Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"

Автор книги: Евгений Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

В сторожке Гарифулла достал из кармана кожаный толстый бумажник и положил на стол две сотни.

– Лошадь и сани надо. Помогай, – сказал он, – Гарифулла всегда платил много.

– Ат[8]8
  Лошадь (татар.).


[Закрыть] будет, сани тоже будут, всё будет! – с готовностью отвечал хозяин сторожки, пряча деньги и не думая о том, что с Гарифуллой можно было бы говорить на родном языке. – Я никому не скажу. Не бойся! Не один слова не скажу. Вот увидишь. Давай Пашаня за печка прячем! День-два лежит, ты на крыша сена сидишь. Давай!

Говоря это, старик плотнее приставил круг у окошка и подоткнул у косяков свисавшие на скамейку пóлы дырявого бешмета, всем своим видом показывая Гарифулле, что прекрасно понимает опасения конокрада: свет может привлечь кого-нибудь. По той же причине не стал включать и наушники: даже маленький шум внутри избушки помешал бы слышать, что делается снаружи. На самом же деле Мухтарыч поплотнее прикрыл окно совсем не потому, чтобы свет из сторожки не виден был на той стороне озера, а чтобы в избушке не стало светлее. Гарифулла сам помог придумать сигнал. Ветер дует в другую сторону. Это не страшно.

В печурке потрескивали березовые поленья, чайник начал позванивать крышкой. И вот долгожданный топот множества ног за плотно закрытым оконцем. Пашаня вскинулся было на нарах, но тут же схватился за бок, да так и застыл в углу, ощерившись, Гарифулла выхватил пистолет, бросился к двери, но она распахнулась раньше. На стенах коровника плясали огненные отблески, а в сторожку разом втиснулись бригадир Нефед и Семен Калюжный.

Мухтарыч ударил поленом по руке бандита. Гарифулла уронил пистолет и стал пятиться к стенке, поднимая на уровень плеч растопыренные пальцы. Пашаня лязгал зубами.

Первым всё понял Нефед:

– Вон тут гости какие на праздник-то к нам пожаловали! Давненько, давненько не виделись.

Калюжный подобрал с полу новенький браунинг, недоумевая посматривал то на Гарифуллу, то на Мухтарыча. Старик опустил полено, снял с гвоздя у притолоки свернутый длинный пастуший кнут, отдал его Нефеду. Гарифулла налившимся кровью глазом молча сверлил Мухтарыча.

– Цх… старый сабака! – сдавленно прошипел он, опускаясь на лавку и по-прежнему держа руки на уровне плеч.

– Ладно уж, опускай руки-то, – распорядился, подходя к нему Нефед. – Вставай, поворачивайся! – И не спеша принялся вязать конокрада.

А в сторожку заглядывали всё новые и новые люди. У косяка, сжимая виски, стояла Дарья. Андрейка с Митюшкой, вытянув шеи, рассматривали Пашаню.

– Тот самый, помнишь? – шептал Митюшка в ухо своему приятелю. – Ну и морда!..

В дальнем углу двора догорала копешка сена, огонь плескался за тын. И еще топот, теперь уже конский. У колодца крутились на взмыленных лошадях татары из Кизгаи-Таша. С ними был и Закир. Он рассказал всё, что видел.

Шкатулку нашли в снегу за дровами, принесли в сторожку. Ценного в ней ничего не оказалось. Какие– то истлевшие бумаги с большими гербовыми печатями, план поместья и старые векселя. А в самом низу – свернутый в трубочку лист пергамента с печатью губернского нотариуса.

– «Дочери Марте и зятю Евстафию», – прочитал Семен, когда ему подали этот листок.

– Завещание, вот что это такое, – проговорил Калюжный. – Поздновато схватились. Ну а где же он сам – наследник?

– Вот они, корешки-то, где! – воскликнул Нефед. – Вот почему «господин Полтузин» в наших краях смуту готовил!

– Это кто же такой? – спросил Калюжный.

– Колчаковец один, зять помещика Ландсберга, – пояснил Нефед. – Шлепнули его в тридцать четвертом.

