Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 64 страниц)

А сейчас тяжело жить, потому что «нет мужа, нет заступника». Родня – большая, да нет от нее толку, только подковырки да насмешки сестер, и дети живут сами по себе, нет им дела до матери. Прав был Максим, говоривший: «Ох, Паня, смотри, как бы сестры не объегорили тебя, у них сердце недоброе, помогай им да оглядывайся. Не дай бог, если беднее да несчастливее их жить будешь – заклюют». И как в воду глядел Максим-Максимушка. Где же ты?

Вернувшись домой, Павла попросила Шурку не лезть с вопросами и дать спокойно почитать газеты. Развернула «Правду», и на колени упало письмо. Она узнала почерк Смирнова.

Смирнов на шести тетрадных листах подробно описывал два года своей жизни, сообщал, что лечился от алкоголизма и, завершая письмо, попросил разрешения приехать, если, конечно, Павла до сих пор не замужем.

Павла не спала всю ночь. Просьба Смирнова была неожиданной, но желанной. Она вспоминала день за днем свою недолгую жизнь со Смирновым, пытаясь понять и его, и себя. Ах, как правильно сказала однажды Анна, мать сестры: «Судьбу не обойдешь, не объедешь». И с судьбой своей – Николаем Смирновым – Павла впервые встретилась, как выяснилось позднее, еще в Кирове, куда мать отправила Павлу. Именно Смирнов, брат подруги Анны – Клавдии, глядел на нее так жадно и жарко на ее свадьбе с Иваном Копаевым, которую организовала Анна. Его взгляд тревожил и волновал Павлу, и она даже предположить не могла, что эта самая судьба сведет их спустя двадцать лет, да и сам Николай того не знал, не ведал. Он работал тогда в одном из Кировских райкомов партии, был счастлив и доволен своей жизнью, женат, и молоденькая худенькая провинциалочка из Сибири была для него ничем иным как мимолетным увлечением.

Занимая высокие партийные посты, имея немалую власть и прекрасный материальный достаток, находясь в гуще людей, Смирнов был даже более одинок, чем Павла. Человек, имевший многое и потерявший все. И виноват ли он в том, что стал таким, каким его встретила Павла и пожалела, пожалев – полюбила, и любила все эти годы? За что полюбила? Павла не могла объяснить, но зачем это объяснять, разве любят за что-то конкретное? Ведь любят просто так.

Почему он, выросший в рабочей семье, воспитанный в строгости, неожиданно взлетевший по партийной линии вверх, оказавшись вдруг, по его мнению, почти на дне жизни, сломался, запил? Впрочем, пил он и тогда, когда имел вес в обществе, хорошую должность. Не оттого ли пил, что все дозволено было ему по этой самой должности, а не по заслугам, что мог карать и миловать таких, как она, что не знал нужды и тратил сотни без счета, а она дорожила каждой копейкой?

Ее судьба била и гнула к земле, а он шагал по этой земле баловнем судьбы. Эта судьба-покровительница, воспитала в нем эгоизм, заносчивость, но не научила противостоять трудностям, а он, в сущности, добрый человек. Шурку принял, как родную, и Шурка, оказывается, не забыла этого.

Шурка, Шурка… Девчонка сорванец… Каждый день у нее новые ссадины и царапины. Дерется с мальчишками на равных, а сердечко доброе, певучее, отзывчивое. Ей отец нужен, не зря же говорят, что мать учит дочку, а воспитывает – отец, но Кима Фирсова Павла никогда не пыталась разыскивать. Да и самой Павле нужна опора в жизни, ведь известно: на вдову да сироту все помои льются, все камни валятся, а за мужем жить – за заступником быть. И даже, может, не опора нужна ей, а то, чего лишена она в своем роду – понимание и возможность поговорить по душам, поделиться сокровенным с близким человеком. Так почему не соединить свою судьбу с таким же одиноким бедолагой, как и сама, если судьба как раз тому потворствует? Конечно, родня дорогая будет против, но у сестер жизнь устроена, а ее дети покидают один за другим родительское гнездо. И всем, похоже, нет дела до нее. Смирнов пьет, но неужели она не сумеет (ох уж эта женская самоуверенность!) помочь ему побороть свой порок, тем более он сам этого желает?

