Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 64 страниц)

А Валентина, осев на пол рядом с бутылкой, закрыла ладонями лицо и заплакала горько, навзрыд, причитая между всхлипами:

– Я такое натворила, Ольгушка, такое… Убьет меня Егор, застрелит, так уж лучше самой.

Но Егор не пришел в этот день домой. Не пришел и к ночи. И на другой день – тоже.

Валентина, обезумев, металась по квартире, не зная, что делать, стыдясь выйти на улицу. А под вечер, попросив соседку Ольгу посидеть с детьми, собралась к Матвеичу.

Матвеич всё знал. Оказалось, Егор ночевал у них. Сказал, что Егора вызывал к себе начальник тюменской милиции Шебов и приказал ехать в Успенское: там заболел милиционер, а как тот выздоровеет, Егор отправится в Богандинку, где вновь объявилась банда. На Валентину Егор шибко зол, видно, потому Шебов срочно и отправил его подальше от дома, чтобы Егор сгоряча не натворил беды.

– Эх, девка, – горестно вздохнул Матвеич, – экий у тебя характер неумный. При людях на барышню кинулась, мужа опозорила. А зачем? Себе лучше разве сделала?

Валентина тихо плакала, утирая слезы концом платка.

– Это хорошо, что Егора ребята удержали, – выговаривал Матвеич Валентине, – а коли б не удержали? Наган – не баловство. Оружие. А ежели бабахнул бы он тебя в дурном гневе, не подумав, что потом будет? Дети-то куда без матери, а? Да и сам бы под суд пошел да, не приведи, Господи, под расстрел? Вот дети-то и сироты, – он покачал укоризненно головой. – Экий у тебя характер неумный. Подумаешь: мужик на чужую бабу загляделся, ишь, вы какие, все бабы – собственницы. И моя вон тоже по молодости ревнючая была, как зараза. Егор ведь и не путался вовсе с Нюркой, а ежели б и спутался, то не велика беда, не смылился бы его инструмент, и тебе бы досталось.

Валентина молчала. А в душе уже гнездился страх, что по собственной дури осталась вновь одна. Да не просто вдовой – соломенной, мужем брошенной. А на руках у нее трое, мал-мала меньше: Павлушка, Васятка да Никитка, который всё время хворает. Как без мужа жить, ведь привыкла Валентина, что в доме хозяин есть, надёжа и опора, защитник? В такое смутное нэповское время да без мужа остаться? Работу-то она найдет, хоть в те же Громовские бани пойдет, а детей куда? Павлушка сама еще мала – семь лет ей, с младшими братьями девчонке не управиться. Да и с квартиры могут согнать, если Егор совсем уйдёт, ведь квартира-то служебная.

Целый месяц Егор не подавал вестей. Не знала Валентина, как и Павлушке живется в Богандинке. Раньше об этом милиционеры рассказывали, если бывали в селе, или сам Егор наведывался туда, а сейчас к ней никто не заходил. Лишь техничка тетя Маруся заглянула как-то, посплетничала немного и, как бы между прочим, сообщила, что Нюрку Горемыкину перевели в другое отделение, что глаза у нее ничего – вылечили доктора, и Нюрка опять «стреляет» ими. Валентина вздохнула облегченно: слава Богу, не ослепила она Нюрку, а то был бы грех на душе, а что её перевели, так это славно. Хотя какая теперь разница, здесь Нюрка работает или в другом отделении? Егора-то всё равно нет.

Говорят, беда в одиночку не ходит, а с другой бедой в обнимку. Подкралась и другая беда: заболел Никитушка. Угасал, угасал, и загас как свечечка. Что-то неладное у него было с сердечком. Доктор сказал – что, да не поняла в горе Валентина. И как ни стыдно было, пошла Валентина к Егорову другу Степану Никифорову и попросила сообщить Егору о смерти Никитушки. Степан пообещал это. И спросил:

– Деньги-то есть у тебя, Ефимовна? Хоронить парнишку надо, хоть и мал, да расходы – немалые. И если помочь чего надо – скажи.

