Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)
Уехал Гарифулла, увез под рубахой заветные неразгаданные строки. Может, там миллион закопан. Вот тебе и неграмотный татарин – сто очков дал вперед бывшему волостному писарю. Попробуй усни после этого!.. «Гот мит унс»! А ведь это про золото! Сдохнуть на месте и лопни мои глаза!..
Дня через два уехали из Каменного Брода городские комсомольцы. Растревожили, разворошили они деревню. Половина туда, половина сюда. Только теперь уж не по улицам, не Озерная против Верхней, – всё перемешалось.
В это же время Николай Иванович вдвоем с председателем сельсовета в город съездили, выхлопотали в лесничестве делянку: школу новую по весне строить решили. Вахромеев делянку отвел за Константиновкой, летом туда не пробраться. Верочка собрала парней. С пилами, с топорами на неделю ушли из деревни пешком. И Верочка с ними, и Мишка Кукушка с гармонью. Заниматься с неграмотными осталась Маргарита Васильевна.
Бревна возили миром. Тот же Артюха расписал по три кубометра на двор, у кого пара коней – тому больше. И опять Денис воспротивился, подбивал не ездить и Андрона:
– У нас некому в школу ходить…
Андрон не послушал соседа. За неделю три раза съездил. Дело мирское, мало ли что своих школьников нет! Когда уезжал с выруба в последний раз, отдал Верочке свои овчинные рукавицы – огромные-преогромные. Увидал, что та в перчатках. Буркнул в заиндевевшую бороду:
– Сидела бы ты, птаха, дома. Экая стужа, а она, видишь ты, в чем! Бери, чего тут! Возвернешься – пришлешь с братишкой.
Взяла Верочка рукавицы, рука в них по локоть уходит, и тепло, как в печурке. Ни с того ни с сего припомнился ей тот вечер, когда активист Артюха привез Маргариту. Сам в огромном тулупе, в полушубке и в валенках, а та в ботиночках рваных. И подумала, что Андрон так бы, наверно, не сделал.
В это же время Артюха ужом извивался перед Маргаритой Васильевной. Под избу-читальню ей отвели уголок за перегородкой в доме, где сельсовет размещался. Секретарь зашел будто бы на минутку, глянуть хозяйским глазом, как оно тут получилось. Может, прислать мастеров – полки приладить покрепче, стол сколотить понадежнее, чтоб не шатался. Спросил, как у нее с деньгами и не надо ли чего-нибудь привезти из Константиновки, – подводы ведь каждый день приходится наряжать.
– Теперь-то вам тут куда с добром! – восторгался Артюха. – Таких-то хором и в волости нету. Всё честь по чести, как в городе. А ведь не упрись я на том заседании, не видать бы вам, дорогуша, этого расширения.
– Это вы о каком заседании говорите, Артемий Иванович? – спросила его Маргарита Васильевна.
– Да о том, когда на ячейке решали, кому эту половину дома отдать. Я говорю, что, мол, изба-читальня у нас ни на что не похожа, потому и народ туда не идет, а Николай-то Иванович в свою сторону тянет, У меня, говорит, не квартира стала, а заезжий двор. День-ночь от мужичьего кислого духу не продохнуть. Дочь, говорит, взрослая, а тут всякие разговоры, иной и ляпнет чего непотребное. Видите, куда клонит? Это, чтобы ему добавочно помещение выделили, вроде канцелярии или присутственного места.
– Так даже?
– То-то вот и оно! Мягонько стелет… Да, Маргарита Васильевна, вот вы человек у нас образованный, надо полагать– в гимназиях обучались. Не можете ли вы мне три слова на русский перевести? То ли латынь, то ли с греческого. Засело в башку, лет десять покою не дает– «Гут мит аус».
– «Гут мит аус»? – Маргарита Васильевна улыбнулась. – Тут что-то не так, Артемий Иванович! Путаница какая-то. Может быть, «Гот мит унс»?
– Вот-вот… «Гот мит унс», чтоб ему провалиться!
– Это немецкое религиозное изречение. Ну что вы так смотрите на меня? Когда жива была моя бабушка, она заставляла меня читать по-немецки. Она и французский неплохо знала. «Гот мит унс» – с нами бог. Не верите?
