Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)
В августе снова вызвали папу в Уфу (мать была уже осуждена: ее выслали на пять лет). Вернулся задумчивый, молча ходил по комнате, заложив руки за спину. Потом сел к столу, положил перед собою сжатые кулаки и долго сидел так, приподняв одну бровь и временами посматривая поверх очков на дочь.
– Ты, кажется, что-то хочешь сказать, папа? – спросила Верочка.
– Не просто сказать, а посоветоваться. Видишь ли, доченька, тебе уже восемнадцатый год, – издалека начал отец. – Мне думается, что ты и раньше что-то такое знала про нашу… Ты молодец, однако. Спасибо. Быть может, я и сам виноват перед ней в какой-то степени, может быть, повторяю… Не проявлял должного внимания, ну, ты должна уже понимать. Но я любил ее, любил по-настоящему. Люблю и сейчас. И не верю…
Николай Иванович замолчал. Молчала и Верочка.
– Вот я и хочу с тобой посоветоваться, – после длительной паузы проговорил Николай Иванович. – В городе нам оставаться нельзя, ты понимаешь, конечно. Надо где-то на новом месте восстанавливать доброе имя.
– Делай как знаешь, папа.
– А ты?
– И я поеду с тобой, – вполголоса, но очень отчетливо ответила дочь.
Николай Иванович пристально посмотрел на Верочку и снова принялся ходить по комнате.
– Знаешь, что предложили мне? – круто повернувшись к дочери, сказал Николай Иванович. – Поехать учительствовать в деревню.
– Ну, и поедем!
– Тебе, Верочка, особенно трудно будет. Ты ведь совершенно не представляешь себе, что такое деревня. А институт?.. А Игорь?
– Скажи, папа, там будет семилетка?
– А почему это тебя интересует?
– Пусть Валерка окончит там семилетку, а потом уже вместе с ним и я в город уеду. Помнишь, ты сам говорил когда-то: «Наше от нас не уйдет».
Вместо ответа Николай Иванович привлек к себе Верочку, обнял ее за плечи и поцеловал в лоб.
* * *
…И вот Каменный Брод. В первое же воскресенье вышла было Верочка на улицу познакомиться с молодежью, но быстро вернулась напуганная.
Попались навстречу ей двое пьяных парней. Один – в расшитой рубахе, с гармонью через плечо. Рубаха у парня заправлена в широченные галифе, какие в бытность свою носили командиры буденовских эскадронов. Второй – здоровенный малый с покатыми плечами и тугой короткой шеей – лениво шаркал по пыльной дороге калошами, одетыми на босую ногу. Сиплым басом пел он немыслимые по сквернословию частушки. А на пригорке большая толпа девчат, и когда эти двое, покачиваясь, подошли к ним вплотную, девушки стали чинно здороваться с ними за руку!
Отец сидел на крылечке и разговаривал с примостившимся на нижней ступеньке секретарем сельсовета. Они не могли не видеть парней и тем более не слышать частушек.
– Что же это такое, папа? – задыхаясь, спросила Верочка.
– Темнота это наша извечная. Серость деревенская! – поспешил с ответом собеседник отца (звали его Артемий Иванович, в народе просто Артюхой, а чаще – Козлом). – Вот оттого и жить-то с нами невмоготу культурному человеку. Что ни год – новый учитель, отчего бы, вы думали? – продолжал он через минуту. – Ну да ладно, придется, видать, самому с этими потолковать. Вызову завтра повесткой. Посмотрим, что они запоют у меня в сельсовете. Ничего, Николай Иванович, отучим!
Отец промолчал, а Верочка в тот же день записала в своем дневнике: «Кажется, есть одна светлая личность. Жаль, что для комсомола уже не подходит, но помогать будет, конечно».
Глава третья
Избушка Улиты стояла перед проулком к озеру. Срубленная в лапу из горбатых осиновых бревен, с ободранной крышей, без крыльца и палисадника, торчала она посреди Верхней улицы, как гриб-пылевик, на помеху соседям.
Летом в жару у ее завалинок жались чужие овцы, под окнами грелись куры, свиньи чесались об зауголки нижних венцов. Когда возвращалось с выгона стадо, разномастный и грузный поток привычно раздваивался в этом месте, обтекал с обеих сторон избушку вдовы. Иной раз чья-либо корова останавливалась против низенькой двери, уставившись пучеглазой мордой в подслеповатое оконце, утробно мычала.
