Текст книги "Дорога неровная"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 64 страниц)

– Ну, хорошо. Извините, как вас зовут?

– Николай Константинович! – с готовностью представился Смирнов.

– Хорошо, Николай Константинович, живите еще неделю, но если будут безобразия с вашей стороны – пеняйте на себя.

– Что вы! – Смирнов коснулся ладонью груди, покаянно наклонил голову. – Даю честное благородное слово! За неделю, думаю, все образуется.

Во время обеденного перерыва Павла сходила домой – Сталинская была как раз за железнодорожными станционными путями, на которые смотрели окна ее кабинета – чтобы предупредить мать, о своем ночном дежурстве: заболела одна из дежурных. Альбина же, всегда охотно дежурившая ночью, почему-то не захотела подменить заболевшую.

– Во-во, – заворчала сразу мать, – вечно у тебя не как у людей, все начальники – как начальники, а ты сроду за всех сама работаешь, скоро и за уборщиц будешь полы мыть.

Ефимовна опять жила со старшей дочерью: не с кем было оставлять Шурку, а Дуся, как и Павла, тоже работала днем. Ей предлагали комнату в общежитии, но Дуся отказалась: Виктору осталось служить недолго, а ей одной было жутко находиться в пустой общежитской комнате, где кроме казенной кровати да стола, ничего не было. Да и Виктор не хотел, чтобы жена жила отдельно от матери.

Дуся теперь меньше смеялась и шутила, похудела: переживала из-за смерти первенца Коленьки. Он был младше Шурки на два месяца, и случилось невероятное: новорожденные тетушка с племянником стали молочными братом и сестрой – то Павла кормила грудью малышей, то – Дуся. Но не суждено было жить Коленьке: родился с пороком сердца.

Вообще жизнь у Павлы и ее детей складывалась не столь удачно, как у сестер. Правда, Василий разошелся с Физой, но женился вновь, и растут у него двое сыновей – не угас род Егора Ермолаева. О Розе и говорить нечего – все у нее в полном порядке: любящий верный муж, смышленые сыновья. Материально Насекины обеспечены хорошо, живут в отдельном финском доме в поселке военнослужащих с красивым названием – Белый Яр на северо-западной окраине Тавды.

У Зои было иногда не все ладно да гладко, да ведь во многом она, как считала Павла, сама виновата, однако всегда помогала попавшей в беду сестре, которую не раз из-за скверного заносчивого характера увольняли с работы, заодно и служебной жилплощади лишали. Тогда Зоя шла к сердобольной старшей сестре с повинной головой: «Паня, помоги!» И старшая сестра забывала все обиды, нанесенные ей, прощала и помогала: давала кров, устраивала на работу. Встав на ноги, Зоя мгновенно все забывала и начинала относиться к Павле с прежним презрением и превосходством.

Что касается собственной жизни, то Павла только себя винила за многие неудачи: не закончила учебу в педучилище, выскочила замуж за Копаева семнадцати лет. Куда ни глянь, а все судьба норовила к ней повернуться не лицом, а боком.

В двадцать шесть лет Павла Дружникова осталась одна – ни вдова, ни мужняя жена: Максим так и не вернулся с фронта. Был он горячим и вспыльчивым по характеру, безрассудным ревнивцем, хотя и сам изменял жене, но лишь сейчас Павла поняла, что и впрямь жила с Максимом как за каменной стеной, не зная забот и хлопот – все заботы о семье на свои плечи взвалил Максим. Он же помогал и сестер с братом на ноги ставить. А без него хватила горя и лиха с избытком.

Конечно, не у нее одной война мужа отняла, да ведь вернулся Анищенко из его отделения, Панов приехал. Оба потеряли на фронте по ноге, но живые же, живые! А Максима нет. Теперь она точно знает – нет. Однажды ей довелось по газетным делам побывать в Жиряково, и она посетила своих прежних подруг-солдаток, с кем переживала лихую военную годину, с кем оплакивала погибших мужей. И жена Александра Кожевникова рассказала ей, что Бочкаревы получили от кого-то письмо, где было написано, что Максим с Александром в одном бою пострадали: Кожевникова ранило, его в санбат отправили, он по дороге умер, а Максима нигде не нашли.