– Да нет… почему же не верить. Дай бог ей здоровьица, вашей усопшей бабушке. Царствие ей небесное… Ты смотри, ересь какая, однако. Ладно еще, не спросил я у Николая Ивановича про это самое «с нами бог», – на смех бы потом подняли! Вот ведь как можно враз весь авторитет потерять. Так вы уж ему тоже ничего не говорите – Николаю-то Ивановичу. Блажь, понимаете, заскочила…
Артюха еще больше засуетился, подхватил свою папку. А через день рассыльный из сельсовета принес Маргарите Васильевне на квартиру новую настольную лампу-молнию с голубым фарфоровым абажуром, стопку чистой бумаги. Сказал еще, зашла бы сама к председателю: талон там есть для нее на валенки. Секретарь наказывал передать. И чтобы сегодня же, – талон-то один.
…Улеглись мартовские метели, день прибавился, а возле школы две горы бревен выросли. И опять Николай Иванович с Романом в город уехали: стародавний спор с Константиновкой на суде решали. Это еще году в 1918-м, когда земли помещика Ландсберга делили, лучшие сенокосы отхватили у каменнобродских константиновские горлопаны. А потом, позже намного, приезжал землемер, да на постой в Константиновке остановился. Подпоили, умаслили его богатеи, вот и застолбил спорный участок за Каменкой константиновским хуторянам. Долго тянулось несправедливое это дело, да так и заглохло. А Николай Иванович снова за него принялся, нашел старые планы в земельном отделе. Тогда и понял Володька, чего это ради летом еще ходил по полям Николай Иванович с председателем сельсовета.
На суде решено было половину поймы вернуть каменнобродцам, – старики при встрече с учителем в пояс кланялись, а Андрон сказал при Володьке два слова:
– Башковитый мужик.
Зачастил Володька вечерами в школу. Вроде к Валерке, книжки посмотреть интересные, а сам к Николаю Ивановичу тянется, глаз с него не спускает. Верочка войдет в комнату – потупится Володька, замолчит. Если попросит помочь в чем-нибудь брата, дров наколоть или воды принести ведерко, – Володька первым с места срывался: рад всю поленницу на лучину перещепать.
Дни стали длиннее, теплее, с крыш сосульки повисли. В классе не усидеть, когда солнышко от окна не отходит, а тут задачки с дробями. И кто их только придумал! Николай Иванович не давал послабления, будто и нет на дворе торопливой капели, не жмурятся в полдень коты на пригретых завалинках, не стоит за школой снежная баба с метлой и дырявым ведерком на голове.
По утрам – заморозки, снег затвердел на огородах, большого мужика выдерживает. Небо чистое-чистое, с лазоревой далью. И лес не такой, как был. Кажется, он придвинулся ближе, тянется голыми сучьями к свету, а у церковных берез тучами воробьи собираются. Облепят тонкие ветви, один перед другим петушатся, и каждый собой не нахвалится, – выжил!
Володька сидел на одной парте с Екимкой, Федька озерный в соседнем ряду, Валерка у самой стенки. Перед партами – стол и доска, а за ней снова парты, лицом в эту сторону. Там другой класс. Николай Иванович напишет на доске задачу, укажет странички, откуда в тетрадь переписывать надо или выучить наизусть, перейдет на ту сторону – к первоклассникам. А на сцене, боком ко всем, еще несколько парт. Это третий класс. С ним Верочка занимается.
Шуму особого не было, только со всех сторон «жу– жу-жу», «жу-жу-жу», как в улье-дуплянке, если жарким июльским полднем ухо к нему приложить. Зато на переменах – пыль коромыслом в коридоре.
Володька давно уже приноровился, как узнавать время. Часов в классе нет, а за две-три минуты до перемены он складывает тетрадки, затыкает деревянной пробкой пузырек с чернилами. Иногда поднимает руку.
– Чего тебе? – спросит Николай Иванович.
– Звонок должен быть.
Учитель достает часы из кармашка, пожимает плечами: верно! Потом уж как-то разгадал Николай Иванович Володькину хитрость: по краю парты ножом зарубки сделаны были: солнечный луч из окна дотянется к первой из них – конец уроку, ко второй – снова перемена. Для начала уроков зарубок не было.
