Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 64 страниц)

Сытые и гордые, что встречали царя, ребята возвращались в свою слободу. Город был расцвечен флагами, особенно красиво украшены здания Романовского музея, Губернского дома, перемигивались цветные лампочки – в городе перед праздником было введено электричество. На площадях и в скверах – бесплатные представления циркачей, певцов, приглашенных из многих городов, и ребята упросили учителя постоять на Сусанинской площади, посмотреть на акробатов.

Всю ночь Кольке снился потом нарядный город, и он не слышал, как Миша, слушая рассказ родителей о гулянии в городе, с иронией заметил:

– Да, отец, в городе иллюминация, а у вас в чесалке – газовое освещение, в двух шагах ничего не видно, что зрячему, что слепому – все едино, и у нас в механических мастерских керосинки тоже еле чадят. Все царские домочадцы, говорите, одеты в красивое да светлое? Что-то на фабрике мало такой одежды.

Константин только досадливо крякнул, бросил взгляд на свою плетку, но смолчал: пороть старшего сына он давно не смел. Да и что говорить? Прав Миша. Днем-то светло, а вот с утра, когда смена приступает к работе, в цехах темно. Правда он, Константин, свое дело и в полной темноте справит – так все привычно ему. За то его и начальство ценит. Да и почему не ценить? С мастером не спорит, относится к нему с уважением, на работу не опаздывает, в разговоры крамольные с другими чесальщиками не ввязывается, даже не курит на заводе, а то за курение живо штраф выпишут. Зато за усердие и безответность мастер порой и похлопочет перед начальством, потому к каждому празднику Константину Смирнову вознаграждение выходит. Впрочем, и без этого он зарабатывает не менее десяти рублей в месяц, а это – очень хороший заработок среди чесальщиков. Правда, рубль-другой оставляет в кабаке на угощение мастеров, так ведь и себе остается тоже не мало.

На следующее утро Татьяна еле добудилась до Кольки: усталость брала свое, но надо вставать. Полусонный, он оделся в новенькую солдатскую форму, сшитую как раз по его росту и фигуре, на голову надел фуражку с лаковым козырьком. Посмотрел в зеркало, оправленное резной деревянной рамой, висевшее над комодом в самой большой комнате, подмигнул озорно своему отражению, щелкнув каблуками новых сапог, лихо отдал самому себе честь. Коська наблюдал завистливо за ним, стоя босиком на пороге: он тоже был вчера на пристани, но царя близко увидеть не довелось, а Колька вот уж два раза рядом с царем стоял, и опять увидит его. Да еще и одежду новую ему оставят.

Когда в десять часов утра «Межень» под колокольный перезвон причалил к городской Царской пристани, за аркой уже были выстроены не солдаты 183-го Пултусского полка, который встречал накануне Николая со свитой, а дети из потешных войск – в солдатской защитного цвета форме, с деревянными, совсем как настоящими, винтовками. Настоящие войска стояли дальше – молодцевато подтянутые, грудь – колесом. Да и сам император уже в иной одежде – в форме Эриванского своего имени полка, через плечо – Андреевская лента. Такая же лента была и на цесаревиче Алексее, которого нарядили в форму Екатеринославского полка. Его вновь на руках нес казак: у наследника болела нога, но вид был веселый. Женщины – супруга царя, императрица-мать, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия одеты в светлые, необычайно красивые платья, им тут же, как и накануне, подарили цветы, и женщины еще больше засияли улыбками.

Осмотрев войска, Николай в экипаже направился с семьей в Успенский собор, где все уже было готово к молебну в его честь. Пока шел молебен, детей вновь перестроили – цепью вокруг площади перед собором, где стояли и готовые к смотру войска.

Детские цепочки стояли всюду на пути следования императора – то в обычной праздничной одежде, то в форме потешных войск, то стояли с хоругвями, то – с цветами.

Позднее писали, что Николай весьма удивился такому множеству детей, но ему объяснили, что это не только горожане-костромичи, но и крестьянские дети из окрестных сел. В газете также сообщалось, что Николай пожертвовал для костромичей-бедняков десять тысяч рублей, а чтобы деньги попали по назначению, велел создать специальную комиссию, ибо знал: у власть имущих – глаза завидущие, руки – загребущие. Не знал он лишь того, что много-много лет спустя уже не один город, вся Россия будет получать благотворительную помощь, и вновь будут создаваться комиссии по ее распределению, потому что для власть имущих словно и не было прошедших десятилетий, по-прежнему остались те же глаза, те же руки. И как в тринадцатом году, так и в конце столетия газеты умолчали, много ли благотворительных средств «прилипло» к рукам чиновников.

После окончания молебна августейшие особы на месте будущего памятника в честь трехсотлетия царствования Романовых уложили камни со своими именами. Затем Николай II вошел в специально построенный к торжественному дню павильон, и блеснули на солнце штыки, обнажились шашки, зарокотали глухо барабаны, войска плавно двинулись вперед, чтобы пройти парадом перед человеком, чья судьба круто изменится через четыре года. Солдаты также не знали, что спустя год будут складывать буйны головы на полях сражений первой мировой войны, и что вместо торжествующего восхищенного «ура» в его честь будут из глоток вырываться хриплые проклятия. Впрочем, Николай II и сам того не знал. Не знал также и каков его будет смертный час…

Отъезд Николая из Костромы проходил обыденно, без ликующих криков: наследник-цесаревич Алексей уже спал на корабле, утомленный болезнью и впечатлениями от великолепных торжеств в честь царского рода Романовых, а значит и в его честь. И, может быть, снилось ему то, как взойдет однажды на престол и будет мудро править всеми этими восторженными и приветливыми людьми, а может, снились обычные ребячьи сны, которые уносят всех мальчишек в даль голубую безоблачную, в приключения, в мир, где все прекрасно и светло. И чтобы сон Алексея не был тревожным или же, не дай Бог, был прерван, один из придворных попросил провожающих не шуметь. «Наследник спит…» – прошелестело по толпе, и стих шум, люди стали молчаливо махать платками и шапками, лишь торжественный колокольный звон, плывущий в высоте, нарушал тишину.

Не успели затихнуть разговоры о приезде царя, как другая новость взбудоражила Кострому: на гастроли приехал столичный театр.

В городе был и свой театр. Клавдинька Смирнова работала в театре швеей и сказывала родным, что бывал в театре и сам господин Островский, автор многих пьес, кои игрались и в костромском театре. Клавдинька водила однажды Кольку на представление одной из пьес Островского, где Клавдинька играла молодую крестьянку. Она была очень красивой девушкой, на ее смуглом лице горели двумя яркими огоньками черные цыганские глаза, а над ними – разлетистые черные ровные брови, на плече – черная пушистая коса, и когда Клавдинька расплетала косу и встряхивала головой, то волосы укутывали плечи словно шалью. Отец говорил, что Клавдия очень похожа на его младшую сестру, быстрее всех она переняла от отца цыганские песни и плясала как настоящая цыганка. В ней жила бродячая душа, которой было тесно в четырех стенах, как птице в клетке, она мечтала играть в театре, и Колька со страхом думал, как разбушуется отец, если вдруг Клавдинька уйдет из дома и уедет с каким-нибудь театром.

В театре Кольке нравилось: все так празднично и красиво. А тут еще и столичные актеры приехали! Вот посмотреть бы! Разве Клавдию попросить взять его на представление? Уж она никак отказать не сможет, потому что…

Колька усмехнулся. Еще никто не знает о Клавдиной любви, а он знает.

Клавдия – красавица, невеста на выданье, как говорят взрослые. Все парни на улице заглядываются на нее, да боятся подходить к ней: Клавдия – девушка нрава строгого, хоть и веселая, а отец и того строже, как поведет суровым черным оком, так у парней по спине мурашки начинают бегать.

Для актеров сняли квартиры в приличных купеческих домах, и у крестного Кольки Саввы Прохоровича, жившего на Русиной улице, и с которым в свое время вел дела Роман Смирнов, отец Константина, поселился молодой человек по имени Дмитрий Заозерский. Но это у него прозвище такое актерское, а настоящая фамилия – Кузнецов. Заозерский был не только актером, но и сочинителем пьес. Он был невысокого роста, стройный, курчавые волосы закрывали уши.

Заозерский познакомился с Клавдинькой в театре, когда ему понадобилось починить костюм. Девушка ему приглянулась, и он все внимание и свое обаяние направил на красивую провинциалочку, надеясь на быстрый успех, которого всегда добивался у девушек. Заозерский читал Клавдиньке страстные стихи собственного сочинения, возносил девушку до небес восхищением ее красой, клялся в любви и добился-таки взаимности. Но Клавдия, хоть и полюбила Заозерского, однако иметь с ним интимные отношения не захотела, не даром мать не раз говаривала: «Береги честь смолоду…» И как ни старался Заозерский добиться интима, Клавдия твердила одно: «Повенчаемся вот, и тогда…»

Домашние ничего не знали о свиданиях Клавдиньки с Заозерским. Хранителем ее тайны был Колька. Он всегда ждал ее, когда Клавдинька уходила крадче из дома, едва родители заснут, маялся в постели, борясь со сном, и по первому ее стуку в окно открывал дверь. Так было и на этот раз. Братья, наверное, видят уже десятый сон, а Колька таращится в темноту и трет кулаками глаза, чтобы они, подлые, не закрывались.

Вот кто-то кинул камешек в окошко… Колька соскочил с постели, глянул в ночную темь, и разглядел двоих у ворот их дома. Клавдия и Заозерский. Ну, наконец-то…

Колька пропустил сестру в дом и удивился, какая она была сияющая, но почему-то босая.

– Колюшка, – сестра обняла Кольку, и на него пахнуло вином. – Ой, Колька, я такая счастливая!.. Я самая счастливая!

– Ты что? – дернулся Колька из ее рук. – Пьяная? Папкиной плетки захотела, да?

– Ну и что? – Клавдия тихонько засмеялась. – Я тебе тайну одну скажу… Хотя нет. Не сейчас, – и она зашлепала босыми ногами в «девичью» комнату, которую делила с Людмилой.

А произошло вот что.

В тот душный августовский вечер Клавдия, как всегда, ближе к ночи побежала, принарядившись, к Савве Прохоровичу. Константин ей ничего не сказал, хотя и подумал, что неспроста, верно, дочь зачастила к Савве, который жил в центре города, а они – на Запрудне.

Савва Прохорович – почтенный человек, купец, пригонял в Кострому плоты с лесом, с ним вел какие-то дела отец Константина, Роман. Помогал Савва Прохорович и с материалами, когда строили дом для Константина, потому и согласился Савва Прохорович стать крестным отцом Кольки, тем более что Константин – не голытьба какая-то, а уважаемый начальством рабочий, крепко стоящий на ногах человек.

Понимал Константин, что ничего дурного в том нет, что Клавдинька часто бывает у кума – она дружна с дочерьми Саввы – Леной и Ольгой, иногда и ночует у них. Однако Клавдия уже заневестилась, и не гоже молодой девушке, на ночь глядя, из дома уходить, хотя Константин и не беспокоился особо за дочь, знал, что Клавдия крепко блюдет себя, а то давно уж ославили бы парни Смирновский дом, вымазав дегтем ворота. Но и от запретов, считал Константин, тоже толку не будет, все равно ведь слюбится с кем-нибудь, а Константин знал, что такое любовь. И сколько из него ни выколачивал отец любовь к Татьяне, а он все равно женился на ней, и до сих пор любит ее, как юноша. Клавдия же вся характером в Константина, отца своего, она и обличьем больше всех его детей похожа на цыганку, и норов такой же непокорный. Теперь вот в театре работает, того и гляди – в актерки подастся, а уж это и вовсе Константину не по нутру: таборные цыганки-плясуньи – это одно, а его дочери – другое, не пристало им в представлениях всяких выставляться. Уйдя из табора, Константин уже не хотел возврата туда, тем более не желал того своим дочерям, зная, как тяжело живется цыганкам в таборе, и что очень часто за показным весельем цыганки прячут свою истерзанную несчастную душу.

А Клавдия бежала на свидание в предчувствии чего-то важного, что должно было случиться в ее жизни.

Заозерский встретил ее в условленном месте. Был он облачен в свой лучший костюм. Но не костюм, не привычный букет цветов в его руке взволновали Клавдию, а весь его облик торжественный и взгляд, странный и таинственный. Она даже не обратила внимания на корзинку в его руке, прикрытую чистой холстиной, глядя в его мерцающие в лунном свете глаза.

– Митя, здравствуйте!

– Клавдинька! – бросился к ней Заозерский. – Наконец-то! – вручив девушке цветы, он повлек ее к реке, где у пристани были привязаны рыбачьи лодки:

– У меня к вам сюрприз!

– Какой же?

– Поедем на Кострому кататься, там я все скажу.

Клавдия немного поколебалась, стоит ли ночью куда-то плыть в лодке с молодым человеком, вероятно, не новичком в любви, но у него такие прекрасные манеры, такое вежливое обхождение, и, в конце концов, она же любит его! И Клавдия решилась:

– Хорошо, Митя, я согласна.

У Заозерского уже все было готово к этой поездке. Он заранее договорился с одним из рыбаков насчет лодки, не пожалев денег, запасся вином и закусками. Он возлагал очень большие надежды на эту прогулку и не скрыл своей радости, что Клавдия согласилась покататься с ним на лодке.

На маленьком островке, куда они приплыли, было тихо, не щебетали даже птицы. Клавдии стало немного жутковато, и в то же время – весело, а когда они вышли на небольшую, залитую лунным светом полянку, то Клавдия восхитилась:

– Ой, как чудесно здесь!

Дмитрий, возбужденный выпитым еще до встречи вином, лунной ночью и близостью давно желанной девушки, молча держал Клавдию за руку. Он еле сдерживал свой порыв, а Клавдия и не замечала ничего.

– Митя, не хотите искупаться? Знаете, как здорово купаться в лунной дорожке! Попробуйте окунуться в лунное серебро, это будет сюжет для вашей новой пьесы или стихотворения.

Нет, Дмитрий не хотел купаться, он хотел сжать Клавдию в объятиях и целовать, целовать, целовать… К тому же он не умел плавать.

А Клавдия все тормошила его, требовала, чтобы он тоже пошел купаться, сама она уже разделась, спрятавшись за кустом от глаз Дмитрия.

Клавдия вышла из укрытия в трусиках и лифчике, осталось только скинуть туфельки и повесить аккуратно платье на ветку ивы, которая полоскала свои косы в речной воде.

И тут Дмитрий не выдержал. Только смотреть на гибкое девичье тело, залитое лунным светом, и не обладать им было свыше сил Заозерского. Дмитрий рванулся к Клавдии, но та, оказывается, зорко следила за ним, и тут же отскочила в сторону, а Дмитрий влетел в куст, больно оцарапав сучком щеку. Неожиданное сопротивление обозлило и еще больше раззадорило его. Заозерский вылез из куста и вновь молча бросился на Клавдию. Девушка поняла, что дело для нее принимает нешуточный оборот, и она испугалась: перед ней был не ласковый и предупредительный Митя, а незнакомый жесткий мужчина с горящими жадным желанием глазами. Клавдия попятилась, споткнулась и полетела навзничь с невысокого обрывчика в воду, окунувшись с головой. Когда она вынырнула, то увидела, что Заозерский, беспорядочно взмахивая руками, пытается выбраться на берег. Как всякого не умеющего плавать человека, его тянуло на глубину, а вылезти он не мог: берег осыпался под руками, и он вновь падал в воду.

Клавдия сначала рассмеялась:

– Так тебе и надо, а то развоевался! – она плавала недалеко от Дмитрия до тех пор, пока не поняла, что тот не умеет плавать, тонет нешуточно, и бросилась на помощь.

У Клавдии не хватило сил вытащить грузного Дмитрия полностью из воды. Он лежал на песке, ноги его облизывали небольшие волны, и он совершенно не подавал признаков жизни. Клавдия брызгала Дмитрию в лицо водой, трясла его за плечи, хлопала по щекам и, наконец, отчаявшись, упала ему на грудь и горько заплакала. Честь свою соблюла, а любимый умер…

– Мммм… – застонал Дмитрий.

Обрадованная девушка, обхватив его мокрую кудрявую голову ладонями, принялась целовать Дмитрия в глаза, в губы, щеки, бормоча:

– Митя, Митенька, милый мой, любимый, прости меня. Я люблю тебя, я буду твоя, если ты этого хочешь, прямо сейчас буду, – лепетала она между поцелуями.

Но Дмитрию было не до шалостей. Он сел, задом отполз от воды. Его бил озноб, в руках и ногах была ватная слабость, а на желудке так скверно, что Дмитрий не выдержал, встал на четвереньки и, судорожно содрогаясь, вытошнил воду, которой нахлебался вдоволь.

Они даже не стали разводить костер, лишь по очереди выпили вина из бутылки. Клавдия, переодевшись, помогла Дмитрию сесть в лодку, сама взялась за весла. Дмитрий сидел напротив нахохленный, дрожа от холода, смотрел, как девушка ловко управляется с веслами, и мало-помалу стал приходить в себя.

– Клавдинька, ради Бога простите меня! – наконец выговорил он, стуча зубами. – Я хотел посмеяться над вами, мы с товарищами поспорили, сумею ли я с вами… И вот – проспорил, – он уныло повесил голову на грудь, ничего иного ему не оставалось.

Клавдия нахмурилась. Выходит, он вовсе не любил ее, а она-то, глупая, выболтала ему тайну своей души, ах, как вышло неприлично! И она еще сильнее заработала веслами, чтобы скорее добраться до берега и никогда впредь не встречаться с обманщиком, как бы это не было больно ее сердцу. А Дмитрий решил выговориться до конца. Что оставалось ему? Холодная вода словно вымыла из его головы все дурные мысли относительно Клавдиньки, осталось только сильное, захлестнувшее душу, чувство.

– Милая, милая Клавдинька, я понял, что я – дурак. Я хотел потешить себя, но забыл о вашей душе, о вашем добром сердце, над которым никак нельзя надругаться. Простите. Я искуплю свою вину. Завтра же приду к вашему батюшке и попрошу отдать вас за меня. Вы согласны? Я думал, вы – мое очередное легкомысленное увлечение, но только сейчас понял, что это не так, что я люблю вас так, как никого еще доселе не любил. Ах, как прелестно и весело будет нам вдвоем! – и Дмитрия понесло по волнам мечтаний. – Мы объедем с вами весь свет, мы направимся на гастроли за границу, я буду много работать, много напишу пьес, у нас будет много денег, и мы проведем свои дни в счастии и спокойствии…

Клавдия молчала до самого берега, молча привязала у причала лодку, подождала, пока Дмитрий занесет ключ хозяину лодки, а потом они направились на Запрудню.

Они шли к дому Клавдии тоже молча. Остановившись перед своим домом, Клавдия вдруг рассмеялась:

– А туфли-то я утопила. Ох, и задаст мне завтра папа жару, он у нас, знаете, какой строгий, чуть что – и плеткой.

Но у Дмитрия на уме было иное, и он разлепил губы:

– Так вы согласны выйти за меня замуж, Клавдия Константиновна?

– Согласна! Только приезжайте свататься в воскресенье, когда мама и папа дома будут, – жарко выдохнула Клавдинька и, крепко обхватив Дмитрия за шею, страстно поцеловала его в губы, потом скользнула за ворота, прежде, чем Дмитрий мог опомниться и рвануться за ней.

Но Дмитрий не посмел ее остановить. После всего, что случилось, эта девушка стала ему неожиданно дорога, и свою попытку овладеть ею насильно он и проклинал, и благословлял одновременно. Проклинал за то, что Клавдия навсегда могла бы отвернуться от него; благословлял за то, что эти минуты открыли ему не только ее душу, но и собственную – тоже. Открыли ему самому. И его душа, оказывается, могла быть переполнена великой любовью, которой, как ему казалось, хватит до самой гробовой доски.

Воскресение наступило через два дня, и с самого утра к дому Смирновых подкатила рессорная коляска, в ней сидели два роскошно одетых господина. Один из них был Заозерский. Увидев его, Клавдия отпрянула от окна. Константин, недоумевая, нахмурился: чего дочь испугалась?

Гости зашли, чинно поздоровались с земными поклонами, представились. Константин теперь и сам испугался: таких важных красивых господ он еще не видывал в своем доме – актер Заозерский и один из самых богатых купцов, Сыромятников, у него были лавки в Торговых рядах. Купец Сыромятников, хоть и богач и одет барином, а все же свой, костромской, с ним и кум Савва Прохорович водится. А вот Заозерский зачем пожаловал?

Гости сразу же приступили к делу: мол, у вас княгинюшка есть, а у нас – молодой князь, удалой да красивый, им – при этом «князь» и «княгиня» разом покраснели – надо соединиться на всю жизнь, а потому надо бы добром-ладком да за свадебку, чтобы молодые голубки ворковали не на улице, а в своей бы спаленке…

– Таким образом, Константин Романович, – завершил витиеватую речь купец, оглаживая пышную русую бороду, – прибегая к вашему милосердию и сочувствию к сим молодым людям, прошу отдать вашу дочь Клавдию Константиновну за молодого талантливого актера и сочинителя Дмитрия Ипполитыча Заозерского. Это, таким образом, подающий очень большие надежды весьма и весьма талантливый молодой человек. Он любит вашу дочь, и она, осмелюсь думать, тоже к нему не равнодушна.

Татьяна охнула, прикрыв пальцами губы. Константин повел суровым взглядом в сторону дочери, отчего та, вспыхнув, бросилась вон из комнаты. По этому взгляду Клавдия уже догадалась, что отец откажет сватам. Конечно, он не заставит идти замуж ее, любимую дочь, против ее воли, но и за Дмитрия не отдаст. Как она забыла вчера сказать Заозерскому, что отец не любит актеров, литераторов, считая их щелкопёрами, не веря, что они трудятся не меньше его, только труд их иной. Отец совершенно был неграмотным и не стремился к образованию, но хотел, чтобы дети окончили успешно школу, а даст Бог им разума, то пошли бы и дальше учиться в Техническое училище, стали бы на фабрике мастерами либо конторщиками, хотя не было для Константина выше человека, чем человек мастеровой. Он делил людей на три категории: господ, рабочих и щелкопёров. Господам он привык повиноваться, рабочих уважал, а щелкоперов презирал, как может презирать трудолюбивый здоровый человек не менее здорового, но лодыря.

Одна была надежда на мать, может, она сумеет сломить суровость отца. Она хоть и родилась в рабочей семье, но натура ее – тоньше, деликатнее, она многому научилась от своих господ и должна понять Клавдию…

Константин выслушал речи Сыромятникова спокойно, но в его душе разгорался гнев: как смела дочь слюбиться с этим Заозерским, зная отношение отца к людям такого рода? Он мучительно соображал, что делать. Согласиться? Но давно приметил для Клавдии другого жениха, правда, об этом пока ей не говорил. Хороший рабочий паренек, дослужился до ватерщика, собирается еще и на механика выучиться. А что? И выучится, он башковитый парень, Алеша Дёмин. И Клавдию любит. А с другой стороны, неизвестно, люб ли Клавдии Алеша, а этот, по всему видать – люб. Но Татьяна хоть и упала в обморок, когда первый раз увидела Константина, а вот уже двадцатый год живут они мирно и ладно, дай Бог жить так всякому, слова черного друг другу не говорят, авось, и Клавдия с Алешей стерпится-слюбится. Ей семнадцать, в самый раз невеста на выданье, вот и намекнуть Алеше надо, чтобы засылал сватов, осенью можно будет и свадьбу сыграть…

И Константин принял решение. Он долго откашливался, не глядя в тревожные лица гостей, жены и детей. Потом похмыкал напоследок в кулак и сказал твердо:

– Рано Клавдии замуж выходить. Молода.

И сколько потом его не убеждал Сыромятников, Заозерский даже на колени рухнул перед ним, умоляя выдать Клавдию за него, но Константин не проронил больше ни слова.

Ночью, лежа рядом с мужем, Татьяна спросила:

– Что же ты, Костя, не дал согласие на брак Клавдиньки с артистом?

– Она не пара ему. Слишком хороша для него. Ей муж надежный нужен, а не щелкопёр, который ногами в театре дрыгает. Он ее бросит где-нибудь, и пропадет девка, потому что красивая, сердце у нее горячее, верное, однако молодое и слабое, не стерпит обиды, надорвется. А с надорванным сердцем человек жить не может, жизнь его задавит. И упадет человек так, что уж дальше и падать некуда. Я не хочу, чтобы так случилось с Клавдинькой.

– Да, так, наверное, и случится, – вздохнула Татьяна, удивившись в который раз мудрости своего цыгана. – Се ля ви…

– Что-что? – не понял Константин.

– «Такова жизнь» – по-французски.

– А-а… – протянул Смирнов и, помолчав, добавил, – не могла бы ты, Таня, говорить пореже эти свои всякие французские да англицкие слова?

– Ай эм сорри, – извинилась Татьяна и тут же поправилась. – Извини, они вылетают из меня совершенно случайно. Наверное, ты прав, что не отдал Клавдиньку Заозерскому, хотя Бергот говорил, что он талантливый актер, и что некоторые дамы плачут во время представления. Но Клавдинька, мне кажется, любит его.

– Пусть талантливый, умный, но не стоит он нашей Клавдиньки, – упрямо повторил Константин. – А любовь девичья утечет вместе со слезами. Спи, Таня, своего слова я не изменю.

Вскоре Константин сонно задышал, а Татьяна все решала, правильно ли они поступили так жестоко с дочерью. Вспомнила она и свою первую любовь, и свои слезы, которые и впрямь быстро высохли, потому что Константин оказался заботливым и нежным мужем, а Ванюша, по которому страдало сердце Татьяны, стал горьким пьяницей, жену свою бил смертным боем, и не раз Татьяна содрогалась от ужаса, видя новый кровоподтек на лице Марфы, жены Ивана.

Конечно, Заозерский пригож собой, наверное, любит Клавдиньку, но, видимо, Константин каким-то внутренним чутьем сумел измерить глубину этой любви, понял, что похожа она, видно, не на глубокое синее бескрайнее море, как уверял их артист, а на мелкую лужицу на дороге после легкого весеннего дождя, которая пересыхает с первыми же солнечными лучами. Ну что же, так тому и быть, как решил Константин. Только надо все это объяснить Клавдиньке поделикатнее. И она тоже заснула.

Не знала Клавдия, что правы ее родители, что слова их через несколько лет сбудутся. Она любила первой чистой девичьей любовью и не хотела ничего понимать. Через неделю Клавдия исчезла из дома. Правда, в первую ночь ее не хватились, думали, заночевала у Саввы Прохоровича. Константин после ужина сердито пробурчал, что ни к чему молодой девушке ночевать на стороне, но Татьяна мягко возразила:

– Да что тут такого? Савва Прохорыч нам почти родной, крестный Коли. Да и подруги у нее там есть, а Клавдиньке сейчас тяжело, – Татьяна, обладая природным тактом, переняв к тому же хорошие манеры хозяев, часто смягчала суровый нрав мужа. Но никогда не противоречила ему при детях, хотя наедине часто доказывала обратное. Может, именно это и было секретом их долгой дружной совместной жизни, что старалась не порушить авторитет отца у детей, наоборот, укрепляла его.

Клавдия не пришла и ко второму ужину. Послали Кольку к Савве Прохоровичу. Колька, вернувшись, принес ошеломляющую весть, что Клавдия не ночевала у кумов. Впрочем, Колька и так знал, что сестры там не было, ведь он сам проводил Клавдию к пароходу, на котором отплывал столичный театр. И лишь через несколько лет узнают Смирновы, куда делась Клавдинька. И лишь Колька – тогда его будут величать Николаем Константиновичем – сможет встретиться с ней в незнакомом городе.

Колька бежал от фабрично-заводского училища к управляющему с запиской от директора училища. От него же надо записку занести и к отцу Киприану.

Колька бежал вовсе не потому, что замерз: в его одежке захочешь да не замерзнешь.

Дети Смирновых всегда были одеты справно. И хотя, как в других рабочих семьях, донашивали младшие одежду старших, смирновские цыганята все же выглядели опрятней и чище, чем другие. Вот и на Кольке теплый полушубок, который носили Миша и Костя. Гришутка тоже, как подрастет, будет носить его. И собачья шапка перейдет к нему, и сапоги, что сейчас на Кольке. Так что бежал Колька просто потому, что ноги у него так устроены – тихо не ходили, и сам он, черноглазый и черноволосый, лицом, однако, похожий на мать, весь крученый-верченый, на месте минутку не посидит. А главное – на дворе апрель, весна, а за ней и лето придет, самая Колькина любимая пора.

К Берготам Колька влетел с черного хода прямо на кухню к матери. Можно было бы и с парадного, да уж очень не любят друг дружку Колька и пожилой с лошадиным вытянутым лицом осанистый лакей Бергота – Джон. И чего выпендривается этот Джон? Подумаешь – англичан! Такой же слуга у Бергота, как и все рабочие в слободе, а идет по улице ровно сам Бергот – прямой, как деревянная указка, голову и на мизинец в сторону не поведет. И по-русски ни бельме. Ребятишки как про это прознали, тут же дразнилку придумали: «Джон-Иван – английский болван! Джон-Иван!» Скачут за ним ребятишки, вопят дразнилку, а впереди всех – Колька. Глухой-слепой ко всему, а, поди ж ты, Кольку заприметил, нажаловался матери. А тут еще попугай Берготовский…

Сидел попугай в большой клетке, и всегда перед ним полная чашка семечек. Попугай такой же чопорный, как и Джон, все время бормочет что-то не по-русски. Кольке попугай нравился, и он всегда, когда прибегал к матери, а Берготов той порой не было дома, просился посмотреть попугая, а больше всего соблазняли парнишку семечки, которые он потихоньку таскал, если клетка была пуста, и Джона по близости не было. Но попутал Кольку однажды бес, когда попугай был в клетке. Он головой повертел, не смотрит ли кто, открыл дверцу и запустил руку в чашку. Стив – так звали птицу – сначала ошарашенно замолчал, а потом как заорет на весь дом:

– Вор! Вор! Вор!!!

Колька перепугался, семечки посыпались на ковер на полу, бросился к выходу, забыв закрыть дверцу клетки. А Джон уже тут как тут, стоит в дверях, оскалил крупные зубы и регочет, как жеребец, довольный, что поймал мальца на месте преступления. Тут же и Стив над головой вьется, надрывается: «Вор-вор-вор!» Жесткими пальцами Джон ловко дернул Кольку за ухо, потянул ухо вверх так, что Колька на цыпочки приподнялся, и вывел его на кухню.

– Ваш сын, Татьяна, свинья и вор, – выговорил Джон четко и злобно, а казалось по-русски и слова не знает. – На сей раз я ничего не доложу сэру Берготу, но если застану еще раз его за подобным занятием, пеняйте на себя.

Мать, конечно, рассказала все отцу, а у того разговор короток: треххвостку с гвоздя и – по мягкому месту.

– Ты что, Николаша? – шикнула мать: Бергот не любил, когда дети прислуги появлялись в доме.

– Да Яков Степаныч велел твому англичану записку передать, – Колька выудил из кармана записку, проверил, та ли, и попросил: – Отдай, мам, а то я страсть как не хочу видеть Джона…

Мать, конечно, знала о причине этой неприязни, потому лишь улыбнулась:

– Хорошо. На-ко пирожок, – и пошла в господские покои, а Колька крикнул вслед:

– Велел ответ написать!

Татьяна принесла ответ, сунула в руки сына еще один пирожок и поспешно выпроводила на улицу: не приведи, Господи, заявится на кухню сама Берготиха, ох и шуму будет! Леди вообще русского духу не выносит как Баба Яга.