Утром Павла опустила в почтовый ящик письмо Смирнову с единственным словом: «Приезжай». Женская жалость и самонадеянность, что сумеет уберечь Смирнова от его порока, побудили Павлу Дружникову на этот шаг, и, однажды ступив на одну жизненную тропу с Николаем Смирновым, она не сходила с нее более двадцати лет.

Родня, как и думала Павла, приезд Смирнова восприняла отрицательно, почти гневно. И она не могла понять, почему сестры настроены против Смирнова. Жалеют ее? Желают лучшей доли? Но что-то незаметно того по их поступкам.

– Ох, Паня, Паня, – вздохнула мать.

Зоя презрительно скривилась и сказала:

– Ну-ну, посади себе пьяницу на шею.

– А, может, он и правду говорит, что бросил пить, даже лечился, – предположила сердобольная и более мягкая характером Роза.

– Как же! Горбатого могила исправит! – фыркнула Зоя.

А Лида категорически заявила:

– Ты как хочешь, мам, а я скоро замуж выйду. Как же мы все будем в одной комнате?

Намек был более чем прозрачен, ведь комната принадлежала Лиде, потому Павла и Смирнов сняли квартиру в частном доме и переехали туда вместе с Шуркой. Совершенно случайно их квартирной хозяйкой оказалась Нина Изгомова, уборщица в «Севере», когда Павла работала там директором. Она не знала, где живет Изгомова, просто ей и Смирнову понравился добротный дом и нарядный флигелек рядом с ним. Зашли справиться насчет жилья, и Павле было приятно, что Изгомова узнала ее, назвала по имени-отчеству, пригласила пообедать с своей семьей. Но особенно стало приятно, что Николай отказался от предложенной стопки водки, на душе потеплело: выходит, не обманывал, когда написал, что бросил пить, значит, может наладиться у них жизнь – светлая, хорошая, тем более что начало совместной их жизни было вполне удачным: и на работу Николай устроился, и жилье сразу нашли.

– Шурочка, Шур! Спой-ка мне чего-нибудь! Ты у нас вроде радива, спой по моей заявке про гусей.

Изгомова, или по-улошному – Нинка-бродня, лежала на остывшей уже печи, лузгала семечки прямо на пол и, казалось, не замечала косых взглядов старшей дочери, которая только что закончила приборку.

Вообще-то старшая Тоня и еще одна девочка – Надя, не родные дочери Нины, они были дочерями старика Изгомова от первого брака. Их мать, старшая сестра Нины, умерла, когда девочки были совсем крохами.

Нина заботливо ухаживала за больной сестрой, приглядывала за племянницами, потому Антон Изгомов, когда жена умерла, решил жениться на Нине, думая, что родная тетка все-таки не чужая баба с улицы, не обидит его дочерей. Конечно, Нина – безалаберная, любила посплетничать с соседками, однако по-своему добрая, если приняла на себя заботу о сестре, и Антон думал, что семейные заботы изменят ее. Вдовая к тому времени – ее выдали замуж в шестнадцать лет – и до сих пор бездетная Нина согласилась на предложение Антона, хотя он был намного старше. Впрочем, и ее первый муж был в преклонном возрасте, так что Нина по этому поводу не горевала. И вскоре в доме Изгомовых один за другим родились четверо мальчишек, они вечно были чумазые, исцарапанные, темноволосые и кучерявые, как цыганята. Один Виталька имел русые, как у матери, волосы. Нина мало уделяла сыновьям внимания, и мальчишки были полностью на попечении Тони.

Младший Изгомов, Виталька – ровесник Шурке, потому и стал ее товарищем в играх. Играли ребятишки в доме или же копошились в куче песка возле ворот. В тот момент, когда Изгомиха обратилась к Шурке, ребятишки играли в другой комнате в машину. Шурка, естественно, была шофером и главной в игре, а Виталька – тихим, ненадоедливым и совершенно безропотным пассажиром. Ну, а если вдруг и начинал восставать против Шуркиного диктата, то разговор у нее был коротким: тычок в шею, и бунт затихал.