* * *
Проталины появились дороги стали горбатыми. На Метелихе с каждым днем всё меньше и меньше оставалось снега, бурая прошлогодняя трава, словно конская шерсть на скребнице, сбилась валками, в промоинах прилегла, приглаженная талыми водами. Внизу, у церковной ограды, пробивались под снегом ручьи. Они сбегали с Метелихи и здесь вгрызались в метровую толщу унавоженного у коновязи льда, пропадали с глаз.
Деревня глухо бурлила. Так набухает весенними днями Каменка. Смотришь иной раз с высокого берега вниз и ничего особенного не видишь: лед еще крепок, по дороге ездят, сено, дрова везут, а вон и почтовая пара вымахнула с изволока, тренькнула колокольцами и тут же нырнула в лес. Но стоит спуститься ниже, и картина меняется: местами лед отъело от берегов, да и сам-то он не такой, каким был неделю тому назад, – помутнел, сделался ноздреватым.
И на озере внешняя белизна также обманчива. Копни той же палкой – под настовой коркой крупа, как льняное семя текучая, а еще пониже – вода. Прислушайся повнимательнее: под спрессованной толщей снега в овражках журчат ручьи. Невидимые, точат они ледяной панцирь, грызут, а из-под низу напирает сама река, расправляет плечи. Минет день-другой – смотришь, Каменка посинела, вздулась, а ночью – раздирающий пушечный выстрел, и мечется по окрестным лесам громовое раскатистое эхо, вспугнутое после длительной зимней спячки. И пошло чертоломить внизу, понесло, вспенилось, закружило…
Когда раскулачили мельника, деревня ахнула и затаилась: мало кто ждал такого. Думали – просто стращает учитель. Теперь очередь подошла к лавочнику, – озерные скопом навалились. Вызвал учитель из города ревизора, и, как ни хитрил Кузьма, как ни изворачивался, всё описали! Ревизор припечатал дверь сургучом, ушел в сельсовет. За ним увели и Кузьму под конвоем.
Володька вместе с Екимкой видели всё это, примчались в школу, чтобы рассказать Николаю Ивановичу, а у того гости: татары из Кизган-Таша. На столе, как водится, самовар, стаканы на блюдцах вверх дном перевернуты. Значит, гости довольны, теперь разговор ведут. Самовар уже не шипит, пустой.
Татар за столом четверо, одного из них Володька узнал: тот самый, что у мельника батраком был. Звали его Хурмат.
– Вот ты сказал: русский татарину – старший брат, – пригнув лобастую голову и посматривая на учителя, говорил Хурмат, – ты хорошо сказал. Старший брат – первый после отца. Так или нет?
Николай Иванович кивком соглашался.
– Ты сказал: почему наши деревня шумит, галдит, – в колхоз никто нету. Так ты сказал? – наваливаясь грудью на стол, продолжал татарин. – Ты – старший брат, сам наперед сделай!
– Оставайтесь до вечера, – ответил учитель, – у нас сегодня как раз собрание. А вот у меня в кармане три заявления.
– Три – это мало. Надо двадцать три! – не сдавался Хурмат. – Три у нас тоже есть.
Оконфузился Николай Иванович перед татарами на этом собрании. Как и раньше, молчали мужики, сутулились. Екимкин отец поднялся было, поддернул штаны, только успел сказать, что и у него заявление написано, подскочила к нему жена. Платок у нее с головы свалился, шея жилистая оголена. Молча схватила Екима за бороду и выволокла за дверь.
– И-их! Бабам воля давал! – вырвалось у Хурма– та. – У нас так не будет. Николай Иванович, давай вместе один колхоз делать! Ребятишки наши вместе учиться будут, мы пахать вместе. Давай!
– Это чтобы нам с гололобыми из одной чашки хлебать! В жисть не будет такого! – выкрикнул с места Нефед Артамонов и продолжал, уже стоя: —Прямо скажу тебе, Николай Иванович, терзайте по частям, а на это я несогласный. У меня тоже вроде бы и перекипело. И так думал, и этак. Шестнадцать душ у нас на двоих-то. Прикинули с братом… А так – несогласный я. Не желаю, чтобы с татарами. Коней еще поворуют.
У Хурмата на туго обтянутых скулах проступили пятна, на коричневой крепкой шее дернулись жилы.
