Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)
– Находка невелика, – отмахнулся Карп.
Артюха рьяно принялся наводить «порядок» в бухгалтерских книгах, Романа совсем сбил с толку своими расчетами, в каждую дырку совался. Узнал стороной, что комсомольцы собираются на пасху устроить антирелигиозный вечер, явился на репетицию.
– Не пойму, чего это комсомолия нынче робеть начала перед длинногривыми? – разводил он руками. – Знаете, как оно было в городах в первые годы советской власти? У попов – крестный ход, а они – с гармонью, с песнями по этой же самой улице! Вот это были комсомольцы! А у вас что? Опять голая химия? Значит, и вправду робеете перед мраком? Слабоват, слабоват комсомол…
– И вовсе никто не робеет, – заявил Володька. – Спросим вот Николая Ивановича и сделаем, как он скажет.
Своими насмешками крепко обидел Артюха комсомольцев. Бросили репетицию.
– А что, если я веревки у языков колокольных обрежу? – высказался один. – Здорово будет!
– Лучше лестницу оборвать!
– Запереть колокольню на свой замок!
Это сказал Володька, все согласились. Артюха сидел, ухмылялся.
Верочка рассказала обо всем отцу. Николай Иванович покачал головой.
– Хорошо ли вы придумали, не знаю, – сказал он. – Нельзя ведь и того забывать, как к этому верующие отнесутся. Палка о двух концах.
– Значит, пусть всё идет по-прежнему? – спросила дочь. – И пьянство на три дня, и всё прочее?
– Надо подумать.
Посоветовались все вместе и решили направить к отцу Никодиму делегацию – «прощупать попа», как выразилась Верочка, а сам учитель улыбнулся при этом недоверчиво. В делегацию Володьку назначили и Нюшку с ним. Перепугалась та насмерть, а отказаться нельзя, – дисциплина.
И вот постучался Володька к попу. Сидел тот за столом, чай пил из блюдца. Спросил, разглаживая густые усы:
– Что за нужда привела вас ко мне?
– Пришли сказать, чтобы крестного хода не было, – набычась, ответил Володька. – Мы, комсомольцы, такое решение вынесли.
Посмотрел отец Никодим на Володьку, широченным плечом навалился на простенок:
– Комсомольцы решили?
– Комсомольцы!
– Интересно… А знаете ли вы, сосунки несчастные, что я дедов ваших венчал, отцов-матерей крестил?!
– Внаем. А только в избы, где комсомольцы есть, не ходите: дверь заперта будет. У нас в протоколе записано: «Если не хочет священник оскандалиться перед прихожанами, пусть подумает».
Ожидал Володька, что после этих слов вышвырнет его поп за дверь, сапогами пудовыми затопает, а тот промолчал. Налил еще кружку чаю, а когда сахар начал колоть щипцами, прищемил, видно, кожу на ладони.
– Значит, решили и записали, – еще раз проговорил отец Никодим, и показалось Володьке, что этот огромный лохматый человечище разом потерял и рост свой, и голос, и никого он теперь уже не напугает, и сам знает про это.
– И ты… ты, паршивец, не молишься? – закипая гневом, но также вполголоса проговорил отец Никодим.
– Не молюсь.
– А ты? – глянул отец Никодим на Нюшку.
Нюшка опустила глаза, кончиком языка облизала пересохшие губы:
– И я… и я не молюсь, батюшка.
– От отца небесного отрешилась?
– Отрешилась, батюшка, – еще тише ответила Нюшка.
Володька толкнул ее локтем: зарядила свое «батюшка», «батюшка», обожди – выйдем на улицу!
Отец Никодим поднялся, надсадно скрипнули под ним широкие половицы.
– Бог вас простит, чада вы неразумные. Идите с миром.
В коридоре не утерпел Володька, ткнул Нюшку в бок:
– Тоже мне – комсомолка! Расслюнявилась! Видала, как с ним надо дело вести! – И в это же время почувствовал, что у самого во рту пересохло: вспомнил, как полтора года назад поманил его поп толстым пальцем со школьной завалинки, как шел потом он, Володька, рядом с ним и дышать боялся.
Через час ударил церковный колокол к вечерне, из окна школы видели комсомольцы, как отец Никодим пересек площадь, у ограды не спеша благословил склонившуюся старушку.
– Видал? – съязвила Нюшка.
