Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 64 страниц)

Глава XIII – Странная женщина

У земли живая память,

Всем за все воздаст сполна:

Так ли жил на этом свете?

Те ли сеял семена?

****

Все забуду. Зло и лихо.

Вьюги и дожди.

Будет очень-очень тихо

У меня в груди.

С. Островой

После смерти матери Александра затосковала. Все ей казалось, что Павла Федоровна ходит по своей комнате, кашляет, просит подойти настойчивым стуком ложки о стакан. Александра переживала, что, вероятно, сделала не все для выздоровления матери. Ее угнетала вина перед ней: вдруг неосторожная злая мысль об уходе от матери на квартиру навлекла на нее беду и смерть. И вот бродит по квартире неприкаянная материнская душа, не дает покоя душе Александры, теребит ее. Женщине стало казаться, что постепенно сходит с ума, и слезы сами собой лились из глаз.

Виталий, видя глаза жены «на мокром месте», хмурился, но понимающе молчал.

Александра в ночные часы, когда ожидала мужа со второй смены, или проводив его в третью, садилась за письменный стол матери, доставала аккуратно завязанные папки и перебирала бумаги: письма, газетные вырезки, выписки из книг. Однажды обнаружила пожелтевший листок, исписанный неровными карандашными буквами без знаков препинания – одно сплошное предложение. «Здрастуй Паня напиши мне письмо чтобы я могла сама прочитат вет мне нечитают пиши большими буквами как мне охота с тобой поговорит вет мне нескем горем поделится нелза если што спросила дак мне так ответат молчи грыжа лежишь так лежи все болею завтраки надо готовит нестану так злятся на меня я живу у зои розе все еше недали другую квартуру ну вот чем ты кормишь жену она што полезное не ест кефир или простокишу стараемся подержат организм а она етово не понимает у меня от васи нет нечево неслуху недуху…» – у Александры защемило сердце. Это письмо бабушка, видимо, написала Павле Федоровне, когда Александра гостила в Альфинске у тетушек. Вспомнился говорок бабушки и ссора с Зоей Егоровной. Бабушка тогда тоже ругала Смирнова, но тут же признавала, что он – умный мужик, хотя и пьяница. И все время сожалела, что нет у них большой квартиры, а то бы переехала к ним в Тавду.

Александра перебирала документы, и перед ней развертывалась та сторона жизни матери, о которой не знал, видимо, никто из них, ее детей: оказывается, Павла Федоровна занялась поисками места гибели Максима Дружникова, человека, которого Александра знала лишь по ее рассказам, но уважала и с гордостью носила его фамилию до самого замужества. В папках были запросы в военкомат, в архив Советской армии, там же были ответы: «Извините, сведений не имеем… Не значится…» Лишь кончик ниточки обозначился в клубке поисков: письмо жены Александра Кожевникова, ушедшего на фронт вместе с Максимом. Ребята-следопыты из села Родня заинтересовались, кто же похоронен в братской могиле в их селе и разыскали документы солдат, умерших в госпитале, среди них обнаружили «медальон смерти» Кожевникова, маленькую капсулу, которой снабжали всех солдат. Из нее и узнали адрес его семьи.

Павла Федоровна ухватилась за этот кончик, написала юным следопытам письмо, но не успела отправить. Она, судя по письму, собиралась поехать туда, где предположительно погиб Максим, хотела поклониться земле, где, вероятно, лежит его прах. Вместе с поисками следов Максима Павла Федоровна писала во все инстанции и о том, что в городе обязательно надо воздвигнуть обелиск всем погибшим на войне тавдинцам. И его воздвигли спустя два года после смерти неугомонной Павлы Дружниковой, но она успела побывать на закладке первого камня на месте будущего обелиска.

Еще Александра обнаружила две толстые тетради, разбухшие от вставленных в них дописок. В тетрадях были стихи. Не те, что мать отправляла в местную газету, «заказные» по случаю какого-либо праздника. В тетрадях были иные стихи, незнакомые, хватающие за душу своим чувством. Пусть не всегда они были казистые, иной раз ритм нарушался, но в них – вся жизнь матери, ее переживания, и одно из них – последнее, написанное накануне того дня, как мать парализовало – расстроило Александру до слез: мать словно предчувствовала все сомнения и терзания дочери.

