Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 64 страниц)

Александра, узнав о болезни Зои Егоровны, секунду позлорадствовала, но затем стало стыдно: тётка все-таки, родной человек – жалко. Розу Егоровну утешила, что гостить у тётушек не собирается, поэтому сейчас поймают такси и поедут на кладбище. Роза запричитала вновь, что такси – дорого, автобус ждать долго. Александра, сцепив зубы, пошла искать такси, и через полчаса они были там, где покоился прах Геннадия. В Альфинске, видать, люди тоже недолговечны, потому вокруг могилы Гены свободного пространства – не более метра и никаких оградок, просто ровные ряды крестов и памятников. Лида принялась обихаживать могилу, вытирая слезы: с младшим братом её связывало многое, потому что – именно младший, и у неё было чувство ответственности за него, тем более что братишка болел. В Альфинске «вырос» уже целый «посёлок» из родных могил: Ефимовна, Аркадий, Насекин-старший нашли последнее пристанище в каменистой земле, о которой никогда не мечтали, но судьба забросила их по разным причинам в этот город и оставила там навечно. Всем им Александра поклонилась до земли и мысленно попросила прощения, если чем-нибудь когда-то обидела.

Александра простилась с тётушкой на вокзале без всякого сожаления: многолетняя неприязнь сделала свое дело – Александра стала равнодушной к судьбе альфинских родственников, даже к Анатолию Насекину, который все же выбрался из Магадана и поселился вблизи Москвы, так и не собралась съездить.

Лида близко к сердцу приняла известие о болезни Зои и намеревалась заехать из Тюмени в Альфинск, пожить там немного. Именно она и подняла на ноги Зою, выходила, потому что жила у неё несколько месяцев, забыв о собственном доме. Так было всегда: позовут её Роза и Зоя на помощь, и она летела к ним – они имели над ней необъяснимую власть, непонятную Александре. Но Александра не обижалась на сестру, потому что понимала: Лиду с тётками сближали общие воспоминания, да и возраст – тоже, они для неё были вроде старших сестёр.

… Дом был большой и красивый. Александра вошла в подъезд, нажала на кнопку лифта. Дверь лифта открылась, и она вошла внутрь. Удивительно, но на стенках лифта не было привычных надписей. Ей нужно было подняться наверх – там ее квартира, но лифт рухнул вниз так, что Александра приподнялась над полом, словно была в невесомости. Лифт долго падал, пока не вывалился из шахты. Дверь распахнулась, и Александра выбежала из лифта: надо было спасаться, но от кого? Она и сама не знала, но бежала по земле легко и свободно. И вдруг – толпа, она ринулась следом… как хорошо, что впереди забор с оторванной доской, и она юркнула в эту щель. Увидев впереди дом, бросилась к нему, чтобы спрятаться, но преследователи не отставали, и тогда Александра, задыхаясь, но не сбавляя скорости, помчалась вверх по лестнице, пока не увидела чердачную дверь и не выбралась на крышу. Внизу – маленькая церквушка, и хочется Александре спрыгнуть вниз, но понимает: нельзя. Пока нельзя. И потому принимает решение спрятаться под козырьком крыши, ухватившись за самый край. Но нет сил держаться. Немеют руки, а преследователи все бродят по крыше. И вдруг неведомая сила осторожно подхватывает Александру, и она мягко приземляется на ноги. Уже стало темно, пошел дождь, но Александра бежала босиком по лужам, и ногам почему-то не холодно, и грязь к ним не прилипала. Так долго она бежала по чужому ночному городу, пока не показались знакомые с детства очертания старых двухэтажных домов – её родная улица Лесопильщиков в Тавде! А вот и Сталинский сад, горелый корпус из красного кирпича. Рядом – огромный стол с хлебами, ароматными и мягкими, и так хочется есть, но не привыкла Александра брать чужое. Хлебов тех было сорок. «Надо же, – подумала Александра, – говорят, Христос накормил сорока хлебами уйму народа, неужели мне нельзя взять кусочек?» И тут увидела женщину в белом, она поманила Александру рукой и вручила ей большой лаваш-лепешку. Александра откусила кусочек, и такой был вкусный тот лаваш, что она очень быстро съела всю лепешку. Александра вышла на огромное ромашковое поле. Она шла этим полем по узкой тропинке очень долго, но ничуть не устала, и босые ноги полны силы. Тропинка вывела её к реке, а там сидел на громадной коряге, дереве, сбитом, наверное, молнией, брат Геннадий. Он глянул на Александру через плечо, и улыбнулся:

– О! Пигалица заявилась. Привет! Иди к мамке, она тебя уж заждалась…

Поезд в Тавду уходил поздно вечером, и сёстры, ожидая посадки, бродили по вокзалу, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомых, но никого так и не узнали.

В поезде обеим не спалось: нахлынули воспоминания. Лида вспоминала военные годы, как они жили в Жиряково, где у них имелся огород через дорогу. Бабушка там посадила картошку. В лесу собирали сухие жерди для печи. Лида в лес за дровами выскакивала в окно, потому что возле дома обитал бодливый баран с крутыми и кручеными рогами.

У них не было возможности купить свинины или говядины, потому приходилось брать по карточкам конину, как правило жесткую, старую. А чтобы конина быстрее уваривалась, на дно кастрюли клали стекло.

А в конце войны семья переехала в Тавду. Жили они на Советской в доме, который называли Домом учителей. Сначала была одна комната, потом дали двухкомнатную квартиру. Когда Зоя вернулась с фронта и вышла замуж, то попросилась временно пожить у старшей сестры. Та не отказала, разрешила Зое жить в большой комнате, а они – шестеро – ютились в маленькой комнатушке.

Ах, эти памятные юные годы!

Она росла боевой подвижной девчонкой, дралась, как мальчишка, с ровесниками, а с ребятами постарше разбирался Виктор. Хотела бросить школу, даже не окончив шестой класс, чтобы пойти на работу. Директор школы Фефелов, встретив Лиду на улице, спросил, почему она прогуливает уроки. Упрямая девчонка заявила, что ищет работу. Фефелов, хоть в душе, наверное, и посмеивался над своевольной ученицей, серьезно посоветовал: «Закончи этот год, а потом уходи». Подумав, Лида согласилась, но тут же заявила: «Хорошо, но пусть не говорят, что я хотела уйти, а то я тогда и в самом деле уйду!» Фефелов пообещал, и в самом деле, никто из учителей даже словом не обмолвился.

Лида всегда держалась независимо и уверенно, поэтому, вернувшись в класс, чтобы доказать свою независимость, прогнала новенькую девчонку со своего места, а когда та стала сопротивляться, забросила её сумку в угол. А Вальке Нерловой, толстой девчонке по прозвищу Кирюха-три брюха, пригрозила, что, если заявится к ним домой с какой-нибудь запиской от учителей, то спустит её с лестницы: Дружниковы переехали из Дома учителей на улицу Сталина и жили на втором этаже в доме, куда потом принесли и маленькую Шурку. Но Шурка тот дом родным не признавала, потому что выросла в соседнем доме.

Старшего брата Лида уважала, даже побаивалась, потому, когда уже училась в седьмом классе вечерней школы, депортированный учитель-немец грозил: «Как тепе не стыдно – тройку получила! Скашу прату!» – с Витей учитель познакомился еще во время войны, когда жил в Жиряково и работал кладовщиком. Витя носил ему старые газеты, а тот давал горох, из которого бабушка варила вкусный суп-горошницу.

У Александры были свои мысли-мечты о встрече с Антоном Букаровым. Так что, поворочавшись немного на жестких постелях, сестры при первых рассветных проблесках сели и стали молча смотреть на «убегавший» в конец поезда лес. Говорить не хотелось, просто смотрели на родные места.

Часто промелькивал засохший желтый лес: сушь стояла страшная, были и немалые пожары. И страшно было видеть огромные горелые или абсолютно желтые сосновые массивы. Говорят, что каждые 12 лет на солнце бывают возмущения, потому такие катаклизмы и наступают. А затем наступает затишье, но радости от того мало: это словно вода в чайнике, которая кипит-кипит, а когда чайник выключат, он постепенно остывает, и вода долго остается горячей.

