Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)
«Вот и добренько, вот и слава богу», – подумал тогда старик.
Всё шло хорошо. Но вот стал замечать бухгалтер: высыхают у него запретные капли. Аптекарь добавил немного, – опять не хватает. И пузырек в темном месте стоит, пробка притертая. Сохнут, и всё. И вдруг в середине лета старшая дочь принесла откуда-то неприятное известие: в каюте парохода «Чистополь» отравилась та самая работница из конторы лесничества, которая заходила к ним в дом с племянником.
«Злодейка любовь, что она делает!» – закатывала глаза старая дева. А старику стало отчего-то не по себе. Ведь и племянник уехал в Уфу. Ладно, что раньше на двое суток. В народе-то черт-те чего наплетут, если бы вместе уехали.
Обо всем этом Прохоров узнал намного позже от самого бухгалтера. А начал он с аптекаря Бржезовского. Вызвал его в тот же день, как вернулся из Уфы, и спросил, глядя в упор:
– За грибками не собираетесь?
– Рано еще, товарищ начальник, какие теперь грибы? – пожал тот плечами.
– Как это «рано»? А бирке нумер фиер? У Ландсберга! Ну? Когда клад-то выкапывать будем?
– А вы… вы уже знаете, да? – пролепетал ошарашенный провизор.
– Я всё знаю. И место, и сколько зарыто. И компаньона вашего могу назвать. Гришин его фамилия.
– Бог мой… Я давно собирался к вам. Но – сами знаете – страшно. Поверьте моему слову. Теперь всё расскажу чистосердечно.
– Вот вам бумага, вот карандаш. Садитесь и пишите. Подробно и обо всем. Врать не советую. Я ведь всё знаю.
Обливаясь холодным потом и мысленно распростившись уже с белым светом, аптекарь с час просидел над листом бумаги, прежде чем смог написать первую строчку.
Прохоров взял от него написанное, прочитал начало, скомкал и бросил в корзинку:
– Я вам сказал: «Врать не советую!» Было это сказано или нет?
– Так, было. Обязательно было.
– А вы что написали?.. «Как-то зимой позапрошлого года…»
– Так, так оно было, – прижимая руки к груди, простонал Бржезовский. – Как перед господом богом!
– За что вы отравили Крутикову?
– Я?! Мадам Крутикову?!
– Вы и ваши сообщники. Вы знаете, что она умерла?
– Нет, нет… Боже мой! Этого быть не может!
Тогда Прохоров выдвинул верхний ящик стола, вынул оттуда и поставил перед провизором пустой пузырек с аптечной наклейкой:
– Здесь был яд.
– Рубите меня на части, но этого я не делал.
– А надпись на этикетке?
Бржезовского снова бросило в жар. Он задыхался.
– Да, надпись моя. Но неужели вы думаете, товарищ начальник, что я выдал бы кому-нибудь такое количество яда, которое способно убить человека, и оставил бы этикетку?
– Но пузырек-то ваш, черт побери? – не сдержался Прохоров. – Ваш или нет, я спрашиваю?
– Пузырек из нашей аптеки!
– Значит, и содержимое его было ваше.
Провизор молчал. Он теперь не пытался даже вытирать крупные капли пота, выступившие на висках и залысинах. Но в глазах его не было страха и обреченности преступника, – было недоумение, и только.
– Нет, я не делал этого, – проговорил он сдавленным шепотом. – Мадам Крутикова мне ни в чем не могла помешать. Не мешала она и ему… Нет, не мешала.
Прохоров подался вперед вместе со стулом:
– Кому?
И провизор назвал фамилию банковского бухгалтера-контролера.
* * *
Потом они разговаривали уже вполголоса, и всё становилось на свои места. От провизора Прохоров узнал и о неженатом племяннике бывшего казначея, о том, где он служит, о том, что казначей намекал как-то на ожидаемую свадьбу племянника, жаловался на старого должника. А должником этим был Полтузин.
– И много он должен? – спросил мимоходом Прохоров.
– Старик говорил, больше тысячи. Расписку имеет.
Провизор долго сидел потупясь, потом пересилил себя:
– Теперь отправляйте меня в тюрьму, товарищ начальник, я всё рассказал.