– А кого же там в озеро бросили? Лесник-то что говорил?

– Завтра узнаем, – ответил Закир.

Гарифулла и Пашаня сидели уже в санях, накрепко привязанные ременными вожжами. Единственный глаз татарина подернулся тусклой пленкой.

– Я сказал тебе: ат будет, всё будет, – говорил ему Мухтарыч. – Видишь, как всё хорошо получился, только копешка жалко.

Гарифулла ничего не ответил.

* * *

В декабре Семену Калюжному дали отпуск; поехал к себе на Украину разыскивать семью. Вернулся он перед Новым годом, привез ребятишек – трехлетнего сына Стасика и девочку Свету. Ей уже десять лет исполнилось. Жены не нашел в живых, – за несколько дней до освобождения Киева расстреляли ее фашисты за найденные при обыске бинты и склянку йода. Вот и всё, что узнал Семен. Старика отца схоронили соседи в день ареста жены; подобрали его во дворе с разбитой головой, онемевших от ужаса ребят вытащили из-под кровати.

Семен почернел от горя. За всё время, пока был он дома, добирался поездом до Уфы, а потом в кузове попутной машины до Бельска, дочка ни разу не назвала его папой, ни о чем не попросила. Когда на станциях он оставлял ее где-нибудь в уголке и наказывал не потерять в людской толчее братишку, Света только моргала, присаживалась на чемодан, обхватывала худыми ручонками Стасика и надолго застывала в таком положении. Ко всему безучастная, с недетской молчаливой покорностью, вздрагивающая от каждого стука и громкого голоса, она больше всего пугала отца. И глаза были у нее пугающие, заполненные пустотой.

«Города мы отстроим заново, – рассуждал Семен, – восстановим мосты и шахты, плотины и заводские корпуса, разобьем сады. Сделаем всё, как было до войны, даже лучше. Но как вернуть детство таким вот тысячам Светок и Стасиков, как это сделать?!»

Навстречу громыхали эшелоны с танками, тяжелыми пушками и разлапистыми артиллерийскими тягачами, тянулись нескончаемые вереницы цистерн с горючим, воинские составы с переполненными теплушками. Урал и Сибирь посылали на фронт людей.

Семен пробирался подальше от двери, присаживался где-нибудь в уголке, прижимал к себе ребятишек. Пробовал заговорить с ними, рассказать что-нибудь смешное. Шутки не получалось, в глазах беспрестанно вздрагивавшей девочки стояла всё та же пугающая пустота.

Сынишка тоже молчал, цепко держался за руку сестренки. В Рузаевке отцу удалось купить в буфете два бутерброда с засохшим, как слюдяная пластинка, сыром. В котелке принес кипятку. Света разломила один ломтик хлеба на две части, маленькую отложила себе, ту, что побольше, – братишке, а второй бутерброд завернула в газету и спрятала за пазуху.

– Я не съем, – сказала она отцу. – Когда наша мама была дома, она всегда оставляла мне утром кусочек хлеба. А мы берегли его до вечера.

– Ешьте, всё ешьте, – боясь заглянуть в глаза дочке, проговорил Семен, – на другой станции купим еще.

– А если там… если там фашисты?

– Не бойся, больше ты их никогда не увидишь.

– Мама тоже так говорила, а они пришли.

– Теперь уже не придут. Никогда не придут. Ешьте.

В Бельске Калюжный вызвал подводу с Большой Горы, два дня прожил в Доме колхозника. Ребят сводил в баню и потом уже, укладывая их в постель, рассмотрел по-настоящему, до чего же оба они худы, особенно Света. На чистой, отглаженной простыне острые плечи ее просвечивали бледной синевой, шея тоненькая, как у цыпленка, и с нездоровой кожей. Платье и рубашонку Светки, лохмотья Стасика бросил в печь, а утром отправился к Нургалимову. Тот позвонил в детдом, выдали там Семену два комплекта детской одежды. Ребята всё это время просидели в кровати, завернувшись в одеяло.

