Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 64 страниц)

– Ну, наконец-то! За три дня хоть один человек поинтересовался её здоровьем!

– Да ведь муж здесь, и мать, говорят, бывает. А ещё и сестра – Тамара.

Врач усмехнулся:

– И тот, и другая постоянно в нетрезвом состоянии, сестру вижу впервые, может, и была – не знаю, а дело, между тем, неважное: у пациентки разрыв селезенки. Вы, я вижу, человек серьёзный, мне кажется, разумный, потому хочу вас попросить организовать донорскую кровь для больной. Думаю, летального исхода не будет, но нужно лекарство, дефицитное лекарство на основе крови. Мы можем его приготовить, но нельзя же весь запас крови на одного больного истратить, есть и другие, кому кровь нужна. И это надо срочно, иначе насмарку пойдут все наши усилия. Понимаете?

Александра кивнула. Поблагодарив врача, распрощалась с ним, посоветовала держать связь с Тамарой, как наиболее надежной из Копаевых, и вышла в коридор.

– Ну что? – хором спросили её, и Александра сообщила просьбу врача.

– Да я, да я… – засуетился Борис, – я всех ребят в автоколонне подниму, все кровь дадут!

– Молчи уж, – одернула его Тамара, – с тобой другой разговор будет, вот как папка приедет.

Борис поник, однако Александра возразила Тамаре:

– Будет разговор или нет, а крови надо много, и ваша, думаю, не вся будет пригодной.

Тамара понятливо посмотрела на неё, сообразив, что Александра имеет в виду отца и мать, и тут же велела Борису отправляться на базу, а сама с Александрой пошла к нему на квартиру: Борис сказал, что мать у них.

Там их ожидал еще один сюрприз: вернулся из командировки Виктор. Узнав о несчастье, бросился на квартиру к дочери. Сначала, страшно заскрипев зубами, чуть не кинулся убивать зятя, но Дуся повисла у него на шее и криком кричала до тех пор, пока Виктор не остыл. Пораскинув, не затуманенными пока водкой, мозгами, решил, что жена права. Можно, конечно, Бориса избить – сила была у Виктора в руках до сих пор немалая, и полученные в десантных войсках навыки борьбы не забыты; можно зятя посадить, но кто будет воспитывать детей, если вдруг – не приведи, Господи! – неверующий в Бога Виктор даже перекрестился – дочь умрёт. И, налив полный стакан водки, выпил махом, чтобы умерить гнев и успокоить душу.

Виктор и Дуся, увидев Александру, заплакали, дивясь, что та совсем не изменилась, такая же порывистая и горячая в суждениях, седина лишь проглядывает сквозь каштановую краску. И сыновья её, когда Тамара привезла их из Тараскуля, понравились брату: молодцы-ребята! Правда, Виктор предъявил претензию, почему ни одного их сыновей не назвала Максимом, вот дал же он такое имя одному из внуков, но тут же забыл, начал обниматься с сестрой.

Вторая ночь прошла в квартире у Бориса в общих воспоминаниях за столом, где периодически менялись бутылки да подновлялись закуски, и Александра старалась, чтобы горечь, возникшая в душе с первых встреч с родственниками, не прорвалась наружу. Она поняла, что брат, родной по крови, чужой ей по духу. Он даже не огорчился, когда сестра объявила, что уезжает в Тавду на следующий день.

Копаевы давно жили своим «кустом», окруженные детьми и внуками, им и дела не было до того, как жили Александра, Геннадий и Лида. Правда, Виктор несколько раз бывал у Геннадия, Лиде помогал строить дом, потому что был умелым каменщиком и печником. Он и в командировке-то был потому, что где-то понадобилось отремонтировать сложную старинную печь – в моду вновь входили камины и печи, их ставили в своих коттеджах люди, которых в середине восьмидесятых лет называли «новыми русскими».