Валентина только рукой махнула, заплакала, уткнув лицо в концы платка, вышла из комнаты. Степан ее понял правильно, потому вечером пришел к Ермолаевым и принес деньги, собранные милиционерами на похороны мальчонки. Он обнял женщину осторожно за плечи:

– Не тужи, Ефимовна, сообщил я Егору про вашу беду. Должен приехать. Не сегодня в ночь, так завтра будет. Ах, какая напасть – помер парнишечка.

Степан ушел, а Валентина всю ночь просидела одна у стола, на котором лежал сын. Обнимая маленькое, родное, но в тоже время незнакомое и холодное тельце, ревела в голос без опаски, потому что Василька отвела к соседям. На душе было мрачно не только из-за ссоры с мужем, но и потому, что думала: её Бог наказал смертью Никитушки за то, что хотела в своё время избавиться от него. Муж запретил идти к повитухе, она и не ходила, но долго пила всякие зелья, может, потому и родился сыночек таким болезненным, что в самом начале своей жизни наглотался по вине матери ещё в её утробе всякой отравы.

Егор приехал на следующее утро, привез и Павлушку. Худой, из-под шинельного сукна выпирают острые плечи, ремень туго стянут в талии. Глаза беспокойные, измученные. Он шагнул к столу, и пока Валентина выпутывала из шали Павлушку, стоял рядом со столом, смотрел на светлое и спокойное лицо мертвого сына, и по его впалой небритой щеке медленно катилась слеза. Валентина, увидев эту одинокую слезу, робко встала рядом с мужем и приглушенно сказала:

– Нет больше нашей кровинушки, Егор Корнилыч, умер наш сыночек.

Егор обнял её, и тут Валентина не выдержала, прижалась лицом к жесткому шинельному ворсу и, сползая на колени, зарыдала протяжно и жалобно:

– Прости меня, Егорушка, баба я неумная! Прости, меня и так уж Бог наказал смертью сыночка, прости, ради Христа!

Егор поднял Валентину с колен и гладил её по спине, давя в себе рыдания, только грудь ходила ходуном. Валентина, приникнув к мужу, слышала, как что-то клокотало у него в груди. Наконец слова прорвались:

– Ничего, мать. Терпи. Судьба у нашего Никитушки такая – не жилец родился. Бог дал – Бог взял… – он сказал это с непривычной отрешённой покорностью судьбе, может, последние слова вырвались у него сами собой, но слова те ожгли душу женщины, словно кипятком, и Валентина встопорщилась:

– «Бог дал, Бог взял!» – с болью и злостью передразнила она мужа. – Не дал окрестить сыночка, вот он, некрещёный, и умёр! Не умер бы, коли окрестили бы!..

– Замолчи, Валентина, замолчи, – нахмурился Егор. – Об этом был у нас разговор, и ты знаешь, как я отношусь к попам. И не доводи вновь меня до греха. Из милиции я уйду, будь по-твоему, – он слабо улыбнулся. – А детей мы еще нарожаем, а, мать?

Ермолаев в самом деле ушел из милиции, но позднее. До того времени работал три года в Богандинке: необходимо было усилить там отделение милиции из-за активности бандитских шаек, потому перевёз туда и семью. Там же родились и две дочери – Заря и Роза. Имена сестрёнкам выбрала Павлушка. «Заря коммунизма» и «Роза Люксембург» – эти слова будоражили воображение впечатлительной девочки. Егор и Валентина не возражали против предложения Павлушки, но Валентина всё-таки тайком окрестила дочерей у богандинского батюшки Алексея, к которому Павлушка приносила когда-то крестить щенка, но рассерженный батюшка прогнал ребятишек прочь. В деревне долго вспоминали эту весёлую историю. Впрочем, щенку и без попа дали славное и звучное имя – Гром, он стал потом добрым помощником пастушке Марте, когда подошло время выгонять на пастбище коров.