– Конокрад на твоя деревня живет! Ты сам ему каждый день салям говоришь! Не меня – его бойся! Татарин лучше тебя работать умеет! Нам тоже не надо такой колхоз. И нарочно сказал. Свой колхоз сделаем, скажем: давай нам ваши луга Красный яр!.. Что ты сказал? А? Тоже не будет?!. Будет!
Николай Иванович не ожидал такого поворота, но сказанное Хурматом опровергать не стал, хотя был уверен, что тот пригрозил Красным яром в горячке. У мужиков – испарина на висках: без Красного яра– труба.
И опять первым поднялся Андрон. Нахлобучил шапку, молча двинулся к двери. Помог Хурмат Николаю Ивановичу, да не в ту сторону: сорвалось собрание. А наутро еще одна новость: Роман привез из Константиновки ветеринарного фельдшера, – дело к весне, молодые лошади в это время мытятся, вот и решили проверить. В белом халате, сухопарый и неразговорчивый, переходил ветеринар со двора во двор. У Екима дольше всех задержался, капли какие-то мерину в глаза пустил. Вымыл потом руки карболкой, ничего не сказал, а на воротах крестик мелом поставил. После обеда, закончив осмотр лошадей и на Верхней улице, снова к Екиму направился. У чалого глаз покраснел.
Еким и сам примечал – неладно с конем: голову книзу опустит, стоит так часами. Шерсть стала какой– то неровной, потускнела, потом желтая слизь показалась на храпе.
– Сап, – сказал фельдшер.
Екима, как обухом, ударило короткое это слово. Привалился спиной к столбу, стиснул зубы, – только осенью обзавелся конем. А ветеринар меж тем снял с крюка хомут, седелку, отвязал с оглобель чересседельник и всё это вынес на задний двор. Ни слова не говоря наломал хвороста, под него сунул пучок соломы, сжег и хомут и седелку. Откуда-то, как из-под земли, появился милиционер с винтовкой.
Вывели мерина из конюшни, у ворот попалась навстречу хозяйка с полными ведрами на коромысле. Конь потянулся мордой к ведру. Устинья остановилась, опустила на землю одно ведро, мерин шагнул еще. Ветеринар – будто его кто подбросил – вырвал ведро из– под морды чалого, отбросил его к тыну и неожиданно бабьим, визгливым голосом заругался на Устинью:
– Пить ведь будешь отсюда, бестолочь! Са-ап, понимаешь, фефёла!
– Ну и что? Или он на нас не работал? – глухо сказала Устинья и посмотрела вначале на мерина, на ведро, а потом уж на костистого злого фельдшера. – Нам теперь подыхать всё едино.
Еким отстранил жену, снял у нее с коромысла второе ведро, поставил его дном на колено. Чалый проржал коротко и благодарно. Морда его уходила всё глубже и глубже в ведро и так же медленно опускалась книзу непокрытая голова хозяина. Ребятишки, мал мала меньше, высыпали во двор. Кто босой, кто в опорках – окружили мерина, не понимая, куда и зачем уводит его отец, для чего винтовка у милиционера.
Нюшка, старшая дочь, поняла: отведут Чалого за озеро, там и застрелят, – заревела в голос. Екимка впился пальцами в руку Володьки, и губы у него задергались. А мерин всё пил крупными, тугими глотками, отдыхал подолгу, наконец поднял голову. Ветеринар отвернулся, заморгал вдруг покрасневшими веками, боком и как-то неуклюже первым шагнул к воротам.
Через неделю, не больше, после того как зарыл Еким у коровьих ям своего чалого мерина, постучалась беда в дом к Нефеду Артамонову: увели у того коня. К винтовому замку ключ подобрали, и кобель хоть бы гавкнул.
Эту весть передал Андрону Денис. Тряс у ворот бороденкой:
– Бог шельму метит. Екиму – тому уж не привыкать: родился у озера, тут – у озера – и умрет, а этому говорено было. Переметнулся к озерным, пусть вот теперь и пишется в этот самый колхоз. «Прикинули» они с братом!..
Андрон смерил Дениса тяжелым взглядом, прокашлялся густо:
– Вроде бы и негоже оно над чужой-то бедой насмехаться.
