Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)
– Срубить тебя надо, сжечь, – чуть не выкрикнула Анна, делая шаг к замшелому, искривленному стволу ветлы. – Ты – ядовита! Будь проклята после этого… за Улиту, Дуняшу и за меня!
Вадим Петрович встретил жену на крыльце. Он всегда так делал: если Анна задерживалась где-нибудь, сидел у окошка, посматривая вдоль улицы, слушал, не скрипнет ли калитка, и выходил на крыльцо. Не оставил своей привычки и после того, как Анна сказала: «Не трогай больше меня и не подходи. И Степку на руки не бери – кончено!»
А он ждал чего-то, надеялся и молчал. Вот и сейчас стоял на крылечке, придерживаясь рукой за верх широко распахнутой двери, поеживался от студеного ветра. Посторонился, когда Анна поднялась по ступенькам, убрал руку с двери. Ничего не спросил, а ветер трепал рубаху, обжигая открытую шею.
Анка качала зыбку, тоненьким голоском тянула бесконечную песенку собственного сочинения: «А-а-а, о-о-о, у-у-у, з-з-з»; Фроловна лежала на печке, головой в темный угол. Давно уже так: днем лежит на печи, ночью бродит в потемках, скрипит половицами. С того дня это, когда сам же Вадим Петрович сказал за столом, запинаясь и не притрагиваясь к ложке:
– В конторе у нас, в ленинском уголке, ко Дню Красной Армии выпустили стенную газету. В первом столбце – список бывших трактористов и механиков, награжденных на фронте. Ордена нарисованы, а рядом – фамилии. Погибшие черной рамкой обведены, живые – красным подчеркнуты. Ваш сын, Агриппина Фроловна, в этом же списке.
– Обрадовал! – скорбно вздохнула мать. – Эта черная рамка третий год у меня перед глазами.
– Не черная, мам. В газете не черная.
Агроном поднял голову (Фроловну он называл мамой) и еще раз сказал:
– Не черная.
– Жив он, мама, – добавил он через минуту. – Калюжный это сказал. Газета у него, «Правда» ноябрьская. Там Указ. Партизан наградили. И Дымова Владимира Степановича.
У Анны тогда упала из рук тарелка. Фроловна медленно встала из-за стола, обернулась в передний угол. Еще медленнее того подняла руку, чтобы перекреститься, и с деревянным стуком рухнула на пол. С того и пошло: перестала Анна различать день от ночи. А писем от Владимира не было. Партизаны, они ведь тоже не железные. Кроме фамилии, может, никто и не знал в отряде, кто он, откуда. В одном бою отличился, в другом – погиб. Кто об этом напишет? Куда?
Вадим Петрович осторожно прикрыл дверь за Анной, дождался, пока она снимет шаль, полушубок, повесил всё это на крюк. Вздохнул за спиной протяжно, молча прошел на носках к угловому столику и так же молча вернулся на середину избы. В руках у него был зеленый конверт.
Анна успела заметить, что Вадим силится что-то сказать, что он как-то обмяк и ссутулился, а лицо у него растерянное и несчастное. Но он ничего не сказал, подал письмо.
Анна взяла недоверчиво и со страхом, и в глазах у нее зарябило. Его рука – Владимира Дымова, Анкиного отца! Его буквы: угловатые, непослушные и вразброс. Каждая – сама по себе, без хвостиков и завитушек. А пониже треугольного штампа с надписью «воинское, бесплатно», в жирной почтовой печати – «23.03… Махачкала».
– Двадцать третьего марта! – прошептала Анна. – Сегодня… сегодня тридцатое! «Махачкала»… Так это же на Кавказе!
Метнулась к окну. Еще раз перечитала: «Дымовой Анне Екимовне». По отдельности каждую буковку разглядела, точно в руках у нее на помятом конверте были не закорючки-буквы из засохших, густых чернил, а бесценные уральские самоцветы по строчкам расставлены, Шевельнись неосторожно, вздрогни – граненые камушки тотчас перемешаются, скатятся на колени и на пол. Попробуй потом собери!
