Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)
Были и в старом, заброшенном помещичьем доме у Большой Горы. Каменный он, двухэтажный, со множеством комнат. А по бокам две высоченные башни. И до самого верху чугунные витые лестницы. Тут очень страшно, темно. Совы живут и летучие мыши. Показал Володька новому своему дружку и овраг за Ермиловым хутором. На дне его две огромные ямы, с человечьими костями. Ямы размыты водой, края у них обвалились, заросли репейником и крапивой, а внизу кости белые.
– Татары закопаны были, – пояснял Володька приятелю. – Банда. В деревне красные окружили их ночью – и с пулемета. Ни один не ушел, потом мимо нашего дома на дровнях возили – где рука, где нога.
У Валерки стучали зубы, а Володька еще добавлял:
– Доведись сейчас – сам бы стрелял или бы с топором караулил которого в переулке, а в те поры что – мал был.
– За что же? – одними губами спрашивал Валерка. – Тебе-то что они сделали?
Володька медленно поворачивал голову, не мигая смотрел в упор на Валерку темными, остановившимися глазами:
– Батьку моего на крыльце шашками зарубили!..
Володька замолкал, сутулился, становился похожим на взъерошенного ястребенка, который еще не умеет летать, но глаз у него уже с желтым отливом – злой. Однако через пять-десять минут приятели плескались в озере, кувыркались на мелководье, и Володька снова становился прежним.
Минула еще неделя, и Валеркин соблазнительный ножик с тремя лезвиями, с шилом и с буравчиком, окончательно прижился в кармане Володьки, а свисток почему-то оказался у Федьки. Пожалуй, тут виноват больше всего сам Валерка, – не было у него настоящего понятия: день туда, день сюда, то с Володькой играет, то с Федькой. Не нравилось это Володьке, да ничего не поделаешь: городские-то все они без понятия.
Правда, одно время Валерка вроде бы и зарекался на Озерную бегать, – это после того, как они с Федькой погнули педаль у отцовского велосипеда, а тут сам Володька сплоховал – провинился перед Николаем Ивановичем. А причиной всему поп: пришел к учителю с жалобой.
Конечно, если бы во всем разобраться с толком, то и тут особой вины за Володькой не было. Просто собрались они в своем шалаше на конопляном поле, а до этого под дождь проливной попали, ну и сидели в чем мать родила, а рубашки сохли на крыше. И вот тебе – свадьба. Подкатило к церковной ограде враз несколько троек в лентах и с колокольцами. Разве тут усидишь?! Пока прибежали в церковь, а там уж руки не просунуть.
Штопором ввинтился Володька в самую середину и оказался правее жениха, а Валерка возле невесты.
Всё хорошо было, пока поп к новобрачным не обернулся кольца менять. В медлительной торжественности, громоподобно, провозгласил отец Никодим многолетие, и вдруг лицо его побагровело. Топнул ногой на ребятишек:
– Брысь! П-шли вон отсюда!!
Тут только заметил Володька, что дружок-то его впопыхах безрукавку синенькую успел набросить, а дальше всё голое. Так и стоит!
После грозного окрика Никодима половина народу вон из церкви шарахнулась, а вечером, притаясь за окошком школы, Володька своими ушами слышал, как отец Никодим выговаривал Николаю Ивановичу:
– Чувства верующих оскорблять никому не позволительно. Я не требую, чтобы вы наказали сына, и не хочу, но внушение необходимо. Влияние улицы, не в обиду будь сказано.
«Видишь ты, „влияние улицы“, – про себя повторил Володька, – а на улице нашей кто голова?»
Вот ведь как оно обернулось: Валерка штанов не успел натянуть, а виноват другой!
Не стал дожидаться Володька, что ответит учитель попу. Больше того: не хотелось слышать, как будут драть приятеля. Сполз потихоньку с завалинки к побрел восвояси.
В это время отец Никодим в дверях показался. Поманил толстым пальцем Володьку и зачем-то повел к своему дому.
Что будет с ним, Володька не знал, но и не повиноваться не мог, только посматривал снизу вверх на мрачно шагающего Никодима, как беззащитный кролик на матерого гривастого льва.
