Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)
Евгений Нечаев
ПОД ГОРОЙ МЕТЕЛИХОЙ
Роман
Часть первая
ПОД ГОРОЙ МЕТЕЛИХОЙ
Глава первая
Володька сидел на перекладине полевых ворот. Босыми ногами цепко держался за шершавую, изъеденную дождями и ветром плаху; из-под ладошки зорко вглядывался в еле приметную у дальних увалов ниточку дороги. Приятели – Екимка, Никишка и Митька – лежали внизу, у плетня, лузгали семечки из огромного подсолнуха. Тут же примостился и Федька Рыжий с нижней, Озерной, улицы. Он тоже бросал в рот семечки. С краю брал – которых крупнее нету.
По правилу этому Федьке дать бы по шее: на Верхней-то улице кто атаманом?! Володька! И подсолнух он же принес. С вечера еще скрутил в огороде у церковного старосты. Ладно уж, коли сами позвали, пусть ест, – атаманы, они не жадные! А про то, что Володька и есть атаман, – любого спроси. От кого собаки по всей деревне в подворотни шмыгают? От него. Кто на спор к мирскому быку или к Денисову жеребцу с любой стороны подходит? Сунься попробуй! А Володьке, тому хоть бы что! А кто мельничный пруд туда и обратно на спинке переплывает или на Красном яру кто в омут нырнет? Опять на Володьку укажут. И про то, что в Каменный Брод новый учитель едет, он же первым узнал. От самого Романа Васильевича – председателя сельсовета!
Правда, Роман Васильевич не к нему, не к Володьке, лично обращался, а к старику Парамонычу. Обо рвал бы тот доски, которыми школьные окна крест-накрест забиты, взял бы ключи да подмел бы мусор в классах. Парамоныч-то на ухо туговат, не вдруг догадался, про какие ключи его спрашивают: то ли от церкви, то ли про школьные, а может, и сельсоветские; сам председатель их засунул куда-нибудь, а отвечать за всё старику.
Пока Роман втолковывал старику, пока Парамоныч раскуривал трубку, кряхтел да кашлял, пока ключ из застрехи выудил, – Володька успел добежать к Екимке.
Старик ковылял на своей деревянной ноге еще в переулке, а ребятишки уже дожидались его на школьном крылечке, чтобы вместе приняться за нехитрое дело. Пришлось ради этого через огород церковного старосты прямиком махнуть. Тут-то и попался на глаза Володьке подсолнух – спелый-преспелый, шляпка, что решето, до самой земли склонилась; всё равно куры бы выклевали. Спрятали его под крыльцо, чтобы старик не увидел, а утром достали. Ладно, пусть уж и Федька ест, пусть подавится.
Сидит на воротах Володька, щурится.
От околицы до увалов по обе стороны дороги – в рост человека рожь. Глазам больно смотреть на нее, до того напиталась солнцем. Справа – лес; слева за выгоном – речка, за деревней – гора Метелиха. И над всем этим – сосновым бором, речкой Каменкой, расплавленным золотом ржи – разлилось августовское знойное марево.
Смотрит Володька на дымчатые увалы: не пылит ли дорога. День сегодня базарный, мужиков в селе мало, – все в Константиновке. Туда же и татары из соседней деревни спозаранку целым обозом тянулись. Носит их тут. Того и гляди, овсы потравят. Или свернут луговым проселком к мельнице, огонь разведут. А лошади по кустам. Этак-то скоро и со своими конями некуда будет в ночное выехать.
«Искупаться бы сбегать на озеро, что ли, – думает Володька, – минутное дело!.. А вороты, кто их учителю откроет? – тут же спрашивает он самого себя. – Не кого-нибудь – не лавочника Кузьму Черного ждем…» Потому и с Федькой объявлено временное перемирие: на одной парте снова сидеть придется. Может, другой раз что и подскажет.
Глянул Володька вниз – от подсолнуха одна середка осталась, а у Федьки всё брюхо шелухой заплевано. «И чего бы себе половину не отломить?» Торопился, чтобы кто другой на столб не залез. Сиди вот теперь, облизывайся. Кто его знает, когда он приедет? От станции добрых полсотни верст, с поклажей-то не шибко разгонишься.