Из Богандинки Егора Ермолаева вновь перевели в Тюмень, но на сей раз в отделение милиции на Ленинской улице. И квартиру дали неподалеку – на углу Телеграфной и Ленинской.

Шел двадцать седьмой год с начала века.

Павлушка училась в школе. Она вытянулась, догнала ростом мать, но была худенькая и болезненная: врачи обнаружили у неё порок сердца и ревматизм. Егор жалел девочку, которую любил, наверное, даже больше родных дочерей, частенько, крадче от матери, давал деньги на кинематограф и книги, впрочем, девочка и не знала, что Ермолаев – не родной отец, ведь в школе она значилась как Ермолаева. Валентина, обременённая заботами о семье – она по-прежнему не работала – старалась часть своих забот спихнуть на старшую дочь. Если Павлушке надо было уйти из дома по общественным делам, Валентина была очень недовольна.

Школьников часто отправляли переписывать неграмотное население, а потом ребята это самое население обучали грамоте. После занятий взрослые ученики часто просили учителей-малолеток почитать газеты – всем было интересно, что в мире делается.

А в «мире», как писала городская газета «Красное знамя», строилась воздушная эскадрилья «Ответ Чемберлену». Чемберлен – министр финансов Англии, именно он был организатором разрыва дипломатических отношений с СССР в мае двадцать седьмого года. В ответ на призыв к изоляции страны Советов и стала укрепляться мощь Красной армии. Прочитав эту заметку, дети тут же просили слушателей внести посильный вклад в это дело, ведь стране так нужны военные самолеты.

Школьники участвовали в субботниках по благоустройству города. Это их руками вдоль улиц были посажены деревья. Иногда школьников направляли на митинги, а их было немало: то выражалась солидарность китайским коммунистам, то американским рабочим Сакко и Ванцетти, которых приговорили к смерти за пропаганду советского образа жизни, и те, протестуя против приговора, объявили голодовку. Но ни это, ни митинги в их поддержку не помогли: Сакко и Ванцетти все-таки казнили.

Город Тюмень, между тем, жил своей жизнью. Грязный был он пока и неустроенный. Деревянные тротуары находились в беспорядке: старые доски погнили, провалились, а новые, сколько ни стелили, кто-то срывал. Вот и были тротуары щербатые. На проезжей части улиц, даже в центре – колдобины, грязь. А на улице Республики бегали чьи-то козы, наглые и прожорливые – они не только обгрызали молодые деревца, но даже сжевывали лохмотья афиш. Но самого зловредного и здоровенного козла вкус обрывков бумаги не устраивал. Он подстерегал расклейщиков афиш, топал за ними, как надсмотрщик. Стоя неподалеку, наблюдал, как рабочий клеит афишу, одобрительно кивая головой, блеял что-то свое. Когда расклейщик уходил, козел выжидал некоторое время, потом рогом подцеплял афишу, отрывал ее, сжевывал и тут же бежал к следующей афишной тумбе и там проделывал то же самое. Если рабочий обнаруживал козлиное вредительство, «преступник» со всех ног улепётывал прочь.

И все-таки жизнь понемногу налаживалась: улицы прихорашивались, строились новые дома, где селились служащие. Началось строительство электростанции.

Егор каждый вечер с Павлушкой читал вслух газеты, обсуждал новости, а Валентина за новостями бегала в городской суд, где дня не проходило без того, чтобы не судили преступников, дебоширов, алиментщиков. Она возвращалась оттуда, переполненная впечатлениями, взахлеб рассказывала о том, что слышала и видела:

– Слышь-ко, Егор, это надо же, какой охальник в клубе строителей сторожем работал! Устроил притон для начальников, они там пьянствовали, с девками огибались. Вот ведь сволочи какие, с жиру бесятся начальнички, а ведь у них, поди-ка, и жены есть.

Егор молча чем-нибудь занимался, не ввязываясь в обсуждение судебных дел – они ему и в милиции надоели. Но всё-таки однажды Валентина допекла.