– Ступайте домой, – распорядился Прохоров, поднимаясь со стула. – Я от вас не требую ни подписки, ни письменных показаний. Ни слова о том, что было здесь!
Провизор ушел, а Прохоров долго еще ломал себе голову над нерешенным вопросом. Буфетчица с «Чистополя» дала показания, что мужчина, покупавший вино, был не первой молодости, одет со вкусом, лицо сухощавое, злое. Кажется, зуб золотой вверху. Может, это и есть племянник бывшего казначея?
«Полтузин… А он-то чего хотел от старикашки? – размышлял далее Прохоров, припоминая осеннюю встречу в буфете на пристани. – Пьет с племянником и в долг берет кругленькую сумму, а возвращать не торопится. Похоже на то, что старик с деньгами».
На второй день с утра Прохоров был в конторе лесничества. Там уже сидел прокурор. Инженер еще не вернулся, его ожидали дней через пять.
– Может быть, отозвать? – предложил прокурор при посторонних.
– Не вижу в этом особой необходимости, – не вдруг отозвался Прохоров. – Человек выполняет служебное поручение, зачем отрывать от дела. Да и о чем вы будете его спрашивать? Она ведь была морфинисткой, вы знаете это? Конец таким предрешен.
А сам будто машинально перелистывал послужной список инженера-лесовода, которого и сам хотел увидеть как можно скорее. Ага, вот его фотография: лицо с туго обтянутыми скулами, тонкие губы плотно сжаты, подбородок выдается вперед.
Прохорову стало немного жарко. Вот бы буфетчице показать этот снимок! Но он ничем не выдал охватившего его волнения.
– Что вы нам посоветуете? – снова спросил прокурор.
– Вы – прокурор, не мне вас учить, – не в шутку уже рассердился Прохоров. – Я же сказал: мор-фи-нист-ка! – А сам подумал: «Кули бы тебе на баржи таскать!»
А потом он был в сберегательной кассе, по карточкам вкладчиков поискал фамилию банковского бухгалтера. Таковой не оказалось. Покопался в пропыленных папках уже закрытого в городе магазина «Торгсин». Тут нашел. Несколько раз в накладных этого магазина попадалась фамилия бывшего казначея. И всегда он сдавал николаевские золотые червонцы. Забирал рулоны дорогого сукна, меховые шубы, ящиками вино и дефицитные продукты.
Когда в Бельск приехал Жудра, Прохоров обо всем ему доложил.
– Вы на верном пути, – похвалил его Жудра. – И я вот для вас привез кое-что интересное. – И достал из портфеля штук десять фотографий Полтузина.
И опять стало жарко Прохорову. Молча глянул он в суровое лицо Жудры, взглядом спрашивая: «Когда его взять? Сегодня, сейчас?»
– Повременим, – понял по взгляду Жудра. – Неделя-другая роли теперь для нас не играют. Я думаю взять его в сопровождающие. Свезу подлеца в Каменный Брод.
– Догадается.
– Посмотрим, чьи нервы крепче.
– Но ведь риск-то какой, Григорий Матвеевич!
– Волков бояться – в лес не ходить! – шутливо ответил Жудра. – Говоришь, у банковского хрыча есть расписка Полтузина?
– Через вторые руки.
– Добывай из первых. Давай вместе подумаем.
И придумали. Когда Жудра с Полтузиным был уже в Каменном Броде, Прохоров позвонил в конце рабочего дня в контору госбанка и попросил управляющего прислать к нему на часок-другой опытного бухгалтера.
– Вам срочно? – спросил управляющий. – Может быть, завтра?
– Да нет, лучше бы уж сегодня.
– Собрание у нас профсоюзное, долго задержимся.
– Это даже и лучше. Так я очень прошу – самого опытного! На кого пропуск выписать?
Прохоров не ошибся: управляющий назвал фамилию бухгалтера-контролера, – лучшего специалиста не сыщешь. Собрание и впрямь затянулось, бухгалтер поскребся в дверь к Прохорову, когда на город уже опускались сумерки. Это был благообразного вида старичок с бородкой клинышком, в полотняной толстовке, в соломенной шляпе и со старомодной тростью-зонтом, несмотря на душный августовский вечер.