«Смотря по тому, опять же, какая лошадь, – рассуждал Володька, чтобы не думать о растерзанном подсолнухе и не видеть вихрастую, огненно-рыжую голову Федьки. – Если с вечера выехал, как дядя Роман говорил, да конь у подводчика добрый, как Воронко у Андрона, стало быть, ночевал в Константиновке. На базаре чего ему делать? Небось в городе всякого накупил. Припаздывает, однако: солнце-то, вон оно где!»
Дружки покончили с семечками, разломали опустошенную шляпку подсолнуха на части и принялись кидать ими один в другого.
– Ну что там, не видно? – спросил Екимка и, не дождавшись ответа, пошел колесом по лужайке.
Митька с Никишкой тоже забрались на ворота, а Федька, упираясь плечом в поперечный брус, с натугой отводил в сторону тяжелое полотно и с размаху толкал обратно. Ворота хлопали по столбу, приятели хохотали.
Потом надоело и это, снова повалились на траву. По-цыгански бороться начали – ногами: кто кого через голову перевернет. У Федьки здорово выходило: и Никишку и Митьку враз перекинул. А Екимка и лечь рядом с ним побоялся: слаб он против Рыжего.
«Обожди, ужо сам за тебя примусь», – в досаде за своих дружков подумал Володька. И только было собрался спрыгнуть вниз, заметил далеко впереди серое облачко пыли; катилось оно по склону холма, за ржаным разливом.
– Едут! – крикнул Володька. И в ту же секунду был на земле.
Ждать пришлось долго. Но вот и заливистый звон колокольчика, топот и храп лошадей. Ребята бросились к воротам, откинули скрипучее полотно до плетня, подперли рогулькой. Друг за дружкой прижались к столбам. Володька один на дорогу вышел.
И вот тебе на – почта! Пара взмыленных вороных вымахнула тарантас с кожаным верхом на пустынную сельскую улочку. С козел рессорной повозки блеснули крепкие зубы чернобородого татарина.
– Рахмат-инде, дускаим! – весело крикнул он и вытянул пристяжную тяжелым ременным кнутом, засвистел по-разбойному.
Коренник выгнул шею, пристяжная возле него – птицей. Колокольчик – взахлеб, и опять пусто на улице.
«Больно-то нужен мне твой рахмат», – недовольно подумал Володька и сплюнул под ноги. Татар в селе недолюбливали: и вера у них другая, и конину едят. И у каждого – нож. Постоял малость и потом уже, когда пыль улеглась и в бору за Метелихой умолк колокольчик, буркнул нехотя, как сосед Андрон:
– А ничего, добрые кони у этого черта Шарифки. Точат зубы небось конокрады с Большой-то Горы. Не зря вон какой револьверт на боку!
– Да и нашим, с Ермилова хутора, тоже, брат, пальца в рот не клади, – подал было свой голос Екимка. – Про Пашаню-то Ермилова что толкуют?
– Наши супротив тех сосунки, – урезонил приятеля атаман, – ты послушал бы, что Андрон говорит: «На Большой Горе что ни двор, то вор, а где двор пошире – там вора четыре!» А еще сказывают: в озере там рыбы невпроворот, а взять не могут, потому – все дно барскими да княжескими каретами завалено и человеческими костями. Там ведь как при царе-то было? Места кругом гиблые, у Провальных ям среди бела дня лошадей под уздцы хватали. Ямщика и хозяина кистенем между глаз, возок с крутояра в воду, а лошадок в лес. Вот какие там люди – на Большой Горе!
Ребятишки слушали – не дышали, а Екимка мигать принялся часто-часто.
Конокрад – последнее дело. Это уж не разбойничек, не удалой добрый молодец, про которого и в песне поется:
Все тучки, тучки понависли,
А с моря пал туман.
Скажи, о чем задумал,
Скажи, наш атаман…
Конокрадов в деревне боялись и при случае били насмерть. А самого главного – одноглазого татарина Гарифуллу – часто видели у Ермилова хутора. И не трогали. Больше того, – если случалось тому заехать в деревню на масленой неделе или в престольный праздник – потчевали, как самого дорогого гостя.
Вся округа знала: Гарифулла сам не ворует, но у кого бы ни пропала лошадь – в Константиновке, в Каменном Броде, у хуторских – первым делом шли к нему в Кизган-Таш. Мужик продавал коровенку и относил этому одноглазому змею последний рубль.