– А-а-а, о-о-о, у-у-у, – монотонно тянула Анка. – А-а-а, з-з-з. Да будет тебе таращиться. Спи!
Анна прижала конверт к груди, выпрямилась. Без шали и полушубка бросилась в дверь – к соседке, к Маргарите Васильевне…
* * *
На песчаной косе ниже Красного яра в феврале– марте выросли высокие штабеля свежесрубленных бревен. Андрон и сам теперь диву давался, – все колхозы района отозвались на небольшую статейку в газете, которую написал Калюжный. Райком партии поддержал предложение артели «Колос», и вот в конце марта бригады лесорубов одна за другой стали рапортовать в райком: заготовлено и вывезено к месту вязки плота восемьдесят кубов деловой древесины, сто двадцать, двести…
В апреле на той же косе начали вязку кошм. Плот связать – дело непростое, а такой, чтобы дошел до Саратова и не разбило бы его тяжелой низовой волной где-нибудь на хмурой Каме или не выбросило бы на отмель у Сызрани, и того мудреней. Для этого призвали хороших плотников и сивобородых дедов.
Добрый плот вяжется без железа; в старину купцы так вязали, оберегая копейку, а плоты доходили до Царицына и самой Астрахани. Этакая махина с полверсты длиной и в пять рядов кошм, да в каждой по пятнадцать – двадцать рядов кругляка! И сплавляли их бывалые люди – кряжистые и бородатые дядьки, которые могли удержать плот на стрежне в жестокую бурю, провести его в узкую горловину переката темной дождливой ночью, если надо – не спать по двое, по трое суток, и всё это время не отходить от длиннющих весел-лесин, отгребать голову или хвост то вправо, то влево, а потом, когда гиблое место останется позади, свалиться ничком на скользкий настил и проспать, не вставая, столько же. И не беда, что одна рука по локоть свесилась в воду, что солнце нещадно печет открытую голову.
Плот вяжется так: на сухом берегу из толстенных бревен рубят «окно» в шип и с заклинками. Два такие «окна» ставят на ребро, волоком тянут на мелководье. Тут накатывают первый ряд бревен и чтобы был он вдоль по течению реки. Потом – поперек, снова вдоль. И так рядов восемь-десять, смотря по глубине водной дороги. «Окна» зажимают кошму по торцам бревен. Кошмы потом оплетаются четырьмя пеньковыми канатами толщиной в руку – попарно, справа и слева, сверху и снизу по оконным лежням. Вот и получается связка кошм. «Плеть» – говорят.
Чаще всего этим делом занимаются в затонах на большой реке, а сюда бревна идут из верховья молевым сплавом. Но такая работа требует много людей, а сейчас у каменнобродских и кизган-ташевских колхозников такой возможности не было. Поэтому кошмы вязали на месте, по восемь рядов кругляка; в хвост и в голову – по десять, для устойчивости.
Тут же, загодя, подобрали и плотогонов. Восемнадцать кошм сплавить до Белой и не разбить на крутых поворотах Каменки – тоже подумать надо. Мужиков подобрали бывалых, самому молодому – за пятьдесят. Лоцманом брат лесника Закира вызвался, – что вдоль, что поперек, быка кулаком повалит. Он сам выбрал себе помощника, назвал рулевых.
Плот закрепили свайками, чтобы полой водой не сорвало, на берегу ворот установили. Когда отшумела Каменка и паводок схлынул, вывели плот на глубокое место. Он удерживался теперь канатами, переброшенными на оба берега. Самое трудное – не порвать связку кошм до выхода к Бельску. Там можно и укоротить плот: связать кошмы в ширину попарно. Такой и пойдет быстрее, и управлять им лучше, а по Каменке не развернешься. Тесно, и к берегу жмет местами. Тут – знай поворачивайся!
Оголились лобастые камни на Красном яру, Каменка вошла в берега, а плот всё еще стоял на месте. Лоцман храпел в шалаше с бульканьем и присвистом. Калюжного стало забирать беспокойство.
– Ты теперь не встревай: мастер знает, что делать, – невозмутимо отзывался Андрон. – Сдается мне, полнолуния он ждет, чтобы без остановки за ночь на Белую выйти. Там всё равно обождать придется: воды много. На такой стремнине, не успеешь опомниться, на луговую сторону затянет. Шайбак знает, не бойся!