Александра, выросшая и жившая всегда вдалеке, была почти незнакомой Виктору. И в том, что жили они без всякого интереса друг к другу, в разъединении рода и был, наверное, главный смысл прабабкиного проклятия, потому что не зря говорят: один горюет, а семья – воюет. Агалаковские потомки горевали каждый сам по себе в разных уголках России, не зная о бедах близких людей, не пытаясь даже помочь. Разведясь с Виталием, Александра попробовала обратиться за утешением к старшим, но получила дружный ответ: «Знала, за кого шла, а теперь не кайся». Это была её вторая (первый раз после смерти отца просила безрезультатно помочь материально, чтобы доучиться) и последняя попытка просить у родственников помощи. Зато дня не было, чтобы в почтовом ящике не лежало письмо от подруг-«орлят», которые грели душу и не давали свалиться в депрессию.

Павла Федоровна была для детей вроде солнца – кружились они, как планеты, вокруг неё, но всяк по своей орбите, и каждый жил по своим законам. Умерла мать – и не стало даже потребности видеть друг друга. И если старшие, родившиеся до войны, перенесшие общие тяготы, тянулись друг к другу, объединенные общими воспоминаниями, то младшая сестра им была непонятна, как все представители послевоенного поколения, тем более что Александра и образование имела выше, и должности занимала, на их взгляд, «непыльные», вертясь, как они считали, около начальства. Более того, старший брат, не зная характера младшей сестры, с готовностью верил всем наговорам на неё. И даже в смерти матери обвинил Александру, дескать, намеренно уморила её, архив материнский сожгла во дворе на костре, чтобы после неё ничего на земле не осталось. Костёр и впрямь был – Виталий сжёг кое-какие старые вещи, газеты, что не могло уже пригодиться в хозяйстве и не имело ценности, а бросать мусор во дворе – не гоже. Брату про то поведала, оказавшись в Тюмени, Александрина соседка-пьяница, дружившая с Изгомихой. Виктор, обвинив сестру в святотатстве, сам ни разу так и не побывал на могиле матери.

Александра сначала обиделась, узнав про навет, а потом решила всё-таки не терять связи с родными, более того – попыталась как-то объединить всех, живя в Тавде, звала ежегодно к себе в гости, но никто так и не приехал поклониться праху матери, потом и письма стали редкими. Впрочем, и Александра писала родственникам не часто.

Непонятная никчемная вражда, зародившаяся между Павлой и её сестрами, краем коснулась их детей. Теплые родственные отношения с тётками сохранились только у Лиды. И как Божья кара Лиде за её холодное отношение к матери выросла у нее холодная душой расчётливая дочь. Именно она и стала причиной раздора между сёстрами, самыми близкими друг другу людьми после смерти матери. Разгневанная двухлетним молчанием сестры, Александра решила навсегда отречься от неё, но неожиданно пришло известие от Лиды, что «теперь и она одна…» Такое, подумалось Александре, сестра могла написать лишь в случае смерти мужа Семёна. И она помчалась к племяннице Наталье, жившей в Москве, где должна была оказаться и Лида, чтобы утешить сестру, успокоить, помириться: она простила сестру за молчание, за прохладное отношение к себе – душа досталась Александре беззлобная и отходчивая. В Москве и выяснилось, какой навет на неё сделала старшая племянница. Что оставалось делать Александре? Только рассмеяться. Так она и сделала.

Но это случилось несколькими годами позднее. И она даже не подозревала, что и у неё самой тоже будут трудности в общении с младшим сыном. Когда это случилось, она никак не могла понять, почему сын равнодушен к её советам, почему ему всё равно, есть рядом мать или её нет… Она отдавала сыновьям всё, что имела – здоровье, деньги, время, свои знания и жизненный опыт, который, как потом оказалось, совсем не нужен был Павлу. И как когда-то после развода с Виталием, она вновь спрашивала себя: «Почему? Что я сделала не так?» – пока не поняла: сын вырос в иное время, стали иными нравы, и превыше всего ставились не душевные качества, не нравственные добрые устои, а меркантильность и желание молодых людей стать богатыми немедленно, не прилагая к тому особенных усилий.

