры к нему, но Шура выбрала Изгомова.

Ох, эта судьба, она постоянно ставила Шуру перед выбором: или-или, и Шура выбирала, но, если выбор был неудачен, никого не корила, сама ведь так решила.

Свадьбу сыграли нешумную, приглашены были только ближайшие родственники да друзья. Но зато регистрировались в одном из городских дворцов культуры, где раз в месяц устраивалось торжественное бракосочетание нескольких пар.

День свадьбы выдался тихим, теплым, как всегда бывает после метельного снегопада. Выглянула Шура утром в окно и ахнула: снегом завалены все дороги, люди бредут в нем, утопая по пояс. Прибежал друг Виталия с извинениями, что не может выехать из гаража, и потому не может отвезти их во дворец. Ту же весть принес и другой водитель. И ничего не оставалось Шуре, как позвонить в редакцию городской газеты и попросить «газик-вездеход».

«Газик», в котором уместилось восемь человек, натужно гудел мотором и словно плыл по снегу, а Шура подумала впервые: правильно ли она поступает, выходя замуж за Виталия Изгомова?

Все в предсвадебном марафоне было неладно, возникали неприятные препятствия, даже заявление на регистрацию брака подали с третьего захода, потому что жених имел только судебное решение о расторжении прежнего брака, а само расторжение не оформлено. И если бы не начальница ЗАГСа Боровицкая, которая сама послала запрос в Благовещенский суд о процедуре развода, и, не дожидаясь ответа, поставила в паспорт Виталия штамп о расторжении брака, наверное, Шурины нервы не выдержали бы, потому что было еще одно неприятное обстоятельство – мать Виталия. Старая сплетница бродила по Тавде и «славила», что сын еще не женился, а уже подкаблучником стал, что невеста больно своенравная, что… Да и Павла Федоровна, чувствовалось, не рада предстоящему событию. Словом, не было радости в хлопотах о свадьбе, накапливалась усталость, и думалось: скорее бы все завершилось. И этот неожиданный снегопад, казалось, тоже говорил: остановись, ты идешь не туда! Но Шуру вперед вело упрямство: я так решила, и так будет.

Свадебный ритуал вела сама Боровицкая, которая знала дни рождения, бракосочетания и смерти, пожалуй, почти всех тавдинцев. Боровицкая помнила, как пришли регистрировать свой брак Максим и Павла (тогда она была совсем юной), она вручала брачное свидетельство Виктору, Лиде, Геннадию. И вот почти через сорок лет она, уже поседевшая, давно не похожая на довоенную девочку-тростиночку, вручила такое же свидетельство последней дочери из большой семьи Павлы Дружниковой. Шура была очень благодарна Боровицкой за быстрое оформление развода Виталия с первой женой.

Общая свадьба веселилась и шумела, невесты – одна другой краше, в центре этого веселья была незнакомая Шуре девушка и она сама. Незнакомка затевала игру или танец, и Шура тут же подхватывала, следом шли другие.

Боровицкая, выделив Шуру из всех невест, пригласила ее на танец, и когда отзвучали последние такты вальса, церемонно подвела Шуру к Виталию и сказала:

– Ребята, вы сегодня – самая красивая пара.

Да, Шуру и Виталия все считали красивой, дружной, удивительно подходящей парой. С годами, казалось, что даже стали похожи друг на друга лицом. Виталий оказался заботливым мужем, его братья – Анатолий и Владимир – относились к молодой свояченице с уважением, готовы были выполнить ее малейшую просьбу, и выполняли. Они радовались за брата, которому, считали, повезло больше чем им – вошел в порядочную, уважаемую в Тавде семью. Собственная жизнь у них была безалаберной – в пьянстве и гульбе, виноватой в том они считали свою мать, которая делала все возможное, чтобы развести сыновей с женами. Шура с первых дней дала Изгомовой отпор и даже не помышляла о том, чтобы развестить с Виталием: она вышла замуж навсегда, и как залог того не продала свадебное платье, а повесила его вместе с фатой в платяной шкаф, решив сохранить до серебряной свадьбы.

