Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 64 страниц)

– Паня, а за что Ягоду от должности отрешили? И дело в суд передали?

– Враг народа, – кратко отвечала Павла.

Обвинительный акт по делу Троцкого, Радека, Пятакова занял в местной газете несколько номеров, и всё-таки одолела его Ефимовна:

– Пань, да как это можно: радоваться, что много жертв будет при диверсии в шахте? Ты посмотри, какой подлый этот Дробис! А Князев хотел склады поджечь! Да как это можно так поступать?

– Враги народа, – отвечала Павла, – что можно ещё от них ожидать?

Но эти люди были далеко, незнакомы, может, и правда – враги народа и советской власти, как пишется в газете. Но…

– Пань, а за что Горячева-то сняли?

Вот Горячев – это уже не только знакомый человек, но и уважаемый. Порядочный и честный. Начальник пожарной охраны заводов «семи-девять», где работает до сих пор Максим. Горячев за дело своё болел душой, «сталинские» пожарные всегда первыми прибывали на любой пожар, и нате вам – обозвали мужика разложившимся, беспечным элементом. Павла знала и сына Горячева, недавно писала о детском садике, что на улице Сталина, обратила внимание и на Веню Горячева – хороший мальчишка, умный и развитый. Разве может быть такой сын у разложившегося элемента? Мать смотрела на нее вопросительно, а Павла молчала. «Что-то здесь не так», – мелькнула и пропала мысль, ибо Павла верила безгранично в порядочность партийного руководства, верила, что коммунист не может быть негодяем, значит, и впрямь виноват в чем-то Горячев…

Впрочем, у Павлы не было и желания задумываться над этим: она тогда ожидала ребенка. И когда малыш появился на свет, Максим напоил водкой всю свою смену – родился мальчик, сын! Максим Витюшку любил, как родного, никто на улице Сталина и не знал, что Витька Дружников – не сын Максима. И все-таки Генашка – своя плоть и кровь, продолжатель его, Максимова, рода. Но не высоко «вырастет» его родовое деревце – у Геннадия родится сын Сергей, который полюбит женщину, и родится у них дочь, и на том род Максимов прервется. Но Дружников этого не знал: человеку не дано знать свое будущее. Да и надо ли это человеку?

Закончился короткий декретный отпуск, и Павла вновь вернулась в редакцию. И сразу же – выездное задание: началась перепись населения. Дружникову назначили счетчиком поездной бригады. Максим недовольно нахмурился, когда узнал, что Павла уезжает ночью.

– Без тебя что ли и считать некому? – сверкнул он глазами.

– Максим, да ведь надо сделать все одновременно, чтобы всех учесть. Сталин сказал, что люди – самый дорогой материал в стране…

– А днем это сделать нельзя? – насупился Максим.

– Да ведь по всей стране перепись начинается по московскому времени, – возразила Павла, и тут же подумала: «В самом деле, почему нельзя было начать перепись днем?» – и опять она не подвергла сомнению правильность решения, принятого свыше – видимо, так надо. – Мне доверили важное дело, как я могу отказаться? Я же в газете работаю.

Вслед за этой поездкой были другие – в колхозы, на семинары, и всякий раз, когда она уезжала, Максим становился мрачнее грозовой тучи – темнел лицом, глаза сердито сверкали.

Ефимовна только вздыхала, глядя, как между дочерью и зятем растет отчуждение.

Она – все время занятая, иногда и вечерами: то совещания, то конференции, а дома до поздней ночи писала статьи. В праздники Павла тоже была занята, потому что ее, как самого добросовестного, вернее – безропотного, работника назначали дежурной на праздничный репортаж. И пока шла демонстрация, она стояла на трибуне и рассказывала о тех, кто шествовал по площади среди разноцветья флагов, успевая выкрикивать еще и лозунги. Домой приходила усталая, осипшая. До семьи ли тут? Хорошо, что хозяйством занималась Ефимовна – и обед всегда был готов, и чисто в доме.