Шёл долгий судебный процесс над бандитской группировкой братьев Вишняковых и Переваловых, в которую входили почти все члены этих семей – молодые и старые, женщины и мужчины. Банда грабила и убивала, на их совести был даже убитый милиционер, и Валентина, когда узнала об этом, с плачем приступила к мужу:

– Вишь-ко, страсти какие, а ты уцепился за эту милицию. Ладно бы денжищи большие огребал, так ведь всего-то двести рублей! Эко богатство! А убьют тебя? Что я буду делать с этакой оравой? Масло вон подорожало, стоит уже двадцать три копейки.

«Орава» – Васька, Заря и Роза занимались своими делами, не обращая внимания на ругань матери, а у Павлуши настроение испортилось: опять родители поссорятся.

– Да ладно бы толк был с твоей работы, пользовался бы чем, – распалялась все больше Валентина. – Вон Валуев занял в новом доме большую квартиру, а ты все не попросишь за себя, вот и теснимся в этой, задница о задницу трёмся.

– Его уже выселили, он квартиру самовольно занял, – примирительно сказал Егор, но Валентина уже не могла остановиться.

– Начальник отделения называется! – бушевала она. – Пролетку в выходной взять не можешь, устала я на базар пешком ходить, не молоденькая уж!

– Ну, какая же ты старая, – усмехнулся Егор, глядя на пышнотелую дородную жену.

– Вот как хочешь, а завтра запрягай Соловую да на базар меня вези!

Егор потемнел лицом. Конечно, на дворе не лихой девятнадцатый, когда милиционеры не считались ни со временем, ни с лишениями, не боялись ни пули бандитской, ни ножа, лишь бы встала на ноги родная республика Советов. О выгоде своей тогда никто не думал, а нынешние милиционеры, будто из другого теста слеплены, пользуются своим положением. Егор так не мог. Единственная в отделении лошадь, Соловая, так за неделю умается, что воскресный отдых ей очень кстати, да и бричка старая – то ли на соплях, то ли чудом каким держится, не разваливается. Милиционеры, конечно, может, и не осудят, что в выходной начальник отделения свозит жену на базар, а вот собственная совесть загрызет, потому что ничем не лучше Валентина жён других милиционеров, да и он – невелик пан.

Нет, надо с этим кончать! Бесконечные подначки Валентины на бессовестные поступки выводили Егора из себя, и он сказал:

– Ладно. Уйду из милиции. Завтра же рапорт подам!

Валентина беззвучно села на табурет. Она приготовилась долго шуметь и ругаться, если муж будет возражать, но Егор о своем согласии с ней сказал тихо и спокойно. Но одно дело – ругаться и знать, что муж не бросит «проклятущую» работу, которая обеспечивала семью твёрдой зарплатой и пайком, и другое вдруг понять: уйдет Егор из милиции, а где работу найдет? Но перечить мужу, зная его суровый характер, Валентина посчитала опасным, и молчком, уже глотая слезы от жалости к самой себе, начала готовить ужин…

– Панюшка, принеси воды попить… – слабый голос Егора заставил Павлушу встрепенуться, оторваться от книги.

Она встала, налила в жестяную кружку теплой воды из чайника, подала Егору, и с жалостью смотрела на него, как он пил воду мелкими глотками, едва удерживая кружку исхудалыми, дрожащими руками. А ведь ещё месяц назад руки его были сильными и жилистыми.

Егор заболел неожиданно. Выпил после бани холодного пива и простудился. Он сильно кашлял, но работу не бросал, а к доктору обратился лишь тогда, когда стало совсем худо, и то Егора к нему привела жена. Доктор Лапшин осмотрел Егора, выписал лекарства, дал на неделю освобождение от работы, а потом, хотя Егор и не чувствовал облегчения, закрыл больничный лист.

А Егору через пару дней стало опять плохо: сухой надрывный кашель доводил до изнеможения, ноги подкашивались, и однажды он упал в обморок, так его в беспамятстве и привезли домой. Вызванный на дом другой врач сказал, что у Егора двухстороннее крупозное воспаление легких, болезнь запущена, и лечение будет весьма долгим. Валентина заохала, ведь Егор по-прежнему был единственным кормильцем семьи, к тому же работал на хлебном месте в самом буквальном смысле, на которое было много охотников, и если Егор долго будет болеть, то место займут.