Утро не обрадовало хорошей погодой – сыпал мелкий дождик. Но сестры не расстроились: на привокзальной площади их встретил давний друг – Лёня Жалин, сын Степана Захаровича и Екатерины Павловны, с которыми дружила Павла Фёдоровна. Невысокий, полный, он шустро подкатился колобком к их вагону, подхватил сумки, быстро погрузил в видавший виды «уазик».

Леонид постарше Александры, учился тоже в третьей школе. Собираясь в Тавду, Александра попросилась на постой к тете Кате, как она привыкла звать Жалину, Степана Захаровича к тому времени уже не было в живых. Ответ пришел от Леонида, который приглашал сестёр погостить у него.

Жалины жили на окраине города, где, за несколько домов от усадьбы Лёни и его сестры Людмилы, виднелся милый сердцу Александры лес – зелёный, свежий. У Жалиных – очень чистый и ухоженный огород, там все время копошится Нина, жена Леонида, полная противоположность ему по комплекции – высокая и худая. В огороде – ни травинки лишней. Зато огурцы, помидоры, лук, чеснок, кабачки, капуста – все растёт как на дрожжах, успевает вызревать, а тот год был особенным: Александра ещё и в Приволжске не пробовала помидоры с личных подворий, а тут – сколько хочешь ешь!

Неделя пролетела быстро. Александра днем просматривала довоенные подшивки городской газеты, сравнивая с ними дневниковые записи матери, а вечером они с Лидой ходили по гостям – к друзьям Александры.

Когда гостьи возвращались, Лёня отвозил их на горячий источник, где от большого санатория остался один небольшой корпус, однако жизнь в нём всё-же теплилась. Большинство тавдинцев просто сидели у горячего родничка. Грели суставы, а потом наполняли канистры водой и увозили домой. Лечение не прошло бесследно для Лиды: у неё стали расправляться пальцы рук.

Старшим – Леониду и Лиде – было о чём поговорить, оба хорошо помнили родителей друг друга, впрочем, Лида и без воспоминаний – дама словоохотливая. Да еще и Екатерина Павловна, мать Лёни и Люды, приходила, тоже вступала в разговор. Младшим – Людмиле и Александре – больше говорилось о школе, о собственных семьях и детях, выяснилось, что есть и общие знакомые.

В воскресенье – Жалины и бывшие Дружниковы, Лида с Александрой, поехали в тавдинский «тихий городок» – на кладбище, где находились родные могилы.

Сосновый кладбищенский бор, казалось, стал еще мрачнее от старых памятников. От оградок могил в бору не было места, и когда Александра попыталась отыскать семейный «погост» Изгомовых, но так и не сумела найти. Александра не была суеверной, но на любом кладбище испытывала благоговение перед памятью об умерших, потому произнесла: «Простите, дядя Антон, не нашла я вас, но помню вас очень хорошо». Еще бы не помнить! Изгомов-старший сам по себе был хорошим человеком, а, кроме того, Виталий внешне был очень на него похож. Да и её младший сын, чем старше становился, тем больше походил на отца, следовательно, и на деда. Вот добрый и неконфликтный характер Антона Фёдоровича им не передался.

Людмила, пока другие наводили порядок в оградке, быстро справилась с покраской памятников и металлических венков – всю жизнь маляром проработала, так что такое дело ей было не в диковинку. Стоя помянули усопших, остатки поминок оставили рядом с могилами. Потом прибрали могилу Степана Захаровича, и, уходя, Лида сказала: «Иди Степан Захарыч, к маме в гости, у неё там полный порядок сейчас». И никто даже не улыбнулся: привыкли живые разговаривать с усопшими на могилах, веря, что их услышат.

А утром сёстры, сердечно распростившись с Жалиными, уехали в Тюмень к брату.