– Вот что, отрок, – проговорил наконец батюшка, когда миновали середину площади, – сожалею о влачении дней твоих бесполезном. Матери, верно, но помогаешь. Какой тебе год-то? Тринадцатый?! Ну, видишь: пора бы и к делу тебя приучать.
* * *
Вот и осень подкралась. Вороньё собирается вечерами, кружит над серым, невеселым полем, до хрипоты каркает на голых вершинах берез. Ходит Володька в школу, на учителя всё больше дивуется: не кричит, однако за партами тихо, а к доске вызовет – ничегошеньки в памяти не останется, хоть и сидел до петухов над книжкой. Николай Иванович приклонит голову набок, усмехнется чуть-чуть под очками, и вот уже всё на месте. Слова – как горох по желобу.
– Ладно уж, хватит, – другой раз остановит учитель.
Один раз книгу большую принес. С картинками. После уроков долго читал про моря и горы, про жаркие страны. Вот повидать бы всё это! А учитель многое видел. На Кавказе был и в Крыму, у Черного моря. Воевал с беляками за советскую власть. Вот с тех пор и ходит в шинели.
Как-то с Андроном разговорился Володька, – в лес за дровами по первой пороше ездили. Нарубили по возу на двор. (Хозяйство-то у Володькиной матери безлошадное, вот Андрон по-соседски и помогает.) Распрягал потом лошадь Володька, а Андрон тем временем тут же, под навесом, к саням новые завертки на оглобли приспосабливал. Спросил между делом:
– Ну как учитель-то новый? По лбу линейкой не стукает?
Володька вздохнул:
– Другой раз лучше, если бы и ударил.
– Што так?
– Совестно.
– Себе на уме мужик, – точно отвечая на свои собственные мысли, продолжал Андрон. – С ним ухо востро держать надо. Заходит, смотрю, вечор, вроде не знает, что школьников нету в семье…
– Может, купить чего?
– Да нет, какое там. Вначале-то с того и повел: давно, дескать, собираюсь отблагодарить за внимание… Помнишь, сам еще прибегал. Ну вот, слово по слову, куда с добром как разговорились: и про урожаи, и про скотину. До земли добрались, до товарищества. Хитер, одначе…
Удивился Володька разговорчивости Андрона, – редко такое бывало. Да оно и дивиться-то, пожалуй, не было особой причины: просто сосед начинал видеть мужика в Володьке. Вот и потянуло на разговор Андрона.
Так рассуждал Володька, поднимаясь на крылечко своего дома и прихватив походя охапку дров из поленницы – подвяли бы до утра у печки, – а потом мысленно снова к Валерке вернулся.
Совсем откололся Валерка, а Федька и больше того подзадоривает, хвастает, что теперь озерные запросто с Володькой разделаются и пикнуть ему не дадут.
Не спалось Володьке: жалко совсем упустить Валерку, а чем перебить Федьку, не знает. Потому что Валерка в сторону отошел и Николая Ивановича реже видит Володька. Это уж совсем плохо: тянет Володьку к учителю что ни день, то больше, а прийти вечером – как ты придешь? Чего ради?
И решился Володька на отчаянность. На другой день в перемену отозвал в уголок Федьку и высказал своему противнику хитрый план: вызвать Валерку на единоборство. Поборет Валерка Володьку – он на Верхней улице голова, Федька не сдюжит – быть Валерке воеводой Озерным.
Федька задумался, покрутил рыжей своей головой, о тонкости замысла не вдруг догадался:
– Неладное ты удумал. Он же года на два моложе тебя.
– Екимку за себя выставляю.
– Чудно. Я поддаваться не буду.
На том и порешили, ударили по рукам.
Валерка вызов принял. В назначенный час собрались на вершине Метелихи. И при свидетелях с каждой стороны, как полагается. Метнули жребий. Выпало с Федькой бороться Валерке.
– Хочешь на бокс? – спросил Валерка и для чего-то принялся расстегивать пуговицы на своем пальтишке. Сложил его аккуратненько на пенек, выставил вперед жесткие, острые кулачки и начал как– то по-смешному прыгать вокруг неповоротливого Федьки.