– Вы уж извините, пожалуйста, – начал Прохоров, после того как старичок представился, – придется еще обождать самую малость.
– Я весь к вашим услугам, – почтительно поклонился старик. – На работу кого-нибудь принимаете? Я так и понял нашего управляющего. А велик ли окладец?
Прохоров, не задумываясь, назвал трехзначную сумму, намного превышавшую его собственный заработок. Глаза старика загорелись. Он поперхнулся даже, почесал смущенно бородку. Помялся немного, потом спросил:
– Надо думать, партийного товарища подбираете?
– Необязательно. К нашим делам он ведь не будет иметь никакого отношения. А «кредит» и «дебет», они везде означают одно и то же.
– И еще «сальдо»! – Старичок назидательно поднял вверх указательный палец. – Преехидная вещь, скажу вам!
– Особенно кредиторское и в годовом счете, – подхватил, улыбаясь, Прохоров, чем привел старика в полнейший восторг.
За разговором незаметно пролетело полчаса, еще столько же. За окном совсем потемнело. За это время Прохоров узнал от бухгалтера, что живет он скудно, за дом и сад налоги платить приходится, на базаре всё дорого, а в семье он – «единственная тягловая сила». На четырех человек шестьдесят-то рублей не густо.
– А племянник? Он же приличную ставку получает?
– Самому не хватает, – старик безнадежно махнул рукой, – вино да девочки…
– Женить его надо, – посоветовал Прохоров. – Женить, пока совсем с кругу не спился.
Старик ничего не ответил. Прохоров посмотрел на часы.
– Заболтались мы с вами, однако, – проговорил он затем, разминая плечи, – а дело-то ведь не ждет. Вот что, дорогой папаша, вашему управляющему я сказал немножко не то, ради чего нужно мне было встретиться с вами.
Старичок моментально преобразился, свернулся ежом, и даже маслянистые глазки его стали колючими.
– Вы не путайтесь, – поспешил успокоить его Прохоров. – Нам хорошо известно, как дорожат вами в банке, вы на отличном счету; нет ничего предосудительного и в вашей биографии. И, пожалуй, я взял бы вас на вакантную должность бухгалтера, если бы не одно «но».
– А что это за «но»? – взглянув исподлобья, спросил старик.
– Видите ли, ходят по городу слухи, будто у вас имеется золото.
Это был «ход конем».
– Валюта или в изделиях? – ехидно осведомился бухгалтер. – Может быть, в слитках? Чем время терять, взяли бы да и проверили.
Прохоров понял, что вопрос о золоте не застал старикашку врасплох, и решил вернуться к нему несколько позже. Прежде всего надо узнать, давал ли бухгалтер деньги Полтузину, и получить его расписку.
– За проверкой дело не станет, – спокойно говорил Прохоров. – Да ведь я не зря сказал, что, прежде чем вызвать вас сюда, мы хорошенько всё разузнали: что вы за человек, как на работе себя зарекомендовали. Ведь что могло получиться – вот нагрянули мы к вам с обыском средь бела дня и ничего не нашли. Сели да и уехали. А вам каково? Что соседи подумают, как на работе у вас к этому отнесутся? Зачем же позорить нам честного человека?
– А вы верьте больше кляузникам! – всё еще топорщился старикашка.
– Ну а в долг-то Полтузину давали?
– Так не золотом же! – огрызнулся старик. И схватился за горло.
– Расписка при вас? – помолчав, спросил Прохоров.
Старик еще больше ужался, дышал сипло. И вдруг грохнулся на колени.
– Что хотите делайте, облыжно про золото сказано! – взмолился он. – Да откуда и быть ему? Не купцом ведь я был, не заводчиком. Домишко еще до германской войны поставил, как говорится – с черного хлеба на квас перебивался. А злыдни-то зарятся, пялят глазищи анафемские на чужое добро.
Прохоров вышел из-за стола, усадил старика на прежнее место.
– Вы напрасно волнуетесь, – говорил он ему, успокаивая. – Ну, нет у вас золота, и не надо. Я ведь не требую: вынь да положь. И нет у меня оснований вам не верить. А расписочка Полтузина мне нужна. Мы сделаем вот что. Сейчас уже ночь, на улице нас не узнают. Давайте пройдем до вашего дома вместе. Там вы ее мне и покажете.