Гарифулла встречал мужиков гостеприимно: сам вздувал самовар, доставал с полки бутылку.
– Какой твой лошадка? – сочувственно спрашивал он после первой же рюмки. – Пузатый такой гнедой кобыл? Левый ухо сеченый… Сам, наверно, бежал, непутаный был…
– Точно! – радовался мужик. – По приметам – она…
– Черный урман знаешь? Шабра говорил, за Гнилым речкам твой лошадь гуляит.
Шел мужик в Черный лес за Гнилую речку. Точно – стоит кобыла под деревом, сонно шевелит отвислой губой.
…До вечера валялись ребятишки в траве у околицы, обо всем переговорить успели: и про то, что в старом, заброшенном барском доме кто-то ходит ночью по лестницам, что в котловане под мельницей живет волосатая голая девка, а у Провальных ям вот уже сколько лет встречают зарезанного ямщика, – ходит по лесу с уздечкой, ищет своих лошадей.
Незаметно подкрались сумерки, а учитель так и не приехал. Федька первым уходить собрался, поддернул штаны, глянул искоса на Володьку:
– Брешешь ты всё. И про учителя нового, и про конокрадов с Большой Горы. Не все же там воры!
– Это я-то брешу?! – у Володьки побелели губы.
Быть бы тут потасовке, да у ворот подвода остановилась, – кузнец Карп Данилович с базара вернулся. Федька бросился открывать ворота, вскочил потом на задок телеги.
– Я тебе это попомню! – погрозил кулаком Володька. – Будешь знать.
– А про что мне знать-то? – издали уже выкрикнул Федька. – Про то, что ты – Меченый?!
Запустил Володька вслед камнем, попал в колесо. Кузнец обернулся, придержал вожжи, но у ворот никого уже и не было. Только у межи шевелилась рожь, кланялась в разные стороны.
* * *
Володька рос без отца. Чуть свет скатывался с полатей, – ломоть хлеба за пазуху – и в дверь. Половину куска – собаке, да с нею же вместе – на улицу. Да не в калитку, как добрые люди, – через забор. Только пятки сверкнут. И до вечера.
Мать вздохнет, головой покачает: в кого только такой уродился!
Озорным рос Володька, задиристым. Первым в речку с разбегу бросался, когда вода еще студеным огнем обжигала; а по осени затянулось малость ледком, смотришь, а он уже между полыньями на самодельных коньках кренделя выписывает; на лыжах с Метелихи несется – ветер свистит да треплются за спиною полы распахнутой шубенки.
Шести лет ему не было, когда ребята постарше в речку из лодки его выбросили. Выбрался. И в тот же год осенью до полусмерти расшибся. Вздумалось ему на бычке поповском по улице прокатиться. А бычок-то во двор да на полном телячьем галопе – в сарайчик (дверка низенькая – только бычку проскочить). Ударился Володька о перекладину, кровью залился. Так на всю жизнь на лбу вмятина и осталась. И прозвали Володьку Меченым.
Не терпел Володька прозвища, в драку лез. Гонит другой раз по улице ораву таких же, как сам, сорванцов. Хлещет с плеча хворостиной. На голову выше себя парня подвалит. Тот со слезами – к братьям постарше. Поймают они Володьку, намнут бока… А он никому не жаловался. Придет домой, когда в небе звезды зажгутся, кринку молока опорожнит и мимо матери боком да на полати. Так и рос – в синяках и шишках. Растрепанные волосы выгорели, не понять какого они цвета; в глубоко посаженных ястребиных глазах зеленые огоньки; штаны порваны, а кулаки всегда наготове.
Больше всего доставалось от Володьки садам и огородам. Во всей деревне не было яблони, на которой не оставил бы он клочка от своих штанов, не было грядки, первый огурец с которой не пропал бы среди бела дня.
Но жадным Володька не был: сорвет одно-два яблока, морковку выдернет, и всё, хватит. Если хозяин приветливый, Володька даже помогать напрашивался.
