Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)
У Анны запрыгали белые губы. Пересилив себя, ответила ровным голосом:
– Забыл что ли? На этом же самом месте с Хасана она висит.
Владимир снял с гвоздика рамочку, повертел ее перед глазами, швырнул за окошко, в дорожную пыль:
– Ну что же? Осталось теперь на добавку семейную глянуть. Показывай, не стесняйся.
Анна положила на стол гребешок, в обе горсти забрала волосы, скрутила их тугим узлом на затылке, заколола шпилькой. Слышала, как сбоку от нее сипло дышал Дымов. Потом подошла к зыбке, откинула полог:
– Смотри.
Владимир шагнул было к зыбке, остановился, сорвал с гвоздя куртку. Хлопнула дверь, вторая. Вот и нет его – ушел огородом в поле.
Глава седьмая
Антон Скуратов сдавал дела. Сдавать, собственно, было нечего: положить на стол ключи от сейфа и кабинета, дать краткие устные характеристики работникам аппарата. Большего не требовалось. О том, что представляют собою колхозы района, МТС и несколько небольших предприятий, расположенных в самом Бельске, новый председатель райисполкома знал не хуже самого Скуратова.
После сессии Антон ходил как в тумане. Она состоялась, эта внеочередная сессия райсовета, но без доклада Скуратова и без внушительного отчета на страницах районной газеты, которую снова стала подписывать «и. о. редактора» Н. Сергеева. Там была опубликована коротенькая информация, буквально в три строчки, о том, что сессия решала организационные вопросы; но в городе все уже знали, что Антон теперь не Антон, тыкали в спину пальцем. В решении было записано: «За верхоглядство и бесхозяйственность, грубость и бюрократические методы руководства тов. Скуратова А. С. отозвать из состава депутатов районного Совета, освободить от занимаемой должности», а по городу в тот же день разнеслось: «Антошке-то нашему дали под зад коленом!»
Бумага с гербовой печатью лежала посредине стола. Одна-единственная на широком зеленом поле. И обыкновенная школьная ручка с новым пером. Ручку эту попросил принести Калюжный, как будто не видел, что перед ним, возле массивного и аляповатого письменного прибора, в резной малахитовой подставке вместе с дюжиной отточенных разноцветных карандашей было воткнуто несколько ручек – каждая толщиной в палец. Секретарша сказала, что хороших нет, есть простые – ученические.
– Вот и ладно. Будем вместе с вами учиться писать теми ручками, что попроще, – ответил на это новый предрика, – а это всё уберите.
Не дожидаясь, пока секретарша выйдет из кабинета, Семен отодвинул в сторону широкое председательское кресло с засаленными подлокотниками, поставил себе жесткий стул с прямой спиной. Антон скрипнул зубами, побагровел.
– За вами осталось служебное удостоверение, – усаживаясь на место и положив на стол руки, проговорил Семен, глядя в упор на Антона.
– Радуешься? – хмыкнул тот, поджимая толстые губы. Вынул из нагрудного кармана небольшую красную книжицу и бросил ее на стол. – На, бери. Думаешь, за это ордена на вас с Нургалимовым посыплются?! Знаю я ваши козыри.
Антон величаво поднялся, густо прокашлялся. Повернулся прочь и, пока шел до двери, обмяк. В дверь скользнул боком, а там уже толпились люди на прием к новому председателю.
Куча неотложных дел и уйма людей ждали Семена: тут и нефтяники, и строители, и директора школ, и дорожники, не говоря уже о председателях колхозов. А главное – хлеб.
На приемных пунктах «Заготзерна», в дырявых складах у мельницы-крупорушки, хлеб лежал еще с прошлого года, местами подмоченный и заклеклый. Теперь он годился только на корм скоту. А куда девать зерно нового урожая? На складах ни мешков, ни брезентов.
С этого и начал новый предрика. Вызвал председателя райпотребсоюза и заведующего районо; первому отдал распоряжение закупить у населения всё, что может годиться на изготовление мешков, вплоть до обмена на остродефицитные товары, второму сказал, что и без того мизерные фонды строительного материала, предназначенные на ремонт школ, переключает на спешное строительство новых пакгаузов на набережной. А хлеб уже шел, – большой хлеб. По булыжному большаку, по проселкам пылили тяжело приседающие грузовики, к речной переправе тянулись обозы. На свежесрубленных помостах вдоль набережной, как в сказке, росли длинные штабеля мешков; под навесами возвышались горы зерна; без устали тарахтели движки транспортеров; тяжелыми струями, шелестя, падала в глубокие трюмы барж янтарная пшеница, день и ночь не смолкала у причалов людская разноголосица.