Смех разобрал понятых. Федька топчется на месте, сопит, норовит ухватить Валерку и подмять его под себя, а тот – хвать его в лоб и отскочит, ткнет снизу под ребра, и в сторону.
Разъярился Федька, замахал руками, как мельница крыльями, а у самого губа вон какая раздулась. Навалился, подмял Валерку и лежачего два раза ударил.
Крик поднялся на Метелихе: все видели – подножкой сбил и лежачего ударил. Так не годится.
Долго галдели, как мужики на сходке весной. Наконец угомонились. Решили первую схватку в расчет не принимать, бороться «безо всяких там боксов», на силу и по три раза: по-русски – в обхват, по-татарски – на перетяжку и по-цыгански – ногами.
Первый раз поборол Федька; отдышались малость, снова начали. Сели друг против друга, уперлись ногами, в руках – палка. Валерка перетянул. В третий схватились, опять Федька в снег носом зарылся. Встал, посопел, буркнул под нос:
– Ладно, твоя взяла. А только на завтра и с темя так же самое. Ежели Екимку и самого Володьку на «боксы» собьешь, так и быть – принимай до лета Озерную.
– Это почему же до лета? – возмутилась Володькина сторона. – Уговор насовсем!
– По весне другое придумаем, – уклончиво ответил Федька.
На том и закончился первый круг. Когда съезжали с горы, заметил Володька, что кто-то большой и широкоплечий махнул на лыжах в березник.
Через день на Метелихе собралось в три раза больше народу. Федька привел даже тех, кто не знал о первоначальном сговоре, – всем хотелось увидеть, как городской парень каким-то неизвестным «боксом» отучит Володькиных дружков задаваться.
Сам Володька поднялся на гору, когда все уже были в сборе. По пути он обошел восточные скаты Метелихи и отчетливо увидел на снегу след вчерашнего человека, которого не удалось тогда рассмотреть. Лыжи у него были узкие, не такие, как у деревенских ребят, и с желобком посередине. В школе, в самом углу коридора, видел Володька эти самые лыжи. Две пары – поменьше и побольше. На одних катался Валерка.
«Понятно, – про себя решил Володька, – Валерка испугался, что его побьют, рассказал обо всем отцу. Вот Николай Иванович и подглядывал… Ладно, если ты так… Ладно».
На горе Володька осмотрелся: народ кругом свой, а Валерка опять пальтишко на пенек отложил. Ждет на морозе, в кулак дует.
– Ну, давай, показывай твою «боксу», – стараясь не смотреть на Валерку и подговоренного заранее Екимку, проговорил Володька, – только уговор такой: ты его «боксой», а он тебя шпандырем! Бей в мою голову! Осилишь моего меньшого брата, тогда уж, как Федька того требовал, со мной денька через два.
Валерка глянул на худенького Екимку, насмешливо повел плечиком, хмыкнул, хотя о шпандыре слышал впервые. Володькина сторона захихикала, а Федькина насторожилась.
– А что это такое – шпандырь? – не утерпел Валерка. – Быть может, это – пика?
– Смотри!
Екимка приподнял подол рубашки, и Валерка увидел, что штаны у него перетянуты в поясе крученым сыромятным ремнем. Это и был неведомый Валерке шпандырь – жгут из прочной сыромятины, которым пользуются сапожники, чтобы вытащить колодку из сапога.
– Ладно, пусть шпандырь, только ты запрещенные удары знаешь? – заносчиво спросил Валерка. – В «солнечное сплетение», например?
«Солнечное сплетение» для судей было понятием туманным, но Володька не подал и виду.
– Нешто мы без понятия! – ответил он презрительно и даже сплюнул в сторону, точь-в-точь, как это делал отец Екимки, когда ему приносили новый заказ. – Давай начинай…
Повторилось вчерашнее, с тою лишь разницей, что теперь оборонялся Екимка, а прыгал вокруг него Валерка. Но Екимка успел кое-что перенять за вчерашний день, присмотрелся. Он не размахивал руками без толку, как Федька, локти держал прижатыми, сутулился, как заправский боксер, и раз или два пребольно стукнул Валерку по шее.