Из Тюмени автобус ходко бежал по новому шоссе в Тавду. Он въехал в город с «тыла», по дороге, по которой когда-то возвращались из Дома отдыха Павла и взбешенный Максим.

Родной город принял Александру равнодушно: не встретилось ни одного знакомого лица, но дома, казалось, раскрыли ей свои объятия, озорно подмигивая глазами-окнами, где сверкали лучи полуденного солнца. И хоть бывала она в Тавде каждые пять лет, эта поездка почему-то казалась особенной, потому что впервые оказалась в родном городе не одна, а с детьми. Она бродила по улицам города, вспоминая то смешные, то печальные случаи из жизни их семьи и уже не боялась сплетен: Изгомиха, бывшая свекровь, ушла в мир иной, и хоть братья Изгомовы участвовали в её похоронах, не нашлось ей места в «семейной оградке» – так решили они все вместе.

Несколько раз ноги приносили Александру к дому, где жили родители Антона Букарова, хотя она даже не представляла себе, как вести себя, если вдруг выйдет из дома Букаров, и краска смущения заранее заливала её лицо. Но Александра понимала, что любовь к Антону – просто мечта, красивая и несбыточная, потому что кому-то свыше не было угодно, чтобы они оказались вместе, потому-то ни разу судьба не дала ей возможности выбирать между кем-то и Антоном. Она бы выбрала Букарова, и жизнь пошла бы по иной колее, может быть, та жизнь была намного спокойнее, но… «Судьбу не обойдешь, не объедешь», – говаривала Ефимовна, знать, она – права.

У одноклассниц, которые навсегда связали судьбу с Тавдой (большинство давным-давно уехали), Александра осторожно выведывала, где Антон, как он живет, и всякий раз краснела, когда у неё спрашивали, не в его ли честь назвала она старшего сына. Отчасти это было правдой, но Александра отвечала, что сын носит имя деда по отцу. Подруги, уже солидные дамы, которым «подкатывало» под сорок, лукаво посмеивались, но не оспаривали её ответ.

Александра жила с детьми в «Севере», в той самой гостинице, где познакомились Павла Фёдоровна и Николай Константинович. Здание уже обветшало, покосилось, и речи не велось о люксе, с трудом удалось «выбить» приличный трехместный номер.

Мальчишкам понравился небольшой аккуратный зеленый городок. Их удивило, что Александру помнили даже спустя пятнадцать лет. Встречные люди неожиданно расцветали улыбками и здоровались с их мамой, словно никогда она и не уезжала из Тавды. И это наполняло сердца мальчишек гордостью. Побывали они и на кладбище, собственно, из-за этого всегда и приезжала Александра в Тавду – прибрать могилы родителей. Вот и сейчас они все вычистили, убрали толстый слой сухих сосновых иголок, покрасили заново памятники, железные венки, которые установил на памятниках ещё Виталий перед отъездом из Тавды, и когда уходили, Александра поклонилась родным могилам и вновь попросила:

– Прости меня, мама, за всё…

Из Тавды Александра с детьми поехала к Геннадию в Альфинск. Настроение у неё, как обычно бывало после разлуки с Тавдой, наступило пасмурное, под стать и погода – сумрачная, моросящая мелким противным дождиком. А тут ещё и электричку выбрали неудачно – в самый пик, когда за город ехали дачники, рыбаки да грибники. Вагоны оказались настолько переполнены, что удалось втиснуться лишь в тамбур.

Дети, конечно, были недовольны: мало радости после ночи в поезде, хоть и в купейном вагоне, ехать на ногах в электричке полтора часа. Однако молчали. Павлик уткнулся в бок матери и заснул. Антон достал из сумки книгу и читал, привалившись к стене – он всегда и везде читал фантастику: почему-то не интересовал его современный окружающий мир. Мальчишка очень изменился после отъезда отца, стал молчаливым и замкнутым. Иногда смотрел в пространство застывшим взглядом, и лицо его становилось отрешенным, словно душа улетела куда-то в даль далёкую.

За окном электрички промелькивал знакомый уральский пейзаж, и в голове у Александры заклубились мысли о родных – брате, тётках, ведь жили они в одном городе.