Услышав просьбу Виталькиной матери Шурка тотчас оказалась перед печью и запела:

– «Ой, вы, гуси, до свиданья, прилетайте к нам опять, только дома возле бани вам теперь уж не узнать!»

– Охо-хо-хо! – заклохтала Изгомова. – Ох, умора – «дома возле бани»! – Шурка вместо «Дона и Кубани» пела, перевирая слова – «дома возле бани», и это всегда смешило Изгомову до слез.

Хлопнула дверь. В кухню вошел дядя Антон, Виталькин отец – худой, высокий, одноглазый, и Шурка тут же исчезла – дядя Антон добрый, но девочка его побаивалась из-за слепого, в юности изуродованного, глаза.

Антон поставил плотницкий ящик на скамью у дверей.

В кухню ввалились следом за ним Николай, Владимир и Анатолий, тоже, как и отец, пахнущие свежей древесиной: мальчишки помогали отцу ставить дом на соседней улице. Антон Изгомов – истинный труженик, всю жизнь не выпускавший из рук топор, подряжался рубить дома, зарабатывал немалые деньги. Они уплывали неизвестно куда из рук жены, день-деньской бродившей по знакомым – отсюда и прозвище Бродня – в поисках сплетен и никто, как она, не мог так искусно ссорить людей. Антон, женившись на Нине, быстро понял, что ошибся: вторая жена была полной противоположностью первой, словно и не сестры они – ленивая, лживая, охотница выпить.

– Нина, поесть дай чего, – попросил Антон, умывшись.

– Охо-хо-хо! – запричитала жена. – Болею я, отец. Достаньте капусты с погреба, – и пожаловалась: – Вот болею я, а Тонька весь день где-то прошалыгалась. Сказала ей обед сготовить, а она меня не послушалась.

– Тонька! – закричал разозленный голодный отец, призывая дочь, и когда та вошла, влепил ей пощечину. – Лодырина! Пожрать сготовить не могла? Где ты шлялась весь день?

Тоня в слезах выскочила из дома, обиженная на отца: все не так было. Весь день она работала – корову подоила, свиней накормила, в доме прибрала, завтрак приготовила и накормила Витальку, остатки мачеха съела. Конечно, отцу и братьям обидно, что пришли с работы, а на столе пусто, так ведь она просто не успела ничего сварить.

Тоня забилась в огородные лопухи за баней и горько заплакала. Хоть бы скорее окончить техникум, да уехать, куда пошлют, подальше от несправедливых попреков ленивой и злобной мачехи, которая все время норовит охаять ее перед отцом. А тот, не разобравшись, пускал в ход кулаки, как сегодня. Тоня, когда еще жива была мать, читала про злых мачех и думала, что бывают они только в сказках, а вот, оказывается, и в жизни бывают.

Шурка с Виталькой тоже выскользнули из дома от греха подальше, услышав брань Антона. Разгоревшийся конфликт погасила Шуркина мама, пригласив Антона с сыновьями поужинать.

Потом парни разбежались по своим делам, а Павла, Изгомов и Смирнов сидели на крыльце, курили, вели неторопливую беседу. И Смирнов, как всегда, завладел разговором – он был отличный рассказчик.

Изгомов тоже иногда рассказывал о своей жизни, обращаясь к Павле, называл ее сестренкой: оба они – Федоровичи. Роднило и то, что Антон тоже сирота, смолоду батрачил у отца своей жены. Хозяин был оборотистый мужик. В начале тридцатых был раскулачен и выслан из Белоруссии. На новом месте Валериан Короленко – им разрешили взять теплые вещи, белье и кухонную утварь, потому сумел припрятать и золотые червонцы – освоился быстро, выстроил дом, обзавелся скотиной, даже работника нанял, чтобы справляться с хозяйством, потому что не было иных мужских рук: шесть дочерей росло в доме. Однако и в Сибирь докатилась волна борьбы с кулаками, но на сей раз она не застала врасплох старика Короленко: он спешно выдал замуж двух старших дочерей за бедных парней, среднюю, шестнадцатилетнюю Нину – за вдовца Скутина, хозяйство поделил между зятьями, таким образом избежав очередного раскулачивания. И жил бы долго и счастливо Антон со своей женой, он любил ее и женился не ради приданого, но судьба решила иначе: быстро скрутила болезнью жену и отправила в мир иной. Женился вторично ради дочерей, но, видно, счастье ушло из его дома вместе со смертью их матери. Антон понял, что совершил ошибку, однако в доме зазвенели голоса еще четырех ребятишек, и деваться было некуда: надо «поднимать» детей.

