Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)
Через полчаса были у знакомого бакенщика. Антон сам забрался в садок, выбросил в лодку двух золотистых стерлядок. Третью – побольше – подержал на весу, плотоядно причмокнул.
– Завтра до вечера не уснет? – спросил он хозяина, сутулого и конопатого дядьку с медвежьими глазками и с чахлой растительностью на скулах, похожей на бурый болотный мох.
– Вечор всего поймана, – не должна бы, – буркнул тот и засопел, отвернувшись.
– Еще бы таких вот парочку. Ты уж того, расстарайся, Павел Ермилыч. Знаю ведь, ловишь-то чем. Чего это возле хвоста у нее? – Антон указал пальцем на рваную рану у хвостового пера извивающейся рыбины.
– Гвоздь-, должно, в днище, – не глядя на стерлядь, ответил Пашаня.
– Понятно; всё, брат, понятно, – опуская рыбу обратно в садок и вытирая руки, ухмыльнулся Антон. – По правилу-то за эти бы «гвозди» указать тебе адресок в места не столь отдаленные. Ладно, замнем. Значит, завтра заеду.
Пока ожидали уху, солнце выкатилось над лесом. По реке, вверх по течению, прошлепал прокопченный, черный как жук, буксир с двумя плоскодонными баржами. Лениво вспарывая волну, баржи прошли возле самого берега. Трюмы их были открыты.
– Эти за хлебушком, не иначе – к нам, – вздохнул Антон и задержал ложку, в воздухе. – Вот так-то и кормим всю Волгу. А ты тут как проклятый… Лучку, лучку бы сюда репчатого. Перчику красного. А?.. Так ты не забудь, Ермилыч. Завтра к ночи заедем.
Председатели колхозов ждали Скуратова до обеда. Не дождались. Первым поднялся Хурмат, плюнул у двери, выругался по-своему. Через час еще двое ушли. Андрон мял в руках шапку, – ему нельзя было уходить, а там у Нефеда молотят, во второй бригаде на гречу должны бы выйти, на Длинном паю озимь сеять. И только Илья Ильич почитывал себе газетку, потом предложил Вадиму Петровичу сыграть в поддавки. Тот отмахнулся. А Антон Скуратов бушевал в это время в бригаде Нефеда Артамонова:
– Кто разрешил? Что-о?! Молчать! Мало вас тут пораскулачивали, мало пересажали. Вот когда она отрыгнулась, крутиковская закваска! Всё вижу, всё понимаю! Не выйдет!
Это и было «внушение» по-скуратовски. Нефед ничего не отвечал. Слушал, переминаясь с ноги на ногу, стоя возле, запыленного «козлика», смотрел из-под выгоревших рыжеватых бровей на Антона не то с сожалением, не то с плохо скрытой издевкой. Потом выразительно высморкался и, повернувшись, направился к молотилке. Парнишка-погонщик прищелкнул ременным кнутом, лошади тронулись по кругу, вытянув шеи и покачивая в такт шагам костистыми головами, а Нефед, так и не обмолвившись словом, уже подавал снопы в барабан машины.
Оресту Ордынскому всё это показалось верхом мужицкой наглости. Он хотел сказать об этом Антону, но вовремя остановился: в прямоугольном зеркальце, укрепленном у лобового стекла автомобиля, ему было видно лицо шофёра. Парень ухмылялся.
Проезжая через деревню, Антон велел остановиться возле колхозного сада. За тыном, пригибая к земле раскидистые ветви яблонь, рдели крупные яблоки. Шафран, анис, полосатая рассыпчатая китайка, гроздьями свешивались налитые медовки. Скуратов выразительно крякнул.
Шофёр остановился, откинул спинку заднего сиденья, в руках у него оказалась вместительная корзина. Побежал вдоль тына к воротам сада, но вскоре вернулся с пустой корзиной и в сопровождении высокого старика в парусиновой шляпе.
– Я есть, э-э-э, работник, э-э-э, этот плантация, – представился дед, приподнимая старенькую шляпу. – Если уважаемый товарищи, э-э-э, хочет покушать – пошалуста. Корзина нельзя.
