Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)
Глава шестая
Андрейка сидел на грядке телеги, докусывал соломинку, пятками босых ног упирался в ступицу заднего колеса. На манер деда сутулился, хмурил пока еще тонкие брови. Андрейке хотелось есть, в животе урчало. А с поля не убежишь. Тут уж, как по пословице: «Назвался груздем…» Его приятель Митюшка на паре лошадей заканчивал боронить школьный участок земли, переданный по специальному решению правления колхоза. Земля добрая, перегной, до войны клевера тут года два сеяли. По стогу с гектара накашивали. И от деревни близко, сразу за озером, и скотный двор – вот он, рядом.
Андрейке было известно, что дед намеревался посеять здесь вику; участок был вспахан под зябь, а семян не достали, вот и отдали школьникам, чтобы сорняками не затянуло. Об этом сам же Андрон и сказал при всех: «Посмотрю, что у вас выйдет из этой затеи. Если пырей заглушит посев, сразу велю запахать, и только вы этот участок и видели». Когда стаял снег, в воскресенье всей школой навоз из куч в разные стороны растаскивали, а потом, дня через два, шел Андрейка домой после уроков, посмотрел с горки за озеро: поле вспахано, и трактор ползет обратно в деревню. Прибежал тогда он к директору, без спроса вскочил в учительскую:
– Николай Иванович, это что же такое? Не доверяют нам, что ли?
– Кто вам не доверяет?
– Говорили, что и пахать и сеять сами будем…
– Ах, вон ты о чем! – догадался Николай Иванович. – Это уж, братец, моя вина. Я вчера упросил бригадира из МТС клинушек этот поднять, вот они с утречка и смахнули. А что, разве плохо?
– В глаза потом будут колоть, скажут: «Чужими руками!»
– Не скажут. Зато всё остальное вашими будет сделано. Вашими, вашими! – успокаивал Андрейку Николай Иванович. – Только не ленитесь. Теперь вот проси у Нефеда лошадей на завтра. Проборонить надо с толком. Земля-то три года пустовала. А я завтра же еще с бригадиром трактористов потолкую; может, сеялку на полдня даст.
– Так опять же оно не нашими!..
Николай Иванович сочувственно развел руками, вздохнул даже:
– Механизация! Ничего тут, брат, не поделаешь. Я ведь хочу, чтобы участок наш был показательным! Чтобы соседи к нам на экскурсию приходили! Не можем же мы по-дедовски, из лукошка, сеять! – говорил он расстроенному подростку. – Раз так – вот вам еще задача: на первых порах научиться с тракторной сеялкой управляться. Бригадир вам расскажет, покажет, и сами вы поедете с ним на подножке. А потом не худо было бы и трактор помаленьку изучать. За лето многое можно узнать. Сосед-то ваш – Дымов Владимир – как раз с этого и начинал. Он ведь без курсов на тракторе поехал, а потом и бригадиром стал. Вот вам пример! Ладно, не расстраивайся, всё хорошо будет. Беги-ка давай к Нефеду.
Нефед поворчал-поворчал для видимости, не вынимая изо рта трубки, но лошадей всё же дал. И две бороны железных. Сбрую сам вынес из-под навеса.
– Так мне не сегодня! – начал было Андрейка. – Николай Иванович на завтра просил. Завтра у нас уроков поменьше.
– А у меня побольше, – ответил Нефед. – Дают, так бери сейчас.
Вот и остался Андрейка без обеда. Беда не большая, главное – оборонить бы до вечера. День теперь длинный, до темноты можно бы и в два следа. Плохо вот – кони усталые, бока у них по неделе не просыхают. И ребят никого, кроме Митьки, не успел позвать. Как-то всё получилось нескладно. И задачи еще не решены…
Андрейка бросил соломинку, спрыгнул с телеги, дождался, когда обернется по кругу Митюшка.
– Знаешь что, – сказал он приятелю, – давай-ка мне вожжи. Сбегай к Мухтарычу, попроси у него вязанку сена. Для телят есть там у него в уголке на повети. Часика два отдохнем, лошади поедят, а потом по второму бы разу. А? Легче оно пойдет, земля-то без комьев. А зато, знаешь, как здорово получится! Агроном-то что говорил?