В первый класс Шурку привел отец. Смирнов был в сознании девочки только папой, иного человека, которого могла бы Шурка назвать отцом, она не знала. Девочка держалась за руку отца и горделиво посматривала на других ребят. Правда, она была не в школьной форме, как другие девочки, а в белой кофточке и черной юбке, перешитой из юбки матери. Ей невдомек было, что семье трудно жилось, да и сложно понять семилетней девочке взрослые заботы и совсем невозможно уяснить то, почему папа часто приходит домой пьяный, ругается с мамой, а та тихонько ночами плачет.

Они втроем вновь жили в той комнате, где Шурка выросла. Сестра Лида вышла замуж, и теперь жила в своем доме, построенном на Типографской улице, недалеко от реки. Лиде на лесокомбинате предлагали трехкомнатную квартиру, но ее мужу, выросшему в деревне, привычнее было жить в собственном доме, потому он и решил построить свой дом. Муж Лиды – не Август Фомин, которого Шурка хорошо помнила и любила. Когда Лида приехала со своим женихом в Азанку, где Шурка в то время жила с мамой и папой, то очень удивилась, увидев незнакомого высокого парня. Он ей не понравился: была в нем какая-то непонятная угрюмость.

Семен, Лидин жених, почему-то не понравился и папе, и тот во время застолья, как всегда, выгнув дугой правую бровь, заявил:

– А я тебе, Семка, Лиду не отдам, не стоишь ты ее.

Все за столом притихли, Семен покраснел, засмущалась и Лида, но мама быстро перевела разговор на иное, и скандал не состоялся.

Смирнов, конечно, не знал, что Лида выходила замуж, не любя Семена, однако интуитивно почувствовал неладное. И он был прав.

Судьба оказалась неблагосклонна к Лиде и увела в сторону любимого парня, а поставила на пути другого. И замужество, которое не принесло желанного счастья, было неожиданным даже для нее, однако у каждого – своя судьба, у Лиды – тоже, и она повела ее своей дорогой…

Август Фомин служил в армии, часто писал. Родители обожали его, сын был их опорой, хозяином в доме, и лишь его слушалась младшая блудливая дочь Наталья. Уехал Август, и отбилась она от дома, стала парней перебирать, и не просто так встречалась, невинные поцелуи ее не устраивали. Работала Наталья вместе с Лидой в одной бригаде бракером, и та видела, что будущая золовка даже на работе не упускала случая пообжиматься за штабелями досок то с солдатами, то с расконвоированными заключенными, которым осталось «дотянуть» до срока самую малость, и потому они работали на лесокомбинате вместе с вольнонаемными.

Лида – резкая, прямая, как и все Дружниковы, не умеющая иной раз укоротить свой язык, пригрозила Наталье, что если та не прекратит путаться с кем попало, то напишет Августу. Пригрозить-то пригрозила, да не написала. Зато Наталья не оплошала, рассказала в письме брату свою историю, только якобы это делала Лида. И вскоре Лида получила от парня гневное письмо, в котором он с горечью писал, что берег ее до армии, боялся прикоснуться, а она в благодарность стала шалавой.