Автобус резво бежал по ровной асфальтовой дороге среди лесов и, заросших травой, полей, лишь изредка они колосились рожью, которая, словно рыжее море, ходила волнами от ветра. Лида вздыхала или вполголоса ругалась, что колхозы разорены, что люди уезжают из деревень, потому что там нет работы: «Вот и Сережка Дружников без работы в своей Раевке сидит, а Таиска так замуж и не вышла, сколь уж мужиков у неё было… Серёжка жениться хотел, даже дом построил на своем же дворе, а она не разрешила…» Так всю дорогу ехала и рассказывала новости – она была для Александры связующим звеном с родней, потому что та по-прежнему не поддерживала связь с тётушками и двоюродными братьями. Александра её почти не слушала, все думала, как встретятся с Виктором, ведь в сердце до сих пор обида, что с похоронами матери не помог, не бывал ни разу на её могиле, да ещё поверил россказням, что сожгла архив Павлы Фёдоровны. Александра злилась: ему никогда дела не было до матери, архив брату вообще ни к чему, а вот, гляди-ка, рассердился на сестру, поверив глупой бабе-пьянчужке. Постепенно злость уходила, потому что приходило понимание: родные вообще не знают, что за человек Александра – выросла вдали от них; не знают её дум, увлечений, не знают, как она живет и воспитывает сыновей. Когда же брат открыл дверь своей квартиры, злость на него улетучилась вообще: Виктор стоял перед ней маленький, худенький, очень похожий лицом на мать, в глазах его засветились слезы. Он так крепко стиснул сестру в объятиях, что та ойкнула: стал ростом брат мал, но сила все еще не иссякла в руках, не зря же полжизни провел на строительных лесах, возводя кирпичные стены. Он тут же пошел в магазин, принес водки – закуски было полно у сестёр.

Первую ночь Лида с Александрой решили провести у Виктора, вторую – у Тамары в «Тараскуле», куда собирались поехать вместе с Виктором. Двое их осталось в Тюменском «кусте»: Евдокия и Саша умерли, похоронена где-то в глухой деревне и младшая дочь Виктора, Татьяна. Ну а на третий – в обратный путь, потому что Лида, увидев бутылки в сумке Виктора, расстроилась, поняла, что брат напьется «в усмерть», и шепнула: «Уедем, а то терпеть не могу его, пьяного, ругается да плачет, ничего не понимает, и будет всю ночь колобродить по квартире». Александра согласилась, прикинув, что успеет за три дня проверить некоторые сведения в областной библиотеке: ее книга из простого бытописания рода Дружниковых переросла в большой исторический роман, Александра не могла исторические факты искажать, поэтому перепроверяла все по различным справочникам и энциклопедиям.

Первый день она сидела в библиотеке до закрытия, смотрела каталоги, подшивки старых газет, делала выписки из книг. По карте города и области определяла, где жили Ермолаевы, и перед глазами вставали картины тех далеких дней, она представляла, каким внешне выглядел Егор Корнилыч и его враг Курчаткин, какими была бабушка, Павлушка, Василёк и Заря с Розой… Потом решила погулять по городу.

Все повторялось, как когда-то в Костроме.

Вернулась к Виктору поздно и сразу поняла: Лида очень расстроена, да и понятно, чем. Вернее, кем. Виктор был пьян уж если не «в усмерть», то «в дым» – точно. Бродил по квартире, разговаривал сам с собой, с кем-то спорил и страшно скрипел зубами. Лида зашептала: «Чуть не уехала к Тамаре, да ведь ты ничего тут не знаешь, вот и осталась… Опять ночь не спать, не молодая же я без отдыха… Да курит без конца, как бы дом не поджег».

Александра ответила:

– Спи спокойно, я с ним посижу, лягу, как он уснет.

Виктор поглядел сурово:

– Явилась? Где была? Я уж хотел идти тебя искать, да Лидка не пустила.

Сестра кивком подтвердила его слова.

Александра обняла брата, ощутив руками острые лопатки, засмеялась:

– Спасибо, братик, но я ведь уже не маленькая, дорогу помню. Пойдем лучше на кухню, посидим, поговорим, а Лида пусть отдыхает.