Ехали молча, погода выдалась славная – яркое солнце и небольшой морозец. И опять в глазах Светки не замечал Семен ни детской радости, ни удивления. Справа и слева медленно проплывали огромные заснеженные ели, дорога петляла в старом лесу, взбиралась на каменные увалы, ныряла в седые заросли озерного камыша, с метелок которого струилась серебристая пыль, а девочка смотрела на всё с тупым безразличием.

В одном месте Калюжный велел придержать лошадей. У самой дороги, на сухой, с обломанной вершиной березе, деловито работал большой черноголовый дятел. Скосив недовольно носатую голову, он глянул вниз, на людей, и принялся выстукивать замысловатую дробь.

– Дома ты ведь живого дятла не видела, – сказал Семен дочери. – Смотри, смотри, как старается!

– А фашисты его не застрелят? У нас они всех голубей постреляли.

Семен стиснул зубы. За три года войны он многое повидал, но никогда еще с такой жгучей ненавистью не произносил мысленно проклятого слова «фашист».

Ночевали в Каменном Броде. Можно было засветло еще добраться и до Большой Горы, но Семену хотелось узнать, нет ли каких новостей у Андрона и Маргариты Васильевны. А новости были, и это сразу увидел Калюжный по лицу Маргариты Васильевны; в последнем письме Николай Иванович сделал коротенькую приписку: «Вышли на Большую землю. Нас отвели в армейский тыл, поговаривают о том, что кое– кому придется сдать автоматы, заняться другой работой. Получил подтверждение: Дымов жив, немедля обрадуй Аннушку».

Кормилавна только руками всплеснула, увидав, в чем приехали ребятишки: на ногах ботинки с загнутыми рыжими носами, а у Светки даже и варежек нет.

– Ох, уж эти отцы! – хлопотала она, кружась встревоженной наседкой то возле Стасика, то возле Светки. – Экую даль на морозе, смотри-ка ты, в чем привез! Ну и снял бы обутки-то, видишь, совсем задубели. А ножонки у обоих завернул бы в тулуп. Истинно сказывают в народе: у отцов одна думка – дочку выдать скорее, сыну – топор али вилы навозные в руки…

– Ты бы, мать, попусту не шумела, – отозвался Андрон, приседая у чугунной буржуйки, чтобы подбросить дровишек. – Чем руками-то хлопать да причитать, давай-ка с самоваром управляйся покруче. Картошки с салом поджарь. Вот они и оттают.

Семен расшнуровывал ботинки на ногах дочки, Маргарита Васильевна раздевала Стасика. И вот – дверь настежь, и в избу ввалился разноголосый заснеженный ком. Это Варенька с Анкой Дымовой, в снегу, раскрасневшиеся и озорные, ввалились через порог. Кормилавна бросилась к ним с веником, и так это потешно у нее получилось, что Света не выдержала и засмеялась. Тоненький ее голосок прозвенел серебряным колокольчиком и тут же робко замолк. Семен ушам своим не поверил.

Девчонки с детской непосредственностью внимательно рассматривали друг друга. Дверь снова открылась, на этот раз не так широко, – Андрейка с Митюшкой вошли. И у них щеки как клюквой измазаны, так и пышут здоровьем. Семен невольно задержался взглядом на Вареньке, потом посмотрел на своих.

Перехватив взгляд Семена и поняв без слов тревогу отца, Андрон загудел, присаживаясь у подтопка:

– Обойдется, Семен Елизарыч, всё избудется! Неделька-другая минет, на парном молоке и на шанежках и у них заблестят глазенки! Хозяйка, да скоро ли там у тебя? – повысил он голос. – Коли такое дело, давай уж на всех. Артелью оно веселее.

Кормилавна внесла и поставила на середину стола деревянную миску, доверху наполненную густыми, наваристыми щами, разложила вокруг нее ложки. Андрон достал из приделанного на стенке шкафчика большой каравай и принялся нарезать длинные ломти хлеба. Горбушку протянул Светланке, безотрывно следившей за его неторопливыми движениями.

– Я не могу столько, – сказала Света.