Ловким тройным ударом – в лоб, в грудь и в бок – Валерка свалил противника. Федька и его компания подняли дикий вой. Но и сам Валерка не удержал равновесия – упал на руки.
И тут произошло неожиданное: степным коршуном налетел на Валерку Екимка. Никто, кроме Володьки, не заметил, когда он успел распоясать ремень. Видели только, как черной змеей взвился шпандырь. Нечеловеческим голосом взвыл Валерка. Голова у него оказалась зажатой между ног Екимки, а шпандырь гулял по спине и тому самому месту, которое, по мнению большинства собравшихся, никак не относилось к понятию «солнечное сплетение».
– Раунд!
Это слово послышалось со стороны, и Володька, вскинув голову, прямо над собой увидел широкое бородатое лицо учителя с крупным приплюснутым носом, глаза – серые, немного насмешливые и совсем не сердитые, и брови – густые, сросшиеся у переносья.
– Не хватит ли на сегодня? – спросил Николай Иванович.
На поляне воцарилась гробовая тишина. Федькина партия и приятели Володьки так и остались с разинутыми ртами.
– Ну что, прописали тебе «ижицу»? – спросил Николай Иванович у Валерки, когда первое оцепенение прошло. – Правильно! Я всё видел и всё слышал. Ты тут с «солнечным сплетением» распинался, а того не знаешь, что боксер, который вышел на бой без перчаток, уже не боксер! За это ты и наказан.
Николай Иванович медленно осмотрел раздавшийся круг.
– Что у вас тут происходит? Главаря, атамана избираете? – обратился он строго ко всем сразу, а посмотрел почему-то прямо в глаза Володьки. Усмехнулся в бородку. – Отложим этот вопрос на некоторое время. Что-нибудь поумнее придумаем. Вот тогда и я с вами потягаюсь. Ладно? А сейчас – марш по домам! Завтра за всю неделю спрошу…
* * *
Слово свое Николай Иванович сдержал: спросил всех, кого застал вечером на Метелихе. Спросил и по арифметике, и по русскому. Володька долго потел у доски, писал разные мудреные слова, в которых – хоть убей – не придумаешь, надо ставить мягкий знак или не надо, а одно попалось такое, что в один дух и не выговорить, – «электрификация».
Всё правильно вышло у Володьки, и Николай Иванович похвалил даже, а в журнал только «уд.» поставил: больно уж худо писал парень. Буквы у него получались все разные. Они то валились на сторону, то прыгали вверх, – каждая имела свои закорючки и выделывала в строке что ей вздумается. Зато на другом уроке Володька удивил Николая Ивановича. Решали задачу с дробями: у одного крестьянина урожай с поля шестьдесят пудов, а у другого – две трети. Спрашивается, по скольку пудов получится на душу, если у каждого по пять человек семьи?
Володька сам поднял руку, чего с ним никогда не бывало.
– Как и у нас в деревне, – ответил он. – У одного надел на Длинном паю, там завсегда сам-семь уродится, а у другого – на Кочках, там и посеянного-то не соберешь. Вон у Екимки спросите – никогда своего хлеба до рождества не хватает! А у Ивана Кондратьича на двоих пшеницы по возу! И тут оно так же: одному по двенадцать пудов на едока, другому по восемь. Сложить вместе да и поделить бы поровну; по десять– то пудов на рыло… на едока, Николай Иванович, как раз до нови хватит!
– А ты сам согласился бы… чтобы вот так, сложить вместе, а потом всем поровну? – спросил, помолчав, Николай Иванович. Он, кажется, и не заметил минутного замешательства Володьки: по лицу учителя было видно, что задачка эта и для него самого – Николая Ивановича – не так-то уж и проста: сложить да разделить на всех поровну.
– Это чтобы от Ивана Кондратьича да отцу Екимкиному добавить?! И думать не стал бы!! – с жаром ответил Володька.
Долго молчал учитель. Сидел за столом, склонив набок большую голову, смотрел на Володьку. Потом поднялся, расправил широкие плечи, подошел к парте, где стоял Володька, и положил свою сильную руку на плечо паренька.
– Будет. И это будет, Володя, – сказал учитель почему-то очень тихо.