Виктор позволил увести себя на кухню, которая хоть и прибранная Лидой, все равно выглядела неуютно: уже год, как умерла Дуся, и Виктор хозяйничал сам, как умел. Он даже «огород» развел на балконе – посадил пару помидор да одна плеть огурца вилась с правой стороны перил, в деревянном ящике рос лук. Брат с гордостью показал свой «огород» ещё утром, даже сводил на зады двора, где росла смородина и береза. Рассказывал, как ухаживал: рыхлил, поливал и «сад» и «огород» на балконе.

– Вить, ты чего это наклюкался, с какой радости?

– С какой, какой… С той, что вы приехали, мои сестрёночки милые, – и… заплакал горько, навзрыд.

Александра растерялась: она впервые увидела брата плачущим. Даже после похорон матери он пытался горланить песни – это получалось у него очень громко, но мотив любой песни был непонятен. Ох, как Александра тогда на него сердилась! А когда умер Гена, уже сама пела песни. Старшие – Роза, Зоя, Лида – ушли с поминок. А младшие, третье поколение, остались. И Александра с ними. Толик Насекин подал старенькую гитару Гены Александре и попросил спеть его любимые песни. И сказал: «Гена всех нас собрал вместе. Он любил петь, вот и потешим его душу песнями, так что, Щурёнок, запевай», – назвал он младшую двоюродную сестру детским прозвищем.

Виктор и Александра сидели на кухне, папиросный дым клубился под потолком – точь-в-точь как в квартире на Лесопильщиков в Тавде, Александра закашлялась и попросила Виктора курить меньше – он так разволновался, что прикуривал папиросы (сигареты не признавал) одна от другой, и пил водку стопку за стопкой. Он тряс головой, скрипел зубами, сверкал глазами, иной раз хватал сестру за руки железной хваткой, сжимая их до боли, и Александра с трудом освобождала руки. Разговор шел уже не первый час, время скатилось заполночь, а они все кричали друг на друга. Виктор матерился, Александра тоже была на грани срыва, но все же сдерживалась, не посылала брата подальше:

– Как ты смела сжечь мамкин архив? – ярился Виктор.

– Никто его не сжигал, кто тебе наплел? – не менее яро кричала сестра: она поняла – на брата сейчас надо наступать напористо, «резать» все его обвинения своими ответами, а главное – заставить его задуматься над тем, о чем он кричал. – И какое дело тебе до архива, он тебе на кой… нужен? – выдала, не удержалась. Виктор вытаращил глаза, изумленно смотрел на сестру, мол, ну и ну…

Александра поняла, что тактику выбрала верную, и пошла напролом, показывая, что «выходит» из себя, и под горячую руку может и «ломануть» брата по голове:

– Зачем тебе архив? В мусорку бросить, ты письмо из трех слов пишешь мне раз в год, а я журналист, подумай сам, как я могу уничтожить архив, который мне может пригодиться в работе, а?

Виктор долго курил, молчал, потом признался:

– Точно, тебе он нужнее. А ты, правда, не сжигала? – жалобно спросил и вновь закурил. И задумался.

– Конечно, сжигала, но лишь то, что нельзя было во дворе оставить – матрац, ерунду всякую. Ой, ну перестань дымить, Вить! – «сбавила обороты» Александра. Тот кивнул, затушил папиросу, и ударился в воспоминания о военном детстве, о том, как ходили с матерью по лесным дорогам из села село.

Мамка раз в обморок упала, а я ей ягод насобирал и дал поесть, она глаза и открыла. Я перепугался тогда, думал, вдруг умрет… – и опять взвинтился: – А зачем она разрешила деду портрет Максима сжечь? А? Зачем с ним жила?

– А зачем ты с Дусей жил?

– Я ее любил!

– Вот и мама любила.

– Да ведь пьяница он был! Как такого любить? – удивился брат.

– А ты сейчас – кто? – тихо спросила Александра брата.

– Я – пьяница? Ах ты… – брат заматерился.

– Замолчи, я никому не позволю себя унижать, даже родственникам, и маму никому в обиду не дам, – в душе поднималась уже настоящая злость. Она говорила тихо, почти шептала, желваки двигались по щекам, глаза прищурились, превратились в два острых лезвия, и Виктор замолчал, оторопев от изменившегося лица сестры.