Володьке нечего было сказать, а на другой день ворвался он в комнату к Николаю Ивановичу без спросу.
– Крестного хода не будет, Николай Иванович, ей-богу! Не вру! – выпалил он с порога. – Только что мать пришла от обедни: больным поп сказался!
Николай Иванович еще раз покачал головой: не верил он в эту затею, а тут оказалось, что поп пошел на попятную. Так и не было крестного хода. Комсомольцы торжествовали победу, мужики отнеслись к этому безразлично, один Артюха был недоволен: промашку сделал – перестарался!
Когда еще снег по оврагам лежал, слух тревожный из дома в дом перекинулся: сбежал из тюрьмы Филька. Про старосту, про того и думать забыли, а тут из города милиционер приехал, с глазу на глаз с Николаем Ивановичем часа два сидел. Потом надежных людей собрали, Верочка молодежь подняла на ноги. Уговорились, как ловить бандита, если поблизости кто заметит.
– В деревню он не осмелится, – высказывался за всех Володька, – тут его каждый узнает. Надо на хуторах проверить, по охотничьим заимкам.
К тому времени темноватый пушок на верхней губе у Володьки пробился; шестнадцатый год парню, девчонки заглядываться начали.
Время шло, слух про Фильку заглох. На артельных полях яровые в дудку погнало, рожь отцвела. На Большой Горе, сразу же за деревней, на чистой луговине МТС заложили. Митинг был с оркестром и флагами. Народу сбежалось – к трибуне не протолкнуться. И татары и русские – всё перемешалось. Первый кирпич положил на бутовую подушку секретарь уездного комитета Мартынов (в гражданскую войну служили они в одном полку с Николаем Ивановичем, воевали на Южном фронте), потом председатели колхозов один за другим в котлован спускались, активисты. И школьники тут же – кто с носилками, кто с ведром – кирпичи подносили и глину. Оркестр гремел не переставая.
Никогда с таким задором не работал Володька, всё торопил подносчиков: давай, давай! Потом принялся печнику-татарину помогать. Незаметно для самого себя выложил ряд, кирпич к кирпичу, как на картинке. Посмотрел сбоку: ладно ли, разбирать не пришлось бы? Татарин, до самых глаз перемазанный глиной, только языком прищелкивает: давай, давай!
Поодаль в деревянном ящике Верочка с другими девчатами глину месила. Глина, тугая и жирная, как колесная мазь, пузырилась под босыми ногами, и капельки пота блестели у всех на висках. Маргарита Васильевна смотрела-смотрела со стороны, сбросила туфли, заколола булавкой юбку выше колен и – тоже в ящик.
Вот и солнце поднялось к полудню, тени сжались, упали под ноги. За штабелем бревен ударили по куску железа. Люди выпрямились и глазам своим не поверили: стена выросла метра на два, а местами и козлы уже стоят, плотники доски на них настилают.
– Как в песне «Идет-гудет ударный труд», неправда ли, Рита? – воскликнула Верочка. – Это и есть настоящая песня! – И вдруг испуганно ухватилась за руку подруги.
У котлована стоял человек в соломенной шляпе, в полотняной рубашке-косоворотке и со старым портфелем под мышкой. Сутулый, точно пришибленный, с висячим носом и складками дряблой кожи под злыми, колючими глазами, кричал он на инженера:
– А я говорю: самовольство! В проекте черным по белому сказано: несущие опоры – в два кирпича. А это что?! Крепостные стены возводите?
– А вы побеспокоились о цементе? – в свою очередь кричал на него инженер. – Или это не ваша забота?
– Земельный отдел не снабженческая организация, но контролировать мы обязаны.
– Много вас тут…
– Ах так?! Ну-с, уважаемый, видимо, в другом месте продолжим мы этот разговор…
У Верочки перехватило дыхание: этого человека, с жестким, как топор, лицом, она не могла не вспомнить. И тогда, там, в подвале комендатуры, он также локтем придерживал папку и такими же злыми были его глаза, желтые, как у рыси.
Ни отца, ни Романа Васильевича поблизости не было. Что делать? А сутулый уже отошел к дороге; не меняя тона, сердито выговаривал что-то Артюхе, уселся в возок. Долгим взглядом проводила его Верочка.
– Вы не скажете, Артемий Иванович, как фамилия этого товарища? – спросила она у Гришина, когда возок уже скрылся из виду.