Деревенька, где шел бой – небольшая, Чернушка называется. Шесть раз из рук в руки переходила, пока не отбили ее у фашистов окончательно. Неизвестно, почему так упорно командование кидало войска на приступ затерянной среди болот деревеньки, может, сковывало этим продвижение немцев вперед, вполне вероятно, что это было и простой ошибкой, но солдаты, повинуясь приказу, утопая в не застывшем еще болоте, упорно шли в бой.

Максим был всегда впереди своего отделения, однажды бесстрашно во время первой атаки ворвался в офицерский блиндаж, вскинул над головой гранату и закричал яростно: «Ложись, гады!» – и выдал свой замысловатый мат. Погибали бойцы, а Дружников словно заговоренный – здоровехонек и даже не ранен был, лишь глаза удало посверкивали.

После шестой атаки, когда немцы не выдержали и отступили, собрались уцелевшие тавдинцы вместе, а, отделенного, Максима Дружникова – нет. Точно знали, что среди раненых, которых отправили в тыл, его не было, среди убитых – тоже. Бросились искать по лесу, да где там! Метель да ветер сделали свое дело, все позамели, где-то под снегом либо в незамерзшем болотном «окне» и остался Максим – убитый или раненый. А тут приказ получили: «Вперед!» И пошли вперед друзья-солдаты, так и не разыскавшие Дружникова.

Долго плакали Павла и Нюра Кожевникова по своей невеселой молодости, обняв друг друга, но Павле как-то стало легче – что-то прояснилось: раз нет Максима среди живых и раненых, значит – погиб. Не такой был человек Максим, чтобы и в плен сдаться. И все-таки саднили душу его слова, что если будет покалечен, то не вернется. Из-за этих слов и жила Павла одна столько лет, думая, что вдруг Максим все же объявится.

Ну почему, почему судьба не сохранила Павле мужа? Может, правда, как мать говорила, все дело в бабкином проклятии? Потому судьба и гнет Павлу в дугу, и детям ее несладко: у Виктора сын умер, Гена от эпилепсии никак не излечится, ему даже не разрешили учиться, и он едва окончил четвертый класс, правда, сейчас в ремесленном училище учится на маляра. Лида живет у Розы, почему-то на мать косится, невдомек Павле, что родная дочь верит наговорам теток на нее: зудели тетки Лиде в уши, мать-то, дескать, и такая, и сякая – неумеха, про детей мало думает, мало законных, вон еще и нагулыш есть – Шурка. Сравнивала Лида их благополучное житье-бытье с жизнью своей семьи, веря искренне в доброжелательность тётушек, в то, что именно мать во всем виновата – в неустроенности собственного быта, бедности, все чаще и чаще поддакивала теткам, постепенно попадая в странную нравственную зависимость от них. И уже не к матери, к теткам шла за советом, к ним шла с радостью и горем.

Обо всем этом Павла думала не раз, размышляла и сейчас, лежа на кушетке в комнатке, где отдыхали ночью дежурные администраторы.

Тихо в гостинице. Только слышно, как на станции бегает, пыхтя и посвистывая, маневровый паровозик-«кукушка». Брякают буферами вагоны. Можно бы и заснуть, но не спится. В тавдинской гостинице приезжих бывает мало, в основном – проверяющие из области. Приедут, поживут дня три-четыре, шумно «погудят» вечерами с теми, кого проверяют, и уедут с туго набитыми сумками. А такие постояльцы, как Смирнов, бывают еще реже, чаще всего молодые офицеры, приехавшие служить в «зоне», пока не предоставят квартиру на Белом Яру.

«А Смирнов этот – ничего, красивый мужчина, и, видимо, начитанный, лицо у него умное, интеллигентное», – подумалось неожиданно Павле.