Однако молчать он, видимо, не мог: воспоминания и вопросы теснились в его, затуманенной алкоголем, голове. И потому произнес:

– А ты знаешь, я его чуть не убил…

– Знаю. Тётки тебе, дураку, в уши напели, а ты и бросился убивать. А кого? Ладно – молодой бы мужик был, а то пожилой человек! А потом бы в тюрягу залетел! Из-за чего? Из-за своей несдержанности? Эх, балда ты, дубина стоеросовая… – и, перегнувшись через стол, дернула брата за прядь волос.

– А ведь, и правда – дубина… Как ты это хорошо сказала, как Генка, он же так говорил – дубина… А мамка, я вспоминаю ее, вот у меня платочек есть… Сейчас принесу, – он вскочил и хотел бежать в комнату.

– Не надо, не ходи: Лиду разбудишь, – остановила его Александра. – У меня тоже такой есть, и у Гены был тоже. Мама его вышила словами «Пусть всегда тебя хранит мое благословение». Так, да?

– Ага! Но я только пот иногда им утирал, этим платочком. Он как талисман для меня.

– Талисман… – Александра тоже всегда брала свой платочек с собой в трудную минуту, верила, что, если он будет с ней, то кто-то невидимый, может быть, мама, спасет её. Однажды так и случилось.

Она пришла из больницы – пришлось прервать беременность, когда поняла, что Виталий изменяет. Она ему про то даже не сказала, придумала, что легла на обследование. Вернулась, а к вечеру поднялась температура, медленно и неуклонно подходила к критической отметке. Дети спали, Виталий был на работе. Она погибала, но никто об этом не знал. Вспомнила про то, как у бабушки, болевшей тифом, сбивали температуру обтиранием крепким соляным раствором. Шатаясь, встала, налила в тазик воды, растворила в ней пачку соли, полезла в карман пальто за заветным платочком и обмерла от страха: платочка не было! Прокрутила в памяти последние события назад и поняла, что шла в операционную в халате – там и лежал в кармане платочек, а увезли ее в палату на каталке в рубахе.

– Господи! – простонала Александра. – Потерялся мой платочек, мамино благословение потеряла я, Господи. Спаси и помилуй… Не дай умереть, утром поеду в больницу, найду платочек… – бормотала бессвязно и думала, что, наверное, так и мама неумело молилась, когда лежала в больнице с рожистым воспалением.

Она намочила простыню в соляном растворе, закуталась и легла. Простыня мгновенно стала горячей. Вновь встала и смочила простыню… Так вставала несколько раз, пока не почувствовала, что стало легче, что лоб уже не огненный, сердце бешено не колотится в груди. Она сменила постельное белье, укуталась в одеяло и заснула.

Утром поехала в больницу, рассказала дежурному врачу про то, что случилось и свою крепкую веру, что необходимо найти платок-талисман, и тогда все будет хорошо. Врач не рассердился и даже не удивился, просто вызвал дежурную медсестру и попросил помочь Александре. Медсестра вызвала сестру-хозяйку, пожилую женщину, которая сказала, что попробует отыскать. Прошел мучительный час, наконец, сестра-хозяйка вышла к ней в приемный покой, сияющая – добрые лучики разбежались от глаз:

– Нашла я твой платочек, милушка, нашла! Не верила, что найду. Да счастье твое, верно, такое, что не успели белье в стирку сдать – выходной ведь был, суббота, как ты уходила из больницы! А сегодня – воскресенье!

Александра так пылко обняла медсестру, что та даже ойкнула. И, возможно, была рада больше Александры, что сумела разыскать её платочек-талисман: русские женщины крепко верят в разные обереги, наверное, потому, что это помогает им преодолевать невзгоды. Иной раз человеку хочется, чтобы кто-то его уберег, спас, помог. И если человек из жизненного ненастья выкарабкался, то обязательно скажет: «Оберег помог».

Александра приехала домой, и тут из нее хлынула сгустками кровь. С трудом привела себя в порядок, легла в постель, решив, что на следующее утро пойдет на прием к врачу. Прижала к щеке заветный платочек и заснула: «Мама, помоги!» Но идти к врачу не понадобилось – проснулась совершенно здоровой.