Зимой сбегались сюда ребятишки с санками. Разноголосой кучей – не понять, где голова, где ноги, – скатывались вниз на Озерную улицу с визгом и хохотом, возвращались обратно и снова кувырком, друг на друге, катились вниз.
Никакой живности не держала Улита – ни овцы, ни коровенки. И огородишко был в три грядки. У доброго крестьянина соседей больше двух не бывает: справа и слева от дома, и всё, а у Улиты – четверо: по два сзади и спереди. Посмотрит Улита в одно окно – приземистый пятистенник Кузьмы Черного видит с голубыми резными наличниками и вывеской «Торговое заведение» над высоким крыльцом; чуть правее – крытый тесом дом председателя сельсовета Романа Васильевича с кустами сирени да молодыми березками в палисадничке; глянет в другое – избы братьев Артамоновых. Между Кузьмой и Романом переулок на Нижнюю улицу и огороды, дома стоят саженях в двадцати один от другого, Артамоновы – стена к стене. У них и двор один, и сад не деленый – семейка человек с восемнадцать.
Судачили бабы про Улиту со смехом, с издевками, что ей веселее других и тратиться не на что: керосину и то покупать не надо. С вечера допоздна у Кузьмы окна светятся – выручку пересчитывает, а за полночь чуть перевалило – братья Артамоновы просыпаются, мужики прижимистые и оба жадные на работу. Вот и светло в избе. Вышивай да пой себе песенки то у одного, то у другого окошка.
Всё богатство Улиты было в деревянной кадушке– опару в ней разводила – да в двух-трех корчагах. В подтопок глинобитной печи намертво вмазан трехведерный котел с крышкой. Кто-то из сторонних умельцев так приспособил эту крышку, что она прилегала к стенкам котла наглухо, даже пар не шел, и зажималась винтом, а сверху был вделан нарезной патрубок с гайкой. Медная трубка-змеевик также искусно прилаживалась в стиральном корыте и хранилась в надежном месте. Другой раз перед престольным праздником нагрянет в деревню милиция. Улите всё кругом видно. Минуты не пройдет – аппарат разобран, в котле картошка варится, а в корыте рубахи замочены. Вьюшку прикроет в трубе наполовину, дыму напустит до полу – духу самогонного как не бывало. Тем и жила.
Чтобы не одичать вконец, слов разговорных не позабыть, придумала себе занятие – ворожить на колечко. Девки со всей округи – гужом к Улите. Одна про другую всё выскажут: кто по ком сохнет, кто зазнобу отбить норовит. Всё знала Улита, а уж сваха кому понадобится – лучшей и не сыскать.
В тридцать-то лет ох как несладко бобылкой век вековать. Тоскливо. Никто за тебя не заступится, никто ни в чем не поможет. Правда, после пожара миром поставили ей мужики избенку, а сколько мытарилась, чего только не натерпелась до этого, кому в пояс не кланялась? Кузьма большую часть усадьбы оттяпал, староста и Денис вдовий надел меж собой расхватали, как вороньё. Да если бы не Роман с кузнецом, и слушать на сходке не стали бы. А как перебралась из бани в избушку, горшки, чугунки расставить еще не успела по полкам, староста и Денис на пороге:
– Ну, как оно тут? Половички-то не скрипят? Надо бы их замочить!
Плохо одной. Каждый живет для себя. Кто побогаче – бедного ущемляет, а беднее Улиты нет никого. На каждого смотрит с опаской. И так сделалась злой на всех, недоверчивой, на язык дерзкой.
И баб для потехи стравливала. Пустит слух по деревне и выжидает. Пока слово обкатится по одной стороне улицы, к нему сотня других налипнет, а стоит этому осиному рою от колодца на дальний конец перекинуться, через день оттуда такое набухнет, такое на горку выползет – чудище о семи головах! Вот и вцепятся соседки одна другой в волосы, пока мужья за юбки не растащат. А то и сами за грудки да в колья друг друга: каждому небось есть что вспомнить.