Митька заупрямился:
– Эту половину мне боронить, сам же сказал. А теперь мне же за сеном…
– Тебя Мухтарыч лучше послушается, – схитрил Андрейка, – все вы одной семьей у него на дворе работаете. Не будет давать – у матери спросишь. А я тут докончу. Не всё ли равно, кто из нас больше сделал. Нам-то с тобой совсем ни к чему делиться.
Митюшка без особого желания отдал вожжи, отвязал от оглобель чересседельник, нехотя побрел берегом озера, направляясь к скотному двору. Коровы бродили тут же поблизости, в кустах, собирали жесткую, как проволока, прошлогоднюю траву. На заливную поскотину дед пока не велит выгонять, – толком еще не просохло. Перемесят всё в грязь – пропадет выгон. Андрейке видно было, как возле сторожки время от времени опускался колодезный журавель: верно, Мухтарыч или кто-нибудь из Дарьиных дочерей заливал воду по кадушкам, чтобы подогрелась малость на солнышке до того, как загонят к ночи коров.
Три или четыре круга обошел Андрюшка за подпрыгивающими боронами, беспрестанно понукая лошадей. Повернул к телеге. Лошади сунулись мордами в пустой задок, всхрапнули, посмотрели по очереди на пария пристальным взглядом да так и остались, понуро опустив головы. А Митьки всё не было.
Андрейка сходил на берег, нарвал рыжей осоки, скрутил ее жгутом. Протер бока и спины у лошадей, потом ноги. Лошади смирные, не лягаются. У таких и под брюхом можно пролезть. Невеселые кони, – на овес бы их, на луговое мелкое сено с. отрубями! Да где же взять это? Война…
Забрался Андрейка снова в телегу, задумался. Не расслышал, как и дружок подошел, сбросил с плеча вязанку овсяной соломы. А за Митькой и Анка с Варенькой. В руках у них чугунок в тряпице и кувшин с квасом.
– А бабушка ругается, вот! – пропела Варенька, передавая чугунок в телегу. – А мама сказала – пусть Нюра меня проводит за озеро и чтобы вы эту кашу съели. Там и хлеб лежит и ложки.
– Кто ж вам сказал, что мы здесь? – спросил Андрейка, принимая горшок.
– А дядька такой. С трубкой. Он к дедушке Андрону пришел, а мы как раз обедали. А папа сказал: «Пусть, пусть поработают. Работа никого не портит».
Вскоре девчонки убежали, взявшись за руки. Дружки прилегли на часок под телегой. Совсем стемнело, когда вернулись ребята в деревню. Лошадей свели на конюшню, бороны сняли с телеги, приставили к стенке. Постучались в оконце к Нефеду, чтобы сказать: всё в порядке. До дому еле добрались, – ноги гудят, а глаза сами собой слипаются.
Чтобы не уснуть на ходу, Андрейка принялся высчитывать вслух, сколько же километров прошли они сегодня по своему полю. Дед как-то говорил, что если раньше мужику нужно было вспахать десятину земли однолемешным плугом, да если конь у него добрый, то поднимал десятину за день и проходил при этом, налегая на поручни плуга, сорок верст. Участок у них три гектара; это немного побольше, чем две десятины. Две бороны захватывают восемь отвалов. Значит, восемьдесят верст надо поделить на восемь. Получается десять километров с лишним, – верста-то ведь тоже больше километра. Их двое, проборонили они весь участок в два следа. Вот и выходит, что каждый прошел всего по десять, ну, пусть, по одиннадцать километров. И уморились; а ведь за бороной ходить против пахоты – забава.
«Завтра спрошу у Николая Ивановича, верно ли я подсчитал, – подумал подросток. – С десяти километров ноги заплетаются, а как же раньше-то? Как до трактора?..» Дома сел ужинать, да так и уснул за столом, уронив на столешницу белокурую свою голову. Кормилавна принесла ему из клети кислого молока в глиняной миске, а он уже спит.
– Голубь ты мой сизокрылый! – сокрушенно вздохнула старушка. – И что за неволя такая!..
Андрон сидел на пороге, снимал сапоги. Выставил их за дверь в сени вместе с портянками, остался в одних носках. Потом подошел к столу, легко, как ребенка, поднял сонного внука, отнес на кровать.