– Я – Скуратов, – нехотя выдавил Антон. Но ожидаемого впечатления на странного старика это не произвело.
– Если покушать – пошалуста, – повторил он и еще раз приподнял шляпу. – Корзина никому нельзя. Нет.
«Уму непостижимо!» – недоуменно пожимал плечами Орест, когда машина огибала озеро. Антон клокотал. Шофёр язвительно улыбался.
Вот и Большая Гора. Возле деревянного домика конторы МТС – коновязь. Несколько неоседланных вислобрюхих лошадок машут хвостами, отпугивая слепней. Никто не выбежал на крыльцо. Лопоухий щенок тявкнул было испуганно и тут же пригнул к земле глупую морду, перевернулся на спину, бесстыдно выставив голое пузо. В сторонке путано и торопливо пробормотал что-то индюк. Надменно закинув утяжеленную красными пузырями голову, важная птица не торопясь проследовала через дорогу.
– Сидите? Бездельничаете?! – с ходу обрушился Антон на Карпа и Калюжного, швырнув на скамейку портфель-бочонок. – Нет, дорогие мои товарищи, не выйдет! Не пройдет, говорю!
Орест наблюдал за выражением лиц собравшихся. Андрона он видел впервые и мысленно содрогнулся, представив себе встречу с этим мужиком с глазу на глаз в недобром месте. Пылкое воображение и безудержная фантазия зачахшего на корню поэта влекли его дальше, рисовали картины одну страшнее другой. Ночь, дремучее чернолесье, мост. Машина напоролась передними скатами на плаху с гвоздями. Лес курчавится от разбойного посвиста. Две огромные волосатые ручищи просунулись в выдавленные целлулоидные оконца «козлика». Одна ухватила Антона, вторая шарит по заднему сиденью. Антон извивается, как стерлядь: «Заявляю принципиально: я – против!»
Шофёр ядовито ухмыляется. В руках у него пустая корзина.
Орест покрутил головой, проморгался. Выхватил ручку-самописку, чтобы не упустить редкостную литературную находку. Пригодится в романе.
Антон всё еще бушевал за столом директора. Карп и Семен Калюжный молчали. Председатели сидели с каменными лицами, Андрон тискал шапку. Только Илья Ильич украдкой позевывал: «Красный восток» докашивает последние гектары овса, переходящее знамя останется у него и на осень. Надо уметь.
Наконец Антон выдохся. Густо и авторитетно прокашлялся, сел за стол, широко расставив локти. Орест приготовился записывать.
– Теперь давайте конкретно, по существу, – говорил Антон, нахмурясь и постукивая ребром ладони по краю стола. – Районный комитет партии и я лично надеемся, что этот политический вывих в мозгах оторвавшихся от жизни руководителей встретит единодушный и стопроцентный отпор, А вас, товарищ Савельев, категорически и принципиально ставлю в известность: в двадцать четыре часа изъять всё, что незаконно присвоено колхозниками. Мы не позволим расхищать народное достояние!
– А колхозники што – не народ? – по-медвежьи поворачиваясь в сторону Скуратова, спросил Андрон.
– Принципиально не возражаю. Но я говорю: незаконно! Мы не имеем соответствующих указаний.
– Стало быть, лучше под снег бы ушло? – Андрон усмехнулся. Это взорвало Скуратова. Дряблые щеки его побагровели, тугой воротник врезался в шею.
– Снимали и будем снимать! С позором! – выкрикнул он, вскакивая.
Андрон встал, подошел к столу. Орест спрятал ручку.
– Я не глухой, слышу, – начал Андрон, закипая злобой. – Много ты тут наговорил, я тебе не мешал. А теперь ты послушай. Изымать у колхозников то, что сам я им отдал, не буду. Поезжай и возьми. А допрежь того собери матерей да жен, спроси у них: как, мол, это вы, товарищи женщины, без отцов да мужей зиму перебедовали после засухи да градобоя? Где семян на сев раздобыли? Хорош ли у вас урожай? Сколько сдали в казну и еще сколько свезете? По моим, мол, записям будто и лишнего у вас посевов-то получается, я ведь ссуды-то выписал вам всего-навсего шестьдесят пудов! Поезжай!