– Это вы про кого? А… про этого. Ну и дал мне прикурить! И всегда оно так – стрелочник виноват! И чего я ему на глаза попался?
Артюха и в самом деле принялся вытирать платком шею, не зная еще, что ответить на вопрос Верочки, и чувствуя одновременно, что это не праздное любопытство.
– Где он работает? В Бельске?
– Черт его знает! У начальства, сами знаете, не у каждого спросишь. Должно, из Уфы. Уж не знакомый ли?
– Похож на одного… знакомого. Очень похож. Только давно это было.
Глуповатая улыбка сползла с лица Артюхи.
– Может, припомните?
– Я всё хорошо помню, ничего не забыла.
Верочка провела пальцами по глазам и не видела, как судорожно глотнул Артюха.
Ночью Верочка записала в своем дневнике:
«Он! Я не могла ошибиться! Не могла!! Я хорошо помню подвал комендатуры. Иващенко разговаривал с офицером, который был у нас с обыском на Коннобазарной, а этот вошел с папкой.
Я не знаю, сколько времени он пробыл на стройке, с кем еще разговаривал кроме как с инженером и тов. Гришиным. Спросила потом у Артемия Ивановича: кто это? Он сказал, что не знает, – должно быть, из Уфы».
Подумала еще, поставила на полях страницы дату «17/07—31 года» и дважды подчеркнула ее.
* * *
За мельницей Каменка снова ныряет в темень лесную. Берега у нее здесь ровные и течение спокойное. Вплотную к самой воде подступают поросшие мхом древние ели, распростерши навстречу друг другу темные, оголенные снизу сучья. И вода в этих местах темная. Но вот лес расступился, вправо и влево раскинулась широкая луговина. Раздвинула свои берега и Каменка. Здесь много солнца, река играет светлыми струями, в заводях нежится на мягком илистом ложе, а еще дальше – перекат.
Каменная зубчатая гряда перегородила в этом месте реку, приподняла дно. Зализанные красные валуны лежат недвижно. Сжатая с обеих сторон отвесными берегами, бьется здесь Каменка, пенится в каменном желобе и падает с высоты нескольких метров в такую же каменистую чашу. Вечерами, когда на заходе полыхает заря, над впадиной расстилается розоватый туман. Это и есть Красный яр – омут.
Дурная слава живет в народе об этом месте. Старики говаривали, что тихими летними ночами в полнолуние на берегу Красного яра собираются русалки, водят свои молчаливые хороводы или сидят на холодных скользких камнях, распустив по плечам длинные волосы. Недобро человеку оказаться ночью у Красного яра. Заманят его утопленницы к себе, закружат, а потом – под руки да и в воду!
На берегу, под самым обрывом, дубок кряжистый ухватился разлапистыми корнями за кремнистую землю. Дерево старое, а росту ему не дано. Так и осталось пришибленным, только год от году в стороны раздается да наростов на нем прибавляется. Про наросты эти тоже недоброе сказывали: как утонет кто в Каменке или умрет не своей смертью – новый наплыв на стволе, а в этом году разом два вздулись. Вот как всё оно получилось…
В междупарье встала Дуняша на ноги. Молодое дело не стариковское: неделя-другая минула, вновь заиграл на щеках румянец. Облегченно вздохнула тогда Кормилавна, Андрон разговорчивей стал, да и Дуняша вечерами, как с коровами управится, наведывалась к родителям. Расправились морщины на лице Андрона Савельевича.
И вот – гром с ясного неба! В покос дело было. На луга вся деревня высыпала, – травы по пояс в том году выросли. Ну и жили все там же, в лесу, за Красным яром. По росе – с косами, после обеда – с граблями.
Андрон в этот раз ночевал дома. Кобылица ожеребилась; не бабье это дело – за лошадью в таком случае присмотреть. Справный жеребеночек народился, со звездочкой. Постоял Андрон под навесом, вздохнул шумно, Воронка запрягать начал. Кормилавна корову на улицу выпустила, узелок с хлебом мужу вынесла, огурцов малосольных, чугунок с кашей гречневой. Только подошла к телеге, а тут Игнат верхом прискакал. Лица на нем нету. Лошадь бросил на улице, сам в ноги Андрону повалился. Обмерла Кормилавна, так и осела у колеса. Андрон – Воронка из оглобель, с маху упал животом на сытую спину мерина да с места во весь опор. Игнат за ним – только пыль по улице.