А Володька только глазами захлопал.
На другой день воскресенье пришлось. Обещал Николай Иванович диковинку показать ребятам. Прислали ему из города посылку – ящик, в картонную коробку упакованный. Все собрались.
– Надо бы пару жердей подлиннее, – попросил Николай Иванович.
Часу не прошло, у крылечка не две, а штук восемь жердин оказалось, потом и совсем непонятное началось. Достал Николай Иванович из угла мятый самовар. Старый и без крышки. Отмотал с катушки на локоть медной проволоки и сказал Володьке, чтобы тот сбегал в кузницу. Припаять нужно проволоку к этому самовару. А зачем – не сказал, да Володька и не спрашивал. Помчался по улице.
Кузнец, Карп Данилович, диву дался: это чтобы учитель да из такого самовара чай пил! Долго не мог понять, для чего понадобилось к самовару припаивать проволоку. Володька и сам не знал, но пояснил всё же:
– А это, дядя Карп, не иначе, чтобы за проволоку к столу его подтягивать! Сидишь себе за столом, тут тебе всякие пряники и баранки. Вставать-то не больно охота. Вот и тяни его за веревочку! В городе-то, поди, у каждого так.
Кузнец глянул на парнишку прищуренным глазом, усмехнулся, полохматил бороду и принялся разогревать паяльник. Припаял старательно, даже шкуркой зачистил. Засиял самовар одним боком, как зеркало.
Побежал Володька обратно. Смотрит – школьный сторож выкопал под окном учителя глубокую яму, а Николай Иванович на крыше сидит и жердь укрепляет. Другая – на березе, у церкви (и у батюшки не спросились!), а между жердями – проволока натянута и один конец в окошко продет. Дырка в раме провернута, в нее трубочка белая вставлена, загнутая книзу, а потом уж и проволока. Интересно показалось всё это Володьке, а зачем – опять не стал спрашивать: само всё узнается. Николай Иваныч расскажет.
Самовар закопали в яму. Валерка ящик из другой комнаты приволок. Принялся распаковывать. И никого близко не подпускает, важный такой. А Верочка тут же, возле стола стоит. Высокая, красивая, коса у нее до пояса и глаза большие-большие, темные. Посмотрит так, улыбнется, а Володьку оторопь берет.
Давно не был Володька в квартире учителя, с тех пор как поп под окошком его заметил. Вот и полки, сплошь книгами забитые, появились. На ковре, над кроватью, ружье двуствольное. Так и горит. Вот из такого хоть раз бы пальнуть! Не то что берданка у старосты. А над другой кроватью, где Валеркино место, еще одно ружье. Это поменьше, но тоже переломка. Значит, в тот раз не наврал Валерка.
Володька понимал в ружьях. Сколько раз константиновских охотников в лодке перевозил. Хоть бы в руках подержать такое! Хорошо Валерке: и коньки у него настоящие, и лыжи легкие-прелегкие, лаком покрытые. И всамделишное ружье!..
Тоскливо Володьке сделалось. Купить бы ружье, хоть плохонькое. Куда там! А жить-то на что?! Оно, поди, рублей десять стоит. Где уж тут, когда мать по полтиннику в неделю зарабатывает: сарафаны шьет девкам, мужикам пиджаки. Где уж тут…
Валерка тем временем распаковал ящик, вынул из него шкатулочку красного дерева. Тут и Николай Иванович подошел. Отстранил Валерку, а сам на часы всё посматривает. Шкатулку поставил на столик в угол, а на стенку черную тарелку повесил, вроде широкой воронки, на рогульке, прикрутил проволочки – те, что из окна были продеты, надел наушники, а лицо у Николая Ивановича строгим сделалось. Покрутил еще одну кругляшку, какой-то штуковиной щелкнул. В тарелке забулькало, зашипело. И вот – на тебе – настоящим человеческим голосом заговорило: «Говорит Москва! Говорит Москва!!»
Ребята дышать перестали, а Николай Иванович улыбается. И Валерка смеется, в ладоши хлопает.