А «кукушка» все покрикивала-посвистывала, нагоняя дремоту, и Павла тихо погружалась в сон, но находилась пока в том состоянии, когда на грани сна еще воспринимаются посторонние звуки, а то не услышала бы осторожные шаги по коридору. Павла встрепенулась, поправила одежду, вышла в администраторский закуток и увидела, как из кубовой, где всегда был кипяток, в старой рубашке и мятых брюках вышел с чайником в руке Смирнов – грустный, поникший, еле передвигая ноги. Он растерялся, увидев Павлу, ведь когда шел в кубовую, никого за барьерчиком не было. Но это в первую секунду, а в следующую уже расправил плечи, заиграл глазами, улыбнулся:

– Это вы? Добрый вечер.

Павла тоже улыбнулась и развела руками, мол, кто же еще, и ответила:

– Доброй ночи, пожалуй.

– А мне вот не спится, чаю захотелось, – объяснил Смирнов свое появление. – Вы не составите мне компанию?

– Что? – растерялась Павла, еще не пришедшая в себя оттого, что вот сейчас думала об этом человеке, а он – тут как тут. – Да-да! С удовольствием! – Павла широким жестом пригласила Смирнова зайти за барьер. – Проходите, здесь у дежурных всегда есть и сахар, и чай для заварки.

– Ну, это есть и у меня. И даже конфеты. Сейчас принесу. А то, может быть, – он нерешительно замолчал, потом предложил, – ко мне поднимемся?

Павла отрицательно покачала головой. Смирнов настаивать не стал, поставил чайник на стол и поднялся к себе в номер. Вернулся в глаженой рубашке, аккуратно заправленной в брюки, с бумажным кульком, где были конфеты, и пачкой галет в руках. Павле почему-то понравилось его внешнее преображение, она почувствовала, что ее щеки слегка потеплели.

Они пили чай, болтали просто так, о том-сём. Обычный, ни к чему не обязывающий, разговор между мало знакомыми мужчиной и женщиной.

– А где ваша семья, – осторожно поинтересовалась Павла.

– Сейчас в Краснодаре. Там у матери жены есть дом. А вообще я сюда переведен из Хабаровска, ну а жена и сын, пока я не устроюсь здесь, уехали в Краснодар.

… Да, действительно, приехал он из Хабаровска. Но не рассказывать же этой худенькой женщине с открытым серьезным лицом и прямым взглядом серо-голубых глаз, что не по своей воле оказался в этой глухомани.

Здесь – скромная должность экономиста, квартира обещанная, еще неизвестно где и какая. Там – четыре громадных комнаты на третьем этаже дома, где жили только высокопоставленные работники, должность начальника одного из отделов Хабаровского крайкома партии; там Смирнов жил привольно, ни в чем себе не отказывая. Там – роскошные рестораны, красивые женщины, а тут – гадюшная «Чайная» и бестолковая лапотница Альбина, которая считает себя неотразимой. Здесь – зарплата, которой едва хватает на месяц экономной жизни, а там он не знал счета деньгам, просто брал их из ящика письменного стола, сколько попадало в руку. И все рухнуло в одночасье по его глупости.

Однажды приятель-сосед подзудил, подговорил его, пьяного, сделать вид, что едет в командировку, а потом вернуться и «застукать» жену с хахалем. Хоть Смирнов и сам был не без греха, но считал, что он – мужчина, ему можно, а вот жена должна быть верной мужу. Он «завелся», объявил жене о командировке, а потом явился нежданно-негаданно вечером домой, а там…

Там было все так, как и обрисовал доброжелательный сосед: интимная обстановка, бутылка вина, фрукты, а по комнате в расстегнутой рубашке расхаживал инструктор его отдела. Эх, и дал же Смирнов тогда им жару! Инструктор кувырком летел вниз по лестнице, Елена, жена, пряталась где-то в квартире, теща, старая курва, наверняка знавшая про шашни доченьки, голосила на площадке: «Помогите! Убивают!» А Смирнов никого не убивал, просто выбрасывал на мостовую из окна квартиры вещи – швейную машинку, хрустальные вазы, стулья. А потом собрал все шмотки-тряпки жены: шубы, платья, обувь – сложил на середине роскошного пушистого ковра в самой большой комнате и поджог. Костер вспыхнул ярко и весело, так, что даже пожарную команду вызвали.