Неожиданное повышение Калюжного больше всего напугало Улиту. В Бельск она перебралась спустя две недели после отъезда Семена, и то потому, что Светланке нужно было отправляться в школу. Улиту поразила скромненькая квартирка в две комнаты с водопроводом и ванной. Коромысло и ведра повесила на гвоздик в коридоре, расставила немудреную обстановку, да и села, пригорюнившись: это что же за жизнь такая – делать-то вовсе нечего! Куда руки девать, не знает: ни куренка, ни поросенка. За водой и то не надо ходить, только что – дров принести из сарайчика. Потому все они, городские-то, гладкие.
– Ты уж, Семушка, не обмолвись где, что я женой тебе довожусь, – упрашивала она Калюжного. – Засмеют! И в люди меня не показывай. Какой с меня спрос – ни ступить, ни молвить.
– Мне сейчас тоже не до балов и приемов, – успокоил ее Семен. А дня через три купил ей новое платье, туфли на каблуке, попросил:
– Перед вечером зайди-ка ко мне на работу. По коридору последняя дверь направо. Сегодня, вроде, суббота? Я позвоню, пожалуй, часиков около шести.
С тем и ушел. Так ничего и не поняла Улита, Может, кто в гости позвал? До гостеванья ли тут?
После обеда прибежала к Светке новая подружка из соседнего дома – дочурка Нургалимова, черноглазая и шустрая, как котенок. Потом мать ее заглянула, тоже веселая и красивая. Поставила на середину стола огромный букет цветов и улыбнулась, протягивая руку:
– Давайте знакомиться! Вас Улей звать? Очень хорошее имя! А меня – Сабира. Я в больнице работаю.
Семен встретил Улиту в коридоре и сразу повел налево, к двери, на которой крупными буквами было написано: «ЗАГС». Вскоре туда же вошел и Нургалимов. И у него в руках такой же букет, как у жены.
– Поздравляю, от души поздравляю! – сказал секретарь райкома, а Улита не нашлась, что и ответить, глазам и ушам своим не верила.
* * *
Как-то перед вечером в кабинет Калюжного вошел запыленный Андрон, через стол крепко пожал руку Семена, пригнул голову, глянул в лицо:
– Похудал ты, одначе, Семен. Чего креслу-то в угол отставил? На кожаной-то подушке аль жестко?
Калюжный махнул рукой, стал расспрашивать о делах в колхозе, а потом завел разговор о Владимире.
– Худо, брат, совсем худо, – вздохнул Андрон. – И я уж не раз толковать принимался, и Николай Иваныч до утра с ним в этой самой сторожке просиживал. Он ведь теперь, Володька-то, обходчиком на Поповой елани определился. Зверь зверем!
– В колхоз надо его перетягивать, к людям.
– Вот и мы так же самое думаем. И Николай Иваныч, и Карп. С обоими я советовался. А теперь надо с тобой да с Салихом Валидовичем вместе бы это обмозговать.
– А что именно?
Андрон, по обыкновению своему, ответил не сразу, мял на коленях шапку.
– Думка наша такая, Семен Елизарыч, – начал он наконец, сбоку поглядывая на Калюжного. – Передать бы ему колхоз. Годы мои, сам знаешь, немалые, да и грамотешка не ахти велика.
– Не рановато ли об отставке разговор заводить?
Андрон еще раз вздохнул:
– Время, Семен Елизарыч, время; Андрон свое отработал. На моем месте теперь человек помоложе нужен, у кого голова посветлей, кто видит подальше.
– Прибедняешься, Андрон Савельевич, прибедняешься! – помолчав, ответил Калюжный.
– Не прибедняюсь, а дело говорю, – стоял на своем Андрон. – В утиль я себя не списываю, а прыти былой уже нет. Тут, брат, ничего не поделаешь, – годы. С поставками вот рассчитаюсь, подобьем рубли да центнеры, соберу народ. В заместителях, может, еще и хватит меня годика на два, на три. Молодым, молодым, Семен Елизарыч, надо крылья свои расправлять.