Максим покусывал губы, молчал, но видно же, что не по нутру ему работа жены, так неожиданно выбившейся «в начальство». От непонимания, что иному человеку надо иметь что-то еще и для души, а не только довольствоваться домашними делами, в нем взыграла вековая мужичья неприязнь к образованному человеку. Максим не мог смириться с мыслью, что жена может быть выше мужа по положению в обществе, что она может зарабатывать больше, чем он, ведь в таком случае теряется его статус кормильца семьи.

А еще бурлила в Максиме ревность: где жена бывает вечерами, молодая, красивая, притягательная? С кем? В редакции работают одни мужики, молодые, симпатичные, один Саша Проскурин чего стоит – спокойный, глаза умные. Он частенько забегал к Павле по делам. Усядутся за стол и часами о чем-то разговаривают, оживленно что-то обсуждают, бумаги какие-то перебирают, а Максима будто и дома нет. Может, влюблены друг в друга, ведь нравится Павла другим мужчинам? Борис Стрельцов с нее глаз не сводил, так он хоть на виду был, в случае чего, можно было бы ему и «рога обломать», а сейчас Павла, может, вовсе и не на совещаниях бывает, может, у него самого растут «рога». При этой мысли Максим в затмении хватался за голову: вдруг, и впрямь, рога торчат.

А Павла даже не пыталась сделать их отношения более теплыми. В ней что-то надломилось с той весенней ночи, когда Максим ее впервые ударил. Больше он никогда не поднимал на жену руку, но хватило одного раза, чтобы пропало уважение к нему.

Павла, по натуре стеснительная, и раньше была в постели с Максимом сдержанной, а сейчас стала совсем «холодная»: ляжет рядом, повернется спиной и заснет, а Максим всю ночь ворочается, не смея прикоснуться к спящей жене.

Новый сорок первый год в семье Дружниковых встретили уныло. Максим даже елку из леса детям не привез. Стране давно уже разрешили праздновать «буржуйский» новогодний праздник с елкой, запрещенный в начале двадцатых. Впрочем, в деревнях не очень-то и придерживались того указа и под новый год наряжали елки, встречали Рождество и славили в рождественскую ночь. Славили не потому, что были религиозными фанатиками – на Урале люди к Богу всегда относились с легкой снисходительностью, действуя по пословице: на Бога надейся, а сам не плошай. Просто любили повеселиться да подурачиться. Вот и Максим обычно сам ходил на лыжах в лес за елкой. А когда подрос Витя, и его брал с собой. Оказавшись в городе, не изменил своей привычке, потому что ему, как и детям, нравилась наряженная елочка, пахнущая лесной морозной свежестью. Но в тот год Максим елку не поставил.

За столом сидели непривычно тихо, без песен – Максим, Павла да Ефимовна. Дети уже спали, а старшие – так звали Зою, Розу и Василия – ушли в клуб. Павла обсуждала тихо с матерью, кому какая требуется зимняя одежда, а Максим, ссутулившись, сидел молча, думал свою думу.

Зима прошелестела тихо и незаметно. Весна наступила, потеплело, а отношения Павлы и Максима не изменились. Их звали к себе встречать Первомай Лобовы и Евсиковы, звал и друг Максима – Степан Кожаев, но Павла отказалась. Потому после праздничной демонстрации, где Павле, как всегда, пришлось вести репортаж и выкрикивать лозунги, она не присоединилась ни к одной дружеской компании, а сразу же пошла домой.

В квартире – тишина. Дети с Ефимовной ушли куда-то, наверное, к соседям, «девки» с Василием, вероятно, в клубе на праздничном концерте. Не было дома и Максима. Павла видела его среди работников пождепо, шедших в колонне завода «семи-девять». Он тоже нашел ее взглядом, помахал рукой, проходя мимо трибуны, на которой стояла Павла возле микрофона рядом с городским руководством, и больше она мужа не видела.