Утром протрезвевший Смирнов предстал перед первым секретарем крайкома, видимо ему, о погроме, учиненном Смирновым, доложили еще ночью. Секретарь был мужик с крутым характером, бывший «энкаведешник», и Смирнов сразу по его виду понял: уже все решено, как с ним поступить. Секретарь и в самом деле без долгих проволочек и выговоров велел сделать выбор: Монголия или Тавда – про такой город Смирнов и слыхом не слыхивал.

На раздумье дали пять минут, однако секретарь без обиняков сказал:

– Ты, Николай, трепун. В Монголии много сифилисных, запросто там эту заразу подхватишь. А Тавда – глухой край, там – охота, рыбалка, грибы. Лучше туда поезжай. Впрочем, как знаешь.

И Смирнов даже без пятиминутных раздумий изъявил желание поехать в Богом забытую Тавду. А сосед, стервец, его место занял. Смирнов даже подозревал, что дружок именно все и затеял, чтобы на его место сесть…

И вот он здесь уже третий месяц. Все подъемные и первую зарплату отослал Елене, сообщив также, что недели через две получит и квартиру. Спиртного за это время в рот не брал, решив навсегда «завязать» с пьянством и заново выстраивать карьеру. Ответ от Елены пришел ошеломляющий: «Спасибо за деньги. Я не приеду. Не жди». И тогда он запил. Но ничего этого Смирнов, конечно, Павле не рассказал.

Ушел Смирнов из дежурки уже под утро. А Павла сидела на месте администратора и все думала о нем: странный он какой-то, вроде не договаривает чего. Перевелся зачем-то из большого города. Но до чего же красивый этот Смирнов, до чего интересный человек. И вообще… Чего – «вообще», Павла додумывать не стала, покраснев от неожиданно возникшей мысли.

Через два дня, когда вновь наступила ночная смена заболевшей работницы, Павла уже не стала искать ей замену, а сразу осталась дежурить сама, чем немало удивила Ефимовну:

– Смотри, девка, добегаешься опять, – погрозила она дочери пальцем. – Мало тебе одной Шурки? – мать не поверила, что Павла и в самом деле дежурит в гостинице.

– Да что ты, мама, глупости говоришь? – возмутилась Павла, но сама-то понимала, что хотелось увидеть Смирнова.

А тот словно все знал. Ровно в полночь спустился в фойе – красивый, элегантный, при галстуке, в отглаженной одежде и благоухающий одеколоном. На приглашение подняться к нему в номер Павла опять ответила отказом, и они вновь пили чай в дежурной комнате, однако, разговаривая о пустяках, приглядывались друг к другу. Смирнов ушел, а Павла опять задумчиво смотрела ему вслед, боясь признаться самой себе, что Смирнов ей понравился: он так непохож на других мужчин, которых она знала прежде, так интересно рассказывал о тех краях, где бывал, но, главное, она почувствовала к себе интерес и Смирнова.

– Однако, – подумала она, не замечая, что говорит вслух, – встречи эти становятся опасными для меня. Больше мне встречаться с ним не следует, ведь он женат, – а с женатыми мужчинами Павла не амурничала.

На следующий день ей позвонили из горкома партии и сообщили, что ее желает видеть первый секретарь Иван Григорьевич Потоков. Павла вздохнула: «Опять, наверное, перевести хотят».

Потоков жил в Тавде недавно, не более года. На последней отчетно-выборной партийной конференции его представил делегатам инструктор обкома партии. Потоков был не стар, выглядел внешне спокойным и порядочным человеком. То, что он молод, никого не смутило: если его рекомендует обком, значит, достоин того, и все, в том числе и Павла, проголосовали за него. И никому в голову даже не пришло избрать секретарем тавдинца – в обкоме, мол, лучше знают, кому возглавить их партийную организацию, уж, наверное, если люди работают в обкоме, то – умнее. Лишь много лет спустя Павла поняла, что руководитель не всегда бывает умнее подчиненного, что часто на руководящих должностях оказываются карьеристы, которые способны прийти к своей цели «по головам». Или же коллектив просто «вытеснит» из себя такого человека простым способом: девать бестолкового некуда, пускай едет на учебу, например, в политшколу, если он – коммунист. А тот, вернувшись, идет на повышение, и с «высоты» своей должности потом чванливо посматривает на своих бывших товарищей.