– «… Когда, как кошка, тихим шагом украдкой старость подойдет, мы вспоминаем нашу маму, она же больше не придет. Когда куржак покроет волос, когда устанем от забот, поговорить бы надо с мамой, но мама больше не придет…» – это было похоже на то щемящее чувство разлуки, какое навалилось на Александру после смерти матери. Павла Федоровна, уже испытавшая это чувство после смерти Ефимовны, заранее укоряла и предупреждала своих детей не повторять ее ошибок. Александрина тоска тоже вылилась в стихах: «Только мамочка не встанет, мне подарок не пришлет, даже просто ко мне в гости никогда уж не придет. Ах, вы, матери, вы, мамы, как же трудно нам без вас, ах, зачем так рано, мамы, покидаете вы нас…»

Перебирая бумаги Павлы Федоровны, читая ее воспоминания, Александра думала, что мать имела немалые способности. Она могла быть актрисой, она неплохо рисовала – мама подправляла ее детские рисунки вполне профессионально. И эти стихи… Выходит, мама могла стать и поэтессой. Но все ее способности задавили жизненные обстоятельства: нерадостная юность, преждевременная смерть отчима, который понимал ее характер и стремления лучше, чем родная мать, неудачное замужество с Копаевым, раннее, в двадцать шесть лет, вдовство, а потом жизнь, хоть и с любимым, но совсем не приспособленным к жизни, человеком. Литературе надо, пожалуй, отдавать свою душу без остатка, отдалившись полностью от семьи. Но мама, на плечах которой смолоду была большая семья, не могла полностью отдаться любимому занятию: семью надо было кормить. А детей она очень любила. Даже внуки не заняли в ее сердце место, где царили дети. Старших внуков она не нянчила, ну а младшего Антошку любила просто как маленького забавного человечка, но любила не больше дочери.

Виталий косился, когда жена «зарывалась» в архиве тещи: не одобрял ее занятия, не понимая, какого рожна надо жене, чего она ищет. Сам-то Виталий был вполне доволен своей судьбой и семьей. А жена к тому же начала заговаривать и об учебе на факультете журналистики. И это тоже было непонятно Виталию: есть же у нее среднее техническое образование, работа хорошая – мастер в типографии, а вот понадобилось зачем-то и журналистское образование…

Решение поступить на факультет журналистки пришло к Александре не сразу, лишь тогда, когда она поняла, что умение слушать – бесценный дар для журналиста. А слушать она умела.

Однажды к ним пришла старушка и спросила, нельзя ли увидеть «аблоката». Такая просьба для Александры не была новостью, потому что отцовская клиентура после его смерти перешла к Павле Федоровне. Теперь уж мама писала прошения и апелляции. Но вот и мамы не стало, а люди все равно находили их дом, приходили за советом.

– Дочушка, – обратилась старушка к Александре. – Говорят, хорошие люди здесь живут, могут помочь.

– Нет уж здесь бабушка тех людей: умерли, – ответила грустно молодая женщина.

– Знаю, голубушка, да говорят, что дочка у них шибко грамотная, не ты ли это?

– Дочь – я, да какая же «шибко грамотная», я ведь не юрист.

– Все равно, милая, напиши мне бумагу нашему правителю. Я тебе заплачу. Ты прости, денег у меня нет, пензия маленькая, колхозная, а вот гостинец принесла, – и старушка вынула из сумки узелок, где была литровая банка варенья и несколько яиц в алюминиевой миске.

Александра густо покраснела:

– Да что вы, бабушка, не умею я!

– А ты напиши, как сможешь, ведь поди-ка слова составлять правильно умеешь, вот и напиши. Я-то совсем безграмотная… – настаивала старушка.