– Как же ото такое, Николай Иванович? – пересилил себя Володька. – Если граммофон, как у мельника, почему трубы нету? И для чего самовар в землю? Кузнец говорил – продать бы его еще можно.
– Радио это, – пояснил Валерка. – Оно в Москве говорит, вот и на нашу проволочку поймал ось.
Голос Москвы заглушил объяснение Валерки. Из шкатулки хлынула музыка. Гармонь с переборами, куда там Мишке Кукушке – гармонисту с Верхней улицы. А потом – песня. И какая же это была песня!
Душевная песня, ладная, никогда такой не слыхивал Володька. Смотрит он широко раскрытыми глазами то на шкатулку, то на учителя Николая Ивановича и нет у него слов, чтобы высказать свои мысли. А мысли отчаянные у Володьки появились: захотелось самому вот так же, своими руками всё сделать. И чтобы музыка. И ружье над кроватью. И чтобы Володька сам был учителем.
И опять своя изба перед глазами. Мать склонилась над лампой, вдевает в игольное ушко суровую нитку.
Опустил Володька лохматую свою голову, набычился. Помаленьку двинул плечом, к двери подался. Тихо-тихо прикрыл ее за собой. На лыжи да на Метелиху. А только кататься не стал. Долго сидел на изъеденном ветрами диком камне. Думал.
Глава вторая
«Дорогой Игорек! Мой далекий и близкий…»
К этой записи в своем дневнике Верочка возвращалась несколько раз, но от этого ничего не менялось.
А всё потому, что в голове у нее было много мыслей, и они, какие-то непокладистые, переплелись тугим узлом, без конца и начала.
В то лето, когда семья Николая Ивановича переехала в Каменный Брод, Верочке исполнилось восемнадцать лет. В городе, где до этого работал отец, остались у нее друзья – комсомольцы. И, конечно, Игорю важней, чем кому-либо другому, знать, как живет и о чем думает Верочка.
Перед отъездом Верочка была уверена, что вот приедет она в деревню, а около школы – клуб. Вечерами там молодежь собирается. И она сразу же организует комсомольскую ячейку, будет разучивать новые пьесы, выпускать стенную газету. Но вот уже и третий месяц проходит, как поселились они с отцом и братишкой в двух маленьких смежных комнатках, отделенных от классов небольшим коридором, а Верочке не удалось ни комсомольскую ячейку организовать, ни вечера самодеятельности провести.
Верочке многое было непонятно в деревне, – не такой она ее себе представляла. Вот, говорят, «кулак», – а как его отличить? Думалось, что ходит он в смазных сапогах и в жилетке, как на плакатах рисуют. Борода окладистая, нос обязательно с бородавкой, а руки огромные, волосатые и с крючковатыми пальцами. Точно таким же должен был выглядеть лавочник, только голосок у него елейный. А поп только и знал бы проповеди читать о скором конце света, потому что у власти – большевики.
На недоуменные вопросы Верочки отец отвечал одинаково:
– А ты присмотрись получше, прислушайся, кто о чем говорит. И не только о чем говорит, но и как.
Отцу своему Верочка пыталась во всем подражать, во всем доверяла, даже первые странички дневника вслух ему прочитала. И отец ничего не скрывал от дочери, а перед отъездом из Бельска рассказал и про то, о чем Верочка никогда не осмелилась бы спросить.
Вот и сейчас, перевернув страницу дневника, Верочка вспомнила мать. И задумалась.
Перед ее глазами отчетливо встало детство, городская квартира на Коннобазарной.
Четыре года было девчонке, когда забрали отца в солдаты. Учитель гимназии уехал на фронт воевать с немцами. На пристани мама плакала, говорила, что сам виноват. Другие и помоложе и без семьи, а остаются: эти умеют жить. Надо было повежливее разговаривать с инспектором и не бегать по вечерам в рабочий клуб, пора бы уж, кажется, и за ум взяться. Что у тебя с ними общего?
Почему-то запомнились именно эти слова: про инспектора и про ум. «Помоложе», из тех, что «умеют жить», – это лесной инженер Вахромеев и еще дядя Толя, тоже учитель – сосед по квартире. В тот раз он также пришел на пристань и долго махал шляпой, когда пароход разворачивался на середине реки, а папы уже не было видно. Потом дядя Толя нанял извозчика, усадил маму в пролетку, а Верочке купил большую грушу.