Андрон посмотрел на Калюжного. Тот мигнул. Орест перехватил этот взгляд.
– И вот еще что не забудь, – продолжал Андрон, возвращаясь на место. – Непременно скажи и про то, как ты хлебушко наш гноишь в дырявых лабазах, как лежит он у тебя под дождем в затоне. А теперь сымай меня за десятый сноп. Не больно страшно. Не ушибусь. Мне ведь падать-то не шибко высоко. А земля, она к пахарю завсегда пуховой периной обернется. Ты будешь падать – подстилку ищи.
Антон дышал ртом, правая щека у него дергалась.
* * *
День и еще два дня ждал Пашаня Антона Скуратова, а того всё не было. Лежал он больным у себя дома, – сердце не выдержало. А у Пашани всё приготовлено: в отдельном садке с подкормкой томились три добрые рыбины, каждая фунтов на пять. Садок был затоплен у вехи в начале переката, чуть пониже того места, где на мертвом якоре бился в струе окрашенный ярким суриком железный бочонок. С берега– как ни смотри – этого бочонка никто не увидит: он под водой, а напротив – у острова – еще такой же. Здесь-то и ставил Пашаня свою изуверскую снасть: на закате солнца перегораживал всю реку поперечным продольником с отточенными тройными крючками без наживки.
В июле и в августе стерлядь «играет». Рыба эта любит быстрину на неглубоком месте. Крючки поставлены часто на лесках различной длины, и у каждого – пробка. Поэтому крючки не лежат на дне, а тоже «играют» в струе, когтистой кошачьей лапой хватают рыбину за крутые бока, вонзаются в белую мякоть брюха.
Через верного человека Пашаня сбывал улов в городе. В конце недели, чаще всего перед вечером, у землянки бакенщика появлялся одноглазый татарин в лохмотьях – сухой и костистый. Сбрасывал с плеч берестяной короб с лесными ягодами на донышке или с десятком грибов-подберезовиков.
– Исян-ме, дускаим? – несмотря на преклонные годы, бодро приветствовал он хозяина землянки. – Халь да ничик?[2]2
Здоров ли, мой друг? Как твоя сила? (татар.).
[Закрыть]
Пашаня бурчал в ответ нечто нечленораздельное. Так и встречались они – в недалеком прошлом гроза всей округи неуловимый конокрад Гарифулла (ныне сторож аптечного склада) и озлобленный на всех и на всё, трижды судимый Пашаня. Молча варили похлебку, распивали бутылку самогона. Затем Пашаня без слов забирал брошенный у порога короб, спускался с ним в лодку, отъезжал к садку. С тупой жестокостью, точно рассчитанным ударом по затылочному щитку глушил пятнистых щук и плоских унылых лещей. Для «особых» заказчиков завертывал в лопух пару стерлядок. Всё ото укрывал травой, сверху нетолстым слоем разравнивал малину или черемуху. Туда же бросал несколько штук грибов.
В сумерках, взвалив на сутулую спину тяжелую ношу, Гарифулла уходил в лес, оставив на подоконнике горсть смятых тридцаток. При свете тусклого фонаря Пашаня разглаживал деньги, развертывал на коленях кусок просмоленного паруса, старательно пересчитывал перевязанные бечевкой пачки и уносил всё в дупло старого осокоря.
В этот раз татарин пришел не один. Вместе с ним в землянку протиснулся незнакомый Пашане мужчина в армейской зеленой куртке, наброшенной на плечи, На вид ему было лет пятьдесят, а может, немногим больше. Лицо у него было помятое, с дряблыми складками под водянистыми, навыкате, глазами, губы тонкие и с недоброй ужимкой; на Пашаню глянул недоверчивым, прощупывающим взглядом, в разговор не вмешивался.