Александра решительно отказалась от платы, наоборот, сама угостила гостью чаем заодно и выслушала ее рассказ о том, как единственный сын женился и привел в дом жену красивую, да недобрую. Пока мать была в силе, и сын, и невестка были довольны: в доме порядок, обед приготовлен, за внуками пригляд есть. Но стала она прибаливать, и невестка начала коситься-браниться, дескать, не вовремя на стол подала, плохо постирала да в доме не прибрала, в огороде мало сделала. Естественно, что и сына восстановила против матери, известное дело – «ночная кукушка» всегда перекукует.

– И вот мне бы в дом старости устроиться, – завершила свое невеселое повествование гостья. – Напиши, дочушка, я сама-то не очень баско пишу, авось там люди добрые да умные, поймут, что нет мне никакой жизни в собственном дому, а ежели смерть пока не прибирает, то хочется пожить не в злобе да укорах, а в спокойствии. Да и на сына не хочу сердиться, грех это, своя кровиночка. Я бы и пензию всю отдавала, мне ведь немного надо…

Александра слушала эту исповедь и поражалась тому, что старушка сама бежит от своих родных в не лучшее место. В городе интернат для престарелых есть, это – мрачное здание с облупившейся штукатуркой на окраине города. Двор – неухожен, со старыми некрашеными скамейками. По двору бродили какие-то безликие, одетые в одинаковые больничные халаты, старики и старухи с тоскливыми лицами. Они подолгу стояли у изгороди и смотрели на прохожих, может быть, ожидая увидеть родное или хоть просто знакомое лицо. И чувствовалось, как неуютно им там, брошенным, бездетным, как тяжело. А эта старая женщина сама туда хочет уйти, видать, очень солоно ей в своем доме. Боже, что за судьбы у людей бывают пакостные! И за что им такое выпадает?

Александра написала от имени старушки письма в несколько инстанций, надеясь, что где-нибудь да откликнутся на ее отчаянную просьбу. И забыла о том.

А поступить в университет Александра решилась лишь тогда, когда переехали Изгомовы в другой город, такой, как и Тавда, зеленый, но выросший в степи на берегу Волги, потому и звался – Приволжск.

На переезде настоял Виталий. Может, из жалости к жене, у которой слезами наливались глаза при взгляде на пустое окно, где раньше виднелось улыбчивое лицо Павлы Федоровны, когда они возвращались домой. А может, надоело слыть в городе «мужем Шуры Дружниковой», захотелось, чтобы его прежде всего уважали как Виталия Изгомова, ведь не зря он, посмеиваясь, признался однажды: «Ну, жена, тебя, похоже, весь город знает: кому не скажу, что женился на Дружниковой, все говорят – знаем ее, знаем. Надо же, какая ты у меня знаменитость! Тут, понимаешь, и захочешь сгульнуть, да не сгульнешь – тут же тебе донесут», – «А ты не хоти», – засмеялась в ответ Шура, поворошив волнистые волосы мужа – она любила это делать.

Однако слова его насчет гульбы, пусть даже и шутливые, все же запали в душу, залегли в далеком уголке, тем более, что из этого вышла у них однажды размолвка, когда еще не были женаты, но заявление в ЗАГСе уже лежало. Тогда Виталий с коллективом аэропорта, где он работал, по путевке-однодневке собрался в дом отдыха, тот самый, в котором еще до войны отдыхала и Павла Федоровна с Максимом. Только время иное – зимнее.

И как Максим с Павлой, так и Виталий с Шурой, весь день веселились, точно также и выпили все за столом, лишь после обеда устроили не танцы, а вновь пошли гулять – уж больно денек был хорош: тихий, безветренный, с легким морозцем.