Павла присела у раскрытого окна, заставленного горшками с незатейливыми комнатными цветами – «капусткой» да «огоньками», смотрела на празднично одетых людей, что проходили по улице, слушала, как у Лобовых и Чаек горланили песни. Увидела, как из клуба вышла толпа парней с девчатами, среди них и Василий. Молодежь остановилась против их дома, весело гомонила о чем-то своем.

Брат вырос, раздался в плечах, был он веселый, прибаутистый, в этом году ему в армию идти. Павла улыбнулась, вспомнив, как устраивал Василий ей свидания с Иваном Копаевым. И где же теперь ее первый непутевый муж? Последнее письмо пришло от него с Сахалина в прошлом году. И где только адрес узнал? Просил прощения, спрашивал разрешения возвратиться, дескать, может, и сладится у них жизнь. Глупый Ванька… Максим – иной человек, хозяин в доме, за ним она, как за каменной стеной, права оказалась его сестра Елизавета, когда так однажды сказала, и то – не лады, а уж с непутевым Иваном…

«И чего Максиму надо?» – перескочили мысли Павлы.

Ведь он – мужик мужиком, ни образования, ни работы хорошей, хоть и говорят, что всякая работа в стране Советов почетна, однако же не сравнишь возчика из пождепо с инженером или хотя бы с машинистом на поезде-тяжеловозе, где и зарплата хорошая, и почет. Умелец, конечно, Максим: всю мебель в доме сам смастерил, и Витюшку к труду приучает, любит его не меньше Максимовичей – Лидушки да Гены. Максим Витюшку сам отвел в школу в первый класс и на свою фамилию записал – Дружников, хотя по «метрике» тот Копаев. Впрочем, у Ефимовны и сестер тоже фамилия иная, а на улице их кличут Дружниковы, настоящую фамилию Васи и Зои в пожарке вспоминают лишь в дни получки. И Павла пользуется уважением у людей, все-таки бывшая учительница, сейчас в редакции работает, все время в почете, на виду. А он!..

Обида захлестнула Павлу.

Василий взглянул на окна своей квартиры, увидел Павлу, помахал приветственно рукой, заметил, видимо, что-то необычное в лице сестры, и вскоре Павла услышала за спиной шаги.

– Пань, ты чего невеселая? – участливо спросил брат. За последние годы Василий не задирал старшую сестру, понимая, сколько сделала она вместе с Максимом для них с матерью, а Максима Василий почитал, как отца.

– Да так. Взгрустнулось что-то, – пожала Павла плечами.

– А Максим где?

– Не знаю, – и замолчала, почувствовав комок в горле: еще немного и расплачется.

– Ты из-за Максима переживаешь? – он подумал о чем-то и спросил. – Хочешь, я его сейчас приведу?

– Да где ты его найдешь?

– А вот найду! – упрямо и весело тряхнул чубом брат.

Василий выскочил из квартиры, прогрохотал ботинками вниз со второго этажа, а Павлу словно бес в бок толкнул: «Иди за ним!» И она тоже выбежала из дома, наскоро накинув кофту на плечи.

Василий направился не вдоль улицы, как ожидала Павла, а через станционные пути в «город»: улица Сталина была отгорожена от всего города с одной стороны заводскими корпусами, с другой – сосновым парком, или как его звали – садом, а с третьей – станцией. Василий шагал размашисто и беззаботно насвистывал веселую песенку. Павла еле поспевала за ним, стараясь быть незамеченной, а когда он заворачивал за угол, бежала даже, чтобы не упустить брата из виду.

Василий пришел на улицу Куйбышева, остановился перед палисадом одного из домов. Павла спряталась в проулке, наблюдая за ним. Брат свистнул два раза, закурил, потом сильно стукнул кольцом щеколды, нарочно громко затопал, поднимаясь по крыльцу, и ударил кулаком в дверь.

Откликнулись ему не сразу. Женский голос спросил из-за дверей:

– Кого там лешак несет?