Письма с фронта приходили не часто, а потом и совсем их не стало. Дядя Толя говорил, что папа, наверное, в плену, и кому-то грозил кулаком: «Продали Россию!»
Прошло три года. За это время Верочка забыла отца. Когда пошла в школу, на улицах висели большие красные флаги. И дядя Толя ходил с огромным бантом на отвороте темного пиджака; инженер на улице не показывался. А потом на два дня появился в доме чужой бородатый дядя в рваной и грязной шинели. От него пахло лошадью и дымом.
Чужой человек схватил Верочку, запрятал ее на груди, под шинель. Вырвалась Верочка, отбежала в угол, а человек принялся оглушительно хохотать. Мама опять плакала, но теперь ничего не говорила ни об инспекторе, ни о том, что надо взяться за ум. На второй день Верочка с трудом заставила себя побороть страх и подойти поближе к отцу. Он сидел за столом, пил чай, крепкий-прекрепкий и без сахара, хотя перед ним на блюдце лежали два маленьких кусочка.
Бородатый дядя поставил на стол недопитый стакан, посадил Верочку на колени, а потом подбросил к самому потолку и долго носил по комнате.
В открытую форточку Верочка видела перекресток улиц. Там было много народу. Шли по четыре в ряд, с ружьями, с флагом и пели:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов,
И, как один, умрем
В борьбе за это…
Верочка слушала песню, стараясь понять, зачем это нужно умирать всем сразу, с испугом смотрела на улицу. А там всё шли и шли люди с винтовками. Шли и пели. Подпевал и отец. Он твердым неторопливым шагом ходил по комнате и пел:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
Весь этот день Верочка не слезала с коленей отца. И совсем он не был чужим. Он хороший, большой и очень сильный, а шея у него крепкая, загорела до половины, потом сразу белая. Усы почему-то коричневые, а на висках пробивается седина. Бабушка говорила – это оттого, что на фронте страшно.
Вечером папа рассказывал смешную сказку про зайцев и глупого медвежонка, а Верочка смеялась, как маленькая, позабыв, что она уже школьница. Сказала папе, что это неправда: медвежонок не может разговаривать и зайцы не придут к медведю в берлогу, чтобы жаловаться на лису.
– Пожалуй, оно и верно, – согласился отец, – только я ведь думал, что ты еще «суслик». Эту сказку я рассказывал тебе, когда ты была вот такая. – И папа показал рукой пониже стола. – Ну, а раз теперь ты уж выросла, то зарывайся носом в подушку и спи.
Всю ночь Верочке снились зайцы. Они катались с горы на лыжах, кувыркались в снегу. А внизу, под горой, сидел глупый медвежонок – толстый и косолапый. Сидел и горько плакал оттого, что ему никак не угнаться за зайцами и что зайцы над ним смеются. А потом прибежал еще один заяц, самый маленький. Сказал, что был в городе, разносил детям конфеты.
Проснулась Верочка раньше обычного, но палы уже не было дома. Мама сидела на своей кровати и куталась в темную бабушкину шаль.
Верочка помнила, что, когда она была совсем-совсем маленькой и когда папа называл ее «сусликом», она каждое утро находила у себя под подушкой яблоко или конфету, а папа всегда говорил, что зайчонок принес: забрался ночью через окно и сунул под подушку девчонке.
В тот раз Верочка знала, конечно, что этого быть не могло, но всё же пошарила рукой под подушкой, и пальцы ее нащупали что-то завернутое в бумажку. Это оказались те самые два кусочка сахару, которые лежали вчера в блюдце на столе перед папой.
Зажала Верочка сахар в ладошке, неслышно подкралась к матери и показала находку. Только мама не удивилась, как раньше, не спросила: кто же это принес? Она всё так же куталась в шаль.
Верочка молча забралась в свой уголок, завернула оба кусочка в самую лучшую тряпочку и спрятала в потайное место.
«Придет папа, я сама ему расскажу про зайчат, а ночью положу под подушку подарок», – решила она тогда.