Прибежала на покос Кормилавна, запыхалась. Под дубком, у самого яра, сват Денис лежит, руки раскинул, язык прикусил зубами. Железными вилами пропорото дряблое тело свата, так и пришито к земле. А в яру – мужики с баграми. Выловили они из воды что-то белое, Андрону с рук на руки передали. Глянула Кормилавна сверху, потемнело у нее в глазах…
С вечера стожок Денис ставил, сам наверху стоял, Дуняша волокуши к стогу возила, Игнат подавал. Торопился Денис: тучка над лесом нависла. Да ничего, обнесло ее краем. Ну, поужинали, спать полегли. Игнат с женой – под телегой, старик у стога попону бросил. Сон придавил камнем.
Перед рассветом трясет старик за плечо сына (это уж сам Игнат рассказал Андрону):
– Лошадь-то отвязалась! Неровен час, в овсы артельные черти ее затащут. Пойди поищи! Да не мешкай, пока никто не видел!
Нет нигде лошади, как провалилась! Обошел Игнат луговину: другие, соседские, тут же в кустах боталами позванивают, а этой не видно. На овес вышел – нет! Обратно берегом возвращался, смотрит – стоит мерин у переката и повод ременный от недоуздка болтается на шее узлом. Верно, добрый человек подвязал его: не заступил бы конь повода.
Подумал так Игнат, вывел коня на дорогу. И тут крик от стожка хриплый. Подбежал – отец под дубком распластан, рвет пальцами землю. Дуняша прижала его вилами к земле, налегла грудью, а как Игната увидела, вилы выдернула и еще раз изо всей силы воткнула. Засучил старик ногами.
Остолбенел Игнат. Повернулась к нему Дуняша:
– Будьте вы прокляты! В огне вам сгореть! На угольях!! – И к телеге метнулась. Игнат опередил – откуда сила взялась, – вырвал у обезумевшей Андрюшку.
– Не твой он! Не твой! – выкрикнула Дуняша. Закрылась руками и – вниз головой.
В тот же день Игнат умом тронулся. А Андрон Савельич, как Дуняшу на берег вынесли, вырвал клок бороды, глянул на руку – в ногтях волосья седые.
Через день хоронили Дуняшу. Диву далась деревня: отец Никодим самолично на кладбище лучшее место указал, где могилу рыть. С хором церковным, с песнопением проводили Дуняшу в последний путь.
За Андроном и Кормилавной тесной кучкой шли комсомольцы. Старухи шипели на Верочку, сверлили ее злобными взглядами. Одна замахнулась суковатой клюшкой. Владимир поотстал шага на два, вырвал дрючок из костлявой руки.
– Хоть бы тут придержали змеиные свои языки, – сказал он старухам, – человека хороним.
Верочка слышала всё, головы не повернула, только крепче сжала руку Маргариты Васильевны. Когда обряд отпевания закончился и отец Никодим нагнулся за горстью земли, она протиснулась в середину и неожиданно для всех заговорила вполголоса, будто вокруг нее никого не было:
– Прощай, Дуняша. Прощай… Мало боролись мы за тебя. Ты – гордая: бросила вызов старому миру…
Отец Никодим выпрямился, густая багровая краска разлилась по его лицу и медленно сходила книзу, а Верочка продолжала теперь уже громче, отчетливее:
– Говорят, поздно искать виноватого. – Она отыскала взглядом в толпе Улиту. – Нет, не поздно!! Не один Денис толкнул ее в омут. Ему старательно помогали злые, завистливые люди. Они возвели на Дуняшу грязную сплетню, вырвали ее из отцовского дома. А вы, вы, отец Никодим, кого вы венчали – «по любви и согласию»? Где была ваша совесть?!
Никодим попятился.
Так схоронили Дуняшу, а к вечеру разразилась гроза. По набрякшим, тяжелым тучам из края в край полоскались зеленые молнии, громовые раскаты вжимали в землю окрестные горы. И ни в одном окошке не зажегся свет, ни в одной семье разговор не вязался, а утром снова ударил колокол: унылый звон расплывался кругами над деревней и лесом, как от брошенного в воду камня, – у церкви толпились родственники Дениса.