– Это не смех, соседушка, – слезы! – притворно вздохнул Денис.. – Тут уж надо бы ему одного берега держаться. А про ключ к винтовому замку, это оченно даже сумлительно. По этой части мастер в деревне у нас один, да и этот в партийцах теперь ходит. Вот я к чему.
Андрон пропустил мимо ушей вздорный намек на Карпа, а насчет берега, к которому лучше править, высказал свое мнение:
– А ежели у меня своя, к примеру, дорожка?
– Да и моя-то ведь от твоей в двух шагах! – обрадовался Денис. – Давай или я сверну на твой след, или ты – на мой. Торнее дорожка-то окажется!
– А потом, стало быть, и меня твердым заданием ошарашут? Нашел, чем утешить!
– Смотри. Своя голова на плечах. Татарва вон на Красный яр зубы точит. Хитро они с учителем-то задумали. Тут как бы большого греха не получилось. А только, я полагаю, недолго оно и ждать-то осталось. Ты газетки почитываешь; не приметил, что это там, под Саратовом-то? А за Камой, в лесах?
– Сеять, должно, собираются. Чего еще там?
– Может, и сеять, а кое-кто и литовочки точит, пулеметы смазывает. Про такое не жди, не пропишут. Тут надо самим ухо держать по ветру.
Андрон еще раз снизу доверху прощупал соседа хмурым, ничего доброго не сулящим взглядом. Денис заморгал.
– А ежели я знаю, кто сказал тебе это? – медленно и не в полный голос проговорил наконец Андрон. – Ежели это и есть тот самый, што коня увел у Нефеда? – И выпятил лохматую бороду. – Што ты на это ответишь? А?
Денис перестал моргать, зрачки у него из узеньких сделались по горошине.
– Ладно, иди себе с богом, – прогудел Андрон, – к учителю я не побегу. А тебе скажу одначе: дорожка у меня своя. Была своя и будет своя. Куда меня вынесет – не твоя печаль. И вот еще што: накажи Пашане – возвернули бы лошадь Нефеду.
Повернулся Андрон, прикрыл на засов калитку, добавил, уже от крыльца:
– И еще скажи – не удумали бы со мной шутковать. Так и скажи.
У Дениса рубаха прилипла к лопаткам. Пришел, он домой как пьяный. Филька с полатей голову свесил:
– Сделано, дядя Денис. Все как по маслу. Ночью сведем куда надо. И учитель как раз туда собирается завтра: плотников нанимать на лето. В точку всё будет, в плепорцию! К Нефеду Дарья зайдет…
Нефед сидел в это время в сельсовете, опустив руки тупо смотрел под ноги. Артюха пощелкивал косточками на счетах. Роман Васильевич ждал учителя, – со школой надо дело решать: загодя просить кирпича, железа на крышу, гвоздей. С утра думал в волость уехать, а тут у Нефеда беда. Делать надо чего-то.
– В милицию я звонил, – угадывая мысли Романа, начал Артюха, – указал приметы коня, тут уж порядки известны. Высказал принципиальные соображения, на кого подозрение имеем. За ночь далеко не угонят, а может, и вовсе где-нибудь в соседней деревне лошадь спрятана. Большая Гора, Тозлар… Найдем, Нефед Аверьянович! – обернулся Артюха к Нефеду. – Это ты правильно сделал, что сразу местную власть поставил в известность. Все теперь на ногах! – И снова заговорил с Романом: – Так когда вы, товарищ председатель, плотников подряжать собираетесь? Николай– то Иванович сказывал, будто уж есть у него кое-кто на примете. В Кизган-Таш, к Хурматке к этому, ехать думает завтра. А что? Татары, они по плотницкой части нашим не уступают. Вот и поезжайте вдвоем, а я уж и подводу для этого нарядил. По морозцу за час доедете.
* * *
У Николая Ивановича были свои неотложные заботы: кооперация и изба-читальня. Пятистенник Кузьмы пустовал; вот и предложил учитель в одной половине Маргариту Васильевну устроить, вторую – сдать в аренду кооператорам. Заведующего дают и бухгалтера, за пайщиками дело не станет.