Вот Андрон Савельевич, сосед. Мужичище кряжистый, неразговорчивый, бородой до глаз зарос, на медведя с рогатиной хаживал. И всё в одиночку, молчком. Побаивались Андрона в деревне, а ребятишки стороной обходили при встрече. А Володька в любое время мог запросто подойти к воротам Андрона и дернуть щеколду за веревочку. Нет у того наследника в доме, одна Дуняшка. А от девки велик ли прок. Вот и полюбился Андрону Володька, потому и в сад к нему Володька ходил беспрепятственно. Все сучки сухие срежет, кору старую соскоблит на деревьях, крапиву с корнем повыдергивает. И Андрон был спокоен: раз Володька в саду – никто туда носа не сунет.
Рядом с Андроном Денис живет – ядовитый старик, жадюга. Этот сам в шалаше ночует, да караулить-то ему нечего. Сад год от году хиреет, яблоко мелкое, червяками источено. Был у Дениса сын Игнат, старше Володьки лет на пять. Так его Володька и в счет не считал: какой это парень! Вечером мимо кладбища один не пройдет. Да и кособокий к тому же, и зубы у него гнилые. Такого и девка любая побьет.
Володьку тянуло к приключениям. Где старик да старуха – чего туда лезть? Это совсем и неинтересно. Вот где яблоки по кулаку, наливные, где хозяин злой, где собака на ночь с цепи отвязана – это вот дело!
Когда его заставали в чужом саду, лучше было не гнать, не травить собакой. Мстил жестоко. Разгородит плетень – заберутся в огород свиньи, всё начисто перероют. Или – другой хозяин выглянет зорькой на подворье, почешется на крылечке, потом, нехотя так, прошлепает босыми ногами за пристройку, да так и ахнет: и ветру вроде бы не было за ночь, а в саду вся земля сплошь, яблоками усыпана.
Староста церковный, Иван Кондратьич, оберегая свой сад, навязал рыболовных крючков на деревьях, осколков от битых бутылок набросал вдоль тына, ружьем грозился. Не помогло. Как-то вернулся он из города, старостиха баньку ему приготовила. Моется сам– то, хлещется веником, на квасу распаренным. И так это разморило старосту, в предбаннике полежать захотелось. Толк в дверку – не поддается, нажал плечом – приперта. Глядь в оконце, а по саду Володька разгуливает.
Свету белого мужик не взвидел, а пуще всего оттого, что ходил Володька по саду не торопясь, как по своему собственному. И, также не торопясь, в разных местах на эти самые рыболовные крючки развешивал Старостине добро: где порты, где рубаху; да повесить– то норовил повыше, чтобы с земли не достать. А дело было в субботу, сад у Ивана Кондратьича возле церкви, – на пригорке девки с парнями собрались. Старостиху хоть кричи, хоть нет, – глуха, как пень. Так и сидеть бы мужику до утра, да где-то уж за полночь старуха проведать догадалась.
Драла Володьку мать. Молчит, смотрит зверенышем; пробовала уговорами – ничего не помогает.
– Вон у них сколько! У нас бы такой сад, каждому говорил бы: заходи, ешь сколько влезет!
– Ну, а зачем же ты свиней напустил в огород к Улите, Ивана Кондратьича на всю деревню ославил?
– И еще напущу, не жадничай! Я у нее всего-навсего одну морковку сорвал. Три гряды у нее. Я бы, может, в другой раз и не посмотрел в ту сторону. А она – жаловаться… Попомнит теперь! А Иван-то Кондратьич тоже хорош! В церкви стоит, как Николай– угодник, а тут скосоротило его, что на заборе меня увидел. Да я, может, и лезть к нему за этими «китайками» не собирался вовсе: их до мороза ждать надо! Сидел на заборе, и всё. А он Тузика на меня!
Учился Володька не ахти как прилежно, во втором классе два года сидел. Редкий день домой приходил, чтобы пуговицы на шубенке «с мясом» не были вырваны. С порога запустит сумку под лавку и опять на Метелиху с лыжами. И снова вздыхает мать: не найти на Володьку управы. Безотцовщина – одно слово.
Как-то летом поп Никодим поймал Володьку в церкви. Дело было в предпраздничный день, сторож Парамоныч храм проветривал, а ребятишки на площади в лапту играли. До упаду набегались. Жарища на улице – не продохнуть, а в церкви прохладно.