И вот прибежал перед вечером татарчонок. Шайбак сказал: на утре надо свайку рубить!
«Свайку рубить» – старинный обычай плотогонов на мелководных, порожистых речках. Про него давно уже все забыли, а Шайбак помнил. Это значит, надо хорошо и надолго распрощаться с родственниками, – на воде всякое может случиться. А от того, как срубят свайку, зависит удача в тяжелом и длинном пути.
Собственно, рубить нужно было не свайку, а канаты, удерживавшие хвост плота. Для этого при помощи ворота хвостовая кошма плота выводится на самое быстрое место реки, течением выравнивает плеть, нацеливает ее, как перед пуском стрелы. По команде главного плотогона канаты на том и другом берегу обрубают. Сделать это нужно одновременно и с одного удара.
В былые времена купцы-лесоторговцы рубили свайку с молебствием и водосвятием: уплывали десятки тысяч – мало ли! Так делал когда-то и Ландсберг, а Шайбак был суеверным, почитал обычаи дедов. Правда, в водосвятие он не верил. Это придумали русские попы, но в торжестве отплытия была одна очень важная деталь. Перед тем как сесть в лодку и уехать к плоту, вся артель плотогонов садилась на берегу за общий котел. Выпивали по стакану водки, ели густую кашу с солониной. Неважно, что артель состояла из татар и русских, – ели из одного котла. Не беда, если иной раз вместо говядины попадалась и свинина.
Как задумал Шайбак, так и сделал. Окруженные разноязычной толпой родственников и ребятишек, плотогоны чинно расселись вокруг котла. Выпили по стаканчику, и еще по одному. Главный рулевой завязал горловину кувшина тряпицей и с поклоном передал его Шайбаку, с тем чтобы там, на Волге, через месяц, а может и через два, когда плот уже будет причален к берегу, так же всем вместе, дружно присесть к котлу и допить из кувшина остатки. Таков был обычай.
Всё шло как надо. Шайбак сидел уже в лодке, придерживая ногами опорожненный закопченный котел, а руками обнимая кувшин. Народ столпился у самой воды, напутствуя своих близких. У врытых в землю столбов с топорами в руках встали Андрон и Хурмат. Чтобы оказать особое уважение Шайбаку, председатели соседних колхозов сами вызвались пересечь туго натянутые канаты. Приближался торжественный момент, плотовщики уже разошлись по кошмам, кто – в хвост, кто – в голову, приподняли над стремниной отесанные из бревен весла. Шайбак снял шапку, чтобы подать сигнал, но тут из прибрежного кустарника рысью выехал верховой на маленькой шустрой лошадке. Это был секретарь райкома. Хурмат и Андрон опустили топоры.
– Свайку рубите? – спросил Нургалимов у Калюжного, высвобождая ногу из стремени и легко спрыгнув с седла. – Так я и знал. Что же, в час добрый! Давайте, давайте команду!
– Может быть, вы скажете что-нибудь плотогонам?
– Что им сказать? Я уже сказал: в час добрый.
С другой стороны к Нургалимову подошел Крутиков. Секретарь поздоровался с обоими, бросил повод на шею коню.
– Сейчас не время митинговать, – говорил он, выходя на берег и кивая в сторону плота. – Вы сделали очень большое дело. Сколько тут будет кубиков?
– Около двух тысяч, – ответил Калюжный.
– Две тысячи! Так это же поселок в полсотни домов! Замечательно! Да, чуть было не забыл: предупредите своих мореходцев, что в Бельске их встретит моторка. Нефтяники наши приготовили подарок плотогонам: полторы сотни банок дадут рыбных консервов, мешок крупы и махорки пол-ящика. Это, по-моему, самое главное, а речами их угостят там, на месте.
Калюжный сбежал к воде, приложил руки рупором.
– Шайбак! – крикнул он. – У Бельска моторку встречайте! Моторку! От нефтяников вам подарок – консервы, крупа, махорка! Секретарь райкома сказал! Понятно?