В их группе оказалась и прежняя женщина Виталия, на которой он чуть было не женился – она тоже работала в аэропорту. Бывшая зазноба все время задевала Виталия шутками-подковырками, насмешливо поглядывая на Шуру. Подвыпивший Виталий тоже не оставался в долгу, его шуточки становились все откровеннее и пошлее. Вдруг девица неожиданно упала в снег, будто споткнувшись, и, ухватившись за руку Виталия, повалила его на себя. Виталий рухнул на нее точно в такой позе, как если бы они оказались в постели, его глаза заблестели. Он инстинктивно еще сильнее прижался к девице, даже дернулся весь, устраиваясь поудобнее, и губы уже потянулись к ее губам… Но в следующий миг он опомнился, вскочил, стал отряхиваться от снега, забалагурил, дескать, надо же, как напился – ноги не держат. Он схватил Шуру за руку и больше не отпускал ее ни на секунду, как будто искал у нее защиты или же боялся сам себя и своего мужского желания обладания женщиной. Шура ни словом не обмолвилась, как неприятно ей было видеть его верхом на похотливой девице, в душе ворохнулось что-то злое, но Шура постаралась не выпустить это «что-то», свою ревность, наружу.

И вот неосторожное слово вновь заставило ревность шевелиться, однако, Шура по-прежнему не выпустила ее наружу: не было оснований. Виталий, похоже, любил жену по-настоящему, если помогал во всем, и в дружеских компаниях, помня, видимо, тот неприятный случай в доме отдыха, никогда не обращал внимания на других женщин. Или делал вид, что не обращал?..

И много-много лет спустя Александра поняла, что смерть матери и решение переехать в другой город – это очередная развилка ее жизненной дороги. Кто знает, останься Изгомовы в Тавде, и судьбы их сложилась бы иначе? А, может, рано или поздно выбранный путь все-таки привел бы их к повороту на дорогу, предназначенную Александре свыше, и все равно случилось бы все, что случилось с ними, только, возможно, более трагично, с большей болью. Но Александра не умела еще рассуждать о своей жизни – просто поступала так, как подсказывало сердце. Не умела еще анализировать свои поступки – просто старалась жить по совести и справедливости.

Мысль уехать из Тавды возникла не сама по себе – ничто не держало их в городе. Родных Александры здесь не осталось, мать Виталия окончательно откачнулась, обходила их дом стороной, впрочем, она после ссоры к ним ни разу не заходила, даже на руках никогда не держала своего последнего внука. К тому же отношения Александры с директором типографии Алиной Степановной становились все хуже и хуже. Она была готова уйти из типографии, но не истек еще срок отработки после окончания техникума. Алина Степановна и рада уволить Шуру, неугодную чем-то Потокову, первому секретарю горкома партии. Но в областном управлении, где она усердно хаяла мастера, доказывая неизбежность ее увольнения, Алине Степановне дали понять, что если уволит Дружникову, то у нее будут неприятности, и ей было непонятно, чем смогла угодить девчонка главному инженеру, если он стоит за нее горой.

Однако Шура устала противостоять директору, да и сердце ныло, не переставая, потому она спросила однажды Виталия: «Может, нам уехать из Тавды?» Виталий не только согласился с женой, но постарался, чтобы она не забыла о своей идее.

Вскоре подвернулся и удобный обмен квартирами в другой город, удобный не столь самой квартирой, она-то как раз была хуже тавдинской, сколь близостью к Новороссийску, где жила Лида и возможностью со временем переехать туда. Александра съездила в областное управление, честно рассказала Помазкину, почему собирается уехать из Тавды, и попросила не препятствовать ее увольнению из типографии. Помазкин, не стесняясь молодой женщины, выругался:

– Вот чертова хохлушка! Что она к тебе вяжется?

Александра пожала недоуменно плечами: «Не знаю». Не рассказывать же ему непонятную историю вражды матери с Потоковым, что есть человек в типографии, который спит и видит себя на месте мастера.

– Почему ко мне не обратилась за помощью, что она тебя с места выживает?

– Петр Васильевич, а вы бы мне поверили?

Помазкин подумал, ответил:

– Не знаю, может быть, и поверил, а, может, и нет.

– Вот видите – не знаете. И как бы я стала жаловаться?

– В том то и беда, что ты этого не умеешь. А еще хуже – не умеешь подавать себя и свою работу: молча работаешь, а нет, чтобы иной раз и похвастаться.