Парамоныч сидит себе под березкой, постукивает кочедыком, лапоть лыком мореным наковыривает, не слыхал, как у него за спиной проскочило в раскрытую настежь дверь с полдюжины мальчишек и давай колобродить в святом месте. В алтарь пролезли, под престолом в прятки играть принялись, в парчовые одеяния облачились и кого-то не то венчать, не то отпевать вздумали.
Сам отец Никодим услыхал, что в церкви неладно, вошел, да так и окаменел на пороге: перед алтарем Володька стоит в ризе и с крестом в руках, бубнит себе что-то под нос, а вокруг аналоя какого-то сорванца за руки, за ноги носят. И поют.
Про отца Никодима в округе легенды ходили. Вроде бы в молодости сгибал он подковы, полтинники в пальцах сплющивал. Или еще: ехал раз батюшка ночью по лесу и напали на него грабители. Трое. Остановил поп коня, дал обыскать себя, а потом сгреб двоих за воротники. Ударил лбами и отбросил в стороны. Дух вон из обоих. Третьего придавил ногой. Саврасого выпряг, а того, что в живых остался, в хомут – да кнутом! Сам, однако, в тарантас не садился: сбоку шел.
На попа ребятишки из-за угла поглядывали. Редко видели его на улице. Во всем черном, огромный, с густой перепутанной гривой, двигался он медленно, копна копной. Кулачищи – гири пудовые. На такого раз глянь – вовек не забудешь.
Вот и в тот раз… Крякнул отец Никодим, заметалось гулкое эхо под высоким церковным куполом. Будто ветром сдуло мальчишек в боковую дверь. А Володьке не повезло: запутался в ризе, упал, тут-то и настигла его карающая десница…
И опять никому не пожаловался Володька. Не матери же говорить, за что от попа влетело! Дня три ходил кособочился, а мстить попу не решился: тут вина явная, поп поступил законно.
* * *
Каменный Брод – село домов в шестьдесят. Две улицы – Верхняя и Озерная. Тут и берет начало взбалмошная речонка Каменка. По весне да осенью – разольется по лесу на три версты, летом – куры вброд переходят. На Каменке – мельница. Сумеют мужики вовремя запруду поставить – вся округа живет, прорвет речонка плотину – беда. Только поэтому и пошли каменнобродцы на неслыханное по тем временам дело: миром решили передать дела мельничные Совету. Хозяин остался при мельнице вроде арендатора, да и то не на полных правах. Совет все расходы на ремонт и содержание плотины распределил подворно, установил норму за помол; свои деревенские мололи бесплатно. Не нравилось это мельнику, да ничего не поделаешь.
Славился Каменный Брод садами. У каждого дома сад. А самый лучший – у церковного старосты Ивана Кондратьича. Но само село не было богатым: на всей Верхней улице два дома под железом – у попа да у того же старосты. Озерная – та под соломой. Две телеги на железном ходу – у лавочника Кузьмы Черного да у кузнеца Карпа Данилыча. Посредине деревни – церковь каменная, решеткой чугунной обнесена. Березы и липы вокруг. А напротив школа: крыша старая, мохом обросла, стены гнилью тронуты. Школа стоит на отшибе, огорожена ветром. И сразу же за школой – гора Метелиха.
Если подняться на гору, далеко во все стороны видно: леса и леса вокруг. Пихтач непролазный. Местами деревенька проглянет, озерко небольшое, клок поля, и снова чернолесье дремучее. Хорошо видна Каменка. Серебристой полоской обогнула она огороды нижней, Озерной, улицы, нырнула в темень лесную.
Была в деревне частная лавочка. Содержал ее местный житель Кузьма Черный, мужичишка крикливый, въедливый. Однако дела торговые шли у Кузьмы незавидно. А всему помехой жена: страсть торговать любила, а в деньгах толку не знала. Уедет Кузьма по делам, строго-настрого накажет Авдотье не снимать крюка с двери. А та не утерпит – откроет… И насуют ей соседки и николаевских бумажек с двуглавым орлом, и керенок! Ребятишкам с пятака медного гривенник сдачи давала, да еще пряника два, да тетрадку в клеточку!
Отходит Кузьма вожжами Авдотью. Ревет та белугой. Только муж за околицу выехал, а она опять за прилавок…
Немало испортила крови Кузьме и вдова-солдатка Улита, разбитная бабенка лет тридцати. Она нахально гнала самогон, отбивала покупателя. Как-то по осени загорелся домишко Улиты. Захватило всё подчистую. Обрадовался Кузьма. Перебралась солдатка в баню, а весной на сельском сходе поклонилась миру земным поклоном.