Больше всего доставляла хлопот Маргарита Васильевна, Ничего у нее толком не выходило. Книги любила, все разложила по полочкам. Знала, где какую взять, а с народом не умела разговаривать. Парни придут, помнутся с ноги на ногу, посмотрят журнал с картинками– «Лапоть» или «Смехач», – и всё. Сидит библиотекарша, в книжку уткнется, головы не поднимет. Сколько раз уж и Верочка говорила ей: «Иди сама с книжками по домам, это не город!» Робеет.
На листочке клетчатой бумаги Маргарита Васильевна написала крупными ученическими буквами: «Обмен книг с 12 часов дня до 8 вечера. Выходной день – пятница», завела две подшивки для «Правды» и «Крестьянской газеты». Парни вырывали украдкой страницы на курево, и часто Николай Иванович заставал избача в слезах. Не завязывалась у нее дружба и с девушками, – не о чем было ей говорить с ними. Накупила себе ниток, с утра дотемна кружева вяжет.
– Ну и невеста будет у нас богатая! – пошутил как-то раз Николай Иванович, заглянув на минутку в дом, где снимала комнату Маргарита Васильевна, и рассматривая разноцветные коврики над кроватью и салфеточки под цветочными банками. – Вот, оказывается, где золотые-то руки!
Маргарита Васильевна вспыхнула.
– А что? Есть ведь, конечно, удалой добрый молодец! – добавил в том же духе учитель. – Рассказала бы, что ли? Сюда его и затребуем. Кто он – врач, может быть, или учитель?
– Никого у меня нет, – тихо сказала Маргарита Васильевна.
– А родные?
– И родных тоже нет.
Николай Иванович не вдруг нашелся, с чего бы продолжить начатый разговор. Его продолжила сама Маргарита Васильевна.
– Я знаю, вы недовольны моей работой, – говорила она, поднимая на учителя задумчивый взгляд, – и это правильно. Вот смотрю на вас и завидую: всё у вас получается как надо. И крестьяне вас понимают. А я ничего не знаю и не умею. Как в лесу, – и отвела взгляд в сторону, будто там видела своего собеседника.
Тоска и какая-то обреченность слышались в каждом слове девушки, а лицо и глаза ее оставались неподвижными. Николай Иванович безошибочно понял, что эти самые фразы произносятся ею уже не в первый раз.
– Меня воспитала бабушка, в детстве я много читала, училась музыке, думала – буду артисткой, – продолжала Маргарита Васильевна, не меняя тона. – Это потом уже, в Бельске. А до этого мы жили в Уфе. Отец имел небольшой обувной магазин и сапожную мастерскую. Когда мне было пятнадцать лет, он умер, а тут пришла революция. Мы перебрались в Бельск. Вскоре и бабушка умерла, мама вышла вторично замуж за какого-то спекулянта. В доме начались кутежи. Отчима и мать посадили. Пришлось мне искать работу. Кое-как устроилась в детскую библиотеку. Через год сократили: происхождение непролетарское. А потом вдруг вызывают в городской комитет комсомола, говорят, что есть работа. А я никогда и не была в комсомоле. Вот я и приехала, – жить-то ведь надо.
Маргарита Васильевна замолчала на минуту, повернулась к учителю и как-то робко, просительно улыбнулась.
Николай Иванович ни о чем больше не спрашивал, а она снова уставилась в одну точку и говорила как бы уже про себя:
– И вот Каменный Брод. Что же здесь? «Петька, глянь… гы-ы. Стриженая. Гы…» Вот чем меня встретили здесь. А на обложках книг мне преподносят похабные надписи… Страшно мне, а деваться некуда.
Николай Иванович подсел рядом на кончик скамейки, положил свою руку на плечо девушки:
– Дорогая моя! И мне нелегко. Не думай, что всё просто дается. Ты права – в деревне жить трудно. Нас пока еще мало. Но вытянем, теперь-то уж легче стало. Вытянем, Маргарита Васильевна!
Николай Иванович поднялся, сознавая, что своими словами он конечно, не убедил Маргариту Васильевну. Но лучшего он не придумал, – просто не смог собраться с мыслями от того, что услышал. Большой и широкоплечий, он легко приподнял за локти Маргариту Васильевну со стула, на котором она сидела, поставил ее перед собой, потрепал за льняной вихор, как Валерку, сказав весело:
– Вот уж не думал, что у тебя такие заупокойные настроения. И это в двадцать-то лет!