Александра улыбнулась: Помазкин был истинным представителем военного поколения, был настоящим «трудоголиком», как стали уже с легким презрением называть людей, полностью отдающих себя любимому делу, те, кто искал большой заработок при легкой работе. И спросила:

– Это вы призываете меня не столько работать, сколько делать вид, что работаешь?

Помазкин рассмеялся:

– Тебя призовешь, как же, упрямицу этакую. Да и сказал же, что не умеешь ты так поступать. Хорошо, поезжай, надеюсь, все будет у тебя заладится на новом месте. Слушай, а почему ты в нашей области не хочешь остаться? Мастера нужны в Первоуральске, в Верхней Пышме – уж Пышма-то рядом с Свердловском, через годик-другой я тебя в управление возьму, – знал, конечно, что Дружникову, если примет решение, трудно разубедить, но все же попытался: молодая женщина ему нравилась своей открытостью, честностью и хорошим упрямством, которое проявляла исключительно в интересах дела.

Александра объяснила причину, и Помазкин сказал:

– Ну, решила, так решила – поезжай, удачи тебе, – и вызвал по селектору Романенко. Когда тот явился, спросил:

– Тебе Алина на Дружникову жаловалась? – получив утвердительный ответ, рассердился: – Что, хохол хохла не выдаст? Неужели человеку помочь не мог? Или мне сказать, что управы на Галину не нашел?

Анатолий Иванович обидчиво вздернул подбородок, и Александра знала, почему – именно он «укорачивал» директора типографии, чтобы она не ярилась на Александру. Она заступилась за главного инженера:

– Петр Васильевич, как раз он и не давал Алине Степановне подвести меня под увольнение, а ведь она могла, нашла бы нарушение в отчетности за материалы и уволила бы.

– Надеюсь, у тебя там все нормально с отчетностью? – проворчал Помазкин.

– Петр Васи-и-льич! Вы же понимаете, что нормально! – рассмеялась Александра. И добавила: – Иначе бы Алина Степановна меня с… съела бы!

Мужчины тоже рассмеялись: прекрасно поняли, с чем бы ее съела директор типографии.

Анатолий Иванович, узнав о переезде Александры, предложил снабдить ее рекомендательным письмом, тем более что главный инженер управления полиграфии в той области – его однокурсник. Александра не отказалась от такого письма.

Работники управления проведали, что Шура Дружникова уезжает, забегали один за другим в кабинет Помазкина: кому-то понадобилось документ подписать, у кого-то вопрос неотложный возник, уходя, каждый подмигивал ей, дескать, зайди к нам.

Александра так и сделала, и когда женщины (в управлении работало только трое мужчин) принимались охать-ахать из-за ее отъезда в далекое Поволжье, дарили ей мелкие безделушки, у нее слезы наворачивались на глаза: бывшие коллеги помнят ее и любят. Помазкин, прощаясь, опять попенял, что не послушалась его уговоров и перевелась работать в Тавду, а то все, наверное, было бы иначе.

Романенко, вручив рекомендательное письмо, пригласил Александру посидеть в кафе. Женщина с хитринкой глянула на него и согласилась.

Кафе было то же самое, где Анатолий Иванович несколько лет назад пытался «воспитывать» Александру, только изменился интерьер – стало уютнее, красивее.

Романенко был галантен, словоохотлив, но запретной темы не касался: однажды он предлагал Дружниковой свое покровительство, разумеется, за определенную благодарность. «Благодарственные» отношения не устраивали Шуру: она твердо помнила слова матери, что честь, особенно девичью, надо блюсти смолоду. Романенко тогда обозвал ее высокоморальной дурехой, дескать, с ее нравственными взглядами она никогда не добьется высоких карьерных достижений – время сейчас такое наступило, а у нее, как у женщины, есть козырь, который она должна уметь использовать. Впрочем, отказ Шуры лишь добавил уважения к ней.