Лида вдоволь наплакалась над обидным письмом, а потом с присущей ей дружниковской прямолинейностью ответила: «Не твое дело, как я себя веду». Ей и в голову не пришло спокойно все обдумать и оправдаться, потому что не чувствовала за собой никакой вины. Обида была столь велика, горька, что Лида решила сгоряча в отместку Августу выйти замуж, тем более что и жених подвернулся – Семен Дольцев, двоюродный брат Дуси, жены брата Виктора. Семен вернулся недавно из армии, захаживал к Дружниковым. На лицо парень был неплох, поведения спокойного, и бабушка с тетушками хором зазудели, растравили обиду: «Раз так обошелся Гутька с тобой, плюнь на него да выходи замуж за Семена».

Лида привыкла прислушиваться к советам тетушек, решила и тут последовать им. А сердце плакало, страдало, оно рвалось к другому, хоть и затмевала глаза черная обида, но и обида не могла заставить ее изменить своим моральным принципам: в одну постель с Семеном Лида легла только в первую брачную ночь. И была потом у них долгая жизнь, похожая на тряскую лесную дорогу с колдобинами да ямами, но Лида терпела.

Приехав в отпуск, Август разобрался с помощью родителей во лжи сестры, пришел к Лиде повиниться и умолить ее перейти до окончания службы к его родителям, которые души в Лиде не чаяли. Мать посоветовала уйти к любимому мужчине, но Лида крепко подчинялась тетушкам, а их приговор устами Насекина был недвусмысленный: «Нечего шалопутство разводить, вышла замуж, так живи, если пацан уже в доме растет». Она и жила с тоской в сердце до тех пор, пока не увидела однажды Августа – сгорбленного, спившегося и ужаснулась, не задумавшись, что таким его, вероятно, сделала она сама, не найдя в себе сил разорвать семейные путы с Семеном.

Ах, женщины, как часто разум вредит вашему сердцу!

Первое впечатление, которое оказал на Шурку Семен, сохранилось в ней надолго. Встречаясь с ним позднее, она стеснялась его, не ввязывалась в разговоры, и лишь однажды, словно прощаясь с ней, Семен поговорил по душам с младшей сестрой жены.

Случилось это за несколько месяцев до смерти Семена, когда Шура с детьми приехала в Новороссийск погостить, но Лида в то время уехала к тетушкам на Урал. Как так получилось – неясно, однако получилось, видимо, и в самом деле ничего в жизни нет случайного, все предопределено заранее, и так на роду было написано Семену и Александре – открыть друг другу души.

Семен, обычно неразговорчивый с Александрой – с тещей Павлой Федоровной он общался охотнее – вдруг иными глазами увидел свояченицу. Это уже была не та малявка, которая таращилась на него, насупившись, в день сватовства, не та длинноногая и тощая, серьезная девчонка, приезжавшая иногда к ним в Альфинск, куда уехали Дольцевы из Тавды – подальше от его и Лидиной родни. Он увидел красивую, умную, умеющую обо всем здраво судить женщину, немного ироничную, но по-прежнему серьезную. Александра держалась раскованно, порой даже кокетливо, и в то же время всякий мужчина ясно видел черту, через которую она в общении не позволяла переступать, если того не желала. Ее порядочность и душевность не вызывали сомнений, но всем своим поведением, взглядами на жизнь она так сильно отличалась от всей Лидиной родни, с кем привык общаться Семен, что ему неожиданно захотелось рассказать знакомой незнакомке о своей жизни, о чем думал, какие у него беды, радости.

О, эти вечера, когда Семен, управившись с работой по строительству дома – на каждом новом месте Семен своими руками возводил жилище, по натуре он был трудяга, и это было его главным достоинством – садился ужинать, доставал припрятанную поллитровку и приглашал к столу Александру.

Дети Александры, уморившись под южным жгучим солнцем и плесканием в море, к тому времени уже спали. А Семен и Александра, выпив по рюмочке вина, сидели до полночи, разговаривая и вспоминая все, что было в жизни обоих. Оба впервые в жизни почувствовали себя родственниками, и были рады неожиданному открытию.