Через день или два после того как приехал в деревню новый учитель, заглянул к Улите Артюха Козел. Не спрашивая, полез в посудницу, налил стакан самогона и, чего с ним никогда не бывало раньше, положил на скатерть деньги. Вроде бы совесть в нем пробудилась. Посидел молчком, прикидывая что-то свое в уме, поманил пальцем.
– Ты вот что, красавица, с этим хозяйством, – кивнул на кадушку, – поаккуратнее будь! Видишь ли, только приехал учитель и сразу к Роману: имею, говорит, специальное поручение от прокурора. Чуешь? Ну да не на таковских напал. в разговор тут ввернул словечко, Василич-то понял. А ты всё же поаккуратнее. Мало ли кто сболтнет. Кто по злу, кто по дурости. Сама понимать должна, в этом деле и политическую статью в два счета подсуропить могут. С выселением и с конфискацией на сто процентов.
– Эко чем напугал – конфискация! – усмехнулась Улита. – Ты вон Кузьме про это скажи. А мне-то разве страшно?
– Дура! А Соловки?
– И там небось люди о двух ногах.
– Ну, в таком разе, как знаешь.
Артюха выпил еще полстакана, платочком вытер усы и ушел. Насторожилась Улита, а деньков через десять самой пришлось идти в сельсовет. Получила повестку – недоимки с нее причитаются по налогу. На бумажке печать и подпись.
Романа на месте не оказалось, в волость зачем-то вызвали, Артюха только руками развел:
– Ничего не могу поделать.
– Так, Ортемий Иваныч, какой же с меня налог, когда больше года земли не имею? Чего доброго, вы тут удумаете и хлебом с меня востребовать?
– И востребуем! В дела ваши полюбовные с Денисом да старостой советская власть не вмешивается, – ядовито скрипел Артюха, – знаем. Сама отдала, а у меня по реестру не списано. Потому купля-продажа земли – дело теперь противозаконное.
– Да нешто я свой надел продавала?
– А дров тебе староста привозил?
– Ортемий Иваныч! Да разве же это за землю?
Артюха покосился на дверь:
– Ты еще ляпни кому-нибудь, что, мол, перед духовым днем оно было. И муки, мол, сам же он и принес. Пойди пожалуйся Николаю Ивановичу. Уж больно он этими делами интересуется. Заодно и про нас с Романом скажи, что укрываем тебя, как злостного элемента, в сиротское твое положение натурально входим. Сколько разов от штрафа тебя выгораживали?
Сколько разов сам я милицию от избенки твоей отводил?
Улита опустила голову. Про Романа Васильевича ничего не скажешь, этот, может, и выручал по-соседски. Артюха – тот завсегда с подкопом, сам норовит выпить бесплатно, да еще и домой унесет.
– Ну, ты, вот что, гражданка Селивестрова, – говорил между тем Артюха, – если пришла платить, не тяни волынку. Занят я, видишь.
– Где же мне взять?
– Меня это не касается. Конечно, если бы сроки не поджимали… Воля-то ведь не наша. Я и то уж думал шило на мыло свести, а учитель, – ему до всего теперь дело, – доложу, говорит, районному руководству. Ну, Роман-то и руки раскинул. Занимай где– нибудь.
Неделю копала Улита картошку у Ивана Кондратьевича; у Дениса молотила горох. Заработала три рубля, два у мельника в долг выпросила. При народе положила на стол Артюхе:
– На, подавись.
– Это как понимать?! – вскинулся секретарь. – За такие слова при исполнении служебных обязанностей!.. Слышали, граждане? Категорически предупреждаю: быть тебе в Соловках!
– Слышала, не стращай!..
В сумерках постучался Артюха в оконце.
– Дура ты, дура и есть, – вкрадчиво ворковал он, усаживаясь к простенку. – Экое ляпнула! Это же контрреволюция. Пятьдесят восьмая статья, понятно? Я уж потом сказал мужикам-то: «Что, мол, с нее возьмешь: темнота…» Ты вот что, давай-ка квитанцию-то. Всё ведь сделано было. Уговорил я Дениса недоимку за тебя заплатить. Припер его к стене! Дармовой землей, говорю ему, пользуешься, кровосос, и так далее. Забирай свои подноготные. Ну, чего заробела? Бери!
Улита глазам своим не поверила: новенькая пятерка лежала у лампы. Сама налила из особой бутылки. И больше того изумилась; не стал пить Артюха.