Долго звонил старик Парамоныч, ожидая священника. Наконец тот пришел, махнул сторожу недовольно, чтобы перестал звонить, а Дениса велел зарыть в самом дальнем углу кладбища и гроб от паперти завернул.
Как ни просили родственники Дениса вместе со старостой новым, поп стоял на своем.
– На страстной неделе не Денис ли ползал здесь на коленях, испрашивая прощения за помыслы мерзкие? – сотрясая львиным рыком церковные своды, гремел отец Никодим, гневным взглядом указывая на оставленный перед входом гроб. – Снова похоть обуяла?! Господь бог всемогущ! Позорную смерть уготовил клятвоотступнику, яко псу смердящу!!
Напирая могучим торсом на заробевших родственников убитого, отец Никодим вытеснил их из церкви, запер входную дверь на замок. Ступая по каменным плитам, гудел, оставаясь неприступным:
– Отпевать не могу, не просите: возмутил убиенный душу мою. Призовите для этого иного священнослужителя.
– А как же сноху-то? – начал было один из просителей. – Той и вовсе не полагалось…
Повернулся отец Никодим к говорившему, побагровел:
– Что? Мне, пастырю своему, указывать? Знай: «Новоканон» не дозволяет отпевания самоубийц, но там же, на странице его семьдесят восьмой, после слов «аще убиет сам себя человек, не поют над ним» сказано: «аще бяше изумлен: сиречь, вне ума своего» – не в своем уме была покойница!
Всё это слышал Володька. Непонятно было ему, как же так: на всех собраниях Верочка, да и сам Николай Иванович, попов заодно с кулаками считает, а этот поп хуторян, родственников Дениса, не хочет уважить. И Андрон Савельевич слово в слово всё слышал. И он тут же стоял, на паперти, придерживая под полой туесок с маслом. Не знал, чем бы отблагодарить отца Никодима за похороны вчерашние. А тот ничего не принял.
– Горю твоему родительскому соболезную, – только и ответил поп. – Не внял ты слезам материнским. Обошлось бы миром. Казнись теперь!
От слов этих суровых душно стало Андрону.
– Позору на голову принимать не хотелось, – еле выговорил.
– А теперь лучше? Ну, случился грех, дождалась бы Егора, не за тридевять земель выехал. Внука растили бы вместе да радовались. А людская молва – пыль на дороге: ветер дунул, и нет ее!
По дороге к дому встретил Андрон Николая Ивановича. Остановился учитель, первым руку подал. Ничего не сказал, молча до самой калитки шли.
– Старуха вконец обезножела, третьи сутки пластом, – глядя в сторону, Проговорил Андрон. – Всё прахом… Вечор корову доить начал было – лягается, клятая! И Андрейка – куда теперь с ним? Матерь он требует, криком исходит. Эх, Дуняшка, Дуняшка!..
– Видишь сам, Андрон Савельевич, неладное получилось, – отвечал учитель. – Что же делать? Мертвые не встают из гроба, а тем, кто живет, надо жить.
– Для ково?
– Как это «для кого»? А внук? И потом, видишь ли, Андрон Савельич… тот, кто всю жизнь для себя одного живет, всё с собой уносит; кто для других – долго еще в народе живым остается.
Мотнул Андрон бородищей.
– Умный ты человек, Николай Иваныч, а сказал не то. Народ наш – зверь! Скольким добро делал? В голодный год половину Озерной улицы кто прокормил? Взял ли я хоть с одного грош медный? А послушай теперь, што говорят про Андрона? Тот же Артюха… Видно, и мой черед недалеко. Всё на распыл пойдет…
– От тебя одного зависит.
На том разговор и кончился. Зашел Андрон в сени: на лавке подойник полный тряпочкой чистой прикрыт, в доме прибрано, на столе картошка дымится.
И Андрюшка спит, пеленки постиранные возле печки сохнут.
– Верочка тут была с Маргаритой Васильевной, – подала из другой половины слабый голос Кормилавна. – И завтра, говорит, заглянем… Капель принесла мне от сердца. Вот ведь – чужие-то люди…
До утра просидел Андрон у окошка. Внизу, на Озерной улице, в железо ударили, – Роман собирал артельный народ в поле. Подпасок на дудочке просвистел. Снова Кормилавна заговорила:
– Выдь, Андронушко, корову-то выпусти. Ох, задубеет вымя-то у нее, молоко спечется…
Вышел Андрон, смотрит – под навесом Нюшка, дочь Екима-сапожника, возле коровы присела, и Володька тут же стоит, за рога держит пеструху.