Шел третий год, как Егор Ермолаев ушел из милиции. Работать грузчиком он уже не мог – иссякла силушка, а другой профессии не имел, потому и устроился возчиком в ЦеРабКоп, что значило – центральный рабочий кооператив. Зарплату ему определили небольшую, всего сто рублей. Зато работа тихая, спокойная, а главное – сытная тем, что в ЦеРабКопе своим работникам все продавалось дешевле, чем в магазине, а бракованные булки с пекарни можно было даже и бесплатно взять. Кроме того, возчики могли при перевозке сахара, мяса или других продуктов «случайно» испортить тару, и просыпи доставались транспортировщику. И это в глазах Валентины была замечательная возможность обеспечить семью продуктами, ведь после голодного, двадцать седьмого года, в магазинах не было ни масла, ни молока, ни мяса. Деревня «убегала» в город на громадные индустриальные стройки (работа нормированная, заработок постоянный), а кто-то не хотел вступать в колхозы и выход видел в перезде в город. Но Егор не пользовался своим положением, как другие возчики, зато хлеба в доме всегда было вдосталь – ешь-не хочу. И потому как-то быстро Валентина располнела еще больше, поправились младшие дочери, а Роза, родившаяся перед самым возвращением в Тюмень, была пухленькая и розовощёкая, и впрямь – роза-цветок. Одна Павлушка по-прежнему «длинная, тонкая-звонкая, прозрачная», как дразнили её мальчишки на улице.

Поселилась семья на Тычковке, потому что с уходом Егора из милиции они лишились и служебной квартиры. Домик, хозяйкой которого была маленькая сухонькая старушка с пронзительными черными глазами, стоял в центре улицы Новой. Кто-то, наверное, в насмешку так назвал её, потому что домишки там были старые, вросшие в землю, и вся улица – грязная и замызганная.

Ульяна Трофимовна, или просто баба Уля, пустила Ермолаевых к себе охотно: скучно жить одной, даже собаки во дворе нет, а тут стало в доме весело и шумно от детского крика. К тому же Ермолаев делился с ней и хлебом, а баба Уля очень любила булки с маком.

С Валентиной хозяйка сдружилась быстро, помогала ей колготиться с ребятней, а та в свою очередь и пол у хозяйки мыла, и к столу приглашала. Словом, все складывалось как нельзя лучше, Валентина вздохнула свободно: жизнь сытая, дети под приглядом, в доме чужом почти хозяйка, который мог и вообще Ермолаевым остаться – одинокая баба Уля была в очень преклонных годах. Правда, Егор, бросив службу в милиции, стал молчаливым. Возился в свободное время по хозяйству или газеты читал, и все – молча. Но зато никаких тебе Нюрок, никаких поездок: в селах создавались колхозы, одновременно раскулачивались зажиточные крестьяне, противники колхозов, и вновь милиционеры не знали покоя.

И вдруг такая беда – заболел Егор, да так тяжело, что угасал медленно и верно. Чтобы прокормить семью, Валентина устроилась работать техничкой в школу, где училась Павлуша, оставляя Егора и младших детей на попечение старшей дочери.

– Панюшка, а как у тебя дела в школе? – спросил Егор, когда напился.

– Хорошо, папа. Вчера отметки за семестр вывели, у меня одни «хоры».

– Ты умница у нас, Панюшка. Учитель твой, Илья Григорьевич, всегда, помню, хвалил тебя. Говорил, что ты – умная девочка, только скрытная очень, замкнутая. Отчего так, Панюшка? Отчего все время над книжками сидишь, а не пойдешь погулять с подружками? – Егору трудно говорилось, но соскучился он по беседам с Павлушей, которую очень любил.

– Не хочу, папа. Я лучше с тобой посижу.