– Да, мне мой платочек однажды очень помог… – повторила Александра, и её плечи непроизвольно передернулись от жутких воспоминаний.

Виктор и Александра долго не спали в ту ночь. Говорили то спокойно, то срывались на крик. Они не знали, что Лида не спит тоже, чутко прислушивается к разговору, всякий раз готовая встать на помощь сестре – она лучше знала взрывной характер старшего брата, его тяжелую руку. Но ярость обуяла обоих лишь один раз, когда Виктор обозвал мать непотребным словом, обвинив её в блуде, после чего родился Толик.

– Ах, ты… – тут Александра уже не могла сдержать ярости. – Она ради вас легла под чужого мужика за мешок картошки, а ты… ты… Это мне надо на неё обижаться, ради меня она ничем не жертвовала, а ты… – она вскочила и потрясла кулаками перед носом брата так гневно, что тот отшатнулся, казалось, даже взгляд протрезвел.

– Ну, я знаю про это… – пробормотал Виктор.

– Знаешь? Так чего ты… – и она выдала замысловатый мат.

Брат так был ошарашен, что несколько минут молча взирал на Александру, и та замолчала, потому в кухне зависла звонкая тишина, нарушаемая лишь обостренными ночными звуками за окном – где-то проехала машина, свистнул тепловоз…

Александра немного «остыла» за время тишины и негромко попросила брата:

– Витя, никогда при мне не говори плохо о маме, как бы вы все к ней не относились, она – мать, и этим все сказано. И про батю плохо не говори. Он, конечно, пил, но ведь и ты, похоже, «не просыхаешь», и обижайся-не обижайся, но батя во многом был лучше многих из нашей родни, умнее, а уж образование высшее только у него было.

– Ну и у тебя есть! – гордо поправил ее брат, словно и сам закончил институт.

– Да, конечно, я вторая в этом плане, но из его поколения больше ни у кого не было.

– Дед, конечно, башковитый был, это так, – признал, наконец, Виктор. У него уже прошел боевой запал, потому говорил спокойно. – А вообще ты права, я и сам не пойму, чего Зойка с Розкой вязались к мамке и деду, он же, и правда, помог мамке тебя выучить, ведь у неё пенсия была маленькая. Есенина, помню, здорово читал. Ты не обижайся, что я тебе тут всякого наговорил, обиделся на тебя из-за той курвы, что сказала про мамкин архив. А ты, правда, не сожгла? – и крепко схватил Александру за руки.

– Вить, больно же, мои руки – не кирпичи…

– Ну, прости, я привык кирпич так брать, иначе же выскользнет. Правда, не сожгла?

– Не сожгла, – Александра глянула на часы – время подступало к четырем часа утра, за окном уже рассвело. Она обняла брата, положив руки на его худые угловатые плечи, и сердце пронзила жалость: из высокого широкоплечего здоровяка брат превратился в маленького и щуплого старичка, ростом не выше ее. – Пойдем-ка спать, Витя.

– Нет, я еще посижу, а ты, Пигалица, иди, – назвал её, как обычно звал Гена младшую сестренку.

– Ладно, сиди, только не пей больше, Витя, ты и так себя почти загубил, – попросила Александра брата. – Зачем тебе это надо? Ты посмотри, сколько всего на свете есть, чего ты еще не видел! Раскрой глаза, вон – солнце встает, красиво ведь, а у тебя солнце – бутылка. Посмотри, небо голубое, а у тебя один цвет – портвейн в стакане. Ты же умный, я же помню, как вы с батей разговаривали, он же уважительно с тобой всегда говорил, а ты загубил себя… Ты мог, наверное, уже своим стройуправлением командовать, а ты – кто? Не пей, Витя.

Брат слушал, кивал, соглашаясь, и вдруг засмеялся, точно так, как однажды и Гена, сказал удивленно:

– Пигалица, а ты, оказывается, совсем не пигалица!