Геннадий встретил сестру и племянников на вокзале, и Александра с болью в сердце смотрела на сгорбленного, худого брата – так скрутила его жизнь, да и травма давняя сказывалась на здоровье: его одолевали сильные головные боли. Ну и, конечно, творило свое чёрное дело пристрастие брата к выпивке. Через несколько лет после развода с первой женой Таисией, из-за чего брат очень страдал – он любил, наверное, её всю жизнь – сошелся с женщиной весёлой и доброй, но – увы – пьющей. И если Геннадий выпивал один стакан вина, то Полина – два: здоровьем она обладала отменным.

Геннадий очень обрадовался приезду сестры, не знал, куда её усадить, завалил племянников конфетами и печеньем, да и Полина обрадовалась непритворно: выросла в детдоме, и к родне Геннадия она относилась сердечно.

Хозяева давно готовились к встрече гостей, потому стол изобиловал снедью, и, естественно, разномастными бутылками, причем, для Александры брат приготовил шампанское, памятуя её нелюбовь к спиртному. И сидя за столом, видя, как опустошаются одна бутылка за другой, причём, Геннадий пил мало – сердце пошаливало, даже в больницу однажды после приступа попал – заметив, что мальчишки тоже недовольны этим, Александра решила на следующий день уехать, хотя могла пожить у брата неделю.

В отличие от Виктора Гена очень расстроился, что младшая сестра, с которой нянчился с пелёнок, собирается уехать на следующий день. Да это и неудивительно, потому что в нём было гораздо больше материнской душевности, чем в других довоенных детях, к тому же обделён вниманием альфинских тётушек, не любивших Полину. Впрочем, она платила им той же «монетой». Тёток Геннадий не видел месяцами, лишь двоюродные братья – Владимир, Розин сын, и Юрий – Зоин, забегали к нему распить бутылочку. Да ещё заглядывала Лида, когда приезжала в гости к тётушкам. Александра же, регулярно бывая в родном городе, ни разу не заехала к Гене, хотя письма писала часто. И потому они не могли наговориться в единственную ночь, которую им суждено было пробыть вместе, и когда впервые открыли друг другу свои души.

– Гена, Гена, зачем губишь себя? – с болью спросила она брата. – Зачем пьёшь?

– Понимаешь, с одной стороны, когда выпью, то и голова не болит, а с другой – чему ещё в этой жизни можно радоваться? Но мы с Полиной ничего, жи-вё-ом, – захорохорился брат. – Ну а ты-то как?

Гена не захотел тревожить младшую сестру рассказом о своей невесёлой жизни: болен, душевно одинок, задумал уйти от Полины, понимая, что не сможет жить рядом с ней и не прикладываться к бутылочке, и даже попросил Зою Егоровну помочь с квартирой. У неё, хоть и давно пенсионерила, старые связи сохранились, к тому же она, как фронтовичка, сначала стала членом городского совета ветеранов, а затем и возглавила его. Зоя Егоровна, выслушав Геннадия, не удержалась, укорила: «Я тебе комнату выхлопотала, зачем отдал её Полькиной дочери?»

Да, такое было. Старшая дочь Полины вышла замуж, а чтобы не мозолила глаза, Геннадий поменял свою комнату на комнату в квартире Полины. Думал ведь жить с ней до старости: она, имея троих детей, ради Геннадия с мужем развелась, а ведь ей, крепкой женщине, мало радости, наверное, было менять здорового мужчину на больного – Геннадий после травмы несколько лет находился на инвалидности. Но любила, видимо, Полина весёлого гитариста Генку, и жалела его, однако нет худшей беды в доме, если жена пьёт больше мужа.