– Бодучая она у вас, дядя Андрон, – жалобно пискнула веснушчатая девчонка, – того и гляди пырнет! А Верочка настрого наказала: это тебе, говорит, комсомольское поручение! Да стой ты, шалая!
Стоял Андрон посреди двора, опустив руки, а в голове опять слова Николая Ивановича: «Кто всю жизнь для себя одного живет, всё с собой уносит». Тут и Роман Васильевич заглянул:
– Дело к тебе, Андрон Савельевич. Может, выручишь?
– Чего?
– Дал бы рыдван денька на два. Сено-то мы придумали разом свезти в одно место, чтобы по лесу стогов не разбрасывать. Телег добрых нету, а тебе рыдван до жнитва без надобности. Цел будет, не думай!
Андрон молча махнул рукой.
* * *
Неладное началось с Андрюшкой: на глазах малец чахнет. Ночи не спит Андрон, держит внука в неумелых руках. Как положит в зыбку, снова тот криком заходится. И голос-то слабенький стал, словно котенок за печкой мяучит. Кормилавна по-прежнему не встает, в избе духота от лекарств; натащила ей Верочка всякой всячины, тут и у здорового человека голова замутится. Уходил Андрон из избы в сенцы, а то и вовсе на крылечке ночь коротал с внучонком. Дохнёт на парнишку прохладой, забудется он на полчасика. Уснет, а глаза не закрыты.
– Не жилец ты, парнишка, не жилец, – тяжко вздохнет Андрон и сидит ссутулясь, как ворон на сухой ветле.
Как-то выскочил раз жеребенок из сарайчика, взбрыкнул и пошел по двору задком подкидывать. Следом кобылица показалась. Проржала коротко, с тревогой: не споткнись, мол, дурашливый. А сама на хозяина смотрит, сытая, гладкая, по спине желобок.
Сбоку от Андрона петуха-горлопана черти бросили на перильца. Захлопал он крыльями, заорал по-дурному. Трепыхнулся, сжался в комок Андрейка, как печеное яблоко личико у него сморщилось.
Запустил Андрон в петуха кирпичиной, рухнул тот за кадушку. Снова глянула на хозяина кобылица, проржала призывно. Жеребенок враз подле нее оказался, принялся поддавать головой под брюхо.
Андрейка кричит, задыхается, кулачками синими возле рта крутит. Тут-то и осенило Андрона. Положил он внучонка за порожек, отвел кобылицу в сарай, привязал накоротко в темном углу, овса в ясли насыпал. Взял потом на руки Андрейку, выглянул на улицу, подпер калитку колом и ушел под навес к яслям. Долго не появлялся Андрон на дворе, а когда вышел на свет, внучонок спал у него на руках и во сне причмокивал влажными тоненькими губами.
С этого и пошло. Никогда не бывало такого, чтобы среди дня с поля Андрон возвращался, а тут по два раза приезжать начал. То топор позабыл, то наковаленку, на чем косу отбивать. И обязательно с Андрейкой во двор выйдет. Принесет потом его сонного, укроет пологом в избе, усмехнется себе в бороду, а раз даже подмигнул Кормилавне.
Ничего не могла понять старуха, одно видела – внучек притих, поправляться начал и ручонки пухлыми сделались.
Понемногу возвращались силы и к самой Кормилавне. К страде отдышалась и раз вечером такое увидела, что и во сне не могло присниться. Застала Андрона в конюшне, когда тот, сидя на перевернутой бадейке, держал внука под брюхом кобылы, а та стоит не шелохнется, понимает будто, что не зря полны ясли овса у нее насыпаны.
Погрозил Андрон жене пальцем:
– От ума-то великого не сболтни кому. То-то! Ну а теперь, коли знаешь, приучись сдаивать. Кобыла смирная, не тронет, а коровьего пить он не будет.
Так и выходили Андрюшку.