Но, видимо, мало было Семену тех разговоров, бередивших что-то тайное в его душе, и когда гостья уходила спать, он оставался за столом до утра, пока не выпивал вино до остатка, повесив голову на грудь, думая о чем-то своем, что так и осталось неизвестным. За плечами была длинная беспокойная жизнь, и может быть, Семен именно в то время ощутил потребность проанализировать ее, может быть, хотелось ему повиниться кому-то за свои ошибки, получить одобрение за свои добрые дела, и потому часть своих раздумий выплескивал в разговорах со свояченицей, а часть оставлял в голове. Такой момент наступает у каждого, просто люди не всегда задумываются, что он – наступил, и подошло время каяться перед самим собой за содеянное, самому себе выносить приговор, ибо никакой судья не осудит строже человека, чем он сам и его совесть.

Эти вечерние посиделки, про которые старшая дочь Надежда обрисовала Лиде, вероятно, со своими пошлыми комментариями, чуть не стали серьезным раздором между сестрами, но Александре хватило мудрости не обидеться на Лиду, а смерть Семена помирила ее с сестрой. Род их к тому времени разметало по всей России. Могилы Ермолаевых-Дружниковых образовали четыре точки на карте, где укоренились новые ветви потомков Федора Агалакова и жены его Валентины, и на Новороссийском кладбище Семен первым ляжет в землю. Но это будет все потом…

А Шурка в свои семь лет ведать не ведала о своей будущей жизни, она просто смотрела доверчиво на мир широко открытыми глазами, ожидая от него только хорошего.

Ее пока не интересовало, что в семье нелады: мама заболела, лежала полгода в больнице, вышла оттуда уже пенсионеркой. Пенсию ей определили небольшую. Стал пенсионером и отец: старые друзья помогли досрочно выхлопотать Смирнову персональную пенсию, которая была втрое больше пенсии Павлы. Это обстоятельство сильно подняло Смирнова в собственных глазах, он стал вновь пить и укорять Павлу, что ее пенсия меньше, дескать, не заслужила. К тому же в свои пятьдесят пять он был вполне по-мужски дееспособен, Павле же было всего сорок три, но болезни рано отбили у нее охоту к близости с мужчиной – это тоже часто служило поводом для скандалов. Правда, у обоих хватало ума не ссориться при Шурке, в которой оба души не чаяли, однако быстро прийти в нужное настроение после очередной перебранки не могли, потому девочка удивлялась, отчего мама и папа неожиданно становятся неласковыми друг с другом и сдержанными с ней.

Совершенно не затронуло Шурку то, что другие девочки пришли в первый класс одетые более нарядно, чем она, зато обиделась, что ее посадили на заднюю парту, а так хотелось сидеть впереди, слушать свою учительницу, в которую влюбилась с первого взгляда – она разговаривала с ребятами строго-строго, а глаза при том были добрые-добрые.

Когда подошло время и Александре итожить свою жизнь, то она поняла, что ей на жизненном пути встречалось хороших людей гораздо больше, чем плохих, и первым таким человеком была именно Екатерина Андреевна Худкова, первая учительница, воспоминания ней остались в памяти у Александры навсегда. И в том, что Александре везло на хороших людей – частичка ее счастья, ее судьбы, которая складывается, как мозаика, из многих фрагментов, о чем человек и не подозревает.

Первый класс Шурка окончила хорошо – без троек. Екатерина Андреевна хвалила ее на собраниях больше всех, и на бледном лице Павлы Федоровны Дружниковой появлялась горделивая улыбка. Девочка училась легко, схватывая все на лету. Ей нравилось рисовать, и когда Екатерина Андреевна однажды спросила ребят, кто кем мечтает стать, то Шура ответила твердо: «Художником».

Вообще в этой девочке Екатерину Андреевну поражала и какая-то незащищенность, и в то же время внутренняя сила. Шурка никогда не жаловалась на обидчиков, расправлялась с ними сама, если хватало силенок, а если обидчик был намного сильнее, тогда она становилась похожей на маленького взъерошенного яростного зверька, готового умереть, но не сдаться.