– Ничего, ничего, – гудел он вполголоса, и, как показалось Кормилавне, будто со скрытым довольством даже. – Ничего! Это оно на пользу. Вот так-то и нас учили. Сызмальства. Родитель, бывало, говаривал: «Примечай, как он, хлебушко-то, в руки дается! Зерно обронил али крошку смахнул со стола на пол – грех на тебе непрощеный!» Правильно давеча Николай-то Иваныч сказал: «Работа – она никого не портит».
Кормилавна протерла стол, привернула керосиновую лампешку, оставила огонек со звездочку, неслышной тенью растаяла за перегородкой, а Андрон присел на скамейку возле кровати, положил свою тяжелую руку на голову Андрейки, задубелыми, толстыми пальцами долго перебирал, приглаживал шелковистые волосы внука…
Минула неделя, другая, – вот и отсеялись всем колхозом. Дружные всходы брызнули вкруг деревни, у Ермилова хутора и на Длинном паю. Раньше того густым сочно-зеленым ковром оделся пустовавший три года клин за озером. На меже Николай Иванович велел закопать столб, а на нем, на белой выструганной доске, крупными печатными буквами было написано:
Показательный участок
Каменнобродской семилетки
Яровой пшеницы —1,5 гектара
Гречи – 1 гектар
Овсяно-гороховой смеси – 0,5 гектара.
Ниже висела застекленная табличка с указанием, какой класс за что отвечает, и подпись председателя пионерской дружины– «Андрей Савельев».
Столб поставили так, чтобы любой мог прочесть написанное с дороги и чтоб виден он был с противоположного берега озера, от мостков, где колхозницы полощут белье и купаются летом ребятишки. Андрейке вначале всё это нравилось, – не чья-нибудь роспись под стеклом красуется! А потом поутих, задумался парень: а вдруг недород? Вот тебе и «показательный», вот тебе и «председатель дружины»!
Каждый день, чуть свет и после уроков, Андрейка бегал за озеро проверить, как развиваются всходы, сколько лепестков выбросила розоватая греча. И больше всего опасался, как бы грачи горох не выклевали, пока висит он расколовшимися дольками на тоненьком стебельке. Для этого собрал однажды сверстников, чучела выставил по всему полю, на жердях змеев-трещоток навешал. А Николай Иванович, видя ежедневное беспокойство школьников и заботы Андрейки, отмечал про себя с довольной улыбкой: «В деда пойдет! Вот и еще одна смена готовится. Им в том новом доме жить, про который говорил Нургалимов».
«Смена. Добрая смена. Вторая», – мысленно произнес Николай Иванович и вспомнил свой приезд в Каменный Брод, первые осторожные разговоры с кузнецом Карпом, с Андроном. Чередой встали и пошли друг за другом Филька, мельник Семен, Денис, Артюха, лавочник Кузьма Черный, староста, Улита, какой она была раньше, поп Никодим.
Вспомнился, конечно, и Володька. «Меченый я!»
«Меченый»… Вот и друзья его – Екимка, Никишка, Федька «Озерный», затравленный, обозленный на всех Мишка – сын хуторянина Пашани.
Это и есть первая смена Андрону, Карпу и самому Николаю Ивановичу. Еким уже не вернется, в тыловом госпитале за Волгой лежит младший сын бригадира Нефеда Никифор, дважды горел в подбитом самолете летчик Михаил Ермилов.
Тяжелая доля выпала этому поколению. Детства они не видели, юность опалили грозовые всполохи первых лет коллективизации, кулацкие обрезы и ядовитые укусы всех и всяческих ползутиных и пашань. Только начали было выравниваться, – война.
«А может быть, это и хорошо, – рассуждал далее Николай Иванович, – что Владимир и его сверстники приучились мыслить и жить самостоятельно именно в эти тревожные годы. Они своими глазами видели небывалый людской ледолом, своими руками закладывали фундамент нового дома-крепости и отстаивают его сейчас на полях сражений. Отстоят, теперь уже отстояли!»
И снова мысли, то ясные и отчетливые, как призывный сигнал военной трубы, то припорошенные инеем давности, то как размытый след на песчаном морском берегу.
«Меченый я!» Вот и еще трагедия. Дикое, ничем не объяснимое стечение обстоятельств. В последнем бою Владимир был тяжело ранен, долгое время не мог говорить и писать. Есть серьезные опасения, что ампутируют левую руку. Лежит в госпитале на Кавказе. Он ничего не знает.