Они сидели в кафе долго – до отправления поезда в Тавду было шесть часов. Вспоминали Людмилу Гришину, которая уехала в Хабаровск, хотя, отработав положенный срок, могла вернуться в Куйбышев – она была родом оттуда; поговорили о Веселове, бывшем директора тавдинской типографии, жившем в Бендерах, куда перевели работать его жену с гидролизного завода. «Перемыли» косточки всем, кто работает в управлении…

Романенко доставил Александру на вокзал на такси за полчаса до отхода поезда: служебную машину использовать в нерабочее время не разрешалось, и он отпустил ее, когда подъехали к кафе. Как раз объявили посадку, и Романенко проводил Александру до вагона. Уже обо всем они переговорили, даже о фильмах, которые шли сейчас в кинотеатрах, темы беседы иссякли, потому в Александре возникло нетерпение – ушел бы уж Романенко, а то стоит рядом, мнется, тоже, видимо, не зная, о чем говорить. И она подала ему, прощаясь, руку:

– До свидания, Анатолий Иванович, спасибо вам за все.

Романенко вдруг крепко обнял ее и жарко прошептал в ухо:

– Шурочка, сдай билет. Снимем в «Исети» номер, ведь ты сейчас женщина, чего ты боишься?

Александра не оттолкнула его от себя, только сказала тихо:

– Да, женщина, и у меня есть муж.

Романенко не обиделся, не размыкая объятий, произнес с сожалением:

– Эх, Шурка, Шурка… Дуреха ты правильная. Я ведь тогда не просто так развлечься хотел, мне кажется, я тебя даже полюбил, может быть, и с женой разошелся бы. А ты… Эх! Ну, хоть поцеловать тебя сейчас можно?

Александра приподнялась на цыпочки и прикоснулась губами к его губам. Романенко сжал ее в объятиях еще сильнее, страстно поцеловал и притиснул к себе так, что женщина сразу ощутила полноту его мужского возбуждения. Оторвался от губ, шепнул: «Поедем в „Исеть“. Очень прошу». Александра покачала отрицательно головой: «Пойми, не могу, не умею иначе…»

– Эх, Шурка, золотой ты человечек, – сказал Романенко, – на другую бы обиделся, а на тебя не могу, потому что даже отказываешь ты мужику без всякого выпендрежа, не набиваешь себе цену, а просто отказываешь, и все. И представляешь – совсем не обидно! Ну, ладно, прощай, милая моя девочка! – он еще раз поцеловал Александру, но уже легко, осторожно, и зашагал прочь, меряя опустевший перрон длинными журавлиными ногами.

Александра смотрела ему вслед, понимая, что Романенко был искренним с ней, но изменить мужу не могла: в их роду такое не одобрялось. Лида тоже не ушла от Семена, когда любимый человек просил ее об этом. Никто еще из потомков Федора Агалакова первым не разрушал семью, и она – не исключение. Поезд тронулся. Александра еще раз глянула вслед уходящему Романенко, не подозревая, что видит его последний раз: он умер через три года.

Из Тавды Изгомовы уехали с трудом. Вдруг обрушилась на район неведомая ранее болезнь – начался падеж свиного поголовья, и район объявили карантинным. Александра обратилась в горисполком за разрешением выехать из города: время шло, пора устраиваться на работу на новом месте, чтобы не прервался рабочий стаж, да и контейнер с вещами уже давно ушел из Тавды.

Разрешение Александра получила. И они уехали в неизвестность: как там все сложится?

Двое суток в пути – сначала среди лесов, потом жаркой, пыльной степью – Александра все думала, правильно ли сделала, что не осталась в Свердловской области, что отвергла любовь Романенко? Но потом успокоилась, видно, правду говорят, что половину дороги человек думает о прошлом, а потом его мысли – о будущем. Так и с ней случилось. И теперь вся семья, не отрываясь от окна купе, рассматривала проплывающую местность, и трехлетний Антошка спрашивал, почему не видно елок да сосенок, а только – поля, поля да чахлые лесопосадки вдоль дороги.