– Почему это «в двадцать»?
– Ну а сколько же вам?
– Двадцать восемь скоро, вот сколько!
– Да? Вот уж не подумал бы!
* * *
Дома учитель спросил у дочери:
– Ты хоть о чем-нибудь с Маргаритой пыталась поговорить? Живет человек рядом с нами скоро три месяца, одна со своими мыслишками, с кругозором канарейки. А мы на нее какие-то надежды еще возлагаем, ждем от нее участия в просветительной работе! Сдружиться с ней нужно по-настоящему. Иначе мы потеряем девчонку.
Вот и сегодня, направляясь к дому лавочника, Николай Иванович собирался поговорить с Маргаритой Васильевной, помочь, подсказать, как и чем украсить читальню. О том, что произошло ночью во дворе Нефеда, учитель знал, и где-то далеко и пока еще смутно в душе у него ворошились подозрения, что это не просто воровство: Артамонов-старший, как и Андрон, держался обособленно, но ближе к Екиму и Карпу, осенью еще вывез хлеб, и без напоминаний.
В доме Кузьмы – в правой его половине, где была лавочка, – работали плотники. Окна были выставлены, и на улицу, на почерневший, ноздреватый снег, оседала труха от разобранных перегородок. Тут же валялась и смятая вывеска.
В дом Николай Иванович зашел со двора, в сенях столкнулся с Улитой. В подоткнутой юбке, босая, с деревянной лоханью на проволочной дужке, прошлепала она мимо учителя. Тут же повернулась, свободной рукой распахнула дверь.
– По Маргарите Васильевне стосковались? Ну, теперь-то ей лучше будет. Свободнее, – пропела Улита с ядовитой улыбочкой, напирая на последнее слово. Заправила выбившиеся из-под платка черные волосы, откинув при этом больше, чем следует, вверх локоть. Прищурилась из-под руки.
«Хороша, чертовка!» – безотчетно промелькнуло в голове Николая Ивановича.
– Что это в школе тебя не видно? – спросил он Улиту позже, прерывая свой разговор с Маргаритой Васильевной и припомнив, что давно уж не ходит Улита на занятия к Верочке.
– Обидели вы меня, – проворно передвигая скамейки и протирая их тряпкой, ответила та, не поворачивая головы.
– Я обидел? Когда же это?!
– А на спектакле, когда заводские приезжали. – Улита выпрямилась, скова заправила волосы, но теперь уже не отводя в сторону локтя. Кивнула на раскрытый «Лапоть»: – Неужто я такая же, как тут вон, в самом-то деле?
– Но в пьесе не было сказано, что это Улита.
– Мало ли… – Улита загремела ведром. – То «делегаткой будешь», а то уж и невесть что. И вовсе нечего там мне делать в таком разе. А может, я грамотная! Записалась – думала, давать что-нибудь будут.
Улита хлопнула дверью.
– Видали? – сказал Николай Иванович Маргарите Васильевне, когда Улита так же сердито хлопнула и калиткой. – Этой пальца в рот не клади! С характером… – А про себя подумал, провожая взглядом Улиту до самой ее избенки: «Тут что-то иное».
Утром на другой день Николай Иванович с председателем сельсовета отправились в Кизган-Таш. Перед отъездом в деревню их обогнали на взмыленной лошади братья Артамоновы. В санях сидели еще двое: Пашаня и Филька. Все были пьяны. На раскате Пашаня вывалился. Нефед, не оборачиваясь, погнал дальше. Пашаня сунулся ничком в сани к Роману.
– Ишь, чё удумали, – силясь привстать и давясь икотой, хрипел он, – конокрады-то, грит, у вас же в деревне живут. А вот и посмотрим чичас, так ли оно. Поглядим! Пяту деревню шерстим, в Большой Горе ночевали.
– Почему же вы думаете, что лошадь Нефеда именно здесь? – спросил Николай Иванович. – Если так, почему сразу сюда не приехали?
– А это у нас вроде облавы. Сперва-то круг по-ширше дали, верных людей упредили, вечор – круг ополовинили. Таперя – в самую что ни на есть точку. Тут она, провалиться мне и лопни мои глаза.