– Как это «не могу»? – нарочито сурово басил Андрон. – У нас такого слова не говорят. Как же расти-то будешь? Тогда и в школу тебя не примут, и девчонки наши кататься с горы не возьмут. Видала, какая у нас гора? Ну вот. Берись-ка давай за ложку. Да подюжей, подюжей.

Вшестером ребятишки в два счета расправились со щами и с огромной сковородкой жареной картошки, заели это ряженкой с жирными пенками. А Андрон всё подбадривал:

– Вот это семейка! Ай да молодцы! – и, повернувшись к Калюжному, продолжал доверительно: – Годиков через пять знаешь, Семен Елизарыч, какие из них будут работники! Андрейку вон бригадиром назначим, Митюшку – на МТФ. Оженим их на своих же, на доморощенных, невестах, ну и твоя на агронома аль на доктора выучится, сынишка на трактор сядет… Загремит наш «Колос» на всю округу!

– Неплохо, совсем неплохо придумано, – улыбнулся Калюжный.

– А что? Годы-то ведь летят! Летят, Семен Елизарыч, – вздохнул Андрон. – Давно ли мой вон Андрейка катышом от печки к окну перебирался?.. Весной седьмой класс кончает! Митюшка – в шестом, ведь тоже без отца вырос. В эти-то годы я уж сам коня запрягал, боронил, в лес за дровами ездил. Скорей бы война кончалась, вот с ними и будем подымать колхоз.

Последние слова Андрон произнес вполголоса, и они прозвучали с особой значимостью.

Кормилавна вытерла стол, принесла вторую миску – поменьше.

– Теперь и наша очередь подошла. Подвигайся, Семен Елизарыч, и ты, Маргарита Васильевна, – говорил Андрон, принимаясь снова за нож и буханку, – чайком побалуемся, посидим, потолкуем. А вы, молодцы, – глянул на внука, – давайте-ка – кто домой, кто на полати. Задачки-то все решены? Ну, марш в таком разе.

После ужина Андрон пересел на чурбашек, слушал не перебивая невеселый рассказ Семена о том, что довелось ему повидать там, где фронт проходил. Митюшка с Анкой ушли, Андрейка залез на полати, свесил оттуда чубатую голову. Кормилавна на своей постели уложила ребят Калюжного, еще раз вытерла стол, присела возле Маргариты Васильевны.

– Какая же мать таких супостатов на свет народила! – воскликнула она с горечью, когда Семен говорил о сожженных дотла украинских селах, о противотанковых рвах под Киевом, заполненных трупами расстрелянных.

– Казнить бы до единого, – буркнул Андрон.

Долго молчали. Женщины думали о том, как поднять на ноги сирот, чтобы людьми выросли, мужчины – как удержать хозяйство. В колхозе всё меньше и меньше рабочих рук, с каждым годом меньше земли в обработке, а хлеба надо всё больше и больше. И солдату надо, и тем, кого вызволили из фашистской неволи. Хоть на первый раз было бы чем клок поля засеять, грядку картошки посадить в огороде.

– Ну, а совхоз-то ваш как? – спросил наконец Андрон у Калюжного, чтобы прервать тягостное молчание. – Что-нибудь уцелело?

Семен вяло махнул рукой:

– На центральной усадьбе осталась одна водонапорная башня, и та – на боку.

– А люди?

– Восемь землянок. А был настоящий поселок с водопроводом и электричеством. На фермах – три сотни дойных коров…

И опять замолчали надолго. Лицо Калюжного окаменело, и только пониже левого уха, на сухой коричневой шее, билась-дергалась неприметная жилка.

– Ну и вез бы сюда все эти восемь семей, – неожиданно подала свой голос Кормилавна. – С голоду ведь там перемрут.

Андрон шевельнул бровями.

– Баба – баба и есть, – выдавил он. – А на какие капиталы поехали бы они? Шутка сказать – из-под самого Киева на Урал! И чего это ради? От своей-то земли, от раздолья степного.