Всю дорогу старик хлюпал носом, хватался за руку Прохорова, поносил на чем свет стоит завистников. У калитки на них набросился свирепый кобель, громыхая цепью взвился вровень с забором, хрипел, давясь яростью. Старик еле-еле оттащил его прочь, на крылечке стал обмахиваться платком, – упарился с этаким лохматым дьяволом. В сенях горел свет, и дверь оказалась незапертой изнутри.
– Кто там в сенях-то топчется? – из-за двери еще заворчал хозяин на кого-то из своих домашних. – Чего лампочка у ворот не включена? Оштрафуют вот, кто платить будет? Зарабатывать-то вас никого нету…
И опять осекся на половине слова, навалился спиной на Прохорова: за дверью, перед лестницей на второй этаж, стоял человек в зеленой фуражке. У плеча его тускло поблескивал штык.
Еще более страшную картину старик увидел, поднявшись наверх. За круглым столом в маленьком зальце, обставленном пузатыми купеческими комодами и с золоченой люстрой, сидели еще двое непрошеных гостей. Перед одним из них на бархатной скатерти стояла резная малахитовая шкатулка. И точно такой же пузырек, какой уже видел Прохоров в Уфе, в кабинете Жудры. Окаменевшие домочадцы бухгалтера – жена и две дочери – застыли истуканами у кафельной печи.
– Давайте откроем, – обратился Прохоров к хозяину шкатулки. – Может быть, и расписка здесь?
Он не ошибся. Теперь оставалось подождать возвращения инженера. Взяли его на пристани.
Лесовод Вахромеев на первом допросе закатил истерику. На втором промямлил, что ехал в Уфу на «Чистополе». Опоздал на свой пароход. Но в буфет не ходил и никакого вина не покупал. На третьем сказал, что видел у Полтузина ученическую клеенчатую тетрадь.
* * *
В середине августа Николаю Ивановичу позвонили по телефону из Бельска, предупредили, чтобы ждал письменного вызова. Говорил сам Иващенко.
– Быть может, вам потребуется еще и моя подписка о невыезде? – не совсем вежливо спросил учитель.
Иващенко положил трубку.
«Теперь всё ясно», – подумал Николай Иванович.
Вызова не было еще дней десять. За это время поля вокруг Каменного Брода покрылись копнами сжатой ржи. Погода стояла безветренная, солнце пекло сильно, и вместе с рожью дозрели и яровые. Уборка и обмолот у колхозников – дел хоть отбавляй, председатель и бригадиры осунулись. А из Бельска – бумага за бумагой: срочно организуйте красные обозы с хлебом. Наконец Николаю Ивановичу принесли опечатанный сургучом конверт. «В субботу… августа, в 18.30 быть на заседании бюро. Бюро рассмотрит Вашу жалобу в ЦК ВКП(б)», – написано было на форменном типографском бланке со штампом райкома и скреплено замысловатой подписью.
– Посмотри, что делается, Николай Иванович, – жаловался Андрон учителю накануне его отъезда в город. – Ну где это видано, чтобы прямо из-под серпа снопы пускать в барабан молотилки? В народе-то што говорят?! Не дошло зерно, половина его в колосе остается.
Когда подвода стояла уже у крылечка, на ступени поднялся кузнец. И у него лицо хмурое.
– Самое большее – переждать бы неделю, – в тон бригадиру начал и он. – Неужели власти этого не понимают? Не срываем мы хлебосдачу, урожай, весь до зерна, уберечь хотим! Уберем, не спеша обмолотим, не один – два обоза отправим!
Посоветовались втроем. Решили обмолот приостановить, всё имеющееся тягло перебросить на подвозку снопов к бригадным токам и гумнам, трактор, который стоял на приводе у молотилки, отправить за Ермилов хутор. Кузнец обещал изготовить сцеп на две конные жатки. Поле там ровное, и овес уродился добрый; если трактор с жатками пойдет хорошо, быстро можно управиться. На вязку снопов – комсомольцев поставить. Андрон в своей бригаде сам распорядится, а с председателем обо всем с глазу на глаз тот же Карп взялся переговорить так, чтобы Артюха не слышал. С тем и уехал учитель.