– Ай бат-ие. Бик ай бат![9]9
Хорошо. Очень хорошо! (татар.).
[Закрыть] – донеслось с плота. – Ипташ Нургалимов спасибо, тебе тоже спасибо!
Шайбак опять поднял шапку над головой. Хурмат и Андрон одновременно взмахнули топорами, и оба каната, взвившись упругими спиралями, с плеском обрушились в воду. Последняя кошма заметно осела, рулевые грудью навалились на весла, плот вздрогнул и тронулся с места, всё больше и больше набирая скорость и обгоняя хлопья желтоватой пены в крутящихся водоворотах.
Секретарь райкома, Калюжный и Крутиков долго смотрели вслед удалявшемуся плоту. Вот он стал уменьшаться, вытянулся в черную ниточку, изогнулся отлогой дугой и скрылся за поворотом.
– В час добрый! – еще раз сказал Нургалимов и только сейчас надел фуражку. Смотрел на пенистые водовороты, на стремительный поток в середине реки, на котором даже ряби не было.
– Не помню, где и когда читал я что-то очень витиеватое про быстротекущее время жизни, – заговорил он вполголоса, поворачиваясь к Николаю Ивановичу. – Вот вы, историк и старый член партии, не задумывались ли и вы над этим вопросом: почему мы обгоняем время? Не подумайте, что я рисуюсь. Просто настроение такое: захотелось пофилософствовать. Откровенно говоря, ехал к вам, чтобы спросить: почему народ не в поле? А вот застал вас на берегу, русских, татар, всех вместе, и этот плот, который мы только что проводили, и подумал: не надо их спрашивать ни о чем. Вы меня поняли?
Николай Иванович кивнул утвердительно, а Нургалимов продолжал задумчиво и снова глядя на середину реки, на быстрину, где даже ряби не было видно:
– Вот она – река в реке! А ведь это всего лишь Каменка – ручеек!
Постоял, подумал еще и всё же спросил, как будет оплачен прогон плота. К этому времени с той стороны переехал на лодке Хурмат, и они вместе с Андроном подошли к секретарю райкома.
– Так на чем же мы условимся? – повторил свой вопрос Нургалимов относительно плотогонов.
– Порешили начислять трудодни, – ответил Андрон. – В день – полтора трудодня.
Нургалимов прищурился:
– Значит, примерно по нормам сева или боронования? – спросил он. – Вижу: прижимистые вы оба! А я бы на вашем месте к пахоте их работу приравнял: два трудодня за день. Борозду ведь прокладывают. Глубокую, и – подумать только – от предгорий Урала на Украину!
Андрон посмотрел на Хурмата:
– Про борозду это вы правильно, Салих Валидович. Верно сказано.
– А я бы добавил еще одну деталь, – включился в разговор Калюжный.
– Какую же? – повернулся к нему Нургалимов.
– На плоту трое русских и пятеро татар.
– Очень важный момент! – согласился Нургалимов. – А лес получат украинцы… Ну так что же вы скажете всё-таки, если всем им по два трудодня начислять? – снова обратился он к Андрону.
– Да мы уж тут мозговали с соседом, – Андрон посмотрел на Хурмата. – Считанные они ведь у нас– трудодни-то, Салих Валидович! И так уж закон нарушаем. Приедет какой ревизор и сразу к стенке припрет: «Посевы уменьшились, а трудодней стало больше! Это как понимать?».
– А вы ему про эту вот интернациональную борозду в популярной форме лекцию прочитайте! – весело поблескивая карими глазами, говорил Нургалимов. И кивнул в сторону уже скрывшегося за поворотом плота. – Если ревизор окажется татарином, попросите товарища Идиатуллина поискать в деревне Коран. Бейте его заветами Магомета: «Если в знойной пустыне встретишь ты изнемогающего от жажды путника, приложи к губам его свой сосуд. Сделай это, хотя бы оставался в нем последний глоток влаги; ведь человека того можешь ты больше не увидеть».
– Ну, ревизора-то этим не удивишь, – заражаясь веселостью Нургалимова, усмехнулся и Андрон. – Он выпьет, отдышится, ирод, а потом на тебя же и акт составит!
