Текст книги "Под горой Метелихой (Роман)"
Автор книги: Евгений Нечаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
«Надо узнать, пожалуй, – подумал Артюха, – может, и нет уж этого плана у Гарифки. Вон сколько лет-то прошло! На кой он черт ему нужен!»
Лошаденка меж тем втянула возок на лесную просеку. Справа и слева высокой сплошной стеной возвышались заснеженные ели. В затишье стало теплее.
Артюха откинул полу тулупа, достал из-за пазухи бутылку. Привстав на колено, повернулся к молчавшей всю дорогу девушке:
– Не желаете? На морозе оно пользительно.
– Ну что вы?! Это же водка! – едва слышно и с заметным испугом ответила Маргарита Васильевна. Из-под шали и сбившейся на лоб вязаной шапки на Артюху глянули удивленные, чуть раскосые голубые глаза.
– Значит, не употребляете? А у нас так все пьют, девки парням не уступают. Самогон стаканами хлещут! – неожиданно для самого себя соврал Артюха и развеселился беспричинно. – Темнота, сами знаете! Вот приедете, понасмотритесь… Чего говорить! Нашему мужику-лапотнику сотню лет еще надо, чтобы он онучи сменил на сапоги: культура-то, она ведь от достатка. В колдовство, наговоры, разные там присухи до сих пор верят. Всё оттого – нищета, голь перекатная.
– А мне говорили, что Каменный Брод – село богатое.
– Кто говорил-то? Может, кто старое вспомнил? Шаром покати.
Артюха откупорил бутылку, покрутил ее и, запрокинув голову, ловко выплеснул содержимое в рот, не глотая, как в воронку. Рукавом обтер губы, зажмурился, похлопывая себя по груди.
– Пошла! Как Христос в лапотках – по душе-то! – Помолчал минутку, вытирая рукавицей заслезившиеся глаза, и продолжал, как на заранее подготовленном уроке: – Вот так и живем, уважаемая Маргарита Васильевна, существуем. Не запамятовал я вашего имени-отчества? Так и живем. Истинно – мудр и велик тот человек, кто водочку изобрел. Мужику без нее труба.
– А вы, извините, хлебопашец?
– Все мы корнями-то в землю уходим, – уклончиво ответил Артюха, пощипывая бороденку, – а только оскудела она, кормилица, за последние годы. Трудно пахарю. Конечно, просвещенье нужно, политграмота. Вот и вас по этому самому делу к нам направляют.
Учитель наш, Николай Иванович, спасибо ему, беспокойство большое выказывает. Умный он человек, мозгам нашим старорежимным правильный поворот производит. И я, потому как в активе и на платформе, полностью присоединяюсь. А всё же с вами-то он промашку сделал. Прямо, по-большевистски скажем: кое– чего не учел. Поманил вас пальчиком…
– Меня политпросвет направил, – усаживаясь поудобнее, чтобы лучше видеть собеседника, проговорила обиженно Маргарита Васильевна и, высвободив руки, сняла перчатку, расправила складки шали у подбородка. – При чем же тут ваш учитель? Тем более что я его совершенно не знаю.
– Молодо-зелено! – поучительным тоном начал Артюха, не обращая внимания на последние слова своей спутницы. – Кто бы там в городе знал, что здесь избач нужен?
Маргарита Васильевна не знала, что ответить, а разговорившийся Артюха развивал свои мысли далее:
– Не подумайте, что я против Пушкина там или Гоголя. Что надо, то надо. Когда – вот в чем корень! Что на сегодняшний день на повестке дня? Скажем, принципиальная ликвидация кулака как класса или стишки про любовь да цветочки-купавочки? Как вы думаете?! И – другое дело. Вот привезу я вас в деревню, ну уголок где-нибудь найдем, тут уж на меня положитесь. Это моя прямая обязанность, как представителя власти. Ладно. А пить-есть человеку надо? Где же на это деньги брать? Вы скажете – в сельсовете. Верно. А сельсовет где их возьмет? Это что же – по рублевке на двор снова к налогу надбавка? Так ведь выходит, раз вся культура по нашим статьям расписана. Значит, грамотный ты или нет – плати. И так каждый месяц, а у другого, может, этот самый полтинник или рублевка на рубашку мальчонке отложены были? Тут-то как быть?