Андрон укоризненно покачал головой, медленно повернулся вместе с чурбашком в сторону Калюжного и продолжал, теперь уже обращаясь к нему:

– На твоем бы месте, Семен Елизарыч, перво-наперво толкнулся бы я к Нургалимову. Рассказал бы ему про всё, что видеть тебе довелось на родном пепелище. А потом так разговор повернул бы: лесов, мол, у нас во все стороны на десятки верст, народишко кой– какой в деревнях есть. Вот и дал бы команду набрать лесорубов да к весне связали бы на той же Каменке плот кошм в десять-двенадцать. Чуешь, к чему я клоню?

У Семена дрогнули плотно сжатые губы, а Андрон развивал свою мысль, четко разделяя короткие фразы:

– С полой водой ушел бы наш плот до Белой реки, а там и дальше – по Каме и Волге до Саратова, скажем. Это одно. А теперь и другое: рассказать по колхозам, что наделали звери-фашисты с народом нашим. Самому и простыми словами, вот как нам говорил. И спросить: как же страдальцам этим силу вернуть, чтобы руки у них плетьми не обвисли? А сила мужицкая – она от земли да от скотины. Вот и сколотить бы за это же самое время до подножного корма гурт нетелей голов в пятьдесят. На баржу его и тоже вслед за плотом – до того же Саратова. А в совхоз – письмо: высылали бы человека, чтобы, как говорится, с рук на руки. Это, мол, вам от уральских колхозников. И безвозмездно.

Семен ничего не сказал в ответ, сидел опустив голову.

– Не обеднеем, – всё так же коротко и с большими паузами продолжал Андрон. – Пусть по одной, по две телушки с колхоза, а землякам твоим – стадо. На том и Русь наша держится. Так я полагаю.

* * *

Спать легли после полуночи. Маргариту Васильевну подмывало показать Калюжному последнее письмо мужа, но она не знала, как это сделать в присутствии Андрона. Решила отложить на завтра. Только легла, укутала одеялом разметавшуюся Вареньку и тут же уснула. И сразу увидела сон: приехал Николай Иванович.

Вот он шагнул через порожек – большой и широкоплечий. Не снимая шинели и шапки, на косках подошел к изголовью кровати, склонился. Дохнуло от него горьковатым дымом партизанских костров, а на бровях и в бороде – иней. И не поцеловал. Постоял так минуту и снова вышел неслышно. У двери разделся, повесил на крюк шинель, легонько похлопал руками, растирая замерзшие пальцы, стал закуривать. Маргарита Васильевна отчетливо слышала, как зашипела спичка. Она не спала – просто лежала с закрытыми глазами, боясь вскрикнуть.

Наконец-то он снова рядом. Присел на низенький Варенькин стульчик, положил свою крупную голову ей на грудь и, чего с ним никогда не бывало, стал мурлыкать какую-то песенку. Без слов. Тогда Маргарита Васильевна обхватила обеими руками эту дорогую седую голову и почувствовала у себя на щеке прикосновение жестких усов. Открыла глаза – на груди у нее развалился тяжеленный увалень, кот Мурзик, баловень Вареньки. В сладкой истоме нежился он, изгибал короткую шею, толстыми мягкими лапами перебирал по одеялу, осторожно вонзая в него широко расставленные когти, тянулся усатой мордой к ее подбородку, самозабвенно мурчал сиплым стариковским басом.

Маргарита Васильевна не любила кошек, но на этот раз не прогнала Мурзика. Только передвинула его подальше, чтобы не дышал в щеку, и забылась снова.

…И он приехал. Нежданно-негаданно, без письма и телеграммы. Это было в конце февраля. Маргарита Васильевна вела урок географии, рассказывала пятиклассникам про Кавказ, читала на память давно полюбившиеся стихи Лермонтова:

 
…И глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял.
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел…
 

Ребятишки сидели притихшие, боясь шевельнуться, и оттого отчетливо были слышны шаги уборщицы в коридоре, а потом в открытую форточку залетел далекий заливистый звон колокольчика почтовой пары. Что-то необъяснимое заставило Маргариту Васильевну подойти к окну, дождаться, пока не проедет знакомая упряжка.