Овсы пожелтели. Как-то вечером ехал с поля Андрон, а ехать – мимо кладбища. Отвернулся, свесил ноги через грядку телеги, вожжи бросил, – лошадь дорогу знает. Сидел нахохлившись, а как поскотину миновал, невтерпеж обернуться захотелось – глянуть на крест под березкой, на последнее упокоение Дуняши. Не любил поэтому Андрон на хутор Пашанин ездить, – так всё старое и подымается. Смотрит – стоит над могилой Егорка, голову опустил, и без шапки.
Скрипнул зубами Андрон, беспричинной злобой налился. Вытянул кнутом мерина, домой приехал чернее тучи.
Кормилавна на стол собрала, деревянную ложку рушником протерла, хлеба нарезала. Молча пододвинула миску. За тридцать лет, прожитых вместе, знала: взлохматил сам бороду на пороге, глаз под наплывом бровей не видно, – не приставай. Андрюшке – тому горя мало: сидит себе посередь пола да на деда поглядывает. А глаз у ползунка-несмышленыша черный-пречерный, как переспелая смородина, – Дуняшин глазок! Волос светлый, а на затылке колечками– это отцовское. Ползать начал, да не по-людски как-то. Другие на коленки приподнимаются или еще как-нибудь, а этот – катышом! Ляжет на бок, приладится, куда ему надо: к порогу или к окну, под скамейку, и – покатился. Да потешно так! Сам Андрон другой раз не утерпит, рассмеется. Вот и сейчас, докатился Андрейка до стула, на котором Андрон сидел, сел возле задней ножки, посидел, подумал, кота приметил на подоконнике и тут же под лавкой оказался. Сидит там, дивуется: где же кот?
Заметила Кормилавна – глаз не спускает Андрон с внучонка. За ложку было принялся, опять опустил. А морщин-то уж и нет у переносья, расправились.
– Обрядила бы пария в рубаху поновей, – буркнул Андрон, зажимая в кулак бороду, – штаны бы справить не мешало. Не ровен час, застынет; поелозь– ка сама голым задом по крашеному полу! А придет кто? Рыло-то хоть обмой! Што подумают?
– Кому к нам прийти-то?
– Да ведь мало ли. Может, кому и пристанет охота глянуть. Своя небось кровь…
Дрогнули у Кормилавны руки.
– Рехнулся ты, старый! Да это чтобы кто-нибудь от Петрухи? И на порог не пущу! Коли хочешь знать, так я никому из них и не кланяюсь!
– Ну и не кланяйся, эка важность! Тоже мне губернаторша выискалась. А ежели Егорка?
Ахнула Кормилавна, курицей-наседкой по избе закружилась, схватила из-под лавки Андрюшку, прижала к себе что есть силы:
– Сохрани, господи, и помилуй! Не отдам!!
– Дура! Кто говорит про это? – И опять помрачнел Андрон; видно, и сам опасался того же.
Сумерки наползли на деревню. Тут и Егор в калитку.
– Здравствуйте, Андрон Савельевич!
– Здорово, коли не шутишь… Воротами ты не сшибся?
– Дядя Андрон!..
– Ну?!
– Вы на меня не кричите… За старое виноват, да только не перед вами, – сдерживая себя, тихо, но очень отчетливо проговорил Егор. – Если бы не ваше обращение с дочерью, если бы… – и не сдержался. – Я пришел как отец. Письмо у меня, документы…
– Што?! – Андрон поднялся на ступеньке, сжал кулаки. Про письмо не дал договорить Егору. – Каки таки документы? Под плетнем опоганил девку и справки на это имеет!
Понял Егор: не с того начал. Долго готовился к этой встрече, а слово ненужное сорвалось. Хотел что– то еще сказать, но Андрон разъярился, вздыбился:
– Я тебе покажу письмо! Отхожу вот оглоблей! За старое он виноват! Да ты и наперед передо мной виноватым будешь, до гробовой доски! Чего сразу-то не пришел?! Нашкодил – и в подворотню! Через полтора года одумался?
– Дядя Андрон…
– Молчи! Ишь ты, слов каких нахватался: «Если бы не ваше обращение!» Не попался ты мне зимой под горячую руку, я бы тебе обратился! Вон со двора! И на кладбище не слоняйся, не мути душу! Понял?!
Повернулся Андрон, со всего маху пнул попавшееся на глаза ведерко дубовое.
* * *
В Константиновке колхоз развалился. Всё поначалу шло ладно: работали дружно, тягло содержали в порядке, по весне отсеялись первыми. И ни с того ни с сего распалась артель. Перед тем как рожь налилась, слег председатель колхоза. Увезли его в больницу.