Маргарита Васильевна молчала, глаза ее стали темнее. Артюха про себя усмехнулся.
Вечерело. Лес по бокам становился всё угрюмее и гуще. Вот и сворот на Ермилов хутор, чуть подальше – дорожка на мельницу. А большак обогнет Метелиху – огоньки будут видны.
– Вообще-то, Маргарита Васильевна, вы не робейте, – понижая голос и по-отечески ласково поучал не на шутку встревоженную попутчицу секретарь сельсовета, – ничего, стерпится. Нашему пролетарскому боевому отряду поддержка. А в случае чего – прямо ко мне. Можно и к председателю, да ведь он всё равно ко мне препроводит. А с учителем, дорогая моя Маргарита Васильевна, раз вы его толком не знаете, я бы вам по-партейному посоветовал, так это, виду не подавать, конечно, но подальше. Как-нибудь я вам кое-что расскажу.
Озираясь, как будто его кто-нибудь мог услышать, Артюха склонился ближе к закутанной голове Маргариты Васильевны и, понижая голос, зашептал торопливо.
– Он же у нас, Николай-то Иванович, вроде как в ссылке. Большевик, слов нет, идейный! А у властей всё одно на подозрении: жена-то по пятьдесят восьмой статье срок отбывает!
Выпалив это единым духом, Артюха развалился по– купечески, прикинул, какое впечатление произвели на молчаливую собеседницу его слова, и продолжал:
– А я ведь вначале-то нехорошо подумал про вас. Грешным дело так и сказал себе: «Везу, мол, учителю нашему полюбовницу-комсомолку, а у того дочери двадцать лет». Потому и разговаривать не хотелось.
– Послушайте… Это еще откуда? – с дрожью в голосе спросила Маргарита Васильевна.
– Про комсомол-то? – извернулся Артюха. – Сорвалось, извините великодушно. А вам по об личности больше и дать невозможно! Вот я и подумал. По деревне-то разные слухи идут. И про вас уж откуда-то все прознали. Просто диву даешься! Ничего, Маргарита Васильевна, свет не без добрых людей. Не дадим в обиду. Н-но, запинайся, дохлятина!
Артюха наотмашь стегнул лошаденку по вислому брюху, стариковской мелкой трусцой пробежал шагов десять возле саней и боком свалился на охапку сена. Сидел потом задом к лошади, нахально, в упор уставившись в побледневшее лицо, Маргариты Васильевны, пьяненько ухмылялся.
Санки катились под гору, подталкивая лошаденку. Хомут налезал ей на уши. Лошаденка крутила головой, широко – по коровьи – разбрасывая задними ногами, и с половины уклона понеслась вскачь.
Глава четвертая
Тревога хлынула на деревню. Прилипчивая, как глина на размытом осенними дождями изволоке, она замедлила и без того неторопливый ход мужичьего раздумья. Колесо мыслей вязло по ступицу в слухах вздорных, пугающих. Один несуразнее и страшнее другого, рождались они в пятистеннике Кузьмы Черного. Вместе с фунтом подмоченного сахара, со ржавой селедкой, гвоздями и мылом расползались по улицам, а навстречу им наплывали другие, от шатровых ворот Дениса, мельника, старосты. Появились какие-то бродячие слепцы – монахи с поводырями, убогие старцы. И все – про артель, про печать антихристову, про конец света.
С виду всё оставалось по-прежнему. По утрам ровными белыми столбами поднимался дым из труб, спозаранку и без устали кланялся каждой бабе журавель у колодца, во дворах мычали коровы. Ребятишки бегали в школу, отряхивали с лаптишек снег у крылечка. Иной раз сам учитель с ведерком в руке пройдет до колодца. Смотрели вслед ему бабы, мужики останавливались под навесами, кто с уздечкой, кто с топором.
Николай Иванович норовит поздороваться первым, каждого по имени-отчеству называет. Идет себе неторопким шагом, щурится под очками, посматривает на встречных, как человек, у которого на душе спокойно, всё обдумано и решено, а мужики долго еще стоят посреди дворов, другой и забудет, зачем вышел.