В новом городе Изгомовым повезло: работу нашли почти рядом с домом. Шуре до типографии ходу пять минут, Виталию до завода – десять. А пока не выхлопотали место в садике для Антошки, с ним согласилась посидеть соседка-старушка, полюбившая мальчишку, как своего внучонка. Мальчуган был забавно серьезен, пытался рассуждать, как взрослый, чем немало смешил свою няню, которая с восторгом пересказывала потом его рассуждения во дворе с товарками. Однажды он пытался перевоспитать ее зятя, который все выходные дни не «просыхал», выпивал ежедневно две-три бутылки водки, благо магазин рядом с домом. И Васильевна взахлеб словесно описывала, как Антошка, заложив руки за спину, прохаживался перед зятем и выговаривал ему, что пить водку – вредно. Мальчишка так поразил мужика, что он и впрямь не прикасался к спиртному недели две. Антошка к тому же и его жене дал совет: «Тетя Валя, спрячьте скорее деньги, а то дядя Пауль придет и свистнет ваши денежки». Дома же сказал: «Ну и дядя Пауль, все пьет и пьет водку. А потом кричит на весь двор. Папка вот потихоньку пьет, одно пиво», – он еще раньше Александры заметил, что Виталий пристрастился к пиву: в Тавде оно было привозное бутылочное из Свердловска, здесь – свой пивзавод, пива – хоть залейся.

Антошка рос веселым и сообразительным, в его лексиконе было немало взрослых слов – кстати, между прочим, собственно говоря, любопытно. Он не картавил, как все малыши, а заменял трудное «р» и легкое «л» на «в», поэтому получалось «между пвочим, вюбопытно…» Он любил рассматривать картинки в детских книжках, которые, не жалея денег, покупала Александра. Выписала и журнал «Веселые картинки». Еще Антошка любил рисовать. Ему нравилось сидеть дома с бабушкой Васильевной, а ходить в садик Антошка не любил, хотя там его хвалили: «Послушный, память у мальчика хорошая», – прослушав любую сказку, он ее свободно пересказывал. И не раз, возвращаясь домой, говорил: «Мама, скажи мне: „Умница, хорошо себя вел“». И все-таки садик он не любил. Васильевна как-то рассказала, что Антошка заявил: «Ох, хорошо, бабушка, с тобой, да надо в садик идти, навязал мне папка этот садик. Но ничего, вот если заболею, то ты со мной опять сидеть будешь». Когда научился считать до трех, то стал показывать Васильевне в «Веселых картинках» такой же веселый и смешной поезд.

– Бабушка, – задал он вопрос Васильевне, – это какой вагон?

Васильевна промолчала, и тогда мальчуган сам себе ответил:

– Первый. А это какой вагон? – не услышав ответа, опять проинформировал бабушку. – Второй. А этот? – Васильевна молчала, думая о чем-то своем. – Это третий вагон, бабушка! Вы что, считать не умеете? – впрочем, дальше маленький хитрец считать не стал, чтобы не опозориться.

Александра воспитывала своего первенца в строгости, но никогда не била, шлепала легко для острастки, а чаще усаживала в кресло в наказание. Антошка послушно усаживался «в карцер», не забыв при этом книжку с картинками или детский журнал. Так он мог просидеть несколько часов, рассматривая книги, но Александра его не ругала – пусть хоть таким образом, но привыкает к чтению. Антошка и впрямь вырос книгочеем и знатоком литературы и даже вел на областном радио рубрику, посвященную литературе.

Однажды Антошка закапризничал, не желая ложиться спать.

– Раздевайся скорее и ложись! – приказала сурово: рано начала приучать сына к самостоятельности.

Антошка заканючил:

– Ну, мамочка, пожалей меня, погладь по головке!

– Антон, замолчи!

– Ну, поцелуй!

Александра вышла из терпения и приказала:

– Вернусь из кухни, чтобы уже был в постели! – и ушла.

Через пару минут осторожно подошла к детской комнате, заглянула. Антошка сидел на кровати, пыхтя, стягивал с себя колготки и бубнил:

– А ты возьми осторожно и тяни, вот и снимешь, разденешь свои ноженьки золотые. Вот видишь, и снял…

Александра чуть не рассмеялась: интонации у сына были точь-в-точь ее. Она заглянула и нарочито сердито спросила:

– Ну, как, разделся? Молодец! За это я тебе сейчас книжку почитаю.