– Я сегодня той сторона пойду, – после ужина сказал одноглазый Пашане, – этот человек пусть у тебя живет. Так надо.
В лодке уже добавил:
– Вахромеев. Помнишь, Артюха вместе судили? – ткнул большим пальцем по направлению костра у землянки. – Десять лет тюрьма сидел. На фронт посылали – бежал.
– А тут-то чево ему надо? – осведомился Пашаня, выгребая на стрежень.
– Тут не надо, другом месте надо.
У Пашани похолодело между лопаток.
– Жить-то долго ли у меня будете? А ежели милиция?
– Паспорт я достану.
Больше Гарифулла ничего не сказал, а через неделю Пашаня шагал по лесной дороге в сторону Каменного Брода. Нужно было сходить в заброшенное и теперь совсем уже развалившееся именье Ландсбергов. Гарифулла велел узнать, не живет ли там кто-нибудь. И еще – посмотреть, сколько осталось берез за домом. Промерять шагами от угла до первой. На время, пока не будет Пашани, немудрые обязанности бакенщика должен был исполнять Вахромеев.
«Клад, должно, взять собираются», – догадался Пашаня, и ладони его сразу сделались потными.
«Мне-то что? Я схожу. Мне оно вовсе не страшно, – подбадривал себя Пашаня, – документы мои в порядке. А потом законную долю потребую. Иначе – любой пароход ночью остановлю. Возьмут».
Пашаня припоминал: когда Уфа была занята колчаковцами, в именье Ландсберга оставался один управляющий. Потом и белые и зеленые поочередно переворачивали вверх дном всё поместье. Был слух, что в саду у озера выкопали окованный железом сундук, но в нем оказалась посуда. Гарифулла толкует про березы во дворе усадьбы. Значит, всего не нашли.
На вторые сутки к обеду Пашаня был на месте. Как и наказывал ему татарин, в деревнях не останавливался, а Каменный Брод и Большую Гору обошел стороной. Берез за домом оказалось четыре: три в ряд, старые и раскидистые, и одна на отшибе. Эта наполовину сухая. От дома осталась одна каменная коробка. Потолки обвалились, стены потрескались, вот-вот и они рухнут. От надворных, также каменных, построек кое-где виднелись покосившиеся столбы, кучи застарелого хлама. И всё заросло дремучим чертополохом. Чернотал и боярышник прижились даже на булыжном кругу в середине двора.
– Да, пожили люди в свое удовольствие! – сокрушенно, как о своем собственном, вздохнул Пашаня. – Пили не день, не два – по неделе. Сам государь-инператор таких гульбищ, поди, не устраивал. Летом на озере лодки, по ночам по всему взгорью огни китайские. Зимой – тройки птицами. Да-а.
Постоял за углом, еще раз осмотрелся. Поблизости ни души. С берез осыпается лист, на озере лениво перекатываются отлогие волны. Навстречу им приседают, кланяются в пояс прибрежные камыши.
Пашаня промерил шагами расстояние от угла до каждой березы, записал это огрызком карандаша на клочке бумаги. Постоял, подумал и, пристроившись на куче битой черепицы, на той же бумажке стал рисовать что-то похожее на план: стену дома, березы, остатки внутреннего двора. Когда обозначил крестиком четвертую березу, отчетливо вспомнил, что возле нее как раз и был проезд между постройками. Направо – каретный сарай, налево – конюшня. И то и другое сгорело, оттого и береза засохла.
«Тут! Не иначе под полом в каретнике и захоронено! – чуть не крикнул Пашаня, ослепленный внезапной догадкой. – Во дворе-то какой дурак яму рыть будет!»
Пашаня покопался в кирпичных обломках, вытянул проржавленный лом, постукал в разных местах под ногами. Всё та же щебенка, битая черепица, уголь. Копнул еще в одном месте, за кустом боярышника, выворотил обломок трухлявой доски-половицы.
– Тут! Может, на ём и стою, – вырвалось вслух. – Эх, знать бы!..