И Анна не может ему написать. Сейчас не имеет права. Николай Иванович сам запретил ей. По отношению к раненому это бесчеловечно. Но иного выхода нет. Пусть Дымов думает, что его письмо не дошло. «Не дойдет» и второе, и третье. До тех пор, пока сам не напишет, что скоро приедет. Тогда Маргарита Васильевна отнесет на почту давно уже написанное Анной письмо. «Страшная я, Володя, подлая!» – вот что прочтет Владимир. В том же конверте будет и другое письмо – от Николая Ивановича. Оно тоже написано.
Так решено было сделать, и только так. О том, что агроном Стебельков уехал, что Фроловну перед маем схоронили, писать не нужно. Так решено.
* * *
С половины зимы избенка Улиты стояла с заколоченными окнами. Никто в деревне так и не знал толком, что заставило вдову бросить насиженный угол; даже с Дарьей она не посоветовалась. Последний раз видели ее в правлении колхоза, когда там же были Карп и Семен Калюжный. С ними она и уехала. Попросила только обождать полчасика, пока сходит к себе за пожитками. Пришла с узелком под мышкой, села в кошёвку, рядом с Калюжным. И застеснялась чего-то, глаза опустила.
Был потом разговор, что Улита отпущена до весны, до тех пор, пока трактористы из МТС не разъедутся по колхозам. К будто бы сам Карп упросил Андрона, – нужна для ремонтников повариха. Работы в мастерской много, работа тяжелая, а какой же прок, если люди приходят из деревень за пять, за шесть километров, возятся тут с моторами да колесами дотемна, а в обед без горячего приварка? И народ недоволен, конечно. До войны все ремонтники столовались при МТС. Пора бы уж кое-что и восстанавливать. Улита – женщина расторопная, опрятная, на нее положиться можно.
Семен односложно поддакивал Карпу и, видимо, думал о чем-то другом. Когда разговор зашел про Улиту, он поднял голову, посмотрел на Андрона.
– Платить ведь ей надо будет, – сказал Андрон.
– А как же иначе? И окладишко мало-мальский дадим, и жилье, – говорил Карп, – а начнется пахота – получай Улиту обратно!
На том и договорились. Вот тогда и велел Андрон счетоводу послать кого-нибудь за Улитой. Не прошло и недели, тот же счетовод, вернувшись с Большой Горы, куда вызывали его с отчетом, и уложив на стол свои папки, бухнул Андрону при народе:
– Оженит она его на себе, как пить дать!
– Это ты про кого? – не сразу догадался Андрон.
– Про директора большегорского «ресторана»! Что ты! – Счетовод принялся загибать на левой руке пальцы: – В шапке в харчевню не заходи, полушубок снимай у двери. И не вздумай с цигаркой за столик присесть! Вот какие завела порядки.
– А при чем тут «оженит»?
– Как пить дать! – повторил счетовод. – Живет– то в одном дому с механиком, а перегородочка из фанеры. Что ты! Да ведь она не то что фанерку – кирпичную стенку ногтями проскоблит!
– Ты бы, знаешь, парень, не болтал бы лишнего– то! – урезонил Андрон не в меру словоохотливого счетовода. – Чай, не баба, плести околесицу!
Парень смутился.
– Я что? Я ничего. Я ведь это не сам придумал, – бормотал он, отыскивая по карманам ключи от стола. – А только придется тебе, Андрон Савельевич, быть кумом по осени. Как пить дать!
Андрон отмахнулся. А весной, когда выгнали скот на поля, пришла к нему Дарья.
– Не управиться мне одной-то, Андрон Савельевич, – начала она еще от порога. – Как-никак, двадцать две дойных коровы. И Мухтарыч совсем уж на ладан дышит. Давай еще одного человека!
– А Улита? Время бы ей и вернуться!
– Время-то время…
– А что?
– А то, что другое у нее на уме. Посылала я нынче к ней девчонку свою, – рассказывала Дарья, присаживаясь на скамейку. – С гуртом нетелей Улита уходит. Там ведь он, молодняк-то, собран, на Большой Горе. Вот она и напросилась. Хочу, говорит, своими глазами Россию окинуть – велика ли она. Потому, говорит, за всю жизнь дальше Константиновки не бывала. Вот что.