С прежними секретарями райкома партии, Смолиным и сменившим его Медведевым, Павла была хорошо знакома, между ними были дружеские, уважительные отношения. С новым она еще не встречалась. И с интересом ожидала первой встречи: какой он, Потоков, и зачем вызвал ее к себе? Но почему-то в душе вдруг зазвенела тревожная струна. Павла всегда доверяла своим предчувствиям, они ее не обманывали, вот, правда, она чаще предчувствовала неприятности: хорошего в ее жизни было мало.

Она пришла в горком ровно к назначенному часу, поэтому ее в приемной сразу же пропустили в кабинет Потокова.

Первый секретарь сидел за столом, не поднимая взгляда от лежащих перед ним бумаг, и Павла, глядя на его светловолосую макушку, нерешительно остановилась у двери, не зная, как поступить: стоять или присесть, не дожидаясь приглашения. Потоков поднял голову, пристально посмотрел на Павлу и сказал, криво усмехаясь:

– Да… С первого взгляда ничего такого и не заподозришь.

Павла почувствовала себя неуютно под его взглядом серых водянистых глаз.

– Я вас не понимаю, о чем вы?

– О вашем поведении, о чем же еще? – скривил губы Потоков, дескать, иначе бы я и не вызывал такую «мелочь».

– Я ничего предосудительного не вижу в своем поведении, – пожала плечами Павла, совершенно растерявшись.

– Да? Ничего? – язвительно рассмеялся Потоков. – А то, что вы устроили в гостинице публичный дом, это как называется? Вас для чего назначили директором? Чтобы за государственный счет любовников содержать?

– Каких любовников? О чем вы? – пролепетала сбитая с толку Павла, продолжая стоять у дверей, потому что Потоков не предложил ей сесть.

– У вас в гостинице проживает некто Смирнов?

– Да. Он работает экономистом в Белояровском учреждении. У нас договор с руководством учреждения: пока их новым работникам не дадут квартиру, они живут у нас.

– А почему этот субъект не платит за проживание более месяца?

– Из-за отсутствия денег, – ответила тихо Павла.

– Ну, так выселите его! Сообщите об этом в учреждение, пусть ему найдут жилье, а задолженность за проживание в гостинице вычтите с него через суд. Гостиница – не частный постоялый двор! Вам еще несколько дней назад сигнализировали о том, что Смирнов не платит за номер, а вы не приняли никаких мер, и он до сих пор живет в гостинице бесплатно. Как вы это объясните?

Его надменный прокурорский тон возмутил Павлу, и она довольно резко сказала:

– Очень просто. Человек попал в беду. Он всю зарплату и подъемные отослал жене, надеясь, что получит квартиру и выпишется из гостиницы. А квартиру не дали. Через неделю получит зарплату и погасит долг.

– И вы поверили? – Потоков иронично усмехался.

– А почему бы и нет? – вскинула голову Павла. – Я – коммунист, он – коммунист, неужели между нами не может быть доверия?

– Да? А товарищ Иванова, что сообщила нам о безобразиях в гостинице, указывает иную причину, почему вы так снисходительны к Смирнову.

– Какую – иную? Да и нет в гостинице никакой Ивановой, – недоуменно пожала Павла плечами.

– Что вы – его любовница.

– Это неправда! – воскликнула Павла, клятвенно прижимая руки к груди. – Это неправда!

– Тогда чем объяснить ваши ночные дежурства в гостинице, хотя это не входит в ваши должностные обязанности?

– ?! – онемев, Павла уставилась на Потокова, но не успела объяснить, почему дежурила две ночи в гостинице, как Потоков, глядя куда-то в пространство поверх ее головы, продолжил:

– Что же вы молчите? Товарищ Иванова пишет, что Смирнов к тому же и пьет целыми днями. Как же можно еще объяснить вашу снисходительность к его безобразным оргиям, если не участием в них?

Павла почувствовала, что еще немного, и она упадет. Сердце сжимала жесткая знакомая когтистая лапа.

– Воды… – прошептала она, опускаясь на ближайший стул.