Калюжный задумался. В душе он принимал доводы Андрона полностью, а отпускать всё же жалко было. Понимал и то, что просьба Андрона продиктована не страхом перед ответственностью и отнюдь не желанием набить себе цену. Это – трезвые рассуждения; война подходит к концу, и Андрон прекрасно отдает себе отчет, что перед колхозами встанут новые, небывалые по напряжению задачи. Чтобы справиться с ними, председатель должен быть помоложе.
– Значит, настаиваешь? – Калюжный оперся локтями в стол. – А не думаешь, что колхозники воспротивятся?
– Против Дымова голосов не будет.
– А сам-то он согласится?
– Меня об этом не спрашивали, а он – коммунист.
– Значит, через райком?
– Без райкома, сами всё сделаем. Мы уж тут с Николаем-то Иванычем кое-что обмозговали. Карп тоже всё знает. Образуется, всё оно образуется, Семен Елизарыч. И с семьей так же самое. Тут надо выждать. Время всё излечит. Слов нет, нелегко это, а что ты поделаешь. Раз завязался узел, надо его рубить.
– Думаешь, не помирятся?
– Это теперь от него зависит – от Володьки. Я уж ему говорил: «Брось ты эту самую гордость, довольно беситься!» Молчит, а по всему видно – в душе-то согласен. Вот я и толкую: время залечит. И тогда самолучшая наша скотница при живом-то муже вдовой перестанет быть. И заново дугой-радугой дорога в жизни перед ними обоими развернется. Горы ведь он свернет в таком разе, Володька-то!
Помолчали оба, снова вернулись к делам артельным. Всё интересовало Семена: много ли хлеба еще на корню, сколько посеяно, какое поле под пар осталось, хватит ли сена на зиму коровам. Спросил и о том, отремонтирована ли мельница, заготовлены ли дрова для школы, есть ли гвозди, подковы в сельпо. Про Мухтарыча, Никодима вспомнили. Старый пастух не протянет долго, а Никодиму – тому ничего не делается, не стареет. И сбор на пасеке нынче добрый, из всех годов. Колхозникам в счет трудодней выдано уже по три килограмма меду, государству без малого тонну продали.
– Ну, а ты как живешь? – спросил под конец Андрон. – В доме-то всё ли ладно?
– В доме всё хорошо. – Семен быстро глянул в сторону собеседника. – А что? Пересуды, верно, еще не улеглись на Большой Горе?
– Плюнь ты на это, Семен Елизарыч, – отмахнулся Андрон. – Сошлись – и живите. Улита – женщина неглупая. Ну, помяло, покорежило ее в жизни, напраслины всякой наговорено было с три короба. На любую так-то оно доведись. Озлобилась, а душа всё же человеческая у нее осталась. Вот я и толкую: в час добрый.
Говоря это, Андрон подошел к окну, взглянул на улицу, кивнул кому-то. Минуту спустя в дверях показался Андрейка с берестяным туеском в руках и кошёлкой отборных яблок. Вытянулся, загорел парень, глаза веселые.
– Давай-ка сюда, – распорядился Андрон, видя, что внук не знает, куда положить принесенное. – Да расскажи председателю райисполкома, сколько хлеба привез. Квитанцию-то не потерял еще?
– Вот она, тут, – ответил подросток, похлопывая себя по карману.
– Это что за квитанция? – спросил Семен.
– Пшеницу мы сдали, три тонны, – солидно ответил Андрейка. – Мы-то хотели, чтобы отдельно, и письмо написали школьникам Ленинграда, а тут всё перемешали.
– Для школьников Ленинграда? Похвально, – проговорил Калюжный, принимая квитанцию. – Это что же, уж не со своего ли участка? С той полоски за озером? Три тонны! Постой, постой, парень. А скажи-ка по совести: с Длинного пая сюда ничего не перепало? Может, по-свойски с дедом уговорились?
Андрейка обиженно заморгал, на щеках у него выступили пунцовые пятна. Андрон молчал, наблюдая за внуком. Наконец тот пересилил себя.
– Сам Николай Иванович у весов стоял, – начал он, глотая застрявший в горле комок. – Если надо, я и акт показать могу. С печатью. Если хотите знать, так у нас еще и на семена на будущий год тридцать пудов оставлено! А гороху и гречи тоже отвешено – государству сдать. Подвод не хватило.