– На собрание тороплюсь! Секретно и по особо важному вопросу. Уполномоченный прибыл по хлебу. Меня, Романа, конечно, учителя, да Карпа только и допускают. Расписывать будем. Меж делом-то добежала бы к тому же Ивану Кондратьичу… И вот еще что. Может, другой раз я и сам что-нибудь про тебя говорить буду в школе али там где. Так это для виду. Потом-то мы по-своему повернем, как и с этим налогом. Поняла?
Как в тумане слушала Улита торопливый шепот Артюхи. Сделала всё, как велел: и старосту, и мельника такой же скороговоркой оповестила. А наутро Игнат – сын Дениса – на телеге подъехал, мешок гороху привез, пуда три:
– Тятя сказал: твоя доля. Сеяли, молотили вместе: исполу, стало быть.
Ничего не могла понять Улита, голова у нее пошла кругом. А потом и того чуднее: рассыльный из сельсовета собрал всех неграмотных в школу, в этом же списке оказалась и Улита. Когда до нее дошла очередь и она совсем уже приготовилась сказать учителю, что читать и писать умеет, Артюха опередил:
– Вот это и есть, Николай Иванович, та самая горькая сиротинушка Улита, про которую я вам недавно рассказывал, – начал он, отмечая галочкой в списке. – Мужа в германскую потеряла, хозяйство сгорело вчистую. Колотится как рыба об лед: ни кола у нее, ни двора. Стопроцентная что ни на есть батрачка. Баба – огонь, первеющий кандидат в делегатки!
– Кандидат, говорите? Это не у нее ли с лавочником какие-то давние недоразумения? – снимая очки и щурясь, спросил Николай Иванович. – И будто бы конкурент не сдается?
– Был грех.
– Ну уж, Ортемий Иваныч, знай край, да не падай! – не вытерпела Улита, – Коли хочешь знать, с этим Кузьмой за три версты до ветру не сяду. Думаешь, как вдова, так можно любую напраслину?..
– Эко метнуло ее! – Артюха давился смехом. – Ты про Фому, а она про Ерему! Да про то, что ли, я говорю! И Николаю Ивановичу вовсе это и неинтересно знать, кто на тебя виды имеет. Важность какая! Я про то, что против государственного законодательства были у тебя правонарушения. Вот я о чем. – И, повернувшись к учителю, добавил уже без смеха: – Вызывал я ее, разъяснял. Вроде бы теперь и не слышно. Не гонит. Верно я говорю, Улита? Баловство это и дурман. Наследие проклятого империализма. Ты, Улита, садись. Слыхала, что Николай-то Иваныч сказал? Значит, два раза в неделю: во вторник и в пятницу, как стемнеет. Здесь, в этом классе.
* * *
– Мы с тобой, Верочка, пока еще здесь чужие, – говорил отец дочери вскоре после переезда в Каменный Брод, – да-да, не удивляйся! Видишь: ограда церковная и та заново масляной краской выкрашена, а у нас в школе потолок прогнил. Видно, наши предшественники работали до звонка: день прошел, и ладно. Сейчас перед нами другие задачи. Окна школы должны светиться и вечером и поздней ночью. А там посмотрим, не поблекнет ли от этого позолота на церковном иконостасе! Нас двое, и это уже хорошо.
Через неделю состоялась первая лекция. В школе завесили окна, на доске натянули экран. Николай Иванович рассказывал о солнечной системе, о том, что Земля – малая песчинка в мировом пространстве.
Верочка стояла у волшебного фонаря, меняла пластинки из серии «Прошлое и настоящее Земли». Наблюдала со стороны за выражением лиц собравшихся. Было их человек двадцать. Сидели тихо, слушали с видимым любопытством. И ни одного вопроса в конце. Встали и разошлись, оставили на полу ворох мусора от семечек, на партах – в углублениях для чернильниц – раздавленные окурки.
– Что еще приготовить? – спросила Верочка. – Мне кажется, лекция не удалась?
– Не сразу, – хмуро ответил отец, – это тебе не завод. Подбери «Каменный век, первобытная община и рабовладельческое общество».
На следующее воскресенье тесный класс не вместил всех, кто пришел послушать нового учителя. Собрались задолго до назначенного часа.