– А ты как? – спросил брат, и она рассказала, чем занимается, как живёт, что перешла вновь в типографию. Гена посмотрел на неё внимательно и неожиданно предложил:

– Ты вот что, сестрёнка, ты лучше расскажи мне, что у тебя на сердце лежит, а там посмотрим, может, и посоветую что…

И Александра выложила ему мысли о себе, о разоренной семье, об отношениях в их роду – все свои мысли поведала. Лишь на своё одиночество не жаловалась, на то, что хоть не вела себя монахиней, но ни с одним из мужчин, с кем встречалась, судьба не пожелала связать крепче, ограничивалась ночными встречами. Зато с гордостью сообщила, что взялась писать книгу о странных судьбах своих родных.

Глаза у Гены заблестели, он стукнул кулаком правой руки о раскрытую ладонь левой и с чувством произнес:

– Эх! Жаль, не увижу я той книги!

– Почему не увидишь? – насторожилась Александра. – Если смогу напечатать, пришлю.

– Болею я, сестрёнка. Каждый день смерти жду, да уж и пришла бы, не мучился бы тогда… – признался брат.

– Ты что? Живи сто лет! Ко мне приезжай. Хоть в гости, хоть насовсем.

– Да боюсь уезжать далеко из дома, вдруг что случится, вот, видишь, нитроглицерин постоянно в кармане лежит. Лида тоже зовёт к себе в гости, а я никак не соберусь. Она здесь часто бывает, да больше у тёток находится, ко мне иногда заходит. Она, понимаешь, не любит Полину, а мы с Семёном не в ладах.

– Да уж… Наверное, без неё ты пил бы меньше, – сказала, вздохнув, Александра. – Знаешь, она мне почему-то никогда не нравилась, хотя, мне кажется, маму любила.

– Ты права. Она же сирота. Мамка, бывало, ругает её, а Полина смеётся да обнимает мамку. Она же, знаешь, чистоплотной всегда была, это сейчас такой стала, – брат неуверенно оправдывал Полину, но чувствовалось, как ему хотелось уйти отсюда, но – некуда: собственная жилплощадь – в квартире сожительницы.

– И всё равно, если она пьёт, так ты хоть воздержись, ведь болеешь, зачем раньше времени в гроб ложиться? – произнесла Александра равнодушную, дежурную фразу, и как потом корила себя за это год спустя!

Брат шевельнул плечами, дескать, ничего теперь уже не сделаешь, а, может, хотел сказать, что никому он, такой больной, кроме Полины, с которой прожил двадцать лет, и не нужен. Александра не верила, что брат любит Полину, но что-то невидимое и непонятное удерживало его возле неё, как и Павлу Федоровну – рядом со Смирновым. И опять подумалось: за что им всем такая глупая жизнь выдалась – всё не ладно, всё через пень-колоду идет…

А Гена опустил голову и прошептал:

– Понимаешь, жить уже не хочется. Давно.

Уезжала Александра из Альфинска серым дождливым утром. Полина вручила гостям полную сумку продуктов – ехать Изгомовым предстояло двое с половиной суток. Потом критически глянула на её босоножки – они не подходили для промозглой дождливой погоды – вытащила старые кеды и заставила переобуться. Ребятишкам сунула в карман одному рубль, другому – трёшку, дескать, в Свердловске мороженого купят. Геннадий чувствовал себя плохо, но всё-таки отправился сестру проводить. Прощаясь возле вагона электрички, произнёс печально:

– Прощай, Пигалица, может, и не увидимся. Жаль, что не можешь дольше задержаться, я понимаю: тебе с нами скучно, и всё равно молодец, что приехала, молодец, что держишь хвост пистолетом, что пацанов хорошими людьми воспитываешь. Они у тебя славные ребята. Я рад, что снова увидел Антошку, – Гена часто приезжал в Тавду, когда была жива мать, – и Павлуха – неплохой парнишка, только хитроватый и проныра, наверное, как отец будет. Но ты, как бы не злилась на Виталия, не черни его перед сыновьями, он всё же им отец… – видимо, вспомнил, как настраивала сынишку против Геннадия его бывшая жена.

– Отец тот, кто воспитывает, переживает за детей, – возразила сестра. – А этот умотал, и дела ему нет до ребят.