– Ну, извини, извини, – развел руками Калюжный. – Запамятовал, что ты ведь внуком Андрону Савельевичу доводишься! И с ним ведь у нас так же вот примерно первое знакомство состоялось. Помнишь, Савельич? Ладно, давай помиримся, Андрей батькович! Вот так. И сколько же с гектара на круг у вас получилось?
– А как товарищ Нургалимов сказал, так и вышло! – звонко пропел Андрейка, – Он, когда был у нас, сказал, что верных пудов полтораста в амбар ссыплем, а мы без малого двести на станцию отвезли!
Калюжный вышел из-за стола, встряхнул за плечи Андрейку:
– Какие же вы молодцы! А ну-ка пошли к Салиху Валидовичу! И вы тоже, Андрон Савельевич. Он, по-моему, еще у себя. Пошли, пошли. Да брось ты свою кошёлку, никуда она тут не денется! – повысил голос Калюжный, видя, что Андрон не выпускает из рук принесенное Андрюшкой.
– Как же я брошу? А старуха спросит, что я отвечу?
– Говорю тебе, не пропадет. Привезешь ты своей Кормилавне городские гостинцы. Дверь я прикрою.
Андрон усмехнулся:
– Чудак человек. Да это старуха ребятишкам твоим прислала! На, поставь в уголок.
* * *
Вот и снова осень. Слякоть, дождь ка ветру. Ночи длинные, без просвета, без единой звездочки. За окном скрипит старый, раздвоенный у комля осокорь. В сторожке, срубленной из сосновых, в обхват, кругляков, на краю глубокого оврага, холодно и неуютно. У камелька, не раздеваясь, сидит Владимир, дымит едучим самосадом, изредка сплевывая на угли, ждет, когда закипит чайник. Возле ног у него натекла лужа, сапоги промокли, на коленях от ватных штанов поднимается пар. Переобуться бы, просушить хоть раз за неделю стеганку, отоспаться. А перед глазами штабель стрелеванных бревен за Провальными ямами. Бревна эти принадлежат нефтяникам из Бельска, лес строевой, прошлогодней рубки. Возить его собираются по твердой дороге, а тут кто-то заранее подъезд расчистил, у моста водосток перекопал. Думают, видно, на машине развернуться. Скорее всего и с прицепом.
В Каменном Броде Владимир больше ни разу не показывался. Ночевал тогда на пасеке у Никодима, утром ушел в МТС на Большую Гору, но Карпа Даниловича на месте не оказалось. Застал его в сельсовете, там же ему сказали, что в лесничестве требуется обходчик. На счастье, и сам лесничий заехал. Тут и Андрон подвернулся. Вместе с Карпом «сосватали» они лесничему нового сторожа, а еще через день в заброшенной, полусгнившей лесной избушке на Поповой елани поселился новый хозяин. Поставил в угол старенькую берданку, бросил на неструганый стол всё тот же зеленый солдатский мешок.
Лес воровали. Браконьеры нахально били лосей. Возле дорог и старых делянок то и дело попадались свежие пни, вершины с поникшими листьями. Больше всего почему-то рубили липу и вяз, – это не на дрова. А лосей уничтожали городские охотники. Несколько раз натыкался Дымов в осиновых перелесках и у стогов на неоглоданные еще волками копыта лосей и закиданные хворостом внутренности. И обязательно где– нибудь неподалеку видел вдавленный след от автомобильных шин.
Возвращаясь как-то с обхода, зашел Владимир в Тозлар к Хурмату. Деревенька прилепилась по взгорью на глинистом изволоке, избы ветхие, слезливые, как старушки-нищенки на церковной паперти. Кое-где за воротами чернеют невысокие кучки хвороста, остальные жители топят печи камышом с озер. И у самого председателя колхоза «Берлик» дела не лучше: сарай на дрова пустил.
– Что же ты, Хурмат Валиахметович, неужели не мог в лесничестве хоть для себя-то билет выхлопотать? – спросил его Владимир за чаем.
– Чем я лучше своих соседей? – вопросом на вопрос ответил Хурмат. – Выписывать надо всем! Когда плот на Волгу гнали, делянку мы чистили. Теперь сожгли. А своего лесу нет, сам знаешь.