Своего первенца молодые назвали Антоном в честь отца Виталия. Так он захотел. Павла Федоровна слегка обиделась, что не в ее честь, но внука полюбила со всей нерастраченной страстью бабушки, ведь другие внуки росли вдали. Однако первые три месяца после рождения Антошки Павла Федоровна жила у старшего сына. Трудно было ей объяснить дочери внезапно вспыхнувшую неприязнь к малышу. Антон был крикливым, молчал только на улице. Таращил огромные голубые глазенки в такое же голубое небо и молчал. Зато в квартире ревел до звона в ушах. И Павла Федоровна, привыкшая к тишине, стала нервничать, наконец, не выдержала, заявила дочери:

– Твой крикун меня скоро до трясучки доведет. Поеду к Вите.

Настала очередь обидеться Шуре. Но смолчала, без упреков проводила мать на аэродром: самолет «Аннушка» доставит мать в Тюмень за полчаса, автобусом добираться туда дольше.

Крикун Антошка любил гулять, и Шура ничего не успевала сделать дома, но Виталий помогал во всем: стирал пеленки, готовил еду, ходил по магазинам, первым вскакивал с постели, когда ночью взревывал Антошка. Сына Виталий обожал, не уставал с ним возиться, когда Шура давала мужу передых в домашних женских делах. Виталий был очень нежен с женой, и Шура относилась к мужу все теплее и теплее, уже ни на секунду не сомневаясь, что сделала правильный выбор, что впереди – долгая и счастливая совместная жизнь рядом с любящим человеком. Она стала думать, что, скорее всего, ее чувства к Антону Букарову и Стасу Нетину – не любовь, просто девчоночьи мечты, любовь – это то, что чувствует она сейчас к Виталию, своему первому мужчине.

Павла Федоровна приехала из Тюмени еще более уставшая. Ее измотало состояние прислуги-гостьи. Дети и внуки не обижали ее, но Павла Федоровна не могла сидеть, сложа руки, боясь, что обвинят в лени, крутилась по дому с утра до вечера с уборкой, приготовлением обеда, возилась в огороде – у Виктора был свой дом с приусадебным участком. Грубоватый по характеру, старший сын все чаще и чаще укорял: сделала не так, сготовила не эдак, поступила против его воли…

Шура, конечно, поняла, как жилось матери у старшего брата, ведь у них – все на Шуриных плечах, она редко просила Павлу Федоровну в чем-то помочь. И мать хотела – помогала, не хотела, так не помогала, сидела в своей комнате да писала какие-то письма. Но старый, что малый, потому Шура не пеняла матери, видя ее занятия, думала: «Чем бы дитя ни тешилось». Она простила мать. А вот Виталий…

Виталий то ли перестал себя чувствовать главой семьи, как теща вернулась, то ли очень обиделся на нее за побег, то ли еще почему, но, не смея придираться к Павле Федоровне, все выговаривал жене: мать-де долго ночами не спит, в магазин ходить не хочет, дома сидит, а поесть не сготовит. Он стал иногда с работы возвращаться пьяным, оправдываясь тем, что у кого-либо какой-то праздник. Бывало, что до прихода Шуры с работы к ним приходила Изгомиха и уводила сына к себе, и опять Виталий возвращался нетрезвым.

И Павла Федоровна, поскольку сразу же после свадьбы Шура заявила матери и мужу, чтобы они между собой не ругались, а высказывали свое недовольство ей, тоже выговаривала дочери:

– Вот она, материнская-то кровь, сказывается. Не зря же в народе говорят, что от свиней не родятся бобрята, а те же поросята. Яблочко от яблони недалеко падает.

Еще до свадьбы всю свою неприязнь к Лягуше за ее сплетни Павла Федоровна перенесла на ее сына. По городу, как змеи, ползли слухи, что Виталий просто прикрывает Шурин позор, дескать, нагуляла девка дитя, а не хочет безотцовщину рожать, что сын-простофиля попал ей под каблук, что мать – чокнутая, словом, грязи вылила Изгомиха на Дружниковых полный ушат. Кто-то, зная их, не верил небылицам, а кто-то и верил, разносил сплетни дальше, и слухи те нехорошие достигали ушей Шуры и Павлы Федоровны. Шура от сплетен отмахивалась как от назойливых мух, а Павлу Федоровну они больно жалили – она гневалась на Виталия, что, мол, не хочет прекратить это безобразие. Зудела в уши Виталия и мать, и, в конце концов, как самое слабое звено в их будущей семейной жизни, Виталий не выдержал двойного давления. Накануне свадьбы по привычке зашел к Дружниковым, на упрек Павлы Федоровны по поводу очередной грязной сплетни скверно выругался и убежал. А Шуре стало почему-то тревожно. Она уговорила Геннадия, приехавшего на свадьбу, пойти прогуляться. За разговорами незаметно довела брата до насосной станции, где работал Виталий, попросила вахтера на проходной вызвать Изгомова. Виталий вскоре пришел. Бледный, глаза лихорадочно блестят, желваки ходят волнами по скулам. И только год спустя муж признался Шуре, что вахтер перехватил его по дороге в трансформаторную будку: он шел туда, чтобы покончить с собой. «Ты – мой ангел-хранитель», – сказал Виталий тогда. Шура же подивилась, что чутко уловила его скверное душевное состояние, выходит, подумалось, и впрямь она Виталия полюбила, если чувствует, когда ему плохо.