– Нет, мамочка, ты лучше ложись со мной и усыпи меня своей сказкой.

Антошка любил, когда мать ложилась рядом с ним и рассказывала сказку. Александра поцеловала сына и начала рассказывать ему сказку.

«Цыганка гадала, цыганка гадала, цыганка гадала, за ручку брала…»

Так что же ты хотела нагадать Александре, цыганка? Не стала она тебя слушать, беспечно махнула рукой:

– А, то, что было, я знаю: все быльем поросло, что есть – тоже известно, а что будет… То и будет!

– Погоди, милая, погоди, золотая, погоди, бриллиантовая, – зачастила цыганка, ухватив женщину за рукав. – Я всю правду расскажу, ничего не утаю! Позолоти ручку, красивая, не пожалей рублик, не пожалей рваненький, а если угожу, так и красненькую дашь…

– На тебе рублик, на тебе рваненький, – в тон цыганке пропела Шура, – только отстань! – и замерила быстрыми шагами улицу.

– Эй, – крикнула ей вслед гадалка, – будет у тебя двое детей и двое мужей!

– Ага, один – муж, другой – любовник! – только и рассмеялась женщина в ответ.

– Ой, золотенькая, – припустила за ней цыганка, – погоди, еще что-то скажу, ей-богу, бесплатно погадаю, понравилась ты мне! Мужу не верь, обманывает он тебя!

Но Александра не слушала цыганку, спешила домой, где ожидали ее муж и сын.

Дом, где Изгомовы жили, стоял на зеленой уютной улице напротив городского парка, ухоженного и чистого, не то, что в Тавде – часть соснового леса, которую люди постарались превратить в место для отдыха. Здесь парк, как и вся зелень в городе, посажен руками человеческими. Высокие вязы, голубые ели, зеленые газоны и постриженные кусты ирги да кленов вдоль дорожек, розарии. В городе, загазованном химическими выбросами, жить рядом с парком – великое благо и удача, Изгомовы тем благом пользовались ежевечерне, гуляя втроем по парку, радуясь друг другу, любуясь и гордясь своим сынишкой, который лихо катил впереди на велосипеде, словно и не было у них за плечами четырех лет совместной жизни, все смеялись да дурачились, как жених и невеста. Правда, просигналил уже «первый звонок» перед неприятностями, но Александра тогда не обратила на это внимание: мало ли что наболтает цыганка, выманивая денежки. Мужу своему Александра верила.

Их дом поставили на капитальный ремонт, а жильцам предоставили комнаты в резервном для таких случаев доме-общежитии, в котором уже жили несколько семей из соседнего дома. Виталий работал в две смены, возвращался домой поздно, Александра, дождавшись его, кормила и уходила спать, пока Виталий оставался в общей кухне выкурить перед сном последнюю сигарету.

И тогда там появлялась соседка Верка, разбитная, нахальная и гулящая бабенка, которая тихая была лишь в дни, когда дома находился муж, а дома Сергей бывал очень редко – разъездная была у мужика работа. Скучно Верке, хотя и есть любовник, однако и тот, как человек семейный, не каждый день навещал свою зазнобу. Вот и нацелилась Верка на разговорчивого, прибаутистого, красивого соседа: явится на кухню и до полуночи хохочут оба, развлекая друг друга анекдотами…

Александре, конечно, не нравилось такое поведение мужа, который вместо того, чтобы поспешить к ней, часами рассиживался в кухне с соседкой. Да и только ли анекдотами балуются? Словом, из-за соседки и поругались однажды Александра с Виталием – впервые в новом городе. А тут праздники подошли первомайские, и произошло событие, которое заставило Александру думать, что она идет по материнскому пути, может даже, повторяет ее судьбу, потому что именно в далекий сороковой год, именно в Первомай, узнала Павла об измене своего мужа Максима.

– Саш, – спросил на следующий после ссоры день Виталий, – Верка предлагает собраться вместе да отпраздновать, как ты на это смотришь?