Нургалимов от души расхохотался.
К деревне шли берегом, вверх по течению реки; лошадь свою Нургалимов вел в поводу, набросив его на плечо. У Красного яра все остановились. Секретарь райкома долго смотрел на ревущий поток, на мрачные, источенные глыбы внизу, покрытые хлопьями пены.
– Красиво, черт побери! – вырвалось у него. – Даже голова немного закружилась. Тянет он, понимаете?
– Тянет, – мрачно отозвался Андрон и повернулся прочь.
* * *
После своего возвращения домой Николай Иванович видел Нургалимова второй раз. Много знал о нем из рассказов Калюжного, Карпа и Андрона; знал, что с того времени, как заведующего отделом народного образования избрали секретарем райкома, дела пошли лучше. Даже Антон Скуратов заметно поубавил администраторского пыла и совсем стушевался после того, как прокуратура занялась делом Гарифуллы и Пашани. Тогда Антон заболел на почве «нервного переутомления», но Пашаня умер в тюрьме, и Скуратов вскоре поправился.
Зимой, когда Нургалимов вызвал каменнобродского учителя, чтобы вручить ему его партийный билет в довольно истертой обложке, он крепко пожал учителю руку, долго держал ее в своей, а потом спросил, где же Николай Иванович намерен работать. Выть может, стоит подумать о переезде в Бельск? Город всё-таки!
– Буду жить и работать в Каменном Броде, – сказал тогда Крутиков. – На моих глазах в этой деревне настоящие люди выросли.
– Вот за это спасибо. За людей, которых вы вырастили. И за тех, что еще воспитаете. Будем работать вместе.
Сейчас Николай Иванович наблюдал за Нургалимовым со стороны. За Красным яром по лесной тропе свернули в сторону Кизган-Таша. Шли гуськом: впереди Андрон, затем Семен Калюжный с Хурматом, Нургалимов со своей лошадью и позади всех Николай Иванович.
Дорога становилась всё грязнее и уже. Каменка ушла в берега, оставила у древесных стволов кучи мусора. Жирный и липкий, как мазут, ил расползался под ногами, чавкал, засасывал сапоги выше щиколотки. По обочине голубели подснежники, тонкими белыми свечками пробуравливали прелые листья буйные побеги папоротников. А сверху струился тягучий, как мед, пряный смолистый запах молодой хвои.
Где-то поблизости, скрытые частым ельником, самозабвенно бормотали тетерева, живность лесная копошилась на ветках, чирикала, хлопотала в дуплах и на земле. Вот из-под ног Андрона метнулся вверх по стволу сосны маленький серовато-рыжий комок. Белка! Присела пушистым столбиком на обломанном старом сучке метрах в двух от земли и тут же принялась кокетливо охорашиваться, недовольно посматривая вниз темным настороженным глазом.
Андрон шагал не разбирая дороги и держа руки за спиной. Широкая спина его размеренно покачивалась то вправо, то влево. Словно и не торопится человек, а за ним не угонишься. Калюжный уже расстегнул ворот кителя, снял фуражку, а Андрон идет в шапке к в подпоясанном полушубке, временами останавливается, чтобы подождать отставших, и снова шагает молча, немного сутулится.
Николай Иванович догадывался, о чем сейчас думает Андрон: «Эх, Дуняшка, Дуняшка! Сколько уж лет-то минуло? Андрейке на пасху четырнадцатый пошел…»
– Растревожили вы, Салих Валидович, старую рану у моего хозяина, – вполголоса заговорил Николай Иванович, нагоняя Нургалимова на песчаном пригонке, – не нужно было этим омутом восторгаться!
– А что? – с испугом повернулся тот.
– Дочь у него… единственная…
– Утонула?
– Сама… Сама с крутояра бросилась. Оставила двухмесячного ребенка.
– Да что вы говорите! А я еще «тянет» сказал…
– Давно уж случилось это, когда только-только артель у нас стала сколачиваться, а теперешний председатель тогда еще в сторонке стоял – всё прикидывал да присматривался.