Сжалились мужики, набрали вдове лесу. За ведро самогона, миром же, подрядили стариков Мишу Горбатого да Петруху Пенина срубить бабе избенку. За лето слепили деды жиденький сруб, в девять венцов, да так и оставили его посреди улицы, – морозы ударили. И осела Улита бельмом на глазу Кузьмы Черного. Из двери в дверь. Снова принялась за старое.
Председатель сельского Совета Роман Васильев и добром и худом пытался урезонить Улиту, – не помогло. Так и отступился, махнул рукой: надо же жить человеку.
Роман Васильев, как и Андрон, жил богато, значился крепким середняком. Лошадь имел, двух коров, избу, крытую тесом; грамотным был, умел разобрать написанное от руки, потому и ходил в председателях. В девятнадцатом году Роман партизанил, воевал с колчаковцами, банду зеленую по лесам вылавливал.
Каменный Брод слыл в округе драчливым селом. Года не проходило, чтобы до смерти кого-нибудь не забили. На престольный праздник – зимнего Николу – по три дня бушевала деревня. Наезжала из города милиция. И тот же Роман отводил приехавших в баню, ставил на лавку ведро самогонки и Христом-богом просил не высовываться.
– Не нами оно заведено, – говаривал он при этом. – Передерутся – помирятся. – Роман Васильевич выжидательно замолкал и добавлял потом, укоризненно разводя руками: – Несознательность поголовная, темнота то есть… Так что лучше оно будет, товарищи, денька два здесь вам перебедовать: у каждого небось дома-то семья, жены-матери. Довольствие – вот оно, приготовлено, а сору из избы мы не выносим.
Лихо дрались в Каменном Броде. Первый день праздника – мир да веселье. На второй с утра мелочь сцепится: улица на улицу. В обед – парни холостые тузят друг друга чем под руку попадет; к вечеру – мужики с дубьем. Сразу всё вспоминается: кто межу у кого запахал года три назад, кто травы накосил охапку на чужом паю, кого рюмкой обнесли на поминках. Все передерутся. Бьют соседей, гостей, встречного-поперечного. Бьют, пока с ног не свалится. Упал – на пологе откачают, квасу принесут или рассолу капустного, чтобы опомнился. Встал на ноги – снова его по зубам.
Где-то вырастали заводы, первенцы пятилетки, строились новые города, зажигались огни электростанций, а здесь в февральскую лютую стужу среди бела дня волки по задворкам шатались. А в то самое лето, в покос, недели за две до приезда учителя, когда по домам старухи одни оставались, страшный рев по улицам с одного конца в другой перекинулся: лесной косолапый хозяин на мирском быке в село въехал! Облапил он бугая в березняке за Метелихой, насел на него сверху. Бык – в деревню, ревет истошно. И медведь ревет: упасть боится. До самой церкви доехал. И нехотя так ушел за околицу: всё оглядывался.
* * *
Учитель приехал ночью; привез с собой сына, года на два моложе Володьки, да дочь, той уже лет восемнадцать было – взрослая. Паренька звали Валерием, – имя совсем чудное, вроде девчоночье.
Володька чем свет к школе примчался и увидел учителя, когда тот умывался. Ростом высокий, руки крепкие, а телом сухой, жилистый: без рубашки мылся, а дочь лила ему воду на шею из чайника. Потом она разожгла керосинку в коридоре, сковородку поставила на огонь, присела на корзинку, принялась чистить картошку.
– Молока, может, вам или яичек? – попробовал заговорить Володька. – Чай, на одной-то картошке не дюже сытно.
Учитель улыбнулся:
– Не дюже?
– Знамо дело, – солидным тоном отозвался Володька, – по мне, хоть бы и век ее не было. Картошки-то!..
– Скажите! Гурман какой…
Володька насупился: ему показалось, что его обозвали обидным, ругательным словом.
– А и верно, – проговорил меж тем учитель, обращаясь уже к дочери, – дело говорит парень! Как там у нас, дочь, с деньгами-то?
– Ладно, папа, – ответила та, не разгибая спины, – сама схожу.