– Стало быть, не ахти как завидно при коммунии-то жилось, – коли в это же самое время господа обозначились! – дребезжащим смешком отозвался от печки маленький, черный как жук, мужичишка, когда Николай Иванович говорил о разложении первобытной общины. – Это как же понимать?
– А вот так и понимайте, – отвечал учитель и принялся второй раз обстоятельно объяснять крестьянам, как зародилась частная собственность и появились классы, угнетатели и угнетенные.
Мужики слушали, чесали в затылках.
Кузьма подтолкнул локтем соседа:
– А бог-то куда же смотрел?
– До бога не так-то легко добраться, – с усмешкой продолжал Николай Иванович. – Бог любил принимать жертвы: кто больше даст, тому он и помогал.
– Стало быть, есть он всё-таки, бог-то?
Николай Иванович помедлил с ответом:
– Скорее всего, что нет. Ведь иначе он не допустил бы того, чтобы советская власть отняла у богатеев землю, фабрики и заводы.
– Мудрено!
– Согласен. Не каждому это понятно, – отвечал Николай Иванович. – И особенно тому, кто живет по пословице: «Что мое – мое, что твое – тоже мое». А мы говорим – наше. Вот ведь дело какое! Как видите, мнения разные. Но нас большинство, и – хочешь не хочешь – сила теперь в руках рабочего класса и крестьянской бедноты. Кое-кому это очень не нравится. Большевики всё это прекрасно понимают. Будем ломать старое! А для начала кое-кого раз навсегда отучим обманывать, обирать, обвешивать.
– А ты поймал меня за руку?! – выкрикнул мужичишка.
Это и был лавочник Кузьма.
– Поймаем!
Зашумели в классе, задвигались. Видела Верочка: недобрые огоньки загорелись в глазах Кузьмы Черного.
В первом ряду поднялся секретарь сельсовета Артемий Гришин. Этот много раз уже сам приходил к учителю за свежей газетой.
– Я так смекаю, граждане-товарищи, – начал он, прокашливаясь и приглаживая на залысинах жиденькие рыжеватые волосенки, – «мое» и «наше» они долго еще не помирятся, особливо в крестьянстве. Про это и в книгах написано, жадность – она от вековой несознательности нашей, от темноты происходит. Просвещенье нужно, агитация то есть. Принципиально я – против Кузьмы! На сегодняшний день это форменная гидра и паразит. Но у Кузьмы – патент, бумага гербовая! Тут никуда не попрешь! Раз наше рабоче-крестьянское государство дозволило, уважать следует. Потому как не будь у нас лавочки, в Кон– стантиновку – за двадцать-то верст – за спичками не вдруг обернешься!
– А селедку тухлую та бумага дозволяет ему продавать?! – выкрикнул женский голос с последней скамейки.
– Ты, Улита, помолчала бы лучше, – отмахнулся Артюха. – Николай Иванович человек у нас новый, дай ему осмотреться. Не встревай в партийные разговоры. А я, поскольку есть на платформе, заявляю принципиально и при всем народе: рыльце-то у тебя тоже в пушку. Ты почем нынче за четверть-то лупишь?!
Зычным хохотом громыхнул переполненный класс:
– Правильно, Ортемий Иваныч, так ее!
Не смеялся один учитель. Отложив очки, он смотрел в лица сидящих, и Верочке показалось, что он не совсем доволен высказыванием секретаря. А почему? Когда расходились крестьяне, сбоку от Верочки кто-то сказал простуженным басом:
– Башковитый мужик, одначе, ловко он Кузьму ошарашил!
Повернулась Верочка, кузнеца увидела, а правее того – мужичище ростом на целую голову выше Карпа Даниловича, смоляной бородищей зарос по самые глаза. Кузнеца Верочка уже знала, а этого первый раз видела. Последним протиснулся он в угол и всё время, пока вел беседу учитель, сидел недвижно, посматривая то на самого рассказчика, то на Верочку, и густые лохматые брови его при этом шевелились, как крылья.
«Вот он – кулак! – подумала Верочка. – И на людей зверем смотрит. И опять непонятно: если кулак, почему об отце говорит „башковитый“. Значит, присоединяется?! Почему бы при всех не сказать об этом, как секретарь, например? Непонятно!»