– Ого, да вы – прекрасная актриса, – саркастически улыбнулся Потоков. – Я слышал, вы до войны играли в любительских спектаклях, и дар ваш к сценическому притворству, вижу, не пропал: вы прекрасно симулируете сердечный приступ, – но тут он с удивлением увидел, что Дружникова бессильно привалилась к стене, мертвенно-бледное лицо говорило о беспамятстве, в которое неожиданно провалилась женщина.

– Воды! – закричал Потоков, – Оля, скорее воды! Товарищу Дружниковой плохо! Может, «скорую» вызвать, товарищ Дружникова? – он склонился над Павлой, и теперь лицо его выражало заботливость и участие.

– Н-не н-надо, – простучала Павла зубами о стакан. – Скоро пройдет… Сейчас… я… приму… валидол… – она достала из сумочки алюминиевую трубочку с таблетками, сунула одну под язык. – Вот… уже легче… – бледность постепенно сползала со щек, уступая место слабому румянцу.

– Спасибо, Оля, за помощь, – сказал секретарше Потоков, кивнув ей на дверь, и когда та вышла, спросил Павлу:

– Ну что будем делать? Нехорошая ведь история получается, – он и в самом деле не знал, что делать, и потому голос слегка смягчился.

С одной стороны Дружникову характеризовали как порядочного человека и добросовестного работника, а с другой стороны – дыма без огня не бывает. Черт ее знает, эту Дружникову: на вид тихоня, да ведь в тихом омуте черти водятся… Женщина, говорят, одинокая: муж с войны не вернулся. Ну и пусть бы захороводилась с этим Смирновым, подумаешь! Потоков вдруг поймал себя на мысли, что и сам бы охотно «похороводился» с Дружниковой: она из себя – не уродина, есть в ней шарм. Но сигнал неведомой Ивановой… И ведь наверняка Иванова та совсем не Иванова, может, она как раз и есть любовница Смирнова, приревновала к нему Дружникову, вот и накатала разгромное письмо, а ему, Потокову, приходится разбираться в этой грязи. Фу! А если эта Иванова сигнализирует в обком? Это же будет скандал! Ведь могут сделать из мухи слона, такого слонищу, что и ему не поздоровится – время-то беспокойное: если верить газетам да обкомовским шепоткам, то в стране полным-полно врагов народа. Ему «врага», конечно, не пришьют, но за то, что не пресек вовремя похабный разгул, ему не поздоровится.

– Все это неправда, – сказала Павла. – Даю вам слово коммуниста.

Потоков поморщился при ее словах, снисходительно произнес:

– Ну-ну, я понимаю, вы – женщина одинокая, но не следует переходить границы дозволенного. Вы – член партии, вы всегда на виду, и не надо дискредитировать партию своим легкомысленным поведением. Но учтите, если ваши деяния будут продолжаться, простым выговором не отделаетесь!

В гостиницу Павла еле доплелась, хорошо – гостиница недалеко от горкома партии. Боль отпустила сердце, но во всем теле ощущалась слабость. Она даже возмущаться человеческой подлостью не могла: не было сил. Ясно лишь одно: кляуза написана кем-то из работников гостиницы. Она перебрала мысленно всех, соображая, кто мог быть до такой степени зол на нее, что решился на такую гнусность, но не могла определить – кто. Павла, незлобивая по характеру, не могла плохо думать о людях.

– Нет, со Смирновым больше не следует встречаться, – решила Павла, входя в свой кабинет.

Встречаться им или не встречаться – об этом сомнений не было у Смирнова, поэтому, вернувшись вечером с работы, зашел к ней в кабинет и предложил:

– Павла Федоровна, я билеты купил в «Октябрь», говорят, идет очень интересный немецкий трофейный фильм. Я вас приглашаю. Кстати, за проживание я заплатил, не беспокойтесь.

Павла долго и внимательно смотрела на Смирнова. В ее душе спорили некто двое: «Откажись!» – наставлял первый. «Иди назло всем! – коварно шептал второй. – Еще ничего не было, а вас уже связали вместе и облили грязью. Иди!» И Павла решилась:

– Хорошо, Николай Константинович, я согласна.