Кто-то ждал этого случая или так уж – одно к другому. Через день, не больше, как не стало председателя, собрались мужики возле артельной конюшни, без слов разобрали своих лошадей, запрягли – и разъехались каждый к своему дому. До свету в поле выехали, а когда из города прискакал секретарь районного комитета Мартынов, рожь была уже в бабках и межи по-старому пропаханы. Зачинщиков не нашли.
Из Константиновки секретарь заехал в Каменный Брод и как раз застал всю ячейку в сборе. И комсомольцы тут же сидели.
У Мартынова лицо будто пеплом присыпано. Спросил одним словом:
– Как?
– Завтра жать начинаем, – ответил Роман. – Только что разговор об этом вели.
– Настроения какие?
– Особых вроде и нет, – поразмыслив, ответил Роман.
– В Константиновке тоже так говорили.
Посоветовались еще. Николай Иванович проводил Мартынова до Провальных ям. Лес погружался в сумерки, когда повернул обратно. Шел не спеша, заложив руки за спину.
Не доходя с полверсты до Ермилова хутора, Николай Иванович повернул на лесную тропу, начал спускаться к озеру. Внизу, меж деревьев, ночь разлила молочные реки тумана. Шагов совершенно не слышно, под ногами упругая мягкость перегноя. Вот и озеро. В застывшую, сонную гладь смотрит луна.
В одном месте учитель поскользнулся, чертыхнулся вполголоса, и тотчас же справа от него в кустах по– разбойному ухнул филин. На тропе впереди шевельнулось что-то темное и большое, захрустел валежник под тяжелым шагом.
Николай Иванович остановился, сжал в кармане холодную рукоять нагана. Замер и тот, невидимый в темноте. Какая-то ночная птица вынырнула из лесной чащи, бесшумно опустилась на сук над самой тропой. Учитель переступил с ноги на ногу, птица испуганно пискнула, шарахнулась прочь. И снова шорох в кустах. Теперь хорошо слышно – человек уходит к оврагу, а справа, сзади, в ту же сторону крадется второй.
«А ведь так и до беды недолго, – подумал Николай Иванович. – Филин?.. Не филин это».
Ночь молчала вокруг. Учитель шел берегом озера и не мог уже видеть того, как минут через пять на той же тропе сошлись трое.
– Ты дурь эту брось! – шипел по-гусиному один из них, обращаясь к сутулому, кривоногому парню. – Тут теперь по-другому надо.
Парень сопел недовольно. Третий молчал.
– Место у вас надежное, – минуту спустя продолжал тот же приглушенный голос, – сидите, пока документы выправлю. А может, и иначе всё обернется, как в Константиновке. Тут надо с умом…
Кроме Карпа Даниловича, никому ни слова не говорил Николай Иванович о том, что слышал в лесу за Метелихой шаги за собой; комсомольцев предупредил, зорче присматривали бы за артельным добром. На скотном дворе, на мельнице и у трактора в ночное время патрули назначены были.
Володька сам напросился мельницу охранять. И вот шел он в сумерках к мельнице, а идти по лесу надо мимо Черных камней, – тропка там болотину огибает. А дальше немного – полянка, метров с полсотни, на одном краю ее четыре саженных камня торчком из земли выпирают. Перед ними – засохшая пихта с наполовину голым стволом. Место тоже недоброе, как и омут у Красного яра.
Давно еще, до приезда в село Николая Ивановича, довелось как-то Володьке вместе с матерью проходить по этой тропе. И тоже вечером. У поляны мать трижды перекрестилась торопливо, с опаской поглядывая на высоченные камни, ухватила Володьку за руку и до самой деревни не отпускала. Так и не узнал он в тот раз, чего это испугалась мать, и дома она ничего ему не сказала.
Теперь-то Володька всё знает. Здесь, на этой поляне, колчаковцы расстреляли двух партизан – младшего брата Карпа Даниловича Фрола и татарина – рыбака из Тозлара. Тело Фрола потом перенесено было на свое, деревенское кладбище, а татарин там остался, под пихтой. Невысокий холмик могилы за время, прошедшее с того страшного 1919 года, сравнялся с землей. Из Тозлара никто сюда так и не приходил, – может, там никого из родных убитого и не осталось.