Лошадь нашли среди скирд овсяной соломы, подняли всю деревню. Пашаня ударил Хурмата, татарин выхватил нож, Нефед – вилы. В свалке убили бы не одного, но Роман бросился в середину между озверевшим Нефедом и Хурматом, выстрелил вверх из револьвера.
– Всё это – очень грубая подделка, – говорил потом учитель каменнобродцам, – прав был Хурмат: воры живут в нашей деревне! И это, товарищи, не простое воровство. Здесь политика. Люди– преследовали определенную цель: озлобить против татар не только Нефеда. И – неумно, очень неумно сработали!
* * *
На холмах земля подсыхала. Снова приехали шефы. Опять собирали мужиков в школу. Николай Иванович по дворам ходил, с глазу на глаз с хозяевами беседу вел. Озерная улица вся в артель записалась, а с Верхней всего пять дворов. Потребовали землемера. Отрезал он для артели Длинный пай. Староста продал одну лошадь, крышу железную с дома снял, разобрал на дрова пристройку. Потом с заявлением в артель пришел к Роману Васильевичу – не приняли.
Председателем артели Романа Васильева выбрали: мужик он непьющий, хозяйственный. Зимой его в партию приняли и кузнеца. Николай Иванович крепче на ноги стал: хоть и мало партийцев в ячейке, всего– навсего трое, но это уже организация. И у Верочки в комсомоле человек восемь – по тем временам сила! Однако Верхняя улица на своем стояла: над нами не каплет, поживем – увидим.
Перестал Андрон ходить в школу. Ничего не могла понять Кормилавна: другие-то, кто побогаче, хозяйство ополовинили, а этот лошадь вторую – чистых кровей кобылицу – выменял, озверел в работе. На кого старается? Не ровен час – всё под метлу заберут…
В эту же весну чуть не умер Валерка. Когда вздулась река, провалился он в воду. Вытащил его Володька, сам едва выбрался; с головой пришлось окунуться. Обсохли на берегу. Отцу побоялся признаться Валерка, а утром не встал с постели. Дней через десять лишь слабеньким голоском на Метелиху попросился. Посмотреть на разлив Каменки, на леса. Сидел Валерка на камне, опираясь спиной о ноздреватый выступ, под глазами круги темные, пальцы тонкие, восковые. И жилка тонюсенькая на виске еле приметно бьется. Дышал, как цыпленок, ртом.
– Хорошо здесь, папа, – сказал отцу перед вечером, – ты и завтра меня сюда же… Ладно?
Отдышался Валерка, выжил, а Володька в доме учителя совсем своим человеком заделался. Только Верочка всё еще не замечала настороженного взгляда Володьки, всё посмеивалась, когда повернется неловко или уронит что.
К пахоте трактор пригнали. От мала до велика высыпала деревня за околицу глянуть на железного коня. И как он будет пахать? Да и родит ли еще потом земля, не провоняет ли керосином? Всякие были разговоры. А только трактору всё нипочем. Быстро большой клин в яровом поле подняли. Никогда не пахали так раньше.
Татары-плотники, что рубили новую школу, топоры побросали, всей артелью у трактора сгрудились, любовались на диковинного коня. Тут же, в толпе, и учитель поблескивал стеклышками своих очков, и кузнец Карп Данилович, и старик Петруха Пенин, и Екимкин отец. Сгрудились все на меже, а Володька забрался на крыло трактора, полдня не слезал.
Устинья тоже пришла на поле, держалась в сторонке, за спинами соседок: не хотела, верно, чтобы учитель ее увидел. Совестно было за то, что зимой мужа перед всеми опозорила, а потом сама к Роману Васильевичу три раза ходила. Приняли и Екима в артель, иначе и в самом бы деле стоять ей с ребятами да с сумой под чужими окнами.
Всё ладно бы шло на пахоте, да в конце загона, у самого леса, Андронова полоса в артельное поле вклинилась, Володька сказал трактористу, а тот отмахнулся: буду я еще восьмерки выписывать! Не сбавляя скорости, переехал межевой столбик, срезал угол сажен на десять.
Наутро приехал Андрон со своим плужком: полоса его чуть ли не наполовину вспахана. Пласт ровный лежит, как подмасленный, так и отливает вороненым глянцем. Сколько лет отрабатывал Андрон эту полосу, сам пни корчевал, унаваживал, и вот те на.