Но самое главное – она никогда не лгала, хотя это и бывает свойственно детям. Порой знала, что надо для собственной пользы обмануть, чтобы, к примеру, не наказали за озорство, но Шура молча глянет исподлобья и промолчит, а врать не станет. Екатерина Андреевна иногда задумывалась над будущим Шуры, ведь знала, что мать у нее, хоть и не старая, однако болезненная тихая женщина, отец – пьет, наверное, и скандалит. Мать одной из учениц, соседка Дружниковых, рассказывала, что Смирнов – не родной отец Шуре, вроде, не обижает ее, но часто скандалит, и Павла Федоровна с Шурой уходят ночевать к знакомым. Что девочку ожидает в такой обстановке, какой она вырастет, кем?

Но даже она, опытная учительница, знавшая своих учеников-огольцов, казалось, до самого донышка их маленьких доверчивых душ, не могла заметить, что девочка начинала порой о чем-то задумываться, что ее острый глаз примечал все вокруг – уже тогда Шурка четко знала, что существует добро и зло. Зло надо наказывать, а хорошему человеку – помогать. Павле Федоровне иногда душевно было очень плохо, но не забывала, что последняя дочь должна вырасти порядочным человеком, потому закладывала в нее то, что в Павлу заложил когда-то Егор Ермолаев. Она была воспитана матерью на добрых сказках, и девчонка выросла мечтательницей. В Шурке уже тогда шло то, что потом она назвала просто: «Работа души».

Бойкая в играх, не дающая спуску обидчикам, Шурка Дружникова в то же время была стеснительной, не по годам серьезной – вот когда начали сказываться на ее характере отцовские скандалы и попойки! Она рано начала читать взрослые приключенческие книги, спрятавшись от чужих глаз в самодельном шалаше, сооруженном на пустыре за железнодорожными путями на задах улицы Лесной.

Заросший полынью и лопухами пустырь, который раскинулся от «железки» до длинного глухого забора продуктовой базы сталинская шантрапа – так звали ребятишек, живших на улице Сталина – облюбовала давно. Малыши играли в казаки-разбойники, рыли пещеры в песчаном откосе рядом с железнодорожной однопуткой, гоняли футбол. Старшие жгли костры и пекли картошку, накопанную тут же, на огородах Лесной улицы, сбегавших к «железке», или резались в карты.

Часто играла там и Шурка с мальчишками, но как-то ушла на пустырь без ребят и неожиданно для себя обнаружила особую прелесть одиночества, когда нет рядом шумных товарищей, а над полем только мечутся туда-сюда скворцы и шебуршатся в траве воробьи. И эта особенная тишина, в которой только стрекоток кузнечиков да голоса птиц, сразу же понравилась Шурке. И с того времени она предпочитала ходить на пустырь одна. Заберется в самую травяную полынную глушь, соорудит костерок – обязательно бездымный, как делают индейцы – сует в огонь длинные макаронины, обжаривает их и грызет, представляя себя в дебрях тропического леса. Неспешно простучит по «железке» порожний товарняк со станции на лесокомбинат или обратно с лесом, а Шурка смотрит на поезд, и ей кажется, что лежит она в боевом охранении, и надо ей с отрядом партизан взорвать пути, чтобы спасти пленных. Взрывы и в самом деле были: Шурка устанавливала на рельсах патронные капсюли, которых у нее, как и у мальчишек со Сталинской, всегда было навалом.

Эта железнодорожная ветка на лесокомбинат всегда будила у Шурки добрые воспоминания. Она любила эту дорогу. По ней дядя Саша Насекин увозил ее на своих плечах к себе домой: автобусов тогда в Тавде не было. По этим же шпалам Шурка, рассердившись за что-либо на бабушку, бывало, и сама утопывала к Насекиным, взявшись за ошейник пса-дворняги Букета, названного так в память армейского хвостатого друга дяди Васи Ермолаева, с которым он охранял границу. Можно было, конечно, и к тете Зое пойти, которая жила на одной с ними улице, но Шурка не любила двоюродного братца Юрку за его вредность и подлые штучки, которые он проделывал над сестренкой.