Хурмат помолчал, налил еще по стакану кипятку из самовара, закрасил его морковным настоем из чайника с отбитым носиком. Добавил, поглядывая в окошко на низко плывущие тучи:
– Себе, говоришь, билет выхлопотать? Это бы можно сделать. А потом что? Ладно, возьму я билет, привезу воз сучьев. Сосед скажет другому: «Видишь? Председатель себе дрова нашел, мне – рядовому колхознику– нету!» Может, он и ничего не скажет, а в ту же ночь сам в лес пойдет, большое дерево свалит! Нет уж, товарищ Дымов, мы живем так: есть – всем есть, и каждому поровну, нет – никому нет.
– А не примечал ли ты, Хурмат Валиахметович, – снова начал Владимир, – на базаре в Константиновке или в Бельске никто из наших мужиков ложками, коромыслами не торгует?
– Как не торгует! – воскликнул Хурмат. – Сам сходи посмотри. Всякий чаплашка, ковшик, толкушка – всё продают! Дуга, коромысло, кадушка – всё видишь. Кто продает, тот и делает! Пеньки тебе оставляет.
– А с лосями?
Хурмат покачал головой:
– Этого не возьмешь. Власти мало. У него тут милицейский погон. – Хурмат похлопал себя по плечу.
– Давай так договоримся, – предложил Дымов. – Прежде всего, помоги мне в своей стороне поймать хоть одного порубщика. Сам принесу разрешение на санитарный выруб заказника. Весь сухостой ваш, да еще и денег получите. Потом и за браконьеров возьмемся. Закон для всех одинаков – возьмем! Не посмотрим и на погоны.
Не прошло и недели, как тозларовские пастухи привели в лесную сторожку угрюмого дядьку с Большой Горы, через день – еще одного, из Константиновки. Оба рубили подальше от своих деревень, чтобы навлечь подозрение на татар. На этих двоих и расписал Владимир все пни, какие насчитал в заказнике. Мужики взвыли:
– По миру пустишь, Владимир Степаныч! Да нетто всё это – наших рук дело! – и повели лесника по дворам. Где бревно свежесрезанное под соломой, где ободья готовые в бане, где плашку липовую на поветях – всё показали.
Зашел тогда Дымов в сельсовет, попросил вызвать Илью Ильича и второго председателя колхоза.
– Вот что, уважаемые соседи, – сказал он им. – Давайте кончать безобразие. Если еще хоть один пенек появится, иду к прокурору и добьюсь того, чтобы ваши счета в банке арестовали. С колхозов взыскивать будем, а там разбирайтесь, как знаете. Так-то проще оно.
Как рукой сняло. И вот – новое дело. Тут на большой улов кто-то нацелился. Четвертую ночь караулит Дымов на свороте у Провальных ям, ждет, не подъедет ли машина к штабелю. Вот и сегодня сидит не раздеваясь, греет чайник, а к полуночи надо быть на месте, – время самое воровское.
Перед тем как уйти из избушки, лампу не стал задувать, огонек малюсенький оставил – только бы сама не погасла. На топчан положил поленьев, сверху прикрыл шинелью. Может, кто из воров и в оконце заглянет. Тут уж так: сам смотри, да не забывай, что и за тобой подглядывают, – дело задумано нешуточное. Прихватил потом пеньковую веревку, дверь закрыл изнутри – гвоздем протолкнул в паз щеколду.
Дождь не перестает, в лесу – темень. Холодные капли сползают за воротник куртки. Час или два топтался Владимир на свороте у большака, – ни души на дороге. Стороной прошла к водопою семья кабанов. Хорошо было слышно, как сердито пыхтел вожак, чавкал под дубом. Потом на мосту зажглись два желтых светлячка и тут же погасли, – это рыжая кумушка вышла на добычу.