На другой день к вечеру прибежал в школу Володька, запыхался:
– Николай Иванович! Кузьма половину бочки селедок в огороде в землю зарыл! Ей-богу, не вру: сам видел! Испугался, что вы изловить его погрозились, вот и зарыл, правильно Улита говорила. Может, сходите?
– Если зарыл, теперь уж идти не стоит: тут он вывернется. Помоги мне на месте его накрыть, тогда и селедку припомним.
Володька почесал затылок, озадаченно заморгал, но тут же в черных его глазах запрыгали озорные огоньки.
– Можно и это. Можно, Николай Иванович! Обожду до субботы: за сахаром он собирается в город ехать. На сахаре он здорово наживается: никогда сухим не продает. Да и гири у него с дырками, а дырки воском замазаны.
Николай Иванович похлопал по плечу Володьку.
– Это и есть наша первая ласточка, – сказал он дочери, когда Володька прикрыл за собою дверь.
– Из-за этой «ласточки» влетело Валерке, – помолчав, ответила Верочка. – Да и тебе, кажется, было не особенно приятно с попом разговаривать?
– Пустое! – думая о чем-то своем, отозвался учитель. – По-своему он прав. Ты ведь не знаешь, Верочка, что такое в деревне умный поп, да еще такой Илья Муромец! Он и лекарь, и агроном, миротворец и пастырь душевный. За его спиной вся деревня, с нами – один Володька. Я узнавал: сорок лет живет отец Никодим в Каменном Броде. А мы с тобой – всего-навсего три месяца. Сопоставь! Кстати, заметь себе: местный поп не шаман, не фанатик. Тут надо думать, и уж во всяком случае не кидаться в свалку с попом очертя голову.
Николай Иванович откинулся на спинку стула, задумался.
– Вот увидишь, из этого парня ух какой человечище выйдет. Огонь! – вернулся он вновь к Володьке.
– По-моему, от него и сейчас всей деревне тошно, – усмехнулась Верочка.
– Не одобряю. Совершенно не одобряю твоего мнения, – сухо произнес отец. – Володька – вожак, самородок. Растить таких нужно!..
Посидели еще молча.
– Начало положено, – сказал Николай Иванович. – Нашему проекционному фонарю придется теперь сослужить еще одну службу: подбери «Крестьянские войны». Неплохо бы на этот раз соседей в этом же классе увидеть.
– Хуторян?!
Николай Иванович покачал головой:
– Соседей – татар. Говорить о крестьянских волнениях в Поволжье и в Приуралье нельзя без того, чтобы не вспомнить Салавата Юлаева. Наступление против попа, кулака и лавочника нужно вести на широком фронте. Ты понимаешь?..
Потянулись крестьяне в школу. Бородачи – к Николаю Ивановичу, молодежь – к Верочке, за перегородку. А в канун Октябрьского праздника на жиденькой, сколоченной из неструганых горбылей сцене впервые в Каменном Броде выступил молодежный хор. Пели ту же, издавна полюбившуюся Верочке песню «Смело мы в бой пойдем». Гармонист Мишка Кукушка подыгрывал на своей двухрядке. Его привел в школу Володька.
На этот раз Мишка был необычно серьезен, даже пот на висках выступил от напряжения. Приятель его Филька стоял возле двери, то и дело сплевывал под ноги. Было на этом праздничном вечере несколько человек и из татарских деревень. Бритоголовые, с обветренными коричневыми лицами, держались они настороженно и удивились тому, что учитель сам усадил их в первый ряд и свободно разговаривал с ними на их родном языке.
– Ну вот, Верочка, и затеплился наш огонек, – сказал Николай Иванович, обращаясь к дочери, когда школьный сторож инвалид Парамоныч, он же и церковный звонарь, далеко уже за полночь выпроваживал за дверь ораву вихрастых подростков. – Затеплился, повторяю. Теперь не погаснет.
И опять не спала Верочка в эту ночь. Снова достала заветную тетрадь. Посидела, подумала, развернула смятую бумажку, которую кто-то сунул в карман в коридоре, и слова сами легли ровной строчкой:
«Сегодня у меня исключительный день: передо мной лежит записка без подписи. Вот она: „Будет ли у нас на селе комсомольская ячейка? В Константиновке, слышно, образована“».