– Если подмога какая потребуется, дай знать: в ночь доскачем! – донеслось до слуха учителя.
Николай Иванович обернулся: бригадир и кузнец, оба кряжистые, бородатые, стояли у школы, Андрон помахал рукой.
Телега свернула в переулок, ленивое облако пыли долго висело в недвижном вечернем воздухе. Надвигались сумерки, над озером обозначилась голубоватая полоска тумана, она обволакивала прибрежные ивы, и оттого начинало казаться, что деревья плавают в этом тумане.
Занятый невеселыми думами, Николай Иванович окинул взглядом заозерную болотистую низину. Вон там, у искривленной сосны, прикрытая охапкой валежника, лежала убитая дочь; левее, у Черных камней, расстрелян бандитами партизан Фрол – брат Карпа Даниловича. Об этой истории рассказал учителю Андрон, а потом и сама Улита, которую силком затащила к Николаю Ивановичу Нюшка. И кузнец, и Улита в один голос заявили, что из тысячи сутулых недоносков безошибочно опознают того, кто им нужен, – тринадцать лет прошло, срок не так и велик.
Николай Иванович не верил этому, тем более что ни Карп, ни Улита начальника земельного отдела в лицо сами не видели. Да если б и видели – мало ли схожих людей? Ведь не может бандит руководить отделом райисполкома, выполнять специальное поручение районного комитета партии? Нет, быть этого не может!
Так рассуждал Николай Иванович, пытаясь мысленно докопаться до истинных причин, которыми руководствовался Иващенко, когда направлял в Каменный Брод Полтузина. Может быть, это Жудра заставил так сделать? Учитель чувствовал интуитивно, что дело, конечно, не только в разборе его письма в ЦК. Припомнился разговор с инструктором, его довольно прозрачные намеки на какие-то «сигналы». Хорошо, что вместе с начальником земельного отдела приезжал в Каменный Брод и Жудра. Жаль только, что не удалось переговорить с ним с глазу на глаз.
Но в этот раз Жудра вел себя очень странно: даже виду не подал, что знаком с Николаем Ивановичем, не задал ни единого вопроса и сам ничего не сказал. И всё-таки думалось Николаю Ивановичу, что Жудра не зря приезжал в колхоз. Затем, безо всякой связи с Жудрой и вызовом на бюро, припомнился суд над старостой, Артюха с кумачовым платком на лысине. Этот теперь никуда не уйдет; после того, что стало известно учителю от Улиты, предатель будет держать ответ.
«Вот тут уж действительно близорукость, – осуждающе подумал Николай Иванович про себя. – Столько лет вертится перед глазами этакая мразь, – и не понять его, не вывести на чистую воду!»
Теперь Николай Иванович был убежден, что Артюха до последнего дня имел связи с Филькой и со старостой, что на суде он боялся разоблачения. Может быть, и кража дневника его же рук дело? Значит, и гибель дочери…
И снова перед глазами Андрон, Улита и Карп. Для чего понадобилось Артюхе на два дня оторвать кузнеца от работы в самую горячую пору и послать за углем черт знает куда? Не раньше, не позже, а именно в то самое время, когда в колхоз приезжал Полтузин? И не его ли видела Верочка на закладке МТС? Почему вместе с Карпом Даниловичем была отправлена Улита? Совпадение ли это? Простая ли это случайность?
В полувоенном костюме, скрипучих новеньких сапогах, ровно в половине седьмого вышел из своего кабинета напыщенный Иващенко. С некоторых пор к нему вернулась самоуверенность и особая начальственная походка. Про таких говорят, что они не идут, а «шествуют». Рядом семенил Евстафий Гордеевич, на ходу перелистывая подшитое дело. За столом президиума давно уже сидел незнакомый Крутикову человек, должно быть из аппарата обкома.
«А ведь этот Полтузин, пожалуй, и задаст тон разбирательству моего письма: „стойку“ делает!» – подумал Николай Иванович.
– Опаздываем, товарищи, – поглядывая на часы, сухо начал Иващенко, – не приучились мы еще ценить минуты. Смотрите: без двадцати пяти семь, а у нас не все еще в сборе. Для руководящего звена несолидно!
Говоря это, Иващенко краешком глаза посматривал в сторону работника обкома, как бы призывая его в свидетели, что уж где-где, а здесь хорошо понимают, что значит потерянная минута, и, конечно, опоздавшие будут посрамлены. Но товарищ из Уфы никак не реагировал на устремленные в его сторону взгляды.
– Приступайте к делу, – обронил он сухо, раскрывая блокнот.
На повестку дня выносилось два вопроса: организация хлебозаготовок и разбор персонального дела члена партии Крутикова.
Не спрашивая у членов бюро, согласны ли они с предлагаемой повесткой дня и будут ли какие изменения, Иващенко тут же переменил очередность в обсуждении вопросов, мотивируя это особыми соображениями. В зале еще не всё затихло, а он был уже у трибуны и, читая по бумажке, стал предъявлять Николаю Ивановичу обвинение за обвинением. Тут было всё: и непозволительная для коммуниста связь с каменнобродским священником, и укрывательство от следственных органов «антисоветской вылазки» Андрона с поломкой трактора, преднамеренное затягивание сроков весеннего сева, демонстративный отказ подчиняться предписаниям райкома в распределении посевных культур и клеветнические измышления на партийное руководство в целом.
– К вышеизложенному следует присовокупить, – продолжал Иващенко, – личную невыдержанность секретаря каменнобродской ячейки в обращении с работниками вышестоящих партийных инстанций – грубость и заносчивость. Предлагаю приступить к обсуждению. Слово имеет коммунист Полтузин!
На протяжении всей этой злопыхательской речи товарищ из вышестоящей партийной инстанции не поднимал головы, записывая что-то в блокнот, и даже ни разу не посмотрел в зал.
Механическим движением Николай Иванович снял очки, и сразу всё расплылось перед глазами, лица сидящих в президиуме потеряли свои очертания, стали блеклыми и какими-то студенистыми. А в ушах отчетливо послышалось Андроновское: «Если подмога какая потребуется, дай знать: в ночь доскачем!» Нужно было действовать.
Евстафий Гордеевич не успел еще разложить на трибуне свои бумаги, а Николай Иванович уже поднял руку и встал.
– Прошу внести в протокол мое заявление, – начал он с места. – Заседание бюро открыто с нарушением норм внутрипартийной демократии: во-первых – повестка дня не утверждена общим голосованием, стало быть, она и не принята. И, во-вторых, присутствующие не ознакомлены с текстом моего письма в Москву. Как же они будут его обсуждать? Не по вашей же голословной информации?
– Правильно! – послышалось из рядов.
Иващенко побагровел.
– Вам не давали слова! – крикнул он, обращаясь к Николаю Ивановичу.
– Это право коммуниста – не быть безучастным свидетелем, когда решается его судьба, – надев очки, сказал учитель. – Я вызван был на бюро для обсуждения моего письма в Цека. Так написано в официальном вызове, а здесь почему-то письмо мое оказалось последним в перечне предъявленных мне обвинений, сфабрикованных из кляуз бывшего волостного писаря. Настаиваю на том, чтобы письмо было зачитано полностью, а потом уже члены бюро сами поймут, для какой надобности был командирован в Каменный Брод ваш приспешник Полтузин. Прошу внести в протокол и это мое добавление!
– Присоединяюсь к заявлению товарища Крутикова! – в полный голос сказал кто-то за спиной Николая Ивановича. – Что это за «особые» соображения? Чем вызвана эта непонятная поспешность?
Опускаясь на стул, Николай Иванович оглянулся, – на него обращены были взгляды большинства собравшихся. Только в том месте, где сидел до этого Полтузин, три или четыре человека сидели не поворачиваясь. В последнем ряду Николай Иванович заметил директора завода, с которым они вместе работали после гражданской войны. Он-то и высказал свое возмущение вслух. А левее его, у самой двери, сидел Жудра. Перед началом заседания его не было в зале.
– Я вижу, что некоторые товарищи проявляют подозрительную неустойчивость, – продолжал Иващенко. – Предупреждаю: вы на партийном бюро!
– Поосторожнее с «неустойчивостью», товарищ Иващенко! – посоветовал тот же голос. – И не запугивайте. Мы ведь не школьники.
– Вот видите сами теперь, в каких условиях приходится здесь работать! – изогнувшись в сторону представителя обкома и сдерживая себя, говорил Иващенко. – Видите?
– Ставьте на голосование, – хмуро ответил тот. – Пора бы уж, кажется, этот порядок знать!
Иващенко повиновался. Предложение Николая Ивановича одержало верх: повестка дня была принята в первоначальном порядке.
* * *
Два часа шло обсуждение первого вопроса, и Николай Иванович всё это время испытывал тягостное состояние раздвоенности. Как будто бы рядом с ним сидел второй Крутиков, дело которого будут разбирать после перерыва. Ему хотелось выступить, рассказать о настроениях народа, об особенностях нынешнего лета и о том, что погоня за первыми обозами ничего, кроме огромных потерь зерна, не принесет. Он достал записную книжку, набросал на листке: «Прошу слова», потом скомкал бумажку и сунул ее в карман. В перерыве на лестнице встретил Мартынова.
– Молодец! Здорово ты его осадил, – пожимая руку Николая Ивановича, говорил Аким. – Это по-нашему, по-кавалерийски, называется «вышибить из седла». Продолжай в том же духе.
В дальнем углу коридора, окруженный прилизанными сослуживцами, рассказывал что-то веселое Евстафий Гордеевич и рассыпался дребезжащим, скрипучим смешком. У окна дымил папиросой Жудра.
«Что с ним случилось? – недоумевал Николай Иванович. – Не поздоровался даже издали. Что это – равнодушие? В такой-то момент?!» А тот погасил недокуренную папиросу, расплющив ее о поддон цветочного горшка, и, подойдя к перилам площадки, заглянул вниз. Там стояли два милиционера. Человек в черной поношенной кожанке разговаривал с ними вполголоса, – видимо, отдавал распоряжения. Это был Прохоров. Поодаль от них, у колонны, волнуясь, ожидала кого-то невысокая девушка в светлом плаще.
«Маргарита! Зачем она здесь?!» – задал себе вопрос Николай Иванович, и ему нестерпимо захотелось увидеть сейчас Андрона, Карпа, пусть даже Улиту, для того только, чтобы издали показать им Полтузина. А вдруг это и есть тот самый?
Из приемной раздался звонок, все направились к двери. Прохоров подошел к Жудре, молча подал ему что-то похожее на небольшую книгу, завернутую в газету.
– Товарищи, кто мне укажет Крутикова?
Это спрашивал милиционер, поднимаясь по лестнице. Николай Иванович остановился:
– Я Крутиков.
Милиционер протянул ему сложенную квадратиком записку.
«Я всё знаю, – прочел Николай Иванович. – Надеюсь на Ваше мужество. Буду здесь ждать до конца.
Рита».
– Продолжим нашу работу, – начал Иващенко и постучал по графину. – Во время перерыва поступило предложение: дать первое слово самому товарищу Крутикову.
– Не вижу в этом необходимости, – остановил председательствующего Жудра. Теперь он сидел в президиуме. – Вы уже объявили фамилию выступающего, пусть он и докладывает. К чему эти передергивания? – И принялся развертывать на столе переданный ему пакет.
Долго и путано Иващенко пытался объяснить, чем вызвана эта перестановка. Оказывается, во время перерыва к нему обратилось несколько членов бюро, возмущенных поведением Крутикова и его попыткой огульно обвинить руководство в предвзятом к нему отношении. Что командировка в колхоз заведующего земельным отделом не имела целью сбор каких-то порочащих коммуниста Крутикова данных, а была предпринята исключительно для того, чтобы помочь Жудре выяснить сложившуюся в колхозе обстановку, и потому еще, что сам же товарищ Жудра, прежде чем выехать в Каменный Брод, просил направить с ним вместе именно начальника земельного отдела – человека компетентного, хорошо разбирающегося в сельском хозяйстве; что товарищ Полтузин – экономист и агроном по специальности и лучше, чем кто-либо другой из работников районного центра, знает естественные условия, в которых находится колхоз, знает жителей деревни, и его многие колхозники знают.
– Положим, не так уж и многие. – Жудра взглянул на Иващенко, усмехнулся. Теперь у него под руками лежала толстая ученическая тетрадь в коричневой обложке. – Если хотите знать – за всё время нашего пребывания в деревне одна только старушка пыталась было признать в нем знакомого. Но мне тогда показалось, что неожиданная встреча эта не доставила вашему «специалисту» особого удовольствия. Не так ли, Евстафий Гордеевич?
Полтузин издал свистящий сдавленный звук, схватился за горло, как будто ему не хватало воздуха. И диким взглядом уставился на шелестевшие в пальцах Жудры страницы.
– Так на чем вы остановились? Простите, что перебил, – тем же тоном продолжал Жудра, обращаясь снова к Иващенко. – Откровенно говоря, я прослушал. Чем вы мотивируете свои соображения?
– Так это же общепринятое правило, – попытался увильнуть Иващенко, – коль скоро мы разбираем персональное дело. Пусть товарищ Крутиков расскажет подробно о том, как он… что побудило его…
– Написать письмо в Цека? – перебил его представитель обкома.
– Ну да… и про письмо тоже. А потом мы прижмем его фактами.
– Ах вон даже как! Чтобы впредь кому-либо другому из рядовых членов партии неповадно было бы обращаться в Цека?
Иващенко окончательно растерялся, а Николай Иванович теперь только заметил, что за столиком левее трибуны сидит стенографистка. (При обсуждении первого вопроса ее не было.) Девушка прилежно записывала каждое слово, и это еще больше нервировало Иващенко. В зале послышались покашливания.
– Хорошо, представителям вышестоящего органа мы обязаны подчиниться, – сдался наконец Иващенко. – Если вы так настаиваете и если это не будет расцениваться как нарушение внутрипартийной демократии… как давление сверху…
– Вот именно, об этом как раз и говорили некоторые коммунисты в начале сегодняшнего заседания, – подхватил Жудра. – О том, что состояние внутрипартийной демократии в вашей организации оставляет желать много лучшего. И что нарушаете ее – вы!
– В таком случае я… – запальчиво начал Иващенко.
– Что «в таком случае»? – резко спросил его Жудра. – Где вы и в роли кого находитесь? Дайте слово Полтузину! Вы готовы, товарищ?.. Прошу! – И сделал нетерпеливый жест в сторону трибуны.
Евстафий Гордеевич вздрогнул, покосился на дверь, будто меряя до нее расстояние, втянул свою черепашью голову в плечи. Держась за сердце, тупо глядя перед собой, вышел к трибуне, шаркая непослушными ногами.
– Что это с ним стряслось? – повернувшись к Николаю Ивановичу, спросил Мартынов. Теперь они сидели рядом. – Только что анекдоты рассказывал!
– Товарищ просит час времени для обстоятельного доклада, – не глядя на Полтузина, объявил Иващенко.
Глотая окончания слов, заикаясь и кашляя, Полтузин говорил что-то о севообороте, о химическом анализе почв, о внедрении в недалеком будущем в колхозах района морозоустойчивых гибридов озимой пшеницы, о расширении посевных площадей клеверов и о необходимости всячески поощрять пчеловодов. При этом опять раз или два покосился на дверь, увидел, что возле нее сидит начальник милиции, и уткнулся в доклад. Он говорил явно не то, что было у него приготовлено, сбивался, возвращался к тому, что уже было сказано. Иващенко несколько раз нетерпеливо перебивал его: «Ближе к делу, товарищ Полтузин», но эти напоминания не помогли, «дело» разваливалось. В зале слышались разговоры, недоуменные восклицания.
На восемнадцатой минуте Жудра встал, остановил докладчика, постучав по столу корешком тетради.
– Хватит! Давайте сюда вашу писанину, – брезгливо сказал он Полтузину. – А теперь заодно расскажите уж членам бюро без бумажки о том, как штабс– капитан колчаковской армии, агроном бывшего Пермского земского управления Ползутин стал именоваться Полтузиным. Как в ваши руки попала вот эта тетрадь – дневник комсомолки Веры Крутиковой. Или вы предпочитаете дать свои показания в другом месте?