Больше всего хотелось курить, но курить было нельзя, как в партизанской засаде. И чередой наплыли воспоминания. Вот он, мальчишкой еще, мчится по деревенской улице, на ходу сбрасывает рубашку и – вниз головой, в озеро; вот сидит на столбе полевых ворот, смотрит из-под ладошки на дымчатые увалы: новый учитель должен приехать, Вот первая стычка с Филькой, похороны Дуняши… И еще одни похороны, камень могильный на вершине Метелихи, а вот и сам он в больничной палате, и приглушенный шепот у изголовья: «Светик мой…»
Вот Нюшка в горохе, луговая поляна у Красного яра, заполненная теплым августовским туманом, копешка примятого сена. Потом свадьба за пустым столом, хмельные месяцы, пролетевшие стайкой белогрудых стрижей. Хасан, бои у сопки Заозерная, возвращение домой и раннее утро 22 июня 1941 года. И опять отчетливо, у самого уха, послышался полусонный шепот Анны: «Так и не спишь? А завтра еще на неделю?» – «Может быть, и сегодня. Может быть, и больше, чем на неделю, – ответил он ей в тот раз, не зная еще, что на западе от моря до моря полыхает багровое пламя войны, – страда, сама понимаешь!»
Страда… На четвертый год перевалило.' А перед глазами снова – забинтованный пехотинец на булыжной мостовой у собора в Острове. Пьет из консервной банки. Комендант Пфлаумер молча вынимает пистолет, ржавая банка отлетает к ногам Владимира.
А дождь всё не перестает – обложной, как из мелкого сита. Где-то хрустнула ветка. Лесник Дымов вскинул берданку, как это делал на стыках заснеженных лесных дорог в далеком Партизанском крае, напрягая слух и зрение, сжался стальной пружиной. И именно в этот момент за поворотом на большаке вспыхнул и тут же погас голубоватый, расплывчатый в сетке дождя конус света. Потому он зажегся значительно ближе и снова потух; по булыжному горбатому полотну дороги бесшумно сползала с горки грузовая машина.
На малом газу грузовик подъехал к мосту. Скрипнули тормоза. Это была трехтонка с прицепом. Из кабины вылезли трое, посовещались вполголоса. Двое отправились к штабелю, протопали в нескольких метрах от дерева, за которым притаился лесник. В руках у одного был электрический фонарь, второй – пониже ростом, в плаще и с топором. Стараясь не особенно сильно размахиваться, он нарубил хворосту, забросал сучьями канаву. Шофёр взад-вперед расхаживал по мосту, видимо ожидая кого-то еще, прежде чем развернуться у штабеля.
Так оно и получилось. Вскоре на шоссе зацокали подковы лошади. Верховой ехал не с той стороны, откуда пришла машина, на большак выбрался с боковой дороги, на мосту придержал коня. Разговора не было слышно, но можно было не сомневаться, что это сообщник. Шофёр влез в кабину, и грузовик тронулся с места, а верховой рысью погнал в обратном направлении.
У штабеля закипела работа. За считанные минуты машина была загружена вровень с бортами, бревна обвязаны цепью. Тяжело дыша, трое сошлись у передка.
– Ну что? Вроде бы всё в порядке? – приглушенно спросил один. – Закурить в таком разе полагается. А еще того лучше – горлышко бы сполоснуть.
– Обождешь! – проворчал второй. – Не говори «гоп», пока не перескочишь!
– Теперь ускачем! – хрипло засмеялся первый. – Петьки-то твоего нет, значит, и грозный ваш Дымов дрыхнет себе, как барсук. Коли так, заводи, Митрий! До свету еще разок обернуться успеем. Поехали!
Третий взялся за ручку у двери кабины.
– Обожди заводить! – не в полный голос, но четко распорядился Владимир и громыхнул затвором берданки. – Руки вверх! Кто ступит шаг в сторону, второго не сделает. Ну!!
Трое у машины окаменели, а Дымов стоял уже на дороге, держа берданку наперевес. Глаза его, привыкшие к темноте, различали не только поднятые полусогнутые руки каждого, ко и смутные овалы лиц. Одного он уже узнал: этот, в плаще, коротенький – сам председатель «Красного Востока» Илья Ильич. Точно: сын у него Петр, и его это манера всегда говорить пословицами.
– Повторяю: второго шага никто уже не сделает! – громче сказал лесник. – А теперь – слушай мою команду. Который из вас тут «Митрий»? Три шага вперед, марш! Выше руки, кому говорят!
От передка трехтонки отделилась приземистая фигура, как на учебном плацу отсчитала три шага в сторону.
– Ты, в плаще! – продолжал Владимир. – Шаг вперед! Ложись! Вниз мордой, руки за спину! Вот так-то, Илья Ильич. «Митрий», вяжи его! Есть у тебя ремень на штанах? Вяжи!