Думали мужики. Тяжко, медлительно, со скрипом и остановками. С осени началось, с того самого разговора в школе про «мое» и «наше», когда учитель на лавочника обрушился, мироедом назвал, захребетником. Правильно было сказано. Да ведь не один Кузьма на чужом горбу едет. А Денис, а мельник? Такие же кровососы. И староста Иван Кондратьевич с ними же. И земли у них больше, и скотины, и дома под железом. У амбаров кобели на цепях. Семь дней на неделе едят пироги с начинкой, а за плугом-то больше всего безлошадные татары из Тозлара да Кизган-Таша сутулятся. Они же косят, жнут и молотят за мешок ржи. Разве оно справедливо? Пусть татарин нехристь, да ведь и он человек, и у него дома ребятишки.
Раскололась деревня. Мужики с Озерной – все, как один, с учителем. Богатеи с Верхней озлились. Круто взялся за них Николай Иванович с того самого дня, как началась сдача хлеба. Как и в прошлые годы, пришла в сельсовет бумага из волости; Артюха прикинул на счетах и расписал поставки от надела. Так оно и в других деревнях, лучшего не придумать. Земля-то у каждого есть.
Учитель переиначил. Это уж вечером, в школе было. Николай Иванович взял мелок и написал на доске такую задачу:
«В Каменном Броде 60 дворов, по 30 на каждой улице. Лошадей 45, на Озерной 15. Безлошадные пашут и сеют исполу с зажиточными». Слово «исполу» Николай Иванович подчеркнул.
С этого и пошло, разгорелся сыр-бор. Получилось так, что безлошадные часть своего хлеба уже отдали. Не в казну, а в закрома тому же Денису и старосте. По расчетам учителя, с Нижней улицы надо было собрать всего одну треть хлеба, а с Верхней в два раза больше. Тут братья Артамоновы вздыбились, Кузьма криком зашелся.
Николай Иванович повернулся к доске и еще написал крупными буквами: «У Дениса, старосты, мельника работали батраки». И опять подчеркнул.
– Старуха на ладан дышит. Что же теперь, при советской-то нашей власти, и хворому человеку серп в руки? – ехидно заговорил староста. – Это с коих пор такие законы?
– Хворому много не надо, – вместо учителя отозвался Карп. – Вас в семье двое. Двадцать пудов за глаза до нови, ну и на посев по законному наделу прикинуть можно. Перевешаем, вот и свезешь.
– Это не ты ли уж вешать-то будешь?
– Может, и я.
– Штой-то дверь у меня в амбаре забухла. Неровен час, отскочит да по лбу. Греха бы не получилось.
– Ничего, не отскочит.
– У меня вот тут кое-что записано о «добавочных» наделах, – перебил кузнеца учитель, вынимая из бокового кармана ученическую тетрадку. – Кто мне подскажет, товарищи, чьи земли за Каменкой, ниже мельницы? Вроде бы кизган-ташевские? А почему же тогда за Каменкой у Ивана Кондратьевича оказалась добрая десятина пшеницы, у Дениса столько же гречи? Это что, тоже исполу? Как с Улитой?
Теперь завертелся на скамейке и сосед старосты.
– Так вот и порешим, пожалуй, – продолжал Николай Иванович, – безлошадных из списка вычеркиваем. Это первое. Второе: поручить комитету бедноты помочь сельсовету составить новый расчет на сдачу хлеба. Сегодня же объявить его под расписку. Хлеб отвезти в три дня. Кто добровольно не выполнит, конфисковать!
– Правильно! Верно! – шумели озерные. – Попили нашей кровушки!
– Сунься попробуй… Я т-тебе конфискую. Обухом по очкам…
Через три дня вызвали в сельсовет тех, кто не вывез хлеб. Набралось таких человек восемь. За Денисом два раза посылали. Часа через три пришел и он, сел у порога; зрачки как булавкой ткнуты от злости. Ощетинился весь, даже задышал через зубы, когда увидал, что за председательским столом кузнец сидит.
– Это не ты ли уж рассыльного-то гонял? – обратился Денис к кузнецу. – То-то, смотрю, лица на нем нету. Не иначе, думаю, из Чеки этой самой, или как оно теперь, Гепеу что ли?
Не получив ответа, Денис ухмыльнулся.
– Кого еще ждете? – спросил мужиков. – Давно?
Молчат мужики, и Карп молчит, смотрит в окошко.
– Видно, не зря старуха моя сон нынче видела, бытта корова комолая прижала ее к плетню, – как раз насупротив школы. А на школе – ворона. Да не простая – в очках, – начал Денис, вынимая из-за пазухи краюшку черствого хлеба, кусок солонины, завернутый в тряпочку, и раскладывая всё это на коленях.