– Ну это мы еще посмотрим.
– Смотри не смотри, а паспорт она уже выхлопотала. И документы все на нее выправлены.
Андрон почесал затылок. Дело принимало неожиданный оборот. И отпускать не хотелось Улиту, и не пустить нельзя, – сам с гуртом-то зимой еще дело начал. На собрании председателей в МТС вопрос поднял тогда же, когда и на заготовку леса наряды по колхозам распределяли.
– Ладно. Придумаем что-нибудь, – сказал он Дарье. Потолкую вот с Анной. В поле она всё равно теперь не работница, – на девчонку малого не оставить. Ладно, придумаем.
В это же самое время Улита собиралась в дальнюю дорогу. Нетелей решено было гнать полевыми дорогами до Бельска. Гурт не особо велик – голов с полсотни, но телочки славные. Сытые, и от хороших коров. До того как всё приготовить к отправке, Карп Данилович раза три ездил в Бельск. С Нургалимовым договорились, что в Бельске молодняк погрузят на баржу-плоскодонку, нефтяники дадут буксирный пароход. Им всё равно нужно гнать порожняк до Сызрани, – там, на одном из заводов, получить по наряду трубы.
– Ну, а дальше – пешочком! – говорил Карп Улите. – Не торопясь, чтобы скотину не заморить. По балочкам да буеракам подкармливать будете. Глядишь, в половине лета до Днепра доберетесь.
Калюжный давал советы, где и к кому обращаться за помощью. Написал два письма – в совхоз и в райком партии. Адреса Улите оставил, чтобы с места выгрузки на Волге сразу же известила бы директора совхоза о маршруте перегона, – пусть вышлет своих людей встречать ее.
– В поле гурта передавать не буду! – запротестовала Улита. – На месте, из рук в руки заведующему фермой. И чтобы потом, написали бы нам, какой приплод дадут наши телочки, как доиться будут.
Это – в конторе, при посторонних. Дома, в каморке своей, разревелась. Да, жила с Семеном, жила! По осени еще подбивала его, чтобы взял поварихой в столовую. Просто из озорства: мужики – они все одинаковые. Только он ни о чем не догадывался, смотрел пустыми глазами. А когда привез ребятишек своих, устыдилась Улита того, чего добивалась втайне. Увидела их – напуганных, заморенных, с восковыми ручонками – и всё, что было в ней материнского, что осталось неизрасходованным, хлынуло к горлу. До весны выходила ребят Семеновых, привязалась к ним до сердечной боли. Обстирывала, обмывала. И Семен на глазах поправился, глаза у него подобрели. А потом испугалась: кто же она для него? Ребята подрастут и забудут, а он отвернется раньше. Баба ведь, деревенская баба! Разве такая нужна ему жена! А грех до добра не доводит. Довел уж, довел! Вот тут и пришло спасенье – гурт. Всё равно надо было что-то придумать, чтобы разом порвать.
* * *
В ночь перед отправкой гурта Улита постучалась в окно к Анне Дымовой. Та отозвалась не сразу. Не зажигая света, вплотную прильнула к стеклу, потом перешла к другому окошку, где открывалась створка.
– Чего тебе надо? – спросила недовольно.
Улита с трудом проглотила застрявший в горле колючий клубок:
– Проститься пришла.
Анна захлопнула створку и долго еще маячила расплывчатой тенью, переходя от окна к зыбке и снова к окну. Наконец скрипнула дверь в сени. Улита ждала на крыльце. Вот громыхнул деревянный засов, высокая белая фигура показалась в темном дверном проеме. Анна переступила порог и тут же опустилась на него, обхватив колени руками.
– Душно в избе, давай посидим здесь, – сказала. – Чего же ты мамыньку проводить не пришла? Вот с ней-то и надо бы попрощаться. Я пока что живая.
Улита снова судорожно глотнула:
– Прости, если в чем виновата перед тобой. Сдается мне, не увидимся больше.
– Кто это тебе сказал? Выдумываешь.
Анна подобрала с плеч распустившиеся волосы, принялась было заплетать их в косу, но, не докончив, отбросила за спину. Голос у нее был сухой и надтреснутый, и говорила она не поворачивая головы в сторону Улиты. Смотрела прямо перед собой, уткнув подбородок в колени, и говорила будто для того только, чтобы услышать самой же сказанные слова.