После свадьбы Изгомиха не перестала сплетничать, и угрожать, что напустит порчу на молодую семью, и все равно они, дескать, разведутся. Павла Федоровна нервничала, однако с зятем вела себя спокойно, они, казалось, были друг другу родней родного, сидели вечерами перед печуркой на кухне, курили и обсуждали новости в мире. А вот Шуре пришлось солоно, потому что постоянно пребывала в состоянии ссоры с кем-то из них.

Павла Федоровна часто уходила гостить к своим старым друзьям – Жалиным, жила там неделями, объясняя это тем, что ей в деревянном доме лучше, не бывает приступов астмы. Шура лишь годы спустя догадалась, что матери неуютно было с ними, молодыми, а с Жалиными ее связывала память о военной поре и собственной юности.

Шура скучала по матери, но и радовалась, что во время отсутствия Павлы Федоровны в доме наступал мир: Виталий вновь становился ласковым и нежным, ссоры забывались и наступал опять медовый месяц. И однажды в такие сладкие дни у Шуры мелькнула мысль, сверкнула и погасла: а если бы они жили отдельно от мамы… Шура тут же устыдилась этой мысли, но в то же время постаралась себя оправдать: можно, конечно, с мужем разойтись, но подросший Антошка спросит об отце, а не о бабушке. Парню нужен отец, он для него важнее. Лишь на минуту Шура отдала предпочтение мужу, но как горько потом аукнулась та минуточка, ох, как горько! Невдомек ей было, что человек – вечный должник судьбы, все содеянное им она оплачивает горем или радостью. Кто-то словно уловил ее мысль – злой или добрый, и развязался узел ее семейных неприятностей внезапно и горестно, совсем не так, как предполагала Шура.

Однажды Павла Федоровна вернулась от Жалиных расстроенная. На вопрос Шуры, почему она такая, мать нервно рассмеялась:

– Катерина Жалина сказала, что Лягуша новую сплетку им принесла, пригрозила, что такую пакость на меня да вас напустит, что не приведи Господи. Хвасталась, что колдовать умеет. Вот и грозится, что вас без рук да ног оставит, а меня вообще в могилу сведет.

– Ой, мама, не говори чепухи! – раздраженно махнула рукой Шура. – Колдовство! В наше-то время? Глупость какая-то. Уж если она такая колдунья, то давно бы меня с Виталькой заколдовала да развела. Совсем ты, мама запуталась с прабабкиным проклятием, выдумываешь про колдунов да ведьм. Сказки все это!

– Сказки… А Максима Егорыча дед был разве не колдун? Всех лечил да заговаривал.

– Лечил травами, а заговоры, наверное, для пущей важности бормотал. Знахарь – не значит колдун, – Шура была сердита: мать болтает всякую чепуху и верит, что можно напустить какую-то порчу.

– Вот не веришь мне, – упрямо гнула свое мать, – я не говорила раньше, а ведь она уже притаскивала к вам на свадьбу какую-то гадость, еле Дунюшка беду отвела.

Дунюшка – жена старшего брата и внучка известной в ее родной деревне колдуньи – «знала толсто», как говаривалось в народе, то есть умела колдовать. Она как-то рассказывала свекрови, что ее бабка до тех пор не могла умереть и мучилась, пока Дунюшку не втолкнули к умирающей, и та всю ночь учила ее всяким наговорам. А как все рассказала, так умерла тихо и спокойно – просто закрыла глаза и испустила дух. Перепуганная Дунюшка напрочь, казалось, все забыла, но потом в ее ушах зазвучал слабый шелест бабкиного шепота. Девчонка испуганно смотрела по сторонам: уж не вышла ли покойница из могилы, так явственно слышался ее голос. Чуть ума не лишилась девчонка в те дни, но в памяти, к ее удивлению, накрепко засели все наговоры.