– Ну вот, прижала, стал-быть, и мнет башкой-то. И мнет. Всеё как есть обслюнявила, – продолжал Денис, принимаясь грызть горбушку и один за другим отправляя в рот меленько нарезанные кусочки сала. – Пырнуть-то ей нечем, известно дело, а глазищи аж кровью заплыли, оттого что рогов-то нету. Завсегда оно и промеж людей эдак же: другому беда как охота над своим же соседом покуражиться, а правов, власти то есть законной, и не имеет. Вот хоть бы, к примеру, Карпушку взять. Эка важность – в комитет выбранный. Да для меня комитет этот голозадый – плюнуть и растереть! А смотри ты, сидит, подбоченился и морду воротит, вроде бы он тут бог знает что…
– Кончил ты свою байку? – спросил наконец Карп, поворачиваясь от окна. – Может, тебе самоварчик подать? Всухомятку-то не совсем хорошо полдничать.
– Старуха вот сунула, – другим уже тоном отвечал Денис. – Чует, грит, мое сердце, не перед добром всё это. В волость бы не угнали. Ну, а тут, смотрю, милицейского нету…
– Ты его не про то спроси, Карп Данилыч, – заговорил Артюха, откладывая в сторону бумаги, – ты спроси его, когда хлеб вывезет? А за такую подрывную агитацию, про очкастую ворону и прочее, протокол бы следовало составить.
Подбирая с колен крошки, Денис обернулся к Артюхе:
– Не я ведь видел во сне-то – баба! Неграмотной– то мало ли чего примстится. На ее и протокол пишите, не мерещилась бы в другой раз такая хреновина.
Кто-то бегом прошмыгнул перед окнами, с ходу рванул дверь.
– Нашли, дядя Карп! – не переступая еще порога, выкрикнул Володька. – Николай Иванович велел сказать, чтобы всем прямо на мельницу. Там они ждут.
Мужики глянули друг на друга, поняли всё без слов. Кряжистые, в бараньих тулупах, молча поднялись, вышли на улицу вслед за Карпом.
Полдеревни сбежалось к мельнице. Сгрудились на мосту, липли на обледенелых досках у высокого черного колеса. Мельник Семен в рубахе без пояса и без шапки стоял у сливного шлюза. У ног его на жердях лежало больше десятка мешков с мукой. Туго набитые, перехлестнутые крест-накрест просмоленным канатом, один за другим всплывали они со дна котлована, а канат всё не кончался. На мешках сразу же нарастала ледяная корка, а на багровой лысине мельника, как на жаровне, таяли хлопья пушистых снежинок.
Здесь же, на льду, отдельной кучкой топтались понятые с Озерной улицы, милиционер, председатель Роман Васильевич и учитель.
Татарин-батрак считал мешки.
– Адын – адыннассат, туа – туанассат, – проверил по-своему. – Всё. – Потом подошел к мельнику: – Эх, хозяин, хозяин! Думал, меня водка давал – купил?.. Знаю, всё знаю! Лето придет, ты наша деревня этот мука продавал бы. Сам бы не ел – татарин можно. Пойдем, товарищ учитель, еще один место знаю!
Мельника раскулачили, выслали на другой же день. Восемь возов хлеба нагребли из трех ям. Муку роздали безлошадным. Староста и Денис вывезли, что с них причиталось, предъявили квитанции. Карп предупредил Николая Ивановича: оберегался бы.
– Волков бояться – в лес не ходить, – ответил на это учитель. – А мы сейчас, Карп Данилович, с тобой да с Романам в такой бурелом врубились – вот-вот на медведя наступим.
– Про то и я мыслю: лют он, когда из берлоги вздынется, – попыхивая дымком из коротенькой трубки, говорил кузнец. – Мельник – тот растерялся: не ждал. Те, что остались, так не дадутся.
– Сломим и этих, сломим: за нами теперь вся Озерная.
И Верочка помогала отцу. Вечерами подсаживалась за парту рядом с Улитой, поправляла у той карандаш в руках. Когда набиралось побольше народу, читала им вслух Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Притихнут, а глаза так и просят: «Читай, ну чего ты остановилась? Ведь это про нас!»