Мохнатые заиндевевшие лошадки легко вымахнули из-за угла. На площади возок остановился, с кожаного длинного мешка, притороченного к наклёскам саней, спрыгнул высокий мужчина в дубленом полушубке и в валенках, забрал из головок саней чемоданчик и помахал варежкой вознице.

Знакомое, очень знакомое было во всем: и в том, как этот человек поднял голову, повернувшись к школе, как расправил широкие плечи, для чего-то снял шапку и провел рукой по волосам, а потом развел руки в стороны, как бы собираясь схватить в охапку всё, что видит перед собою.

Маргарита Васильевна видела, как у сторожа Парамоныча, который колол дрова у сарайчика, выпал из рук топор, как он заковылял по тропинке, направляясь к приезжему, и побежал, спотыкаясь в рыхлом снегу. Вот они обнялись, троекратно расцеловались, старик подобрал чемоданчик. Идут в школу.

Маргарита Васильевна слабо вскрикнула, прижалась к высокому косяку, крепко зажмурилась, ожидая, когда распахнется дверь…

* * *

Снова, как и в прежние годы, когда зарождался колхоз, потянулись каменнобродцы вечерами на огонек к Николаю Ивановичу. И опять до полуночи не гасла лампа на столе учителя. Минуло дней пять, не больше, а он все дела колхозные знает, как будто и не было семи лет, проведенных неведомо где.

Андрон в разговоры не вмешивался и ни о чем не расспрашивал, только слушал да про себя диву давался душевной крепости человека. Голова совсем белая, голос заметно сдал, а в глазах нет и тени усталости. До всего ему дело: и на ферме уж побывал, и в кладовых, посчитал плуги под навесом, не забыл и в отчет заглянуть, спросил, сколько ульев в омшанике у Никодима в зиму оставлено. И ни разу не пожаловался, что две операции вынес, что и сейчас ногу левую не вдруг оторвать с места может, что осколок один так и остался у кости: врачи побоялись нерв повредить.

Все эти дни Андрейка с Митюшкой не слезали с полатей. Наслушались рассказов про партизанских разведчиков, про бои-переправы, про ночные налеты на фашистские гарнизоны да стычки на лесных дорогах, заскучали оба. Как-то вечером, когда Николая Ивановича не было дома, Андрейка пробрался на чистую половину, где на спинке стула висела гимнастерка с медалями на зеленых подвесках. Присел возле стула на пол, любовался боевыми наградами, как завороженный. Даже погладил украдкой. Тут-то и застала его Кормилавна, шугнула веником, а еще через день в углу на полатях нащупала сумку, туго набитую сухарями. Там же оказалась бутылочка с постном маслом, несколько луковиц, спичечный коробок с солью, карта из учебника и запечатанное письмо.

Не успела старуха опомниться, вошла Дарья. И у нее такая же находка. Приятели на фронт собрались, а письмо хотели бросить на первой же станции, чтобы домашние не искали бы их попусту. Кончилось всё это тем, что оба «партизана» очутились с глазу на глаз перед Николаем Ивановичем.

– Ну кто же так делает? – без улыбки спросил их старый учитель. – Парни большие, умные, а тут, прямо скажем, опростоволосились. Куда же вы вздумали ехать?

– К брату Митькину. На Валдай, – потупясь, проговорил Андрейка. – А он бы ночью нас – на ту сторону…

– А почему именно в Валдай? Вы знаете, где находится этот город?

– Знаем. Это надо через Москву, а потом до Калинина и еще в сторону Пскова километров пятьдесят. На карте-то всё указано.

– Верно. Но почему же всё-таки Валдай?

Митюшка пошмыгал носом.

– Там и Мишку нашли бы, – ответил он и покосился в сторону Андрейки. – Когда еще на побывку он приезжал, уговорились, как письма писать про то, куда они летают и где на отдых садятся. Какие буквы стоят в начале слов после точек – сложить их, вот и читай город. А кроме нас с Андрейкой, никто про это не знает.