– У наших-то баб как еще и напросишься! – усмехнулся Володька. – Так тебе, думаешь, каждая и продаст?
Девушка выпрямилась, строго глянула темным глазом на Володьку. Спросила, четко разграничивая паузы:
– А почему это «у баб», почему «тебе»?
– Оставь, Верочка, – заступился за Володьку учитель, – парень от чистого сердца, а ты уж сразу и выговаривать. Добро, сбегай, хлопче, принеси, что сможешь. Только цену узнай!
Не успел учитель верхнюю рубашку под поясок заправить и расчесать гребешком бородку, а Володька – вот он – с лукошком яиц и с горшком молока. На горшке крупными каплями серебрилась влага.
– Утрешнее, от своей коровы, – залпом выпалил он, опуская горшок на ступеньку крыльца, – а это у дяди Андрона выпросил: кур у него – счету нет. Несучие! Ничего, говорит, ему не надо, а только лукошко вернули бы.
– Какой же ты молодец! – похвалил учитель, принимая из рук паренька лукошко. – Добро, возьми– ка, брат, деньги. «За спасибо живешь» больше дня не протянешь. Так ведь? Ну вот, а теперь давай по-настоящему познакомимся. Знаешь, кто я?
Володька мотнул головой и, услышав, что учителя зовут Николай Иванович, неожиданно для себя назвался по-уличному:
– Меченый я!
– Замечательная фамилия, геройская! А моя – Крутиков. Значит, будем дружить, – и учитель подал Володьке руку. – В каком классе учиться-то будешь? В четвертом?! Совсем хорошо. Давай-ка садись с нами за стол.
Володька не отказался, а потом помогал устанавливать кровати, таскал чемоданы, узлы, тяжеленные связки книг. Присел было возле велосипеда, провел пальцами по серебристому ободу, – такую диковину видел впервые и не сразу поверил, что на этих жидких колесах может ехать такой большой человек, как учитель.
Тут и Валерка разговорился (до того он посматривал на Володьку с опаской), показал новому приятелю отцовскую скрипку, свой ножик с тремя лезвиями, свисток костяной, набор блесен; говорил еще, что у него и ружье настоящее есть – переломка, да пока упаковано.
Не поверил Володька насчет переломки, но виду не подал, а на другой день чем свет постучался в окошко. В знак особого расположения к учителю Володька решил посвятить его сына во все свои тайны: провел по обеим улицам деревни, объясняя подробно у каждых ворот, кто здесь живет, есть ли собака, сколько щенят.
На обратном пути от озера Володька свернул в переулок к поповскому дому. Всё, что знал про попа, выложил без утайки: у Валерки глаза на лоб полезли, особенно, когда в окне голова самого отца Никодима на минуту показалась. Потом через щель в заборе палкой дразнили Тузика во дворе церковного старосты, возле дома Дениса поймали огромного ярко-красного петуха. Этого рыжего разбойника Володька ловко подсек удилищем и, не давая опомниться, с маху упал животом на распластанную птицу. Не вставая с земли, осмотрелся, шмыгнул за угол и принялся крутить петухом в воздухе, держа его обеими руками за голову, после чего бросил в крапиву. Потом пояснил ошеломленному Валерке:
– Меня-то он уже знает, а девчонок бьет. Так и ты в случае чего не робей. Ни черта ему не сделается: живуч, окаянный!
В полдень видели ребят на мельнице, где под прогнившей еланью, в корягах, окуни ходят – горбатые, толстые. А вечером вернулся Валерка домой с ободранными в кровь ногами, в располосованной рубашке.
– Знаешь, папа, – с порога еще выкрикнул он, – Меченый – это вовсе и не фамилия! Это так его дразнят! А за кладбищем знаешь что у них сделано? Там на пригорке растет что-то такое зеленое и высокое-превысокое: выше тебя! И толстое. Так вот в середине этого поля всё выдергано и сделаны шалаши. Хозяин ничего не знает, потому что с дороги не видно. И каждый день собираются там ребята с нашей, с Верхней улицы. Там у них знаешь – здорово сделано! И часовые. А у главного атаманского шалаша – склады: и горох, и яблоки, и арбузы, даже ведро – картошку варить…
– Марш к умывальнику… «Здорово», – глядя поверх очков на сына, медленно проговорил учитель. – Верочка, сними с него рубашку, а новую не давай, пусть сидит дома.