Александра тоже рассмеялась. Вновь обнялись, и она тихо вошла в комнату, легла рядом с Лидой, которая спокойно сопела во сне, и тотчас уснула.

И Лида, которая не раз хотела вскочить и броситься мирить Александру с Виктором – уж очень свирепо ругались – но что-то останавливало: чувствовала, что ее вмешательство будет лишним, тоже спокойно заснула. А до того лежала, слушала их спор, когда в кухне начинали кричать, удивляясь, как выдерживает этот спор младшая сестра, и как, может быть, неожиданно для себя, принимает ее аргументы, старший брат.

Чувство уважения к младшей сестре впервые неожиданно затеплилось в сердце Лиды: гляди-ка, а ведь и впрямь, Шура – молодец. Не побоялась её, Лиду, отругать, когда она после двадцатилетней разлуки приехала «прощаться» – бездарь-врач напророчил Лиде страшную болезнь. Александра выслушала ее и не запричитала, как бы сделала это Роза, а расхохоталась. Лида сначала обиделась на шалопутную и бессердечную младшую сестру: приехала к ней больная и немощная перед смертью, а она ржет, как кобыла. Даже засобиралась обратно в Новороссийск, но потом остыла: права ведь Шурка, нечего раньше времени себя хоронить. Потому и отважилась на такое дальнее путешествие из Новороссийска в Тюмень, и чувствует себя прекрасно. Нет, зря Зоя Александру дурой называет. Младшая сестра умная и порядочная выросла, а порядочность у Дружниковых означает: честность, правдивость, незлобливость, правда, упрямы все, но это лишь в том случае, если уверены в своей правоте.

Виктор так и не заснул, сидел до полного рассвета, лишь под утро лег, но все равно лежал без сна, пока не поднялась Лида, чтобы приготовить завтрак.

Второй день гостьи провели в Тараскуле у Тамары.

«Тараскуль» стал международным курортом, его совладельцы – болгары и турки: там богатые природные источники. Прискорбно, но факт, что иностранный капитал стремительно проникал во все российские сферы деятельности, накладывая «лапу» на то, что сулило большие прибыли.

Тамара в «Тараскуле» работала поваром и не собиралась оттуда уезжать – чистейший воздух, термальные воды, жизнь без шумной городской суеты. А захотелось искупаться в речке – так она в тридцати минутах езды. Вот туда и отвез гостей на мотоцикле Андрей, младший сын Тамары.

Александра с удовольствием плескалась в воде – впервые купалась в реке в то лето. Вода мягкая и теплая, хотя время – 10 часов вечера. А берега заросли «гусиными лапками», розовым клевером и белым, который в Сибири зовут «кашкой». Она не могла надышаться воздухом, сладким от аромата трав, думая с тоской, что по возвращении домой её вновь будет одолевать аллергия – город пропитан химией.

У Тамары была недостроенная дача, там Сидорины и потчевали гостей шашлыками. Тамара с мужем Юрием готовила праздничное угощение, Лида и Элла, старшая дочь Тамары, помогали им. Виктор, совершенно трезвый, ходил по участку, что-то приколачивал, что-то окапывал. Александра обрезала малину, искоса поглядывая на брата. А тот все время молчал. Он и так-то неразговорчив, если был «тверёзым», а тут вообще сосредоточенно о чем-то думал. Когда сели обедать, Виктор только пригубил стопку с вином, и больше не пил. Женщины удивленно переглянулись, но были очень довольны.

Виктор не поехал на вокзал провожать сестёр – у него сильно болели ноги, ходил с палочкой, поэтому простились на автобусной остановке. Брат был трезв, и сестёр поразили слезы на его глазах: Виктор редко плакал, по-крайней мере, Александра впервые увидела его плачущим лишь день назад. Он молча обнял сестёр до хруста в костях – сила в руках не пропала, хотя и разменял уже восьмой десяток лет. Сказал:

– Ну ладно, девки, прощайте…

– Какое – «прощайте»? Живи сто лет, мы еще приедем, – улыбнулась Александра.

– Нет, я уж не доживу, – покачал отрицательно головой Виктор. – Голова болит, глаза плохо видеть стали, печень что-то шалит…