– Расскажи тогда, что у вас в школе делается.

– У нас теперь есть пионерский отряд, и меня назначили звеньевой. Я теперь за всех отвечаю, – тихо начала рассказывать девочка.

– Ну-ну, – поощрил ее отец, – что же вы делаете?

– Помогаем ликвидировать неграмотность. Я учу маму и бабушку Мироновну, да еще бабу Улю. Они уже могут читать по слогам, а мама – писать печатными буквами. А еще у нас теперь и мальчишки учатся – нас объединили. А оценки ставят всем такие, какие я получу, потому что я – звеньевая.

Это было время, когда государство пыталось найти нужную ему систему образования, поскольку старая была отвергнута, и школа стала полигоном для экспериментов. Объединение женских и мужских школ, а также оценка знаний целой группы учеников по успеваемости звеньевых – это один из экспериментов. Но следует отдать должное здравомыслию руководства Наркомата образования: вскоре такая оценка знаний школьников была отменена.

– Ну, а если ты получишь плохую оценку? – поинтересовался Егор. – И всё звено получит плохую оценку?

Павлуша кивнула. И добавила:

– Наше звено на первом месте, я стараюсь не получать плохие оценки.

– И ребята из твоего звена, получается, могут даже уроки не учить, раз всё равно получат хорошие, которые тебе поставят, да?

Павлуша шевельнула равнодушно плечами: ей было всё равно, учат ли уроки её товарищи-школьники. Главное – она учит.

– Мать-то за книжки ругает? – спросил Егор. – Прежде ведь ругалась, когда я тебе деньги на книжки давал. Она и Анютку ругала. Помнишь Анютку?

Павлуша кивнула.

– Почитала бы ты мне вслух, Панюшка? Что в газетах пишут?

Девочка взяла свежую городскую газету и начала читать:

– «…Зверски расправились кулаки с комсомольцем коммуны „Новый путь“ Голышмановского района трактористом Петром Дьяковым. Во время пахоты в поле на него напали ночью кулаки, избили, а затем облили керосином, подожгли и скрылись. Но тракторист сумел выползти на дорогу… Его подобрали коммунары…»

– Знаю Голышманово. Бывал там. А кулачье-то все не успокаивается… – задумчиво сказал Егор. – Били, били мы их, да, видать, не добили. А помнишь, как в Богандинке жили? Хорошо там было: воздух чистый, молоко у Катаевых свежее брали. Вот и мне бы сейчас молочка – так хочется!

Но нет молочка. Зарплаты Валентины едва хватало на самое необходимое из продуктов, и не могло быть разговора о чем-либо деликатесном, тем более что в апреле 1929 года были введены карточки на хлеб, а в конце года – на прочие продукты первой необходимости: сахар, жиры и растительное масло. И в тоже время это был год конца НЭПа. Может быть, в этом была причина спада производства сельхозпродуктов, что свободное предпринимательство было запрещено? Но Егор об этом не задумывался: он стоял на пороге вечности.

– Ну, что еще пишут? – осведомился Егор у Павлуши.

– Ледокол «Красин» отправился спасать Нобиле и Амудсена: их дирижабль разбился. А германский коммунист Клемм бежал из тюрьмы.

– Молодец, – одобрил Клемма Егор. – А в кинематограф-то ходишь, Панюшка?

Павлуша мотнула отрицательно головой. Ей нравилось кино. Крышка ее бельевого сундучка изнутри оклеена портретами Дугласа Фербенкса, Асты Нильсен, Ольги Жизневой. Но мать, как заболел Егор, ни разу не давала ей денег на кино.

– А фильмы-то хоть хорошие?

– Да. «Багдадский вор», «Опасный возраст».

– Да ведь это взрослые фильмы, тебе рано такие смотреть, – строго сказал Егор. – Как ты умудряешься на такие фильмы попадать?

– У Даши Добрыниной тетя в кинотеатре работает, вот она и пропускает нас.