Снова ожидали писем, и опять приходили они редко. Отец воевал где-то под Петроградом. Потом был ранен и снова воевал, теперь уж на Украине. У Верочки появился братишка. Так прошло еще больше года. И всё это время хранила Верочка заветный подарок.
Раз не стерпела, откусила от того, что поменьше, половинку, – это когда с Валеркой одна осталась, а мама не возвращалась долго из очереди. Разревелся братишка (года ему еще не было), вот и дала ему Верочка кусочек сахару. Замолчал, таращил потом глазенки.
Наконец, поздней ночью, кто-то постучал в окошко – отец. Вошел он в комнату и почему-то прислонился плечом к стенке. Обвила его тогда Верочка руками, на шее повисла, а Валерка, – тот так ничего и не понял, – не своим голосом заревел, когда над ним бородатое лицо склонилось. Папа сказал, что приехал он «подлататься». Оказывается, его снова «зацепила» пуля, в левую ногу.
Как придумала Верочка, так и сделала. Выбрала время, забралась на колени к отцу, свернулась калачиком, рассказала ту самую сказку про зайчат и медвежонка и добавила, что ночью сама слышала – царапался в окошко зайчонок, да окно-то закрыто было.
– Не нужно сегодня окно закрывать, папа. Ладно? Зайчонок прибежать должен! Маленький такой, беленький, а глазки у него красненькие…
Наутро проснулась Верочка и притаилась под одеялом. Мама уходить собиралась: очередь с вечера занята, а привезут ли хлеб, неизвестно.
– Заварили вы кашу! – слышала Верочка недовольный голос матери. – Дети вон что такое леденец не знают!
– Устроится, Юлия, всё устроится, – глуховато покашливая, успокаивал ее папа: он всегда называл ее так.
– На каждом столбе плакаты об этом кричат, а толку?! Дождались, называется: коробок спичек полторы тысячи стоит! А в чем ходим?.. На люди совестно показаться!
– Чудачка… Нельзя же всё сразу требовать. Советская власть не везде еще укрепилась. Неужели не видишь, что делается вокруг? – тем же тоном говорил отец. – Не успели отбить Юденича – на юге неладно, да и здесь, на Урале, незавидно. Вот Колчака одолеем, отдышимся – и начнем богатеть помаленьку.
– Для себя я ничего не хочу, – горько усмехнулась мать, – меня вполне устраивает газетная статья «О международном и внутреннем положении». Но ведь дети твои этой статьей сыты не будут! Я хочу, чтобы у них было детство и чтобы они людьми выросли!
– Вырастут!..
Хлопнула мать дверью. Выглянула Верочка из-под одеяла, скользнула на холодный пол босыми ногами. Отец сидел в соседней комнате, раскуривая папиросу, и хмурился. Такой большой, добрый. Обидела его мама.
– Папа, ты ничего не слышал? Зайчонок не прибегал? – спросила Верочка, заглядывая снизу в хмурое лицо отца.
– Нет, дочка, – медленно проговорил он, – не прибегал зайчонок. Я и окно открытым на всю ночь оставил, и свет погасил пораньше, а он не показывался. Волков боится, наверное. Много их развелось. А в городе псы бездомные по дворам шатаются. Страшно зайчонку, он ведь совсем еще маленький.
– А вот и неправда! Он прибегал! Посмотри, посмотри, что у тебя под подушкой!
Папа откинул подушку, бережно развернул цветастую тряпочку.
– Верочка… доченька моя, – только и смог он сказать. – Это ты для меня хранила?!
Мама вернулась напуганная: на переправе кого-то убили. Говорят, что переодетого колчаковского офицера, – тяжело дыша и наливая себе воды из-под крана, рассказывала она. И еще говорят, что со дня на день они будут здесь.
– Понимаешь, ходил на рынке возле крестьянских возов человек. С костылем, в лаптях и в татарском малахае. Уговаривал мужиков ничего не продавать на «керенки». Его превосходительство адмирал Колчак за хлеб и за сено золотом будет платить!
Отец перебирал свои бумаги в столе. Не поворачиваясь, спросил:
– Ты сама это слышала?
– Про золото?!