– Выдумываешь.
– Не страшно одной-то? – спросила Улита, чтобы не оборвалась и без того ненадежная нить разговора.
– А чего мне бояться? Самое страшное уже было. Как с ума только не сошла.
Долго молчали. Анна поеживалась от предрассветной сырости.
– Где он теперь?
– Всё там. На Кавказе.
– Ну и что?
– Ничего.
Огромная, как решето, луна медленно выкатилась из-за леса. Бледная и ко всему чужая, равнодушная, надолго повисла она над Метелихой, зеленоватым негреющим светом окатила травянистые скаты горы, купы уснувших берез возле школы, плакучие ивы у прясел, уронила синие тени. Справа, внизу, за покатыми крышами Нижней улицы, стекленела тусклая гладь озера. Окутанная тягучим лесным сумраком и белесым туманом, деревенька спала, разметавшись по взгорью. Даже собаки не тявкали.
Обхватив худыми голыми руками острые колени и запрокинув голову, Анна всё так же смотрела куда– то в пространство сухими, остановившимися глазами. Лицо ее, освещенное неживым блеклым светом, было неподвижным, как маска. И только глаза – большие и немигающие – загорались порой холодным, недобрым блеском. А Улите припомнилась не эта, другая Анна, – развеселая, голосистая. Плечи у той были покаты, грудь высокая, из глаз неуемная радость плескалась. Молода, всеми статьями пригожа – что еще надо?! В хороводе или на вечеринке она так умела подмигнуть, каблучком притопнуть, так повести плечиком, что у самого вислогубого тюхти-парня невесть откуда и удаль бралась, – с места вприсядку его бросало, шел колесом по кругу с гиком, посвистом, а пальцы у гармониста черт-те что на ладах выделывали! Даже женатики – бородатые мужики глаз оторвать не могли! А деды с посконными бородами и с клюшками только головами покачивали: «Артуть, огонь-девка!»
И вот – ничего нет. От Нюшки осталась тень. Правда, она двигается, говорит, но самой Нюшки здесь нет. Она – в другом месте.
– Что хоть он написал-то? – вновь заговорила Улита. – Трактористы толкуют вон – в плену вроде бы, в лагере был?
– Был, – одним словом ответила Анна.
– Как же дался такой орел?
– Из танка без памяти вынули.
– А теперь?
– В госпитале. Миной его накрыло. И язык, и руки – всё отнялось. Через четыре месяца карандаш в пальцы ему вложили.
Еще помолчали. Синие тени сделались гуще, крадучись проползли они по двору, ближе к истертым ступеням крыльца, переплелись ощупью, бесшумно, с вороватой оглядкой, взбирались всё выше. Вот и ноги у Анны погрузились в холодную, иссиня-зеленую муть, и перекрещенные на коленях пальцы рук, вот по плечи ее засосало.
Душно стало Улите. А перед глазами у ней – не Анна уже, а Дуняша. Ту Улита бросила под ноги сквалыги-снохача Дениса, привела ее к омуту. Хотела этого или нет – так получилось. И никто в деревне больше ее не виноват перед Андрейкой, который до сих пор не знает отца, не помнит и матери. Вот какая она змея – Улита! И не знать никому, сколько раз по ночам, боясь гулкого стука собственного сердца, замирая от страха, пробиралась она на кладбище, падала на колени, обнимала дубовый крест, прибирала Дуняшину могилу. Все думали, что это делают Верочка с Маргаритой Васильевной, комсомольцы, и Нюшка в том же числе.
Нюшка… Развеселая, голосистая Нюшка! Помнишь ли ты сейчас, как бежала по снежной тропке, задами, на Верхнюю улицу, прижимая руки к груди и запыхавшись? Какими глазами глянула тогда на Улиту: «Письмо прочитать бегу. Фроловна-то ведь неграмотная…» Это когда Володька в городской больнице лежал с развороченным из обреза боком. Улита всё поняла, помогала Нюшке. И не было у нее радости больше той, когда они поженились.