Юрка рос жадным, и в том виновата была Зоя, которая, даже если у них гостила Шурка, норовила Юрке украдкой от племянницы сунуть в карман конфетку или пряник. Юрка, естественно, лопал все сам, никогда не делясь с сестрой. И невдомек было тетушке, что у племянницы – острый приметливый глаз. Она ничего не говорила тетушке, но несправедливость дележа сладостей Шурку обижала. И все-таки девочка имела отходчивое сердце, прощавшее все обиды, да и некогда ей было задумываться, почему так тетя Зоя поступает: наступило лето. Первое после учебного года лето! Да какое! Шурка запомнила то лето на всю жизнь.

Река Тавда, по имени которой и назван город, текла между двумя берегами – пологим и крутым. В половодье на крутой берег река редко выплескивала свои воды, а вот поселку Моторфлот, который расположен на пологом берегу, доставалось ежегодно, так что, в конце концов, жители поселка построили на берегу дамбу. Но в то лето даже дамба не спасла бы моторфлотовцев от затопления, потому что жаркое солнце растопило снег в Уральских горах и разом вскрыло все реки. Вода хлынула по течению Сосьвы и Лозьвы, которые были истоком Тавды. Они вспучились, вбугрились и выбросили лишнюю воду в Тавду, да еще речка Азанка внесла свой «водяной» вклад, и разлилась просторно Тавда, вышла из берегов так, что волны заплескались у края тротуара в начале Сталинской улицы. Восторгу ребятишек не было предела, они ныряли в воду прямо с тротуара, а ближе к железнодорожному переезду, где была впадина, прыгали с веток сирени, росшей перед окнами крайнего дома. Зато взрослым было не до восторга: жильцов нижних затопленных этажей двух крайних домов река вынудила переселиться в сараи. В подпольях Шуркиного дома тоже стояла вода, угрожая подняться к самому полу, но этого не случилось.

Приходили поплескаться в теплой взбаламученной воде и ребята с другого конца улицы.

Однажды явился Юрка Ермолаев – чистенький, в опрятном матросском костюмчике. Он вернулся недавно из пионерского лагеря, рассказывал ребятам, как там было здорово, и как он всех побеждал в беге и в прыжках, в борьбе и в футболе ему тоже не оказалось равных… В общем, Юрка был в своем амплуа – заносчивый и хвастливый пацан, у которого, и на двоюродную сестру-малявку.

– Шурка, – сказал он, – айда на стадион, там, знаешь, как здоровски, на поле даже мальки плавают. Посмотришь, как Ярик мальков ловит, – и соблазнил: – Я тебе с ним поиграть дам.

Шурка брата не жаловала, однако его беспородную добродушную и ласковую собаку любила, потому что Букета убил по пьянке один из уличных забулдыг Васька Савинчук. С тех пор Шурка была в «контрах» с его сыном и частенько поколачивала Савинчонка, хоть и понимала, что мальчишка не виноват в подлости отца. Впрочем, убийца Букета только в пьяном состоянии буйный и грозный, но жену, неразговорчивую, похожую на монашку женщину, потому что она всегда ходила в платке, не бил, детей – тоже, зато почему-то гонялся за собаками. А трезвый он был тихий, невзрачный и запоминался лишь странными белесыми глазами со зрачками, которые казались похожими на кошачьи из-за слегка вытянутых вертикально зрачков – природа, оказывается, и такое может вытворить с человеком. Сходство с котом Савинчуку придавали и редкие, торчащие в разные стороны, волосины на верхней губе, которые трудно было назвать усами. Савинчук их никогда не брил, как и клочковатую растительность на щеках. И если бы Шурка в то время прочитала «Собачье сердце» Михаила Булгакова, она наверняка нафантазировала бы, что Савинчук, как и Шариков – эксперимент неведомого хирурга. Только Булгаковский профессор Преображенский пересадил гипофиз человека собаке, которая превратилась в наглого, чванливого и необразованного котоненавистника Шарикова, а Савинчук – бывший кот, потому что яро ненавидел собак. И Букет был не единственной его жертвой.

А четверо мальчишек-Савинчат, в том числе и младший Колька, с которым Шурка училась в одном классе, выросли потом в здоровенных, красивых мужиков. И это тоже – загадка природы.