– Всё равно – не настраивай! Они сами разберутся, что к чему, сами решат, кто прав, кто виноват, ещё тебя и уважать больше станут, что ты не озлобилась. Моего Серёжку, – он вздохнул, – другой тоже воспитывает, а он ко мне тянется, хотя Тайка и поливает меня грязью всю жизнь. Вот и послушай меня: не настраивай пацанов против отца.

Геннадий крепко обнял Александру, расцеловал, мальчишкам пожал руки, как взрослым, и они вошли в вагон.

Александра видела стоящего на перроне грустного брата, и сердце вновь захлестнули боль и жалость: его жизнь даже в сравнении с её одиночеством была более безрадостна. Запоздалое чувство вины нахлынуло, как ливень: когда-то мать просила: «Не бросай Гену в беде, одна ты сможешь ему помочь. У Вити ему – не жизнь, сопьется окончательно. У Лиды из-за Семёна нельзя жить, так что ты одна и остаёшься». И вот она видела, что брат в беде, а позвать брата к себе навсегда язык не повернулся. А в гости он из-за болезни не приедет.

Электричка плавно тронулась с места, уплыл в сторону перрон вместе с Геной, и Антон вдруг сказал:

– Жалко дядю Гену, такой он старенький и больной. Неужели ему никто помочь не может, ведь столько в городе родственников?!

Александра ничего не ответила. Ей и самой непонятно было враждебное отношение детей Ермолаева к детям Павлы, которую Егор Корнилович любил так же сильно, как и родных детей, если не больше. Почему, за что? За то, что жили честно, а потому и не имели многотысячных сбережений, за то, что белое не пытались сделать чёрным и наоборот, а вернее – не умели? За гордость? За неспособность кланяться нужным людям, как делала, например, Зоя Егоровна? Или, вероятно, считали себя выше Павлы, выше её детей и стыдились их? Наверное, Зоя так и считала, но, называя пьяницами сыновей старшей сестры, почему-то так не думала о собственном пьющем сыне, который к тому же половину жизни не работал, жил за её счет. И всплыли в памяти Александры детские воспоминания, когда душу четырнадцатилетней девчонки царапали снисходительные взгляды тётки на Лиду, когда она поучала и ее, и при том презрительно кривила губы, мол, у старшей бестолковой сестры и не могло вырасти путных детей. И сколько не думала об этом, лежа на полке весь обратный путь, так и не нашла Александра ответ на свои размышления…

Но натянутые отношения между собой, размётанных по стране, родственников, ставших друг другу почти чужими то ли из-за дефектов воспитания, то ли впрямь действовало проклятие старой кержачки, натолкнули Александру на мысль: её дети должны одинаково хорошо знать всех родственников – дальних и близких, Изгомовых и Дружниковых. И поэтому следующий круг она и дети совершили, объезжая родных Виталия.

– «Долго будет Карелия сниться…» – замурлыкала Александра, когда поезд отошел от Балтийского вокзала, и через некоторое время Ленинград остался позади.

– Мама, – свесил голову с верхней полки Антон, – сколько можно петь одно и то же?

– Да, – поддержал его Павлик, лежавший рядом с братом у стены: мать пела эту песню почти всё время, пока ехали в Ленинград.

Александра улыбнулась:

– Ладно, не буду больше… – детям была непонятна ее радость при виде деревьев, которые мелькали за вагонным окном, а сосны и ели – деревья юности, ведь Тавда окружена со всех сторон лесами. А Приволжск стоит среди степи. Зелёный город, красивый, ели в нём прямо на улицах растут, но деревья, даже лесопосадки вдоль дорог – посажены руками человеческими, и нет в них первобытной красоты, которая завораживает и заставляет смотреть, не отрываясь, на пролетающий мимо лесной пейзаж.