Улита намного раньше других стала читать по слогам и – странное дело – не радовалась этому, как соседки. У тех и тетрадки чистые и пишут старательно, а эта отмахнется с улыбочкой– «недосуг было», сядет потом в сторонку, обопрется щекой на руку да так и просидит до конца. Думает всё о чем-то.
Николай Иванович редко заглядывал в класс: всё у него какие-то нескончаемые разговоры за перегородкой. То свои, каменнобродские мужики дымят самосадом до полуночи, то иной раз татары наведывались. Этих Николай Иванович уводил к себе. Разжигая углями самовар, заваривал крепкого чаю, разворачивал перед ними «Правду». Верочка ни слова не понимала из гортанных обрывистых фраз, но догадывалась, о чем идет речь: в Кизган-Таше и Старом Тозларе бурлила такая же междоусобица, и там поднялась беднота.
И всё же, хоть редко бывал отец на уроках дочери, Верочка не могла не заметить, что Улита каким-то особенным взглядом встречала и провожала его появление. Верочку злили эти, как ей казалось, бесстыдные взгляды. Про Улиту она была хорошо осведомлена из рассказов Дуняши и ее подруг: распутная, сплетница– баба.
Ревнивое чувство настораживало Верочку, и ей очень не понравилось, когда Николай Иванович принялся один раз вкладывать карандаш в непослушные пальцы Улиты, выводить ее же рукой «Уля», «Ульяна». Верочка прикусила губу и отметила про себя, что рука у вдовы не так уж груба, пальцы чистые и без трещин, ногти белые.
И с этого раза дочь решила оберегать отца: сама подсаживалась к Улите, брала ее руку. Кажется, Улита догадывалась, почему это, а может, всего лишь игрой воображения было, что пальцы Улиты становились бесчувственными, рука вялой, а в зеленоватых глазах светилась усмешка.
«Да ты же притворяешься, ты – грамотная!» – чуть не вырвалось однажды у девушки, но Верочка вовремя спохватилась. Взгляды их встретились, и насмешливые огоньки в глазах Улиты погасли.
«Подставная фигура?.. Ладно же», – подумала Верочка.
В другой раз в присутствии Николая Ивановича Улита лучше всех прочитала по букварю заданное на дом. И без запинки.
– Хорошо, хорошо, – похвалил Николай Иванович. – Верно, не зря говорил про тебя товарищ Гришин: быть тебе делегаткой! Переверни-ка страничку. Читай!
Зарделась Улита по-девичьи. Помуслила палец, перевернула листок. Смотрит – мужик нарисован. Коня под уздцы держит. Конь бьет копытом. А пониже – тот же мужик за столом. Возле него ребятишки и жена улыбается. Прочитала громко и с паузами: «У Фро-ла конь ко-ван». «У Фро-ла семь-я». «В семь-е у Фрола лад-но».
Минуту молчала, не сжимая припухлых красивых губ, захлопнула книжку, низко-низко опустила голову и – кап, кап… тяжелые, как дробины, упали на парту слезы.
– Что с вами? – спросила Верочка.
В это время дверь в класс распахнулась настежь, в клубах морозного воздуха медленно, сверху вниз, стала вырисовываться худенькая фигура девушки в заиндевевшей шали и в задубевших, как колодки, обшарпанных ботинках.
– Жива или нет? Шевелится вроде?! – хлопотал возле приезжей Артюха. – Лошаденку загнал, экая, право, погань погодка! Принимай, Николай Иванович, боевое комсомольское пополнение! Как наказывали, всё сполнил! А ты, Васильевна, давай-ка сюда вот, к печке… Бабы! До чего же вы все недогадливы! Помогите человеку обутки снять!
Когда суматоха у печки несколько улеглась, Улиты за партой не оказалось. Не было ее и у вешалки, а на полу возле парты валялся забытый букварь.
«Подумаешь, нежности!» – поднимая губы и не отдавая себе отчета в нахлынувшей вдруг на нее жестокости, сказала мысленно Верочка, подняла букварь, положила его на стол.
Николай Иванович помог раздеться приезжей, бросил на парту шаль, усадил Маргариту Васильевну к печке, мягкими большими руками растирал ее посиневшие пальцы.
– Переждали бы ночь в Константиновке! В шею вас гнали, что ли? – ворчал он вполголоса. – И ты, Артемий Иваныч, тоже хорош: не мог валенок попросить у знакомых – заморозил вконец девчонку… Дочь, бегом самовар!