* * *
По первой пороше отправился Николай Иванович на охоту. И Валерка с Володькой за ним увязались. Из деревни затемно вышли, обогнули Метелиху, оврагом к Ермилову хутору поднялись. Тут и рассвет застал, а за хутором – озимые поля. По бурьяну на межах и вдоль дороги местами снегу намело по колено, а полосы чистые. Седым куржаком прижало озимь: густая и сочная, прилегла она к земле, будто приглаженная широкой, натруженной ладонью пахаря.
Хутор остался в стороне. Старый Ермил давно умер, и хозяином здесь был его сын – Пашаня, сухопарый нескладный мужик с изрытым оспой лицом, чахлой бороденкой.
С давних пор за Ермиловым хутором укоренилась недобрая слава. Поговаривали в народе, будто и земля, и скотина, и дом-пятистенник достались Ермилу лихой ночью на мосту у Провальных ям. Назад тому лет пятнадцать убили в этих местах гуртовщика-купца. Ехал тот при больших деньгах, а в Константиновке ждал его компаньон. В Каменном Броде купчина остановился, – обод на колесе лопнул. Ну и завернул на полчасика в кузницу.
Для Карпа Даниловича обод исправить – минутное дело. Купец подивился молодецкой ухватке Карпа, золотой выложил на горячую еще наковальню, и только его видали. А наутро со связанными руками увели кузнеца из деревни: не приехал купец в Константиновку, под мостом у Провальных ям шапку его нашли, а в шапке половина черепа.
Долго таскали Карпа, однако судить не судили: с Андроном они в ту ночь на Каменке щук острогой кололи. Так и не нашли виноватого, а еще через год Ермил купил себе двадцать десятин земли и пятистенник отгрохал.
Поговаривали в народе неладное и про сына Ермила – Пашаню: еще при жизни родителя с одноглазым Гарифкой бражничал. А что тот конокрад, каждый знает. На хуторе сейчас оставалась Дарья – старшая дочь Кузьмы Черного, жена Пашани. Ребят у нее полный угол, все оборванные и голодные, а самого больше года не видно. То ли на станции где пристроился, то ли в тюрьме сидит, а хозяйство прахом идет.
Обо всем этом торопился рассказать учителю Володька. За разговором не заметили, как оказались на середине поля.
День начинался медленно. Далеко за свинцово-холодным зеркалом озера просматривалась раскинувшаяся по взгорью татарская деревенька. Левее и ниже – другая. Той не было видно, она всего лишь угадывалась по дымному облаку, застрявшему меж лесистых увалов. Склоны Метелихи заслонили и Каменный Брод, только с одной стороны выступала крутобокая луковица церковного купола.
– Стало быть, прахом? – как у большого, спросил Николай Иванович, краешком глаза поглядывая на Володьку и глуховато прокашливаясь.
– Как пришло, так и ушло, – разводя руками, подтвердил тот, – это уж так…
Из-под ног у Валерки выкатился здоровенный русак, метнулся к овражку, подкидывая задом. Володька присел от неожиданности, и тут же поверх его головы гулко ударил выстрел.
Заяц подскочил, перевернулся в воздухе через голову. У Володьки глаза круглыми сделались: вот это охотник! Когда Николай Иванович присел возле зайца, чтобы ремешком захлестнуть его и забросить потом на спину, Володька не удержался – погладил ладошкой по лакированному прикладу двустволки, вздохнул.
Учитель не мог не заметить, как в глазах у Володьки не стало живости, кончики губ дрогнули и голова в островерхой порванной шапке как-то уныло склонилась набок.
– Подержи-ка, парень, ружье, – сказал Николай Иванович и принялся заново перевязывать ремешок. Отдал зайца Валерке – неси, а двустволка так и осталась в руках у Володьки.
Шагов через двести спугнули стаю куропаток. Низенько пролетели они над полем и сели за кустиками. Володька отдал ружье Николаю Ивановичу, а в глазах у него опять запрыгали бесенята.
– Там, за кустами, ярок неглубокий, – приглушенно и торопливо шептал Володька в ухо склонившемуся учителю. – А что, если бы по нему ползком?
Вы отсюда, а я верхом по полю спугну их на вас. Верное дело!
Николай Иванович присел на колено, пальцем поманил Валерку.
– Вот что мы сделаем, – в тон Володьке начал шептать и он, – я останусь на месте, ты, Валерка, обойдешь кругом вон до того куста, – и показал сыну на дальний куст у самого края поля. – Там жди. Отправляйся, зайца оставь! Да смотри не стреляй в нашу сторону. А тебе, Володя, ползти по этому яру, – удержал Володьку за полу шубенки, – смотри, как надо целиться и стрелять. Это вот – прорезь, а это – мушка. Нацеливай одним глазом и не дыши. Как посадишь на мушку ближнюю курочку, помалу-помалу пальцем вот так на гашетку. Понял?
Николай Иванович перезарядил правый ствол у централки, патрон из левого сунул обратно в кожаный подсумок. Легонько, совсем по-отечески, поддал Володьке пониже спины:
– Пошел! Снегу не зачерпни стволами.
Не чуя ног под собою, скатился Володька в овражек и там только с шумом выдохнул распиравший его воздух. Вот бы Федьку сюда Озерного, от зависти задохнулся бы…
Крался по дну буерака, ружье держал на отлете, на вытянутой руке. Пальцы стали горячими, и во рту пересохло. Вот и снежный наплыв висит козырьком с промерзлого бережка. А на яру рябиновый куст. Не дыша приподнялся Володька, выглянул одним глазом: куропатки шагах в двадцати. Насчитал восемь штук, а подальше – еще парочка.
Присел, зубами сорвал варежку с левой руки, потом с правой, взвел курок. Коротко щелкнул он и задрал кованое сизое копытце, а от пальцев Володьки аж пар идет. Еще выглянул: сидят. Положил на бережок шапку, на нее – двойную стволину. Ногами уперся в камень. Приладился, про всё на свете забыл. И вот тебе, откуда ни возьмись две сороки. Бросили их черти на рябину, такой тарарам подняли! Куропатки – в разные стороны. Замельтешило под мушкой: то один пушистый комок перескочит поверх нее, то второй.
Опустился Володька на одно колено, повел стволом в сторону. Сороки встопорщенные, злые, до хрипоты набрасывались одна на другую. Палец только прилег на гашетку, и над деревом – пух и перья, как из распоротой подушки.
– Ловко ты их. Молодец! – Николай Иванович похлопал по плечу паренька.
Учитель, оказывается, тут же в овражке был, а Володька и не заметил его в двух шагах от себя.
– В другой раз плотнее к плечу приклад прижимать надо, – советовал Николай Иванович. – Больно ударило?
Володька глотнул головой, а у самого щека вздулась. Да разве на это стоит обращать внимание! В ушах у него так и застряли слова: «В другой раз».
Пока выбирались из овражка, на другом конце поля бабахнуло. Подошли – и у Валерки заяц. Только поменьше, чем первый. Этот сам набежал, спугнутый выстрелом Володьки, а перед кустиком, за которым сидел Валерка, остановился столбиком.
– Хватит, пожалуй, – сказал Николай Иванович, – повезло нам сегодня!
– Какое там! – невольно вырвалось у Володьки. – Тут их, зайцев-то, может, сотня. А хотите, я вам покажу, где в позапрошлом году Андрон подвалил медведиху? И без ружья – топором! Вырубал он оглобли в низинке, а медведиха с медвежонком к речке спускалась. Ну и – нос к носу: лес там густой, не видно. Вначале-то на Андрона медвежонок наскочил. Хрюкнул, переметнулся и завизжал тоненько, как поросенок. И вот тебе – сама! Андрон говорил – пасть во какую разинула. И на дыбы… Страхота! Всей деревней потом сбежались, как к воротам привез: во всю телегу вытянулась. А к вечеру почитай на всей нашей улице медвежатину жарили. А что? Медвежатина, она сытная, только травой отдает. Медведь-то, он не поганый.
– Далеко это? – с нетерпением спросил Валерка.
– Рукой подать! Это от Провальных ям версты четыре. Попова елань называется, – живо отозвался Володька. – А еще подальше, за озером, именье. Только там никого нету. Один дом. Раньше барин жил, а теперь совы да мыши летучие. Можно и к барскому дому сходить, день-то большой, – просительно заглядывая в глаза Николаю Ивановичу, закончил Володька. – Знаете, какой барин был?! Немец! Андрон говорил: сундук золота выкопали в саду. А на втором этаже и посейчас одна комната заперта. Повешенный там.