Самого шофёра Владимир связал последним, после того как проверил, надежно ли связаны оба «немитрия». Потом перетащил всех в кучу, накрепко захлестнул по локтям своей веревкой. И тогда только сел на подножку машины, с наслаждением затянулся ядовитым хурматовским самосадом.
Связанные терпеливо молчали. Перед рассветом прискакал и тот, кого называли Петькой. На мосту еще бросил повод, прыгнул с седла.
– Вам что, повылазило? – зашипел он издали, подбегая к машине и не различая еще, что вместо шофёра на подножке сидит лесник. – Сгружай к чертовой матери! Нету его в сторожке! Может, тут где-нибудь на свороте ждет…
– Не шуми, не шуми, Петруха! – остановил его Дымов. – Не приседай, стой как следует.
У парня заклацали зубы. Он упал на четвереньки.
– Встань! – успокаивал его Дымов. – Просьба у меня к тебе есть. Не в службу, а в дружбу. Садись-ка, парень, на свою лошадку, поезжай в сельсовет. Скажи председателю, приехал бы сюда. И побыстрее. Ну а зачем, ты и сам понимаешь, не маленький; неудобно ведь руководителю передового в районе колхоза валяться вот так, в канаве. Поднять бы надо, посадить… годиков на пять. Давай поезжай! Да не мешкай, а то вон с горы еще кто-то едет.
К мосту тянулся обоз из Тозлара. Везли хлеб на станцию. На передней подводе сидел старый татарин.
– Э-э-э! Какой позор! – тянул он потом, хлопая себя по бокам рукавицами. – Газета про него кажин день пишет, а он казна грабит. Э-э-э!
* * *
Завьюжило, заковало льдом Каменку, намело сугробов в переулках. В правлении «Колоса» допоздна щелкал костяшками счетовод. С государством колхоз рассчитался полностью, дополнительно сдал еще половину плана. Андрон сам проверял в бригадах отсортированные семена, не отходил от весов, когда выдавали хлеб колхозникам. В этом году удалось немного выдать и деньгами; за всю войну – в первый раз. Покачнувшееся хозяйство выравнивалось. А всему причиной были добрые вести с фронтов: поднимали они народ, веселили. Ждали, что не сегодня-завтра русский солдат из Польши шагнет в Германию.
Перед ноябрьскими праздниками приезжал зачем– то инструктор райкома. Записал, когда родился Андрон, когда в колхоз вступил и на каких был должностях за последние годы. О том же самом Дарью расспрашивал: кто она, чья родом, а потом Андрейку с уроков вызвал.
Домой Андрейка пришел мрачный.
– Не хочу я на Денисову фамилию писаться, – заявил он деду. – Сходи посмотри вон, что в дневнике у Веры Николаевны про этого душегуба написано! Теперь-то я всё узнал… А вы с бабушкой… – И не до говорил, задрожали у парня губы.
Ничего не сказал Андрон внуку, опустил виновато седую голову, – вот когда отозвалось! Протянул руку, чтобы привлечь Андрейку к себе, а тот отступил в сторону, и в глазах у него слезы. Так и повисла протянутая рука деда, не найдя опоры. Долго молчал Андрон, тупо смотря себе под ноги. Наконец поднялся, набросил на плечи полушубок, вместо своей Андрейкину шапку приплюснул на затылке.
– Что же это такое, Николай Иваныч? – спросил Андрон, комкая шапку. – Какой тут дневник ребятам попался?
Крутиков только вздохнул. Летом еще прислали ему пакет из Уфы со всеми его бумагами. Там же оказался и дневник Верочки и много старых фотографий каменнобродских жителей. Сама деревня, сфотографированная с Метелихи в первый год жизни здесь учителя, школа, ученики. В отдельном конверте сохранились снимки Верочкииых подруг, и среди них Дуняша. Репетиция драмкружка, трактор на Длинном паю, закладка МТС на Большой Горе.
Обрадовался тогда пакету Николай Иванович и решил составить большой альбом, а потом засесть за написание историй «Колоса». Часть фотографий была уже увеличена и развешана в клубе на специальном щите «Ветераны нашего колхоза». Еще такой же щит с фотографиями и диаграммами готовил учитель к перевыборному собранию.
– Есть, Андрон Савельевич, есть такая тетрадь, – проговорил через минуту учитель.