Откуда-то парни взялись, толпятся в дверях, смотрят во все глаза на новенькую. И Егор с ними, шею вытянул, через головы других заглядывает. Увидал, что Дуняша глядит на него не мигая, потупился.
А что ты поделаешь? Хороша, одно слово. Из себя невысокая, гибкая, как талиночка, лицо круглое, глаза синие-синие, и волосы – чисто лен!
Про Улиту забыли. А она в это время рывками расстегивала крючки на дубленом мужском полушубке, не вздувая огня сунулась головой в подушку.
– Нету Фрола, убили, – давилась слезами Улита. – Был… был бы и конь кован, и семья ладна. Всё было бы.
…Любила Улита Фрола – меньшого брата кузнеца Карпа Даниловича. Ох как любила, и он ее тоже любил. Парень был росту высокого, богатырь, а душой – младенец. Встретятся, бывало, тайком за Метелихой – до рассвета милуются. Мать догадывалась, да и отец кое-что примечал. Погрозит другой раз пальцем: «Смотри, девка!»
Стереглась Улита: горячим рукам Фрола не давала воли. До венца важно честь соблюсти – любовь после этого крепче. И вот – на тебе: разругались отцы на меже. Теперь и не вспомнить, кто у кого запахал лишку на две борозды. Повздорили крепко, с зуботычинами. Тут и сваты из Нефедовки подоспели. В ногах у родителя ползала девка, сапоги слезами обмыла, тот не повел и бровью. После девишника, за день до свадьбы с нефедовским парнем, отдала себя Фролу Улита.
…Мужа убили на фронте, вернулась Улита в свою деревню, отца в живых уже не было, тиф подкосил сестренок, да и мать схоронила по осени. Осталась одна, бобылкой. Год был голодный, по лесам банды рыскали; то «черные», то «зеленые» в деревню наскочут.
Фрол партизанил с Романом Васильевым, ранили его. Здесь же, в деревне, и поправлялся. И вот тебе – банда.
До смертного часа не позабыть Улите сутулого человека в кожаной куртке. Два пистолета за поясом, голосок писклявый, а морду всю в нос стянуло, чисто хорек. Зубы кривые, мелкие. Стоит подбоченясь, плетью играет:
– Ну-с, голубушка, где твой герой?
Фрола в избе не нашли. Обернулся тогда кривозубый к Артюхе (сперва-то не приметила его перепуганная Улита, когда в сорванную с крюка дверь ввалилась пьяная ватага).
– Что же ты, голубь, за кос меня водишь! – ткнул кривозубый рукояткой плети в живот писарю. – Что-с?!
– Сбежал, верно, – силясь проглотить икоту, отвечал Артюха. – Может, в картошке хоронится.
Улита была спокойна: Фрол в эту ночь ночевал у Карпа, не мог он быть на огороде. А кузница на отшибе, – услышит Фролушка пальбу, так лес-то за баней. Думала, как бы задержать бандитов.
– Смотрите еще раз, чтобы сумления не оставалось, – сказала она тогда, – может, и впрямь кто запрятался. – И, хоть тошно было, в пояс поклонилась атаману.
Заново всё обыскали – пусто. На повети сено перекидали вилами – нет. Битых полчаса ушло на это. Атаман на Улиту поглядывает, пыжится индюком:
– Одной-то не страшно?
– Береженого бог бережет.
– Ой ли?!
Нутряным, поганым смешком хихикнул у печки Артюха, подмигнул кривозубому:
– Годи. Часика через два заглянем.
С тем и ушли бандиты. Бросилась на кровать Улита, еле в себя пришла. Криков ждала, стрельбы от озера, а утром узнала – схватили Фрола в камышах, у мельницы. Нашли в лодке, вместе с татарином – рыбаком из Тозлара. Расстреляли обоих у Черных камней…
Вот отчего не сдержалась Улита в классе, вот почему тянуло ее к Николаю Ивановичу: лицом похож был на Фрола, и руки – большие и такие же теплые. Слова душевного не хватало Улите, человеческого тепла.