Они ехали к старшей сестре Виталия – Тоне. Александра видела её несколько лет назад, когда всей семьей – она, Виталий и Антошка – ездили в Сортавалу в отпуск. Александре очень понравилась Тоня, мягкая, покладистая, она словно и не принадлежала к роду Изгомовых, такая особенная, не похожая своим добрым характером на других выходцев рода Короленко. У Нины Валерьяновны, свекрови Александры, было четыре сестры, и Тоня являлась Валерьяновне племянницей и в тоже время падчерицей, потому что Антон Федорович Изгомов был сначала женат на матери Тони. А вот Надежда, родная сестра Тони, жившая в Петрозаводске, была намного жёстче, понравилась Александре меньше. Несмотря на хороший приём, в ней вырос внутренний стопор, не позволявший полностью раскрыть перед Надеждой душу. А Тоне Александра доверилась сразу, чувствуя, что они внутренне похожи своей беззлобностью и умением прощать других.

Сортавала – городок небольшой, его улицы то поднимаются, то спускаются с горок. На горе и большой естественный парк с сотнями тропинок, деревянных тротуарчиков, лесенок и больших лестниц. Он весь звенел голосами птиц, а в болотистой стороне у небольшого озерка жили утки. Про это ребятам рассказала Тоня, и мальчишки, восхищенные природой, чистым прозрачным воздухом, горами в первый же день упросили тётушку сводить их в парк и показать, где живут утки.

На прогулку взяли собаку Чару, слепую и старую девочку-спаниэля, которая, будучи дамой весьма своеобразного и капризного характера, удивила всех, узнав Александру, хотя и не чуяла её запах восемь лет. Чара заластилась к ней, доверчиво подставила голову и под руки мальчишек, учуяв также Антона. Жил когда-то у Тони ещё один спаниель – Коран, однако не дотянул до второй встречи с Александрой.

Быть поводырем Чары доверили Павлику, и мальчуган, повесив на шею петлю от поводка, гордо зашагал впереди. Слепая собака осторожно переставляла лапы, выбирая дорогу, и все приноравливались к её шагу. Однако непоседливому Пашке хотелось посмотреть на каждое дерево, залезть на каждый камень, и Чара покорно следовала за ним. Но это лишь в первый день. На следующее утро собака отказалась идти гулять с гостями: намаялась накануне. Но с удовольствием поехала на остров, расположенный в нескольких милях от города, куда их решил свозить Жора. Тоня рассказывала, что Чара обожает до сих пор такие поездки, охраняет по-прежнему только рюкзак с продуктами, остальное запросто мог унести кто угодно: ничто, кроме рюкзака с едой, собаку не интересовало. Коран же был охотник, с ним Жора немало побродил по окрестным болотам и горам.

Сортавала расположена на берегу Ладожского озера, и каждый третий сортавалец имел или катер, или лодку с подвесным мотором. Тоня и Жора, её муж, зарабатывали хорошо, детей у них не было, потому имели удобный катер с просторной кабиной, которому не страшна непогода. Они знали Ладогу и леса вокруг городка очень хорошо – оба заядлые рыбаки, грибники-ягодники, к тому же Жора любил фотографировать красивые карельские места и с удовольствием показал Александре новые фотографии, которые накопились со времени её первого визита еще в статусе семейной дамы. И минуя скалистые островки, Александра узнавала места по фотографиям Жоры.

Для Антона это была незабываемая неделя: он жил на острове вместе с Тоней в палатке, ловил рыбу, помогал её чистить и сам развешивал на просушку. А вот Пашке не повезло: где-то подцепил парнишка ветрянку-оспу, и его Александра увезла обратно в город.

Первый «оспяной» водянистый волдырек Александра обнаружила на лбу сына на острове Валаам, куда отправились на третий день, как приехали в Сортавалу, но решила, что это укус какой-то зловредной болотной мошки. Лишь на следующий день, на острове, куда привез их Жора, сын стал ожесточенно чесаться, и Александра поняла, что сыпь на его теле – не укусы: он заболел ветрянкой. Так что для Александры отпуск стал не в радость, зато Антон остался весьма доволен: мальчишка очень любил тетю Тоню, даже, пожалуй, больше, чем сестру матери. Впрочем, Александра тоже была довольна тем, что удалось поговорить с Тоней по душам, рассказать все без утайки про свой разрыв с Виталием, про его и свои ошибки. Она с удивлением узнала, что и Тоня была в разводе с мужем, даже фамилию девичью вернула, но потом вновь сошлись, но уже не оформили документально повторный брак. Тоня одобрила решение Александры не менять фамилию, потому что мальчишки – Изгомовы, пусть и она будет Изгомовой.