– Знаю, что есть. Ну, а Андрейке-то как же она на глаза попалась? Когда прочитать успел?
– Это я виноват, – признался Николай Иванович. – Занялся с клеем, красками, потом к телефону вызвали, – Нургалимов звонил. Дневник сюда вот на полочку сунул, а Андрейку твоего позвал из класса, чтобы клей не сгорел. Прихожу – полная комната дыму, дневник лежит на столе, а у парня глаза не мигают.
– Ну и что же теперь делать?
– Я сам ему объясню. Пройдет. Получит медаль, вот и заглохнет.
– Какую медаль? Кто получит?
Николай Иванович вскинул очки, нахмурился. И тут же широко улыбнулся, махнул рукой:
– Андрейка получит! За пришкольный участок. Ладно уж, коль проговорился, скажу и остальное! Тебя, Дарью и внука твоего райком партии и райисполком представили к правительственной награде. Летом еще оформили, а сейчас Москва подтверждение затребовала!
– Постой, постой, – опешил Андрон. – Летом мы с тобой толковали, чтобы Дымову председательство передать. И Калюжный, и Нургалимов знают об этом. А как же теперь?
– Одно другому не помеха.
Дома ждала Андрона Дарья с письмом от Мишки. Какая же мать утерпит, чтобы не показать соседу письмо от сына! Мишка уже майор. Пишет, что летает над немецкими городами, а раз и над самим Берлином прошел. Горит волчье логово. На десятки верст разлилось вокруг смоляное дымное облако. Сказали об этом и Мухтарычу: Мишка бомбит берлогу.
– Какой берлога? – не сразу понял старик.
– Берлин, понимаешь? Ну, где Гитлер сидит! Мишка здоровенные бомбы туда бросает.
– Мишка?! Э-э-э… Правильно делает! – Старик поднял вверх сухой, коричневый палец. – Правильно! Я всегда говорил: Мишка большой начальник будет. Я знаю.
А еще через несколько дней старика Мухтарыча не стало. Умер он неожиданно. Когда вечером Анна брала в водогрейке подойник, старик топтался у печки со своим самоваром, подкладывал угольки в трубу. Сам и на стол его поставил, заварил чай.
– Мороз, что ли, большой сегодня? Рука вот совсем не гнется, – пожаловался он. – Наверное, большой буран будет. Надо дрова побольше рубить, лопата из изба тащить. На крыша там дырка нету?
– Ладно уж, дедушка, ты никуда не ходи, – сказала ему Анна. – Сами всё сделаем. Нездоровится тебе, отдыхай в тепле. Сахар-то есть у тебя?
– Есть, спасибо. Всё есть.
Старик достал с полки жестяную банку, поставил на стол мятую кружку, положил горбушку хлеба. Погрел руки у самовара, налил было на донышко кружки чаю, покачал головой – чай еще не заварился как следует. Потом запахнулся в бешмет, подвязался поясом потуже, да и прилег на топчан возле печки.
Подоила Анна коров, молоко с Дарьей сцедила в бидоны. Лежит старик на том же боку, прижался спиной к теплой стенке. Сходили еще в коровник, корму скотине задали на ночь, телят напоили – лежит Мухтарыч. А самовар уж чуть-чуть посвистывает, остывает. Подошла Дарья к топчану, тронула Мухтарыча за плечо. Не открывает он глаз. Потянула легонько за руку, да и выпустила ее: с деревянным стуком упала сухая рука на доску.
Схоронили Мухтарыча на русском кладбище за Метелихой. Дарья же и обмыла. Обрядили его в русскую рубаху-косоворотку, бригадир Нефед сделал гроб по мерке, сапожник Еким сшил тапочки. За всю свою долгую жизнь не нашивал старик такой легкой обуви, не надевал белоснежной рубахи из тонкого полотна? А Кормилавна всплакнула, когда гроб мимо окон везли.
* * *
Как и все одинокие люди, которым не повезло в личной жизни, агроном Стебельков очень любил домашних животных и птиц, придумывал им потешные клички. Так, старого работягу мерина с уныло отвислой губой и опухшими бабками он называл Силантием и всегда находил у себя в кармане для него или кусочек сахару, или корочку хлеба; бухгалтерского индюка величал Дормидонтом Бульбуличем за горделивую осанку и совершенно невнятную речь.