* * *
На масленице приехали из города шефы. Молодые парни с завода, с того самого, где Николай Иванович раньше работал. Веселые. На два-три года старше Володьки, а смотри, мастера какие! Первым делом по дворам обошли, плуги-бороны осмотрели, повыкатывали из-под навесов мужицкие телеги. Всё как есть в порядок привели: кто сошник наваривает, кто ободья кует, кто запасную подкову мастерит. К весне-то вот как всё пригодится.
Такая же работа кипела и во дворе Андрона. Смотрел Володька на ловкие руки парней завидуя. И всё-то у них легко, сноровисто получается, молотки так и пляшут. И за работу ни копейки не взяли! Андрон подал было две зеленые бумажки, протянул их старшему, так тот обиделся.
– Это, борода, и есть смычка. Понимаешь? – говорил он Андрону. – Рабочий класс и крестьянство – во навеки! – И показывал руками, какой это крепкий союз. – Сколько ты хлеба по осени свез? Два воза? Ну вот, и моя семья сыта и у того вон парня старики о завтрашнем дне не думают. Дошло?
Посмотрел бочком на Андрона, добавил тут же:
– Думка такая у нас, дорогой товарищ, с карточками бы поскорее распрощаться нам в городах и на стройках. А за это я сам пригнал бы к твоим воротам новешенький трактор!
– Ишь ты!.. – Андрон густо прокашлялся и повел всех со двора к себе в избу: Кормилавна давно уже стояла на крылечке – щи на столе остывают.
А потом в школе собрание было и представление. Народу набралось – яблоку негде упасть. Пьесу ставили. Только занавес открыли, видит Володька – вот он, Иван Кондратьевич, на сцене. И стрижен под горшок, и бородка козлиная, и голосок елейный. И Кузьма Черный – лавочник, и Улита – самогонщица, и поп Никодим, и Денис тут же. И слепой монах бродячий с парнишкой-поводырем.
Ничего получилось у Федьки, только слова забывал всё время. А вот и мельничиха. Ну, две капли воды! Так и ахнули в зале, до чего ловко изобразила ее дочка учителя. Говорили потом, что пьесу-то сам Николай Иванович написал.
Перед концом спектакля, когда монах пересчитывал деньги (он вовсе и не был слепым), должен был появиться на сцене Федька, а с ним комсомольцы, чтобы связать злодеев. В это время брызнули стекла в окне. Вместе с переплетами рамы к ногам монаха упало сучковатое березовое полено.
Крик, визг поднялся в переполненном классе, передние скамейки враз опустели, а на выходе – давка. Кое-кто из парней бросился в коридор, а на крыльцо выйти боятся. Володька один на улицу выскочил, потом еще человека три за ним вышло, – никого не видно. На площади поземка вихрится, стонет ветер в верху оголенных берез, во дворе Ивана Кондратьевича хрипит, захлебывается на цепи Тузик.
Вернулись парни с пустыми руками. Тем временем кузнец к окну классную доску приставил, чтобы снегу не намело, а на сцену Николай Иванович поднялся.
– А хорошо ведь играют наши артисты! – сказал он, когда народ понемногу угомонился. – Но кому-то не нравится. Вот только – кому? Пьеса, значит, правильная, выходит? Не в бровь, а в глаз!
– Ничего, Николай Иванович, доберемся до них! – крикнул кто-то.
Володька вытягивал шею – думал увидеть Фильку. Пока первое действие шло, тот позади Андрона у печки сидел, сейчас нигде нету. Ивана Кондратьевича, того никогда в школе не видно, а чего же тогда Тузик– то мечется?
Не было на спектакле и активиста Артюхи. Засветло еще нежданно-негаданно явился к нему гость из-за Каменки – Гарифулла. Не заходя в избу, распряг под навесом лошадь, накрыл ее снятым с себя чапаном, задал корму и потом уже, прихрамывая, проковылял в тесовые сенцы, без стука рванул на себя пристывшую дверь.
Хозяина этот приезд не обрадовал, но делать, однако, нечего. Вскоре оба сидели у самовара, пили чай, а до этого опорожнили привезенную Гарифуллой бутылку, закусили вяленой рыбой.
Артюха разговора не начинал, – знал, что Гарифулла не заедет без дела. И тот молчит, буравит единственным глазом хозяина, пощипывает короткую щетку курчавой седой бородки. Наконец татарин заговорил:
– Знаешь, я этот зима тоже школа ходил. Читать– писать теперь научился.