– Да это я, Василий. Максим у тебя? Позови его.

Женщина хихикнула:

– Ну, чего ты его с места срываешь, погодить не мог? Чего приспичило тебе?

– Ладно, – недовольно буркнул Василий, – зови и не придуривайся.

Женщина на сей раз не возразила. Спустя несколько минут дверь открылась, и на крыльцо вышел босоногий Максим в рубахе, даже не заправленной в брюки. Сердце у Павлы ухнуло куда-то вниз, дыхание прервалось, и она бессильно привалилась к забору.

– Ну, чего тебе? – недовольно спросил Максим.

– Чего-чего… Это ты вот чего не дома, а у Тоськи? Праздник ведь! А Паня дома одна.

– Где хочу, там и гуляю. Указчик мне выискался! – Максим рассмеялся.

– Верно, Максимушка, – появилась на крыльце женщина, – учить еще вздумал, сопляк этакий. А, может, у меня ему лучше, чем со своей кикиморой ученой? – она рассмеялась.

Максим прикрикнул на нее с неожиданной злостью в голосе:

– Иди в дом!

– Максим, – сказал с укором Василий, – она мне все-таки сестра, зачем так делаешь? Всем праздник – как праздник, а она дома одна сидит. Мог бы сегодня и дома побыть, а не у Тоськи.

– Но! Учить меня еще будешь! – голос Максима стал грозным, однако Павла услышала, как они спустились с крыльца, открыли калитку, и Максим крикнул: – Тось, я забегу потом!

Павла бросилась вглубь переулка, вжалась в ребра штакетника, стараясь остаться незамеченной, видела, как брат с Максимом прошагали мимо переулка. Павле захотелось схватить в руки что-то тяжелое, догнать Максима и бить его, бить, может, до самой смерти.

Как часто люди не ценят тех, кто рядом с ними, и как сразу же ухватываются за них, если могут потерять! Так случилось и с Павлой. К тому же в ней взбунтовалось самолюбие: как он мог променять ее, Павлу, на какую-то другую женщину? В ней вспыхнуло чувство мести.

Павла не направилась домой вслед за мужем, а прошлась мимо дома, где он был, запоминая адрес и прикидывая, как потом узнать, кто там живет. А затем поспешила домой прямиком мимо гостиницы «Север» через железнодорожные пути, чтобы обогнать мужчин – брата и Максима – и вернуться раньше их домой. Это ей удалось, так что, когда Максим пришел, Павла по-прежнему сидела у окна, глядя бездумно в вечерние сумерки.

Максим подошел к ней сзади, обнял за плечи, спросил:

– Может, сходим к Лобовым или к Чайке? Ну что в праздник сидеть дома?

– Где ты был? – спросила в свою очередь Павла.

– Да с мужиками у Евсикова посидели немного, ты же видела, мы на демонстрации вместе шли, – ответил спокойно Максим и пощекотал усами ее шею, лукаво предложил. – А то давай спать ляжем…

Павла внутренне возмутилась этой лжи, но тело предательски сразу откликнулось на ласку мужа, Павла потянулась к нему, однако почуяла незнакомый аромат духов – сама-то она всегда покупала «Красную Москву» – и сразу злость ударила в голову. Но сдержалась и тихо попросила:

– Ложись спать, если хочешь, а мне надо еще поработать, написать праздничный репортаж…

Максим вздохнул и начал раздеваться.

Павла очень легко узнала, кто живет в доме на улице Куйбышева: позвонила своей старой приятельнице, работавшей в паспортном столе, и через час уже знала, кто – Анастасия Коронова, работница завода «семи-девять», а в отделе кадров завода сообщили, кем она работает и в какие дни.

Павла сравнила ее график работы с Максимовым и похолодела: работают в одну и ту же смену. А когда настал нужный день, и Максим отправился на дежурство в пожарную часть, Павла заметалась по квартире, не находя себе места. Она бродила потерянно по квартире, поссорилась из-за пустяка с матерью, стегнула ремнем Витьку…

Надо было что-то сделать, чтобы дать отдых взвинченным нервам: «Ладно, – решилась, наконец, Павла. – Будешь знать, как мужика из семьи уводить».

Она надела жакет, спрятала за пазухой пустую бутылку и направилась к проходной завода, где в этот день дежурила Коронова.

На проходной у вертушки-турникета стоял ее знакомый – старик Евсиков.

– А, Паня, – улыбнулся старик. – По газетным делам на завод идешь?

– Можно считать, что так, – согласно кивнула Павла. – А где Коронова?

– Да в дежурке, а то, может, в пожарку побежала, – не задумываясь, сообщил дед. Ох, не надо было того Евсикову говорить, потому что Павла после тех слов совершенно перестала соображать, сказала кратко:

– Позови ее!

– Счас! – старик с готовностью кивнул, вошел в дежурную комнату и вышел оттуда с плотной невысокой женщиной. В иное время Павла, может быть, нашла ее фигуристой, и лицо ее – округлое, румяное, с ямочками на щеках и слегка подкрашенными губами – назвала бы привлекательным. Но сейчас лицо Короновой показалось ей отвратительным, а фигура – безобразно толстой. «И на такую квашню он меня променял?» – мелькнуло в голове, и взгляд непроизвольно скользнул по собственному впалому животу, стройным ногам.

– Ты – Коронова? – уставилась Павла немигающе на женщину.

– Я, – кокетливо улыбнулась та.

– А я – Дружникова! – отчеканила Павла. – Жена Максима.

Коронова сначала испуганно отшатнулась, но уже через секунду ее глаза нагловато заискрились:

– Подумаешь – жена! Не стена, можно и отодвинуть!

– Отодвинуть? – Павла почувствовала, как захолодело ее лицо, так она всегда бледнела, когда волновалась.

– Конечно, можно! Я же отодвинула, – Коронова улыбалась, уверенная, что ничего страшного в этой встрече нет, потом она все расскажет Максиму, и они посмеются вместе над «тетехой» – так мысленно назвала она Павлу. – Не сравнишь тебя, доску, со мной, – и Коронова вильнула бедрами, показывая себя.

Ох, не следовало ей так делать: это стало последней каплей, переполнившей сосуд терпения и без того взбешенной Павлы.

– Ах, ты еще смеешься? – и Дружникова выхватила бутылку, размахнулась и со всей силы ударила в ненавистное ухмыляющееся лицо, услышав в последний момент голос вахтера Евсикова:

– Павла, девка, не смей!

И тут же визг Короновой заметался в проходной. Из дежурки выскочили люди, остолбенели перед Короновой, которая топала от боли ногами и кричала на высокой пронзительной ноте:

– Люди! Меня убили! – у нее из носа хлестала кровь, заливая подбородок и блузку.

А Павла спокойно отшвырнула бутылку в сторону, и та, звякнув, разбилась о стену. Она не видела, как Коронову повели в медпункт, а старик Евсиков помчался в пожарную часть.

Не спеша Павла пришла домой, села у окна, где всегда так хорошо ей думалось. Но сейчас в голове не было мыслей. Был только звон разбитого стекла и пронзительный вопль: «Убили!!!» Павла сидела в полной тишине и безразлично ждала, когда распахнутся двери, в квартиру ворвутся милиционеры, выведут ее из дома, усадят в «воронок» – крытый глухой фургон с единственным зарешеченным окошком в дверце – и увезут в тюрьму, посадят ее вместе с воровками и прочими преступницами…

– Господи! – неожиданно забегали в голове мысли, словно кто-то нажал на невидимую кнопку. – Что я натворила?! – и она протяжно застонала.

Но вместо милиционеров прибежал Максим, схватил ее за плечи, затряс:

– Паня, Паня, что ты сделала? Зачем? С ума сошла?!

Опаленный злобой рассудок вновь обрел четкость мысли, и Павла, вскочив, впервые за всю совместную жизнь ударила Максима по щеке, выговорив холодно и жестко:

– Ты, подлец, спрашиваешь, зачем? Потаскун, сволочь!!!

Максим ошарашенно молчал, поглаживая щеку, потом вдруг его глаза засияли, он подхватил Павлу на руки, закружил по комнате, смеясь и плача:

– Ты заревновала? Панюшка, наконец-то, наконец! Да, я – подлец, я – сволочь, ругай меня, родная, ругай!

Он опустился на кровать, усадил ее на колени, тихо начал покачивать, как маленькую, и говорил-говорил безумолку:

– Ты прости меня, прости. Я люблю тебя, но наша разница в годах – двенадцать лет. Я думал, что старый для тебя, потому ты такая и холодная, что я, может, не могу чего, делаю что-то не так… Вот и захотел испытать себя. Но зачем ты ее ударила, голубка моя, не сказала, что все знаешь, просто бы поговорила со мной, я все бы понял. Что же делать сейчас, как уберечь тебя от беды? Ох, беда, какая же беда, – он горестно вздыхал и улыбался в то же время. – Я все возьму на себя, я мужиков подговорю, скажу, что Тоська оскорбила меня, и я не стерпел. Все скажут, как я попрошу… Евсиков, старый хрен, не догадался, зачем ты ее ищешь…

Засмеялся тихо:

– А осколки-то он собрал да выбросил, – потом сказал с нежностью в голосе: – Ты спи, голубка моя, спи, я что-нибудь придумаю…

И Павла заснула спокойным глубоким сном.

А Максим просидел рядом с ней всю ночь.

Утром, осознав окончательно величину своей вины в содеянном, Павла бросилась к редактору своей газеты:

– Андрей Дмитрич! Помоги! – она уронила голову на руки и заревела в голос, словно по покойнику. Да она и так себя мысленно уже «похоронила» в тюрьме.

Редактор, впервые увидев Павлу плачущей, сначала растерялся, но, узнав причину ее такого безудержного рева, раскатисто расхохотался:

– Так и врезала? Ну, Павла, никогда бы не подумал, что ты – такая тихоня, способна на это! – он вздохнул и произнес то же самое, как однажды Матвеич сказал ее матери. – Ох, женщины, женщины, странный вы народ: сначала делаете, а потом думаете.

– Да как же мне быть сейчас? – взвыла вновь Павла, а редактор уже звонил следователю Колтошкину, спрашивал:

– А что, Федор Ильич, что бывает, если одна несдержанная женщина из ревности другой женщине бутылкой по голове шандарахнет? Нет, не «застукала» на месте, но видела, как муж уходил от нее… Нет, не дома, а прямо на рабочем месте и звезданула, понимаешь, бутылкой по голове. Пришла и бабахнула. Бутылка? А ее выбросили. Свидетели? Один старик, он как раз осколки бутылки и выбросил. Да… да… Ага, конечно, это все мне ясно, но, понимаешь, та, которая ударила – хороший человек, хороший работник… Откуда знаю? Хм, откуда знаю… Да понимаешь, это моя Дружникова отчебучила. Федор Ильич, как же помочь ей? Нет, свидетель, думаю, на нее не покажет… Ага-а… Ясно, понимаю. Ну, спасибо тебе, Ильич! – он положил трубку на место и строго сказал Павле. – Ну, слушай, буянка несчастная, соперница твоя может подать на тебя в суд. И правильно сделает, потому что, какое ты имеешь право колотить ее бутылкой по голове да еще при исполнении служебных обязанностей? Не имеешь, даже если твой муж и гуляет с ней, – он строго нахмурился, хотя в глазах прыгали бесенята. – Могут запросто, Павла, и засадить тебя.

При этих словах слезы вновь брызнули у Павлы из глаз, но редактор продолжил:

– Колтошкин дал совет: сходи к невропатологу, возьми справку, что ты – невменяемая, стоишь на учете, во время припадка даже убить можешь, потому что психика твоя неуравновешенная. Понимаешь?

Павла вскинула протестующе голову:

– Как это? Самой себя сумасшедшей обвинить?

Но редактор повысил голос:

– Не спорь! У тебя трое детей! Хочешь в тюрьму сесть? Не хочешь? Так побудешь с полгода сумасшедшей, ничего с тобой не сделается. Это, во-первых. Во-вторых, пусть тебе выдадут справку, что тебе по состоянию здоровья лучше работать в деревне, это для того, чтобы ты могла спокойно уволиться из редакции: если будет суд – тебя все равно придется уволить, потому что я не могу иметь работника, который находится под следствием. Так что иди сейчас к врачу, я позвоню.

Он встал из-за стола, обошел его, подошел к женщине, погладил ее по плечу. Эта отеческая ласка пожилого человека пронзила сердце Павлы жалостью к самой себе, и она вновь заплакала.

– Ну-ну, Павла Федоровна, что такое – море слез? Все уладится, ты только послушайся моего совета.

И правда – все уладилось. Справку врач ей выдал, но хохотал минут десять: ему редактор заранее позвонил и все объяснил. В тот же день она уволилась из редакции. Как ни больно ей было следовать советам редактора, все же справка помогала уйти от суда, зато не позволяла работать в селе учительницей, а иной профессии у нее не было. Впрочем, как позднее выяснилось, Коронова в суд не подала.

Вечером во время семейного совета Павла рассказала о необходимости отъезда в деревню хотя бы на время, пока все забудется. Сообщение было принято по-разному. Максим обрадовался: наконец-то Павла будет только с ним, не будет уходить на всякие собрания-совещания, не будут на нее глазеть городские мужики – молодые, красивые, обходительные, грамотные, в деревне-то она и сама ни на кого смотреть не будет. А он – крестьянская душа, ему в деревне лучше. Потому он одобрил:

– Это дело. Я недавно на базаре Григория видел, он сказал, что у них в Жиряково ветеринар нужен. Городские-то неохотно едут в деревню, а я, ты же знаешь, могу скотину лечить, – и это было правдой: когда они жили еще у Максимовых родителей, к ним часто заходили соседи, просили помочь домашней живности.

Ефимовна тоже обрадовалась: и в ней заговорила крестьянская кровь – давно уж хотелось пожить в деревне, завести кабанчика, а может, и коровку, разбить огородик… Она закрыла глаза и ясно представила себе, как все это может быть – дом красивый, палисадник в цветах, сирени да черемухе, банька своя. И когда Павла спросила ее, поедет ли она в деревню, Ефимовна радостно закивала: конечно-конечно, она согласна на переезд.

Василию было все равно: через месяц он уходит в армию, и пока работает в пожарной части, с квартиры его никто не сгонит. И Розе было все равно, где жить, она была послушной, редко выражала свое мнение – как скажут старшие, так и поступит, а в школу можно и в деревне ходить.

Лишь Зоя воспротивилась: она работала телефонисткой в пожарной части, работа ей нравилась – спокойная, легкая, и в городе жить, пусть небольшом, ей тоже нравилось.

Но в семье Дружниковых последнее слово всегда оставалось за Максимом, потому решено было дать Розе доучиться до конца года в Тавде, Зоя тоже пусть пока поработает в городе, а Ефимовна уедет вместе с Павлой и Максимом в Жиряково – там она нужнее: за детьми нужен пригляд.

Через неделю из Жиряково на трех подводах приехали Максимовы братья, погрузили на них весь домашний скарб, усадили детей на подводы, и повела Павлу жизнь на новый виток. И начало ее предвещало благополучие: Максим сразу же был принят в колхоз ветеринаром, Павла по направлению Тавдинского райкома партии стала избачем.

А история с Короновой вскоре забылась.