Жить бы да жить им, а тут призыв, бои у Хасана. И опять – разве не она, не Улита, по два раза на день забегала к жене бригадира Анне Дымовой! Как могла успокаивала: «Этакий-то орел да не прилетит! Николай-то Иваныч что тебе говорил? То же самое и в газетах прописано: Хасан-то – он, может, чуть поболее нашей запруды у мельницы. Откуда же там быть настоящей войне! Да может, от них всё это за тысячу верст!» И ведь вернулся! Жив и здоров. С орденом!
Расцвела, как вишенка в розовом вешнем уборе, распустилась Нюшка. Не было пары статней да дружней, вся округа завидовала. Трех лет не прошло, наглядеться друг на друга не успели, – кончилось Нюшкино счастье. Слово в слово помнит Улита письмо сержанта Кудинова: «Мы еще в эшелоне условились, если с одним из нас что-либо произойдет… Жестоко отомстили врагу за смерть командира. Будем мстить и еще – до Берлина, до самого логова!»
И Улита поверила, все поверили. Не поверить этому было нельзя. Это ведь не Хасан, не «запруда у мельницы». Теперь от моря до моря полыхали города и сёла. До Москвы, до Волги.
Вот и вдова Анна Дымова. И это в двадцать пять лет! Ну два, ну три года можно реветь, а они ведь каждый на десять лет старят. А потом? Да неужели уж она в поле обсевок? Неужели только для этого и родится человек, чтобы по ночам рвать зубами подушку? Не от живого мужа к другому сбежала! Жить– то каждому надо хоть маленько по-человечески. Ну, посудачили бабы – эка важность! А любую из них возьми, коснись бы такое? И чем плох агроном? И тоже один. Не пропойца какой-нибудь, не бабник. Нет, не худа желала Улита Анне! Ну, не такая, конечно, жизнь, как за первым мужем, да всё есть к кому притулиться в непогожую ночь. А теперь и одной и другому еще горше. И опять Улита тому причиной.
– Проститься пришла я, – хватаясь за горло и торопливо перебирая пальцами пуговицы на кофте, шепотом заговорила Улита, – в твоем злонесчастье я кругом виновата! Беспутная, потаскуха-баба. Ударь меня, Аннушка, тряпкой поганой. По роже. Не молчи только! Чую, не свидимся больше… А хочешь, съезжу к нему? Вот пригоню на место скотину, деньги есть у меня. Возьму и поеду. Город-то у меня записан. И адрес Семен узнал у Николая Ивановича. Хочешь?
– Не выдумывай. Не плети на себя напраслины, – так же шепотом ответила Анна. – Неизвестно еще, кто из нас чище. Ты с Семеном живешь без укора, у меня – вон оно, в зыбке!
Улита сунулась в колени Анны, захлебываясь и вздрагивая всем телом.
Анна молча гладила ладонью по тугому плечу Улиты. Без вздоха, без бабьих всхлипов. А потом упала на шею Улиты тяжелая и горячая капля. Одна, другая, враз несколько…
К вечеру в тот же день заглянул к Анне Андрон. На крылечке потрепал за льняные косички Анку-маленькую, сутулясь, шагнул в избу. Приподнял ситцевый полог зыбки, погрозил толстым пальцем коротконогому глазастому Степке и потом уже грузно опустился на лавку:
– Здравствуй, хозяюшка! Мир да довольство дому сему.
– Спасибо на добром слове, – промолвила Анна.
– Я по делу к тебе, Екимовна, – без обиняков начал Андрон. – Дарье нужна помощница на скотном дворе. В поле ты не работница с сосунком-то своим, а тут оно недалече. Вот и пришел. Хочешь – скотницей запишем, хочешь – на место Улиты определим. Только тут хлопотнее: два раза на дню на приемный пункт молоко возить надо. Думай.
– А с трудоднями как?
– Как и у Дарьи: полтора трудодня.
– Когда выходить-то?
– А это тебе Дарья всё как есть растолкует. У нее и подойник получишь, одёжу. Сапог вот еще не купили, а к осени-то обуем. Ну, будь здорова.
Андрон взялся за ручку двери, потоптался возле порога и добавил, словно бы между прочим:
– От Егорки письмо пришло. И этот нашелся. Тоже в плену был. В Крыму объявился. И сразу – в часть. Про всех спрашивает. И про твоего тоже. Отписал ему Николай-то Иваныч.
– А про меня? – сорвалось у Анны.