– Просвещение – оно необходимо, – глубокомысленно подхватил Артюха, не догадываясь еще о подлинных причинах, которые заставили его давнишнего приятеля на седьмом десятке лет посещать ликбез. – Грамотный человек не чета, конечно, безграмотному. Это ты правильно сделал, Гарифулла Сайфутдинович: ученье – свет.
У Гарифуллы дернулась кверху широкая губа с ниточкой жестких усов, стали видны плотно посаженные и не тронутые еще старческой желтизной крепкие зубы. Так он улыбался, словно хотел укусить. Спросил потом:
– Давно город гулял? От ипташ Палзутин какой новость есть?
Артюха заерзал на скамейке: этот одноглазый дьявол всё знает! Гарифулла же, не дожидаясь ответа, задал еще вопрос:
– Палзутин наши Ландсберга зять, что ли?
– Болтали вроде. На свадьбе я не был. А тебе-то зачем знать об этом приспичило?
Верхняя губа у татарина опять собралась гармошкой, как у матерого волкодава, обнажая клыки.
– Неграмотный был – не спрашивал. Теперь надо.
– Ну для чего?
– Ландсберг немец был?
– Немец.
– Бумага один читать надо. Может, Палзутин знает?
– Ты про план, что ли, говоришь? – догадался Артюха. – А чего там читать? Давай, при случае покажу этот план Евстафию Гордеевичу.
– Больно ты хитрый.
– А что?
– Сам показать буду.
Самовар давно перестал посвистывать, Артюха отнес его подогреть к подтопку, смахнул со стола хлебные крошки.
– Давай посмотрим, может, и я прочитаю? – предложил он Гарифулле, подмываемый нетерпением глянуть на план: уж не клад ли ищет татарин? А хотел ведь этот план у него выпросить для подтверждения купчей. Попробуй теперь заикнись.
Гарифулла не торопился доставать бумагу; закурил, посматривая на Артюху недоверчиво.
– Помнишь, в саду один работник места копать указал? – начал он, точно мысли читал у Артюхи. – На план этот места крестик стоит. Сундук доставали. Помнишь? Мне один человек сказал: еще сундук есть. Ночью сам барин копал. Места никто не знает. Надо читать. Знаешь, давай вместе, только на шесна…
Дальше татарин пояснил, что на плане есть надписи разных цветов: одни – русскими буквами, другие– арабскими. Русские надписи давно уже прочитаны, тут нет никаких загадок. Прочитаны и арабские, но слова оказались не татарскими. Вот Гарифулла и решил, что это слова немецкие. Надо искать переводчика.
У Артюхи пересохло во рту от такой неожиданности. Гарифулла предлагал ему искать клад вместе. Значит, всё пополам. А что же тому, кто разберет непонятные надписи? Тоже ведь долю себе потребует.
Гарифулла между тем достал из-за пазухи толстый пакет, развернул на столе газету, разгладил рукой порванную местами восковку. Артюха впился глазами в надписи. Всё верно: русские слова идут столбиком в правом нижнем углу плана, и сделаны они черной тушью, а слева – зелеными чернилами вьется арабская клинопись.
– Вот смотри, – тыкал Гарифулла коричневым пальцем в первую строчку. – Я сначала мулла давал. Он читал. Я не верил. Буквы наши, слова не наши. Половина зима учился, теперь сам читаю. Видишь? «Гот мит унс»? Ты понимаешь? И еще: «Бирке нумер фиер…» А?
Широкая, в два пальца, губа татарина вздернулась, да так и застыла в хищном оскале. Артюха дышал, как запаленная лошадь.
До полуночи просидели Артюха с Гарифуллой над планом, так ничего и не придумали. Ползутину говорить об этом Артюха не советовал, – много запросит; об учителе и речи быть не могло. Поискать разве аптекаря в городе? А что? Аптекари, они разным языкам учены. Старикашку какого-нибудь со старорежимной бородкой… Можно и с Вахромеевым окольный разговор при случае завести. Человек образованный.
Молчком еще один самовар чаю выпили. Гарифулла всё поглядывал на Артюху с опаской: не напрасно ли в мыслях своих открылся? Перед тем как шапку надеть, и уже от порога, погрозил узловатым пальцем:
– На шесна. Ты мина знаишь: Гарифулла никогда обман ни делал. Я тебя тоже знаю. Всё знаю…