Один за другим выворачивал Пашаня истлевшие горбыли, в кровь изодрал себе руки и, не замечая этого, остервенело бил ломом. Лом уходил всё глубже и глубже и ни разу ни во что твердое не ударялся. Стоя по колено в земле, Пашаня ухватился еще за одну доску. Натужился, обломил и ее; сверху в темный провал с шумом посыпались битые черепки. Разгреб всё руками, пощупал ломом под обнаженными корнями кустарника и перестал дышать, – лом уперся во что-то большое и каменное.
Это оказался бетонный цоколь сточного колодца. С двух сторон к нему подходили такие же бетонные желоба. В самом колодце выросла порядочная березка. В сучьях ее тонко посвистывал ветер, срывая последние листья.
«Ошибся, – подумал Пашаня. – Каретник-то, стало быть, у меня за спиной». Присел на кирпичную стенку раскопанного фундамента, вытерся рукавом. А листья всё падали и падали. Тупым, бездумным взглядом Пашаня следил за этими листьями. И вздрогнул, втянул голову в плечи: кто-то шел по двору, большой и неторопливый. Вот остановился в нескольких шагах за спиной Пашани, шумно вздохнул.
Как вор-домушник, застигнутый в кладовке, Пашаня ждал негромкого окрика и боялся пошевелиться. А тот молчит, переминается с ноги на ногу, вот раздвинул кусты. Наконец Пашаня не выдержал, пригнул еще ниже голову, глянул через плечо. Шагах в десяти за кустом боярышника стоял лось. Пашане видна была горбоносая бурая голова с раскидистой костяной чащей рогов, откинутой на спину, и седая широкая грудь могучего зверя. И лось увидел человека, скосил настороженным темным глазом, фыркнул и так же, неторопливо и величаво унес свою гордую голову в ближайший лесок.
Пашаня облизал пересохшие губы; ружьишко бы под рукой иметь! Мясо-то в городе вон куда подскочило… И снова пригнулся: за домом всё ближе и явственнее слышались голоса ребятишек. Кто-то трещал палкой по чугунной решетке внешней ограды, потом бросили камнем в свисавший с чердака лист железа.
Через минуту во двор высыпала шумная ватага учеников вместе с учительницей. Уйти незамеченным было нельзя, и Пашаня залег.
– А я говорю, что это не вяз и не илим, а клен, – настойчиво говорил худощавый подросток с лучковой пилой на локте и показывал другому два круглых деревянных колесика, видимо только что выпиленных где-то неподалеку.
– А вот и не клен, – упрямо бубнил второй парнишка. Он был намного ниже первого, босой и в армейской фуражке с голубым авиационным околышем.
«Неужели Митька? – ахнул Пашаня. – По годам, должно, в пятом классе ему бы сидеть. Может, в шестом? А тот, с пилой-то, Андронов внучек. Точно».
Ребята сгрудились возле крайней березы, обступили учительницу.
– А правда, Нина Сергеевна, что тут самый настоящий помещик жил? – спрашивал первый подросток. – Дедушка говорил, что тут до войны еще целый трактор нашли. Только на части разобранный. А еще того раньше полный воз книжек набрали.
Учительница что-то отвечала, но слов ее не было слышно. А потом снова из шумного разноголосья вырвался голос Андрейки:
– И ничего у них не получилось. Дали им в прошлом году, а нынче еще добавили. Так и надо. Не суйся в чужой огород. Мало ли, что они захотят, фашисты.
Тесной ватажкой школьники пересекли двор/ спустились к озеру. Пашаня уже посчитал, что ему удалось остаться незамеченным, но этим же, всё еще не закончившим спор, подросткам вздумалось зачем-то вернуться в кусты, и они увидели Пашаню. Не испугались, не бросились с криком обратно, только прижались друг к другу. Меньший смотрел исподлобья. Андрейка спросил:
– Ты, дяденька, не лесник? Или утиль собираешь?
– Нашел вот для кузни железяку, – нехотя буркнул Пашаня.