И они пошли в кино, а после зашли в «Чайную», где вечерами, наряду с чаем, продавали и водку.

А через день, когда она вновь дежурила ночью, и Смирнов предложил ей попить чаю в его номере, она согласилась подняться к нему. И случилось то, что и должно было случиться между мужчиной и женщиной, у которых возникла взаимная симпатия.

Прошла еще неделя. Смирнов все также жил в гостинице. И если он раньше флиртовал с Альбиной тайно, то сейчас делал это явно, а с работы возвращался часто пьяным. Вел он себя в такие дни развязно, и одна из горничных жаловалась, что Смирнов приставал к ней с циничными шуточками. Выслушав ее, Павла опять ощутила когтистую лапу на сердце, а голову затмила ярость: она, мать четверых детей, отметая стыд и пересуды, сошлась с ним, а он решил посмеяться над ней? А когда увидела Смирнова за администраторской стойкой рядом с Альбиной, которая держалась со злорадной победоносностью, не смогла сдержать свой гнев:

– Товарищ Смирнов, если не трудно, зайдите в мой кабинет.

– Слушаюсь! – шутливо отрапортовал Смирнов и пошел следом.

Войдя в кабинет Павлы, он попытался ее поцеловать:

– Лапочка, я соскучился, когда придешь ко мне?

Но Павла отскочила в сторону и хлестнула его по щеке:

– Если со мной – так со мной, а не с другими! А с другими – так не со мной! Иначе не пойдет! А сейчас вон отсюда!

Смирнов послушно выскочил за дверь. Он впервые получил пощечину от женщины. «Переваривал» это событие в своем номере, решив больше не спускаться вниз к Альбине.

Но на этом неприятности Смирнова не кончились. На следующий день его вызвал к себе старший экономист и сказал:

– Вы хороший экономист, Смирнов, но вы любите приходить на работу пьяным, и когда вам вздумается. И вы завалили квартальный отчет. Я не хочу вам зла, но вы же знаете, насколько серьезные санкции применяются сейчас к нарушителям трудовой дисциплины, поэтому пишите заявление об увольнении по собственному желанию.

И Смирнов написал.

Полученных при расчете денег едва хватило заплатить за гостиницу, а надо было еще добираться до Краснодара, однако и этот вопрос отпал: Альбина вручила ему телеграмму:

– Вам депеша, Коленька, – в глазах ее таился ехидный блеск.

Смирнов прочитал: «Я не шучу. Между нами все кончено. Я не приеду». Смирнова шатнуло: его семейной жизни пришел конец, все опять надо начинать сначала.

Он не спал всю ночь, меряя длинными ногами комнату вдоль и поперек. Утром – это было воскресенье – он тщательно побрился, надел новый костюм, купил на базаре астры (был август, цвели как раз они) и пошел к Павле. Где она живет, Смирнов знал: провожал ее дважды домой.

Ефимовна охнула, увидев незнакомого представительного мужчину в светлом дорогом костюме, засуетилась, собирая на стол. А Смирнов встал перед Павлой и торжественно сказал прямо и конкретно:

– Павла Федоровна, вы – одна, и я теперь один: жена отказалась приезжать. Ехать мне некуда, вот и давайте жить вместе. Вы согласны?

Павла без лишних слов кивнула в ответ.

Павла проснулась, и первое, что увидела, открыв глаза, были солнечные зайчики, игравшие в чехарду на низком крашеном белом потолке. Кровать плавно покачивалась вместе со стенами, за которыми едва слышно журчала вода. Из открытого иллюминатора веяло свежестью реки, слегка пахло подгнившей древесиной, смоляным канатом-швартовом, что бухтой сложен под самым иллюминатором. Ветер влетел в каюту, принес запах луговых скошенных трав и голос:

– «Вечерний звон… вечерний звон… Бом, бом… Вечерний звон…»

Павла прислушалась. И удивилась: это пел Смирнов. А ведь за все время их знакомства он ни разу не спел ни одной песни.

Вот уже неделю они плывут на барже, груженой топливом, досками и прочим товаром на буксире за неторопливым речным катером вверх по Тоболу к Ханты-Мансийску. Павле от этого радостно и вместе с тем грустно.