Два дня тосковал Володька, – Валерка не подходил даже к окну. Учитель с утра отправлялся в сельсовет, а вечером видели его в поле: ходил Николай Иванович с председателем. Увязался за ними и секретарь, Артюха (в деревне звали его Козлом).
Чтобы скоротать время, Володька занялся изготовлением жерлицы. Для этого ему понадобилось пробраться во двор к Денису и из хвоста чалого мерина надергать конского волоса на леску. Потом сбегать в кузницу выпросить у Карпа Данилыча тонкую стальную проволочку и напаять на нее приобретенный у Валерки закаленный до синевы тройной крючок.
С Карпом Данилычем у Володьки были примерно такие же отношения, как и с Андроном, и кузнец сразу узнал всё, что самому Володьке было известно про учителя. И про велосипед, и про скрипку, про ружье, которого Володька не видел, и про то, что Николай Иванович по утрам моется без рубашки, а за дверью у него висит шинель.
– Сдается мне, и револьверт имеет, – с затаенным вздохом говорил Володька. – А на завтрак – картошка, даже масла коровьего нету.
Кузнец помолчал, думая о чем-то своем.
– С Романом Васильевичем на Длинный пай ушли, – добавил Володька. – Может, наделы перекроить удумают. И Артюха Козел под ногами у них вертится.
– И Козел? Ему-то там чего надо?
Карп Данилович терпеть не мог Артюху, это Володька знал: виноват в чем-то перед кузнецом секретарь сельсовета, да Володьке об этом толком ничего не известно. Еще помолчали оба.
– Учителю надо получше да поскорее узнать, что за люди в деревне живут, вот он и ходит с председателем, – проговорил наконец Карп Данилович. – Школа – само собой, а жить-то ему с народом.
– А к матери вечор старостиха заходила, – высказал Володька последнее, сматывая на рогульку крученую леску, – говорит, что учитель безбожник и большевик и что все они нехристи и на каждом печать антихристова. А Валерка такой же, как я. Купались на озере – никакой печати не видел.
– Брехня всё это, – отмахнулся кузнец. – А что сам – коммунист, это неплохо.
От кузнеца Володька снова в школу пошел. Дочь Николая Ивановича встретила его в коридоре.
– Валерий наказан, – сухо проговорила девушка, не уступая дороги, – ему и сегодня запрещено выходить на улицу.
– Кто запретил?
– Папа.
– Так его и дома-то нету! – искренне удивился Володька. – Пока с Длинных паев вернется, мы десять раз искупаемся!
– Вы, молодой человек, весьма смутно представляете себе, что такое дисциплина, – тем же тоном начала было Верочка, но не выдержала и добавила, уже улыбаясь: – Вы, наверное, на головах ходили при прежней учительнице?
– На головах-то не пробовали, – серьезно ответил Володька, – а так – баловались…
– И на второй год оставались?
– Да я-то еще ничего, а вот у нас Игонька есть на Верхней улице, так того в каждом классе по три года держат. Бестолочь несусветная! А вы отпустили бы всё-таки Валерку? До озера-то рукой подать…
Время шло, дружба с Валеркой крепла. И на рыбалку, и в ночное отпускал учитель сына с деревенскими ребятишками. Не раз бывали они и в лесу – у Провальных ям и у Черных камней. Места эти страшные: у Провальных ям – зыбун по болоту, только по жердям и подойти можно к берегу. Вода в ямах темная, и запах от нее тяжелый. А у Черных камней беляки наших расстреливали. Про это Володьке Андрон говорил. И кузнец Карп Данилыч.
Бегали и на чувашское молитвенное место, а туда без малого верст восемь по тропам лесным добираться надо. Тут совсем не страшно, даже смешно: висят на березах деревянные идолы, а другие под ногами валяются. Богов много. Карп говорил Володьке, что одни заведуют урожаем, другие скот охраняют, третьи от пожара берегут. Которые поновей, тем и молятся, опоясывают их полотенцами, мажут салом. У ног идолов стоят деревянные и глиняные чашки, – мед и масло сюда приносят. А если какой-нибудь бог провинится – дубиной его, только щепки в стороны разлетаются.