– А ты откуда?
– Дальний я, – отмахнулся Пашаня. – А вы идите отседа. Учительша вон уж где!
– Догоним, – помолчав, проговорил подросток, и Пашаня только сейчас понял, что он заврался, то «железяку для кузни», то «дальний». Этих не проведешь.
Озираясь и крепко держась за руки, ребята отступили к озеру и вскоре скрылись за отлогим скатом. Пашаня забросил лом на плечо и также ушел из кустов. На опушке леса остановился, глянул назад. Все ученики высыпали на пригорок и смотрели ему в спину.
«Черти вас принесли, – злобно подумал Пашаня, – теперь дай бог ноги».
Гарифулле Пашаня не всё рассказал. Прежде всего потребовал равной доли. Татарин оскалил желтые лошадиные зубы:
– Один думал или кто помогал?
– Сам не такой уж дурень.
– Давай бумага.
– Бумаги у меня нет; всё здесь. – Пашаня постукал себя костяшками пальцев по узкому, скошенному назад лбу.
– Дурак! – Гарифулла коротко хохотнул. – Боишься, обману, что ли? Было раньше так? Было, нет?
– Ну и што, коли не было? А этот? – Пашаня мотнул головой по направлению прикола, где у лодки возился Вахромеев.
– Дурак! – повторил татарин. – Пусть Гарифулле спасибо скажет, что я его милиция не сдавал. Я ему сразу сказал: сколько дам – хватит. – И еще раз по-звериному приподнял верхнюю губу, выставляя зубастую челюсть.
Племянник бывшего казначея с веслами на плече поднимался по тропке. Гарифулла достал откуда-то из-под рубахи пожелтевший от времени, плотный, как жестяной, лист бумаги. Нахально посматривая единственным глазом то на Пашаню, то на Вахромеева, он развернул на столе бумагу, коричневым жестким пальцем ткнул в середину.
Это был план поместья в крупном масштабе. Пашаня увидел затушеванное синим цветом озеро, четко обозначенные постройки, сад и прямую аллею от полевой дороги к барскому дому. Местами на листе расползлись водянистые пятна, голубые тонкие линии поблекли. Во внутреннем дворе было обозначено в ряд несколько кружочков величиной с горошину и одна такая же горошина чуть поодаль. Все они были под номерами. Без особого труда каждый бы понял, что это и есть те самые березы, про которые говорил татарин, посылая Пашаню в поместье.
– Видишь сам, мне твоя бумажка не надо, – издевательски ухмылялся Гарифулла. – Говори, какая береза на месте остался?
Пашаня склонился над планом.
– Эта есть, и эта, и эта, – показал он пальцем. – Между ними по двенадцать шагов.
Гарифулла сбросил руку Пашани с плана и ткнул своим пальцем в кружок у конюшни.
– Эта?
– Стоит, – нехотя выдавил Пашаня и тут только заметил, что кружок у конюшни обведен дважды, номер подчеркнут другим цветом, а ниже, у самого озера, стоит та же цифра и возле нее в две строки что-то написано нерусскими буквами.
– Артюшка, он больно хитрый был, – разговорился Гарифулла, не обращая внимания на Вахромеева. – Меня и то обмануть хотел. Гарифулла не дурак. Артюшка этот человек испугался, я не боюсь. Я давно знал, кому говорил Артюшка немецкий слова на наши скажить.
– А как ты узнал ево? – осмелел и Пашаня, видя, что давнишний его приятель и в счет не ставит бывшего инженера.
– Узна-ал, – протянул татарин. – Я такой люди сразу вижу.
Гарифулла свернул бумагу, запрятал ее под дырявую посконную рубаху, левой рукой погладил реденькую бородку.
– Ярый инде[3]3
Ладно (татар.).
[Закрыть], – сказал он при этом, – мало-мало надо годить. Потом копаем. На шесно. И – разный сторона. Ну, сав булыгыз, дуслар[4]4
Будьте здоровы, друзья (татар.).
[Закрыть]…