– Больше всего ему это интересно! Ты небось думаешь, что только про тебя и разговору в каждой избе? Приедет сам – разберетесь! Если он человеком остался – поймет.
– Убьет он меня, дядя Андрон.
– А я тебе говорю: поймет! Сиди вот тут больше, в четырех-то стенах, не то еще в башку-то втемяшится. Не про это сейчас думать надо. Двое их у тебя, и обоим ты – мать. Смотри-ка, на кого ты похожа стала! А ну занеможется, на кого их оставишь?
Андрон помолчал, сурово поглядывая на Анну. Но суровость эта была отеческая, и у Анны влажно заблестели глаза.
– А я бы так рассудил, – продолжал Андрон. – Вернется хозяин, скажи ему: вот, муженек, видишь, что получилось? Сам выбирай. Нужна я тебе – бери и этого. Не приблудный он, не в канаве сделан. А я – какой была для тебя, такой вовек и останусь… И не вздумай реветь, знай себе цену!
С тем и ушел; проскрипели в сенях половицы. Анна долго стояла посреди избы. Осмотрела углы, потолок, вспомнила, что с того самого дня, как уехал Вадим Петрович, не брала в руки тряпку. Паутина висит с потолочин, труба закопчена, и занавески на окнах желтые, в пятнах. На полу – где валенок, где еще что. И кровать не прибрана, на столе посуда немытая.
– Да чего же это я в самом-то деле? – вслух проговорила Анна. – Ну-ка, Степушка, сядь!
До полуночи мыла, скребла, стирала. Крутым кипятком окатила стены, проскоблила ножом доверху, подмазала свежей глиной, забелила печь. Протерла цветы на окнах, отутюженные занавески вздернула, на стол – полотняную скатерть, полотенце расшитое – к зеркалу. До того умаялась, что уснула на лавке. И посветлело в избе, потолок словно выше поднялся, перестал давить, из открытых окон свежестью потянуло.
* * *
Дни становились жарче, у Красного яра зазвенели косы. На заре старик Мухтарыч выпускал коров из лесной загородки. Хороши нынче травы на лугах и на выгоне, у коров бока крутые. И помощница у Дарьи работящая, лучше Улиты. Та всё время на кого-нибудь да ругалась нехорошими словами. На Дарью кричала и даже на Андрона, а эта совсем не такая. И девчонка у нее хорошая, а мальчишка и того лучше. Другой раз Анна приносит сынишку с собой, и он копошится себе на дерюжке в шалаше Мухтарыча. Такой маленький, и ни разу не пискнет. Толстый такой мальчишка, руки и ноги как ниткой перетянуты, а на голове, как у гусенка, – пух.
Мухтарыч любит маленьких ребятишек. С ползунком можно поиграть соломинкой или пощекотать его за ухом, как котенка; с большим надо уже разговаривать. Ему нужно вырезать камышовую дудку, научить свистеть, можно рассказать старинную сказку. Большой всё понимает, и разговаривать с ним надо умно. Маленький пусть играет. Молчит и тянет в рот ногу – значит, здоров. Пусть старается, – это тоже работа. А если большой начинает баловаться, его надо учить. И правильно сделал учитель, что надоумил школьников работать в поле. Меньше гнезд разорят в лесу, меньше штанов да рубашек порвут на сучьях. Ребятишки растут, им силу свою девать некуда. Зачем ее тратить зря.
Вот Андрейка у председателя – этот уж сам работу видит. Чаще других приходит на поле. Наверно, будет начальником. Он уже сейчас как бригадир. Когда надо было полоть пшеницу, Мухтарыч сам видел, как Андрейка привел целую кучу школьников, отсчитал каждому по три рядка, а себе взял пять, и первым дошел до другого края поля. И еще приходил не раз, и всегда этот парень брал себе больше рядков, всегда шел передним.
Когда стали косить траву на лугах, пшеница у озера колос выбросила. Густая, ровная, и колос толщиной в палец; никогда такой пшеницы не видел Мухтарыч. И горох был хорош на школьном участке, и греча. Наверно, поэтому и приехал сюда большой начальник из города. На машине приехал. Из нее выскочил Андрейка, потом сам Андрон, учитель и еще один человек в зеленой гимнастерке, а из деревни по берегу озера, обгоняя друг друга, бежали школьники.