Но не это было главным для Александры в той поездке, а то, что по дороге в Ленинград она увиделась с Виталием. Поезд следовал через Ефремов, где он жил, и Александра дала телеграмму, что едет в Сортавалу, в надежде, что Виталий придет, увидит детей и… может быть, образумится: сыновья до сих пор не знали об уходе отца из семьи, и можно было попытаться возродить былые отношения.

Виталий стоял на платформе и огромными глазами следил за вагонами, вертя головой, стараясь увидеть Александру. Поезд затормозил, проводница откинула подножку, и Виталий, увидев жену и детей, ринулся в вагон, однако проводница озлобленно закричала:

– Нельзя! Поезд стоит две минуты, нельзя!

Мальчишки молча смотрели на отца, и кто знает, что было в детских душах, но даже слезинки не появилось у них на глазах. Ни тот, ни другой не рванулись к отцу, видимо, дети всегда понимают больше, чем объясняют им взрослые. А Виталий судорожно сглотнул, наверное, вырвался у него из груди неожиданный стон, смотрел на ребят, перебрасываясь словами с женщиной, которая формально до сих пор его жена, но с которой он давно не жил. И она отвечала ему односложно, кратко, рассматривала его похудевшее, до сих пор любимое лицо. Он был в новой рубашке и брюках, которые стали ему когда-то малы, но теперь оказались в самую пору. То есть был именно таким, каким однажды Александра увидела его в своем сне, и теперь дивилась тому.

– Куда вы?

– К Тоне.

– Передавай ей привет.

– Передам. Как ты? Доволен?

– Да. Как ребята?

– Видишь сам.

Больше им не о чём было говорить, и оба замолчали, глядя по-прежнему – она на него, он – на детей.

Поезд тронулся, ребята вернулись в купе, Александра рванулась к выходу, ей хотелось закричать: «Виталий, вернись, у нас всё благополучно, но всё равно плохо без тебя!» Но крик остался внутри, и женщина отвернулась от проводницы, потому что почувствовала, как по щеке побежала слеза.

– Кто это был? – тихо спросила проводница.

– Мой бывший муж… – так же тихо, по-прежнему отвернувшись, ответила Александра. – Мы даже ещё и не разведены.

– Что же вы не сказали? Я бы провезла его до следующей станции, а оттуда он вернулся бы на электричке.

Но что могла ответить Александра? Что сначала хотела именно так и поступить, но растерялась от ее окрика? Что даже сейчас не понимала, зачем дала ему телеграмму? Что до сих пор не знала, не могла понять, почему любящий муж стал чужим, как сумел забыть её, детей и вырвать их из сердца? А она вот до сих пор не пытается найти себе пару… Александра беззвучно заплакала, только плечи ходили волнами, выдавая её. Проводница молча ушла и вернулась со стаканом воды:

– Выпейте, – и Александра выпила воду, ощутив своеобразный вкус валериановых капель.

– А хотите, побудьте у меня в купе минут десять, а то глаза красные, ребята забеспокоятся, – участливо предложила проводница.

– Спасибо, – благодарно улыбнулась Александра, – я сейчас умоюсь, и пойду к детям, им ведь тоже трудно, они не знают, что отец уехал навсегда. Я им сказала, что он в длительной командировке.

Александра так и не смогла понять, почему Виталий не вернулся в семью, ведь до последнего дня желал близости с Александрой, может, сейчас и ругает себя за упрямство, но почему-то стоит на своём. И уж совсем непонятно, почему, когда Александра с детьми была в Сортавале, он приехал в Приволжск, и жил в прежней своей квартире несколько дней, скрываясь от соседей? Выходит, тосковал, и тянуло его назад? Тогда почему не захотел вернуться уж если не из любви к жене, так хоть из чувства ответственности за детей?