Иногда к Ермолаевым заходили Егоровы друзья-милиционеры. Больной оживлялся, слушая их рассказы, начинал и сам вспоминать службу в милиции, долго сиял глазами после ухода друзей.

Умер Егор темной ночью. Валентина и Павлуша сидели у его постели, обнявшись и тихонько плача. Смотрели, как тяжело и резко поднимается и опадает грудь Егора. Воздух со свистом выходил у него из груди, дыхание замирало. И опять глубокий-глубокий шумный вздох, потом резкий выдох…

Егор так и не открыл глаза. К утру выдохнул сильно и хрипло, а потом затих. Мать и дочь долго смотрели на дорогого человека, искали признаки жизни на его лице, но так и не нашли. Валентина взяла осторожно руку мужа и выронила ее от испуга: рука была уже холодная, она безжизненно упала вдоль тела. Валентина склонила голову на плечо дочери и заплакала горько от утраты, жалости самой к себе: «Вдова, опять вдова… И дети – сироты, а на вдову да сироту все помои льются, уж коли нету обороны, то клюют все вороны».

На похороны Егора пришли не только его сослуживцы по ЦеРабКопу, в полной форме явились и друзья милиционеры. Из Покровского приехал Василий Богданов, из Богандинки – Белозёров с Катаевым.

Гроб плыл по улице к Текутьевскому кладбищу на плечах людей, одетых в синюю форму. Торжественно звучала песня:

– «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Ермолаев любил песни. В памяти каждого, как наяву, слышался его тенорок, стоял перед глазами он сам – то веселый, то озорной, то бешеный. Но уже никаким он не будет, только таким – со строгим осунувшимся профилем, с нахмуренными бровями в венце скорбных бумажных цветов.

Поздно ночью, когда закончились поминки, и было убрано со стола – друзья Ермолаева помогли с продуктами, – а младшие девчонки и Васятка уже спали, Валентина, пригорюнившись, села у окна, смотрела в ночь и думала, думала. Как быть? С кем совет держать? На руках – четверо. Старшей идёт четырнадцатый год, Васятке – девять лет, Зорьке – пять, Розочке – три. Ни един на своих ногах не стоит, да и сама Ефимовна, вдова горемычная, открытая всем ветрам и наветам, как одинокая береза в поле. А что такое вдовство, Валентина прекрасно знала, нахлебавшись вдоволь его после того, как безвестно пропал Фёдор, первый муж.

Как быть? Вот бы когда Анюткин заработок пригодился, но где она, сестра единственная, беспутная, шалыгается? Валентина редко вспоминала сестру, да и та, видимо, не очень думала о Валентине, если прислала лет семь назад письмо из неведомого Валентине Ростова-города. И как туда ее Бог занёс? Там, бают, казаки живут. А казаки – они же зверье известное, рассказывал про них и Егор, и Петр Подыниногин. Ах, Пётра, Пётра, где же ты, вот бы тебя встретить, уж теперь-то не стала бы Валентина тебе отказывать.

Валентина, вздохнув, посмотрела на Павлушу, которая сидела рядом за столом, по-школьному сложив руки перед собой, смотрела куда-то вдаль неотрывно, не мигая. Непонятна она для Валентины, неродная дочь Егору, а ближе была к нему душой, с ним обо всём беседовала, а с ней, матерью, никогда. Баловал её отчим, деньги на книжки давал, вон их сколько – целая полка, да в сундучок сколь упрятано. Она и на завтраках экономила, всё на книги тратила. И куда ей столько? И поглядка строгая, неизвестно в кого – у Феденьки-то взгляд ясный и добрый был, а эта смотрит и не мигнет, словно в душу заглядывает.

– Что же будем делать, доча? – спросила Ефимовна.

– Давай, мама, я работать пойду, я уже большая, – девочка смотрела серьезно на мать.

Ефимовна обрадовалась: вот и хорошо, вот и славно, ей-то одной всю ораву ребятишек не вытянуть. Давеча Егоров церабкоповский начальник сказал, что может устроить Ефимовну поломойкой в контору за пядьдесят пять рублей в месяц, да Белозеров сказывал, что им, как семье красного партизана, пенсия теперь полагается, похлопотать вот надо. Ну, а ежели и Паня работать будет, и совсем хорошо выйдет.