Впереди открылась поляна. За кустом у канавы стоял старый, источенный временем межевой столб; по одну сторону от него начинались земли «Колоса», по другую – татарского колхоза «Берлик». Андрон остановился как раз напротив этого столба, для чего– то снял шапку. Стали у столба и Хурмат с Калюжным.
– Вы знаете, Салих Валидович, сколько здесь мужицких зубов да ребер поломано, сколько бород повыдрано с корнем? – нагоняя Нургалимова, снова заговорил учитель, указывая на столб. – До революции на этой поляне деревнями сшибались. Украдкой перекапывали столб.
– И после немало драк было, – вставил свое замечание Хурмат, – до самого колхоза война была. Теперь живем мирно.
– А столб всё же стоит?
– Стоит, – отмахнулся Андрон. – Так, для близиру.
Закурили все из кисета Хурмата; Нургалимов закашлялся до слез.
– Ну и ну! – только и выговорил он и даже схватился за горло. – Это же как братишка с фронта мне пишет: «Смерть Гитлеру, конец фашизму!»
– Гитлеру так и надо, а мы ничего – живем, – улыбнулся Хурмат.
– В Крыму им сейчас дают прикурить! С Керчи и с Перекопа одновременно. Слыхали, наверно? – спросил Нургалимов.
– Внучок вечор рассказывал, – подал свой голос Андрон, – вроде бы уж с трех сторон жмут его к морю. Худо вот, Салих Валидович, что радио-то наше совсем замолчало. А сейчас надо, вот как надо это народу! Не то ведь, что было осенью в сорок первом. Помог бы ты нам с батареями. Каждая сотней пудов окупится.
Нургалимов достал записную книжку, а Николай Иванович вспомнил вдруг двадцать девятый год, когда тракторист по ошибке запахал часть полосы Андрона и чуть было не поплатился за это жизнью. Сейчас Андрон просит у секретаря райкома батареи для приемника: «Каждая сотней пудов окупится!» Не себе – государству! Ну как же можно было подумать Нургалимову, что учитель оставит этих людей! И могила на вершине Метелихи. Дочь…
– Что вы сказали?
Это спросил Нургалимов. Оказывается, последнее слово Николай Иванович произнес вслух.
– Не обращайте внимания. Это со мной случается! – попытался усмехнуться учитель. – Стареть, верно, начал: как ни говори, на шестой десяток перевалило.
– Будет вам. Мы еще спляшем на свадьбе вашей Вареньки. Верно, Андрон Савельевич?
– А это я давно уж ему говорил! – живее обычного отозвался Андрон. – И ему, и Семену вон Ели– зарычу, и Хурмату. Вот переженим, повыдаем замуж всю эту теперешнюю мелочь, сдадим им свои дела, и тогда уж – на полную пенсию! Кто на лежанку, кто на печь.
– Но для этого надо еще поработать, Андрон Савельевич! – подхватил Нургалимов. – Поработать на совесть, чтобы молодым хозяевам оставить в наследство добротный дом! Крепкий, просторный, полный света и воздуха! Чтобы молодым не пришлось с первых же дней беспокоиться о ремонте и не вздумали бы они, упаси бог, подпирать стены кольями!
– Понятно, понятно, Салих Валидович! – всё более оживлялся Андрон. – Пока силенка имеется, постараемся кое-что еще сделать. Пошатнулись мы, правда, крепенько пошатнулись, да ничего – сдюжили. Вот с фронта парни вернутся, такую домину отгрохаем, на века! Под железом и на каменном фундаменте. И чтобы никакие Гитлеры заугóлка бы в нем не выгрызли!
– Вот это сказано! Давай!
Нургалимов вплотную подошел к Андрону, широко размахнулся, с силой ударил своей коричневой узкой рукой по расставленной пятерне Андрона.
– Давай! И ты, Хурмат, и вы, товарищи, – продолжал секретарь райкома. – Здесь у этого старого межевого столба, заключим негласный договор: вместе достраивать общий дом. Светлый, просторный и на века!
Хурмат, Калюжный и Николай Иванович присоединились к рукопожатию Андрона и Нургалимова. Пять крепких, натруженных рук легли одна на другую.