– Правильно, молодцы, – похвалил Николай Иванович, – совсем как у партизан. Да вот ведь беда: отряды-то партизанские в этих местах давно уж распущены. Кончилась их боевая работа. Я ведь как раз там и был – под Валдаем. Красная Армия вышибла немцев, бои идут на границе с Литвой и Эстонией. И Михаил теперь в Валдай, наверно, уж не летает. Когда последнее письмо от него было?

– Дней десять назад.

– А было там что-нибудь про Валдай написано?

– В этом не было.

– Ну вот видите. Приехали бы, а там и спросить не у кого. Фронт-то вон куда откатился!

Ребята молчали, не зная, что возразить. Николай Иванович усадил их рядышком на скамейку, потрепал одного и другого по взъерошенным волосам.

– Давайте-ка лучше вот что мы сделаем, – говорил он через минуту. – Раз уж так получилось, что воевать вы поздновато собрались, а все те, кто партизанил, с весны выйдут в поле пахарями, давайте и мы займемся лучше хозяйством, а? Старик Пурмаль рассказывал мне, что сад вы спасли. Доброе дело! А я бы вот что еще вам посоветовал: собраться всем классом да и попросить у правления колхоза участок земли. Сами вы вспашете, сами посеете, сами сожнете и обмолотите. Слыхали, наверно, что по всему району сейчас разговор идет, чтобы весной плот строевого леса сплавить на Волгу для совхоза, в котором до войны работал Семен Елизарович Калюжный? И гурт нетелей отправить туда же. Мне говорили, что лес уже рубят и начали возить в указанное место. В мае – июне отправим и гурт. А вот эта полоска, про которую я сказал, была бы новым и благородным делом. Наши школьники своими руками вырастили бы хороший урожай для детей украинских или белорусских партизан, таких же колхозных ребят, как и вы. Что вы на это мне скажете?

Ребята по-прежнему молчали, посматривая друг на друга. Дело принимало неожиданный поворот: думали – будет ругать, а он всё рассудил спокойно, да еще и советуется, как с большими.

Николай Иванович ждал ответа, легонько постукивая пальцами по краю стола. Андрейка нахмурился и спросил:

– А семена кто нам даст? Пахать, боронить – это мы сможем, а сеять чем?

– Найдем, – улыбнулся учитель. – Только, если уж за дело беретесь, чтобы потом не хныкать. Школьный участок должен быть показательным! И вот что еще не забудьте: ордена и медали не только на фронте получают. Их получают и хлеборобы. А хлеб для Родины – это последний удар по Гитлеру. Договорились? Ну вот и ладно. Добро. Завтра же после уроков агроном Стебельков обо всем и потолкует с вами.

– С агрономом, пожалуй, ничего не выйдет, – вздохнул Андрейка, – в семье-то у них неладно. Уезжать собирается.

– Кто тебе говорил?

Ребята еще раз переглянулись, подтолкнули друг друга локтями.

– Теперь и про это можно сказать, – начал приятель Андрейки. – Вся деревня в доме у вас перебывала, а Анкина мать так и не осмелилась. Отчего бы это, как думаете? А ведь училась когда-то у вас вместе с Дымовым.

– Ну и что?

– Жив он – бригадир Дымов, а она замуж выйти успела! – по-взрослому продолжал подросток. – Вот и грызет ее теперь совесть. Потому и вам на глаза не показывается. Ревет дома в голос.

– И давно узнала она, что Владимир жив? – спросил Николай Иванович, чтобы не показать виду, что всё это и ему хорошо известно.

– Мы-то давно это знали.

– А что же вы раньше ей не сказали?

– Как же ты скажешь? – осмелел Митька. – Письмо получили осенью, а у нее уж ребенок. Вот мать и наказала строго-настрого молчать. А потом письмо это затерялось куда-то. Затерялось, и всё.

– А кто же Анне сказал?

– Похоже, что сам Стебельков стороной дознался. А только мы никому не говорили.

За этим разговором не заметили, как в комнате появилась Маргарита Васильевна с дочкой. Потом пришел Андрон. Видимо, и он слышал последние слова сына Дарьи: запустил пятерню в бороду, да так и остался у двери. А Варенька так ничего и не поняла. С ходу прыгнула отцу на колени, свернулась калачиком.