– Вот и хорошо, вот и славно, – повторила вслух Ефимовна. – Я ведь и сама неученая, и ничего – живу. А ты в четвертом классе учишься, грамотная. А бабе зачем грамота? Ей семью кормить-обихаживать надо, за мужем да детками смотреть… – она сейчас совсем не думала о будущем Павлы, главное, чтобы помощь была от старшей дочери в воспитании младших детей, о них больше болело сердце Валентины.

Павлуша едва слышно вздохнула: был бы жив папа, ни за что бы от учебы не оторвал, он хотел, чтобы Павлуша стала учительницей. А в школе хорошо, весело, недавно Илье Григорьевичу она свои стихи показала – про море, солнце, горы и высокие пальмы. Учитель похвалил стихи, но сказал, что надо сочинять про то, что видела, и хорошо знаешь, а на море Павлуша никогда не была, а из гор видела только крутояр над рекой в Богандинке.

Она вспомнила про свой школьный пионерский отряд и вожатую Риммочку, очень добросовестную девушку, но совсем не умевшую ни занять своих подопечных, ни ответить на их вопросы, потому на сборах было скучно.

Как-то на сборе отряда Андрюшка Гавриков зевнул, а Риммочка неожиданно предложила: «А давайте зевушки считать!» Так и сделали: сели в кружок, и началось – один зевнул, следом – другой, вот и все распозевались. Зевушки – как зараза какая-то: стоит одному зевнуть, и тут же другие подхватывают. Риммочка считала-считала, кто сколько раз зевнул, и сама не утерпела. Вот они дружно и зевали часа два, чуть челюсти не вывихнули. А на следующий день в коридоре школы вывесили стенгазету: их отряд сидит кружком, Риммочка – в центре, и у всех широко раскрыты рты. Под каждым человечком имя: Паня Ермолаева, Саша Норкин, Надя Симакова, Оля Симакова, Саша Серов, Даша Добрынина, все их звено.

Всем было стыдно за эти отрядные позевушки, а больше всех переживал Норкин, сын «большого человека», директора Затюменского лесозавода, вдруг отец про это узнает. Павлуша слегка улыбнулась: они переживали, а в школе все ребята целую неделю, пока не сняли со стены рисунок, хохотали до слез. Жаль только, что Риммочка после того случая больше в школе не появлялась, она славная и добрая была.

Вот и Павлуше придется уйти из школы, покинуть своих подружек сестер Симаковых, не увидит она больше Сашу Норкина, который оказывал ей деликатные знаки внимания, украдкой совал в руку то яблоко, то пирожок, зная, что Ермолаевым трудно живется.

– Спи-ка, Панюшка, – растроганная предложением дочери пойти на работу, Ефимовна погладила ее по голове.

Павлуша улеглась на топчане, а Ефимовна долго еще сидела, пригорюнившись. Потом встала, крадучись подошла к сундучку, где лежали ее платье и белье, тот самый сундучок, с которым она и Фёдор приехали в его деревню, с ним же прибыла и в Тюмень. Отомкнув замочек, поворошила одежду и достала с самого дна заветную маленькую иконку – небольшую, в две ладошки величиной – Матери Божией с младенцем-Христосом на руках. Егор об этой иконке не знал, а то, пожалуй, выкинул бы, а она – последнее благословение матери перед смертью, и с тех пор Валентина с ней не расставалась и в тяжкие минуты молилась перед ней украдкой от Егора.

Валентина Ефимовна поставила иконку в красный угол на край Павлушиной тумбочки с книгами и тяжело – ведь пятый десяток уже шёл – опустилась на колени, закрестилась медленно правой рукой и, кланяясь, зашептала горячо:

– О Пречесный Господен! Помогай ми со святою Госпожою и девою Богородицей и ее всеми святыми во веки…