Еще месяц назад она жила в Тавде, работала директором гостиницы «Север», и никогда не предполагала даже, что помчится за едва знакомым мужчиной почти на край света.

Смирнов решительно и совершенно неожиданно вошел в ее жизнь. Обходительный с соседями, шутливо-вежливый с Ефимовной, заботливый с Шуркой, ласковый и нежный с Павлой. Но вот беда: Ефимовна как-то повстречала на улице Нину Изгомову, которая работала уборщицей в гостинице, и та огорошила Ефимовну вестью о том, что Смирнов-то – пьяница, гулящий. Сошелся сначала с Альбинкой-администраторшей, но потом с ней рассорился, к тому же с работы его выгнали, вот он и пристал к Павле, раз деваться некуда.

Ефимовна всполошилась, начала наводить справки – велика ли Тавда, все друг друга знают – и «сарафанная разведка» донесла: точно, пьяница, с работы его выгнали, а Панька, паршивка, с ним еще в гостинице путалась.

Ефимовна за голову схватилась и бросилась за подмогой к младшим дочерям. Те, конечно, явились. А как не явиться, если старшая сестра «пропадает»? Помочь ей надо, на путь истинный наставить. Любили они долготерпеливой, на их взгляд – бестолковой – сестре уроки жизни преподавать, мол, так надо жить и так… А тут случай такой подходящий вышел – Смирнов что-то напутал по пьянке в документах, когда ездил в командировку, и его обязали завершить начатое, пригрозив сделать денежный начет через суд. Он и выехал в одну из подотчетных управлению «зон».

Сестры сидели за столом и говорили, говорили.

Ефимовна вздыхала: жаль Павлу, каялась молча, что обратилась к младшим дочерям, думала по-доброму сделать, поговорить да образумить, а они словесно издевались над сестрой. Павла сидела молча за столом с шитьем в руках:

– Ну, чего ты в нем нашла? Черный, как головешка, да тощий, – бурчала Роза. Ее Насекин был «в теле», не то, что Смирнов – поджарый и узкоплечий.

– Да еще и пьет, – поддакнула Зоя.

– Не больше твоего Топоркова, – не выдержала, наконец, Павла.

– Да уж мой Топорков не ударяется в запои, – взвилась Зоя.

– Ну да, конечно, он по своей великой трезвости дважды в аварию попадал, – усмехнулась Павла и тихо, с незамеченной сестрами злостью, спросила. – Ну, чего вы лезете ко мне? Что вам надо? – Ефимовна притихла: так старшая дочь говорит очень редко, когда разбередят ее душу окончательно. – Я вас вырастила, помогла матери вас на ноги поставить. Дети мои уже взрослые, могу я сама для себя пожить или нет?! – крикнула Павла и схватилась за пачку папирос, ломая спички, прикурила.

– Ох уж – вырастила, если б не Максим, ты больно бы вырастила. Дети большие, а Шурка? – зудела Зоя.

Розе уже стало жаль старшую сестру, и она только повторила сказанное Зоей, но мягче и тише:

– Да ведь он пьет, Паня. У Шурки-то на глазах все будет, разве это хорошо?

А в Павле нарастал гнев. Более десяти лет она жила для других, для семьи, не допуская мысли о собственной жизни, и вот пришли ее воспитывать, учить уму-разуму те, о ком она пеклась, забывая о себе, это ведь и ради них она однажды отдалась ненавистному мужчине за пуд картошки. Те, кому помогала в трудную минуту, предоставляла кров, делилась своим скудным достатком. Сейчас они стали жить гораздо лучшее, стали материально богаче, но не душевнее, и потому решили, что это дает им право учить ее, как маленькую глупую девчонку?!

– Вот ради Шурки и не хочу жить одна. И вы мне… – голос ее все креп и креп, готов был сорваться на крик, однако Павла взяла себя в руки, и спокойно закончила. – И вы мне не указ. Идите-ка отсюда, сестры дорогие.

Те сорвались с места, рассерженно бросали ей оскорбительные слова, но Павла не слушала, зажала уши ладонями, чтобы унять в